Люди и я Хейг Мэтт

Несколько секунд молчания за завтраком

Вы становитесь кем-то другим. Иной формой жизни. Это просто. Обыкновенное молекулярное преобразование. Нашим внутренним технологиям это под силу. Никаких проблем, если ввести правильные команды и задать модель, на которую следует ориентироваться. Во Вселенной нет новых ингредиентов, и люди — как бы они ни выглядели — состоят в целом из тех же веществ, что и мы.

Трудность, однако, в другом. В том, что происходит, когда вы смотрите в зеркало в ванной и вас не мутит при виде себя нового, как бывало каждое утро до этого. И когда вы надеваете одежду и понимаете, что это начинает казаться вам вполне нормальным.

А когда вы спускаетесь вниз и видите, как форма жизни, якобы приходящаяся вам сыном, поедает гренки и слушает музыку, которую больше никто слушать не может, вам требуется секунда — или две, три, четыре секунды, — чтобы осознать, что на самом деле он не ваш сын. Он ничего для вас не значит. Мало того: он и не должен ничего для вас значить.

А еще жена. Ваша жена любит вас, но не одобряет из-за какого-то проступка, которого вы не совершали, причем он, с ее точки зрения, ерунда по сравнению с тем, что вы еще можете выкинуть. Но ваша жена — не ваша. Она чужая. Чужая с головы до ног. Примат, чьи ближайшие сородичи — волосатые, живущие на деревьях обезьяны, называемые шимпанзе. Однако если чужое повсюду, оно становится привычным, и вы уже судите о жене по людским меркам. Вы наблюдаете за ней, когда она пьет розовый грейпфрутовый сок и смотрит на сына с тревогой и беспомощностью. Вы понимаете, что быть матерью означает для нее стоять на берегу и смотреть, как ее ребенок уплывает на утлом суденышке все дальше и дальше, и не знать, а только надеяться, что где-то впереди земля.

И вы видите ее красоту. Ведь красота на Земле — то же, что и везде: идеал, который манит и не поддается разгадке, порождая восхитительное смятение.

Я был смущен. И растерян.

Я пожалел, что у меня нет новой раны. Тогда Изабель опять ухаживала бы за мной.

— Что ты такого увидел? — спросила она.

— Тебя, — ответил я.

Изабель бросила взгляд на Гулливера. Тот нас не слушал. Потом она опять посмотрела на меня, смущенная не меньше моего.

Мы обеспокоены. Что ты делаешь?

Я уже говорил.

И?

Я собираю информацию.

Ты теряешь время.

Нет. Я знаю, что делаю.

Мы не планировали, что миссия так затянется.

Понимаю. Но я больше узнаю о людях. Они сложнее, чем мы думали. Иногда они кровожадны, но чаще заботятся друг о друге. Добра в них больше, чем других качеств, я в этом убежден.

О чем ты говоришь?

Сам не знаю. Я растерялся. Перестал понимать некоторые вещи.

На новой планете такое бывает. Перспектива меняется на местную. Но наша перспектива не изменилась. Ты это понимаешь?

Да. Понимаю.

Оставайся чистым.

Да.

Жизнь/смерть/футбол

Люди — одни из немногих разумных существ галактики, которые до сих пор не решили проблему смерти. Тем не менее они не проводят всю жизнь, голося и воя от ужаса, расцарапывая себе плоть и валяясь по полу. Так поступают только некоторые — я видел их в больнице, — но таких считают сумасшедшими.

А теперь подумайте вот о чем.

Человеческая жизнь длится в среднем восемьдесят земных лет, или тридцать тысяч земных суток. Следовательно, люди рождаются, обзаводятся друзьями, съедают определенное количество еды, вступают или не вступают в брак, рожают или не рожают одного-двух детей, выпивают несколько тысяч бокалов вина, проводят ряд половых контактов, после чего у них где-нибудь обнаруживают опухоль, и тогда они сокрушаются, поражаются, на что потрачено время, понимают, что жить следовало по-другому, признаются только себе, что все равно жили бы точно так же, а потом умирают. Отправляются в большое черное ничто. Вне пространства. Вне времени. В самый тривиальный из всех тривиальных нулей. Все как один. Пожизненные узники ничем не примечательной планетки.

Но если смотреть с поверхности Земли, то не видно, чтобы люди пребывали в кататоническом ступоре.

Нет. Они занимаются другим. Например:

— умываются;

— слушают музыку;

— возятся в саду;

— едят;

— водят машину;

— работают;

— зевают;

— зарабатывают деньги;

— глазеют;

— пьют;

— вздыхают;

— читают;

— играют;

— загорают;

— жалуются;

— бегают трусцой;

— препираются;

— заботятся;

— общаются;

— фантазируют;

— гуглят;

— растят детей;

— делают ремонт;

— любят;

— танцуют;

— совокупляются;

— сожалеют (об этом);

— терпят неудачи;

— стараются;

— надеются;

— спят.

Да, а еще есть спорт.

По всей видимости, я, вернее, Эндрю, любил спорт. А конкретно — футбол.

К счастью для профессора Эндрю Мартина, футбольной командой, за которую он болел, был «Кембридж Юнайтед» — один из тех клубов, которых благополучно минуют стресс и экзистенциальная травма победы. Я обнаружил, что поддерживать «Кембридж Юнайтед» означает поддерживать идею поражения. Наблюдая за тем, как ноги футболистов из раза в раз избегают столкновения со сферическим символом Земли, болельщики приходили в глубокое уныние, но, кажется, на это и рассчитывали. Понимаете, как бы люди ни убеждали вас в обратном, они не любят побеждать. Точнее, им нравится побеждать секунд десять, но если победы продолжаются, в конечном итоге они начинают задумываться о другом, например о жизни и смерти. Хуже побед людям кажутся только поражения, но тут хотя бы можно что-то сделать. С абсолютной победой не сделаешь ничего. От нее никуда не денешься.

Итак, я пришел на стадион посмотреть, как «Кембридж Юнайтед» играет с «Кеттерингом». Я спрашивал Гулливера, не хочет ли он пойти со мной, — не хотелось упускать его из виду, — и парень с издевкой ответил: «Да, папа, ты же меня знаешь».

В общем, пошли только мы с Ари, или, если по всей форме, мы с профессором Арирумадхи Арасаратамом. Как я уже говорил, это был самый близкий друг Эндрю, хотя от Изабель я узнал, что друзей как таковых у меня нет. Скорее знакомые. В любом случае Ари считался «экспертом» (человеческое определение) в теоретической физике. Кроме того, он был шарообразным, как будто хотел не только смотреть футбол, но в результате стать мячом.

— Ну что, — проговорил он, выбрав момент, когда «Кембридж Юнайтед» остался без мяча (вообще-то такие моменты преобладали), — как делишки?

— Делишки?

Ари запихивал чипсы в рот, не предпринимая попыток скрыть их дальнейшую участь.

— Знаешь, я за тебя немного волновался. — Он усмехнулся. К смешкам самцы людей прибегают, чтобы скрыть эмоции. — Даже не волновался, а чуть тревожился. Даже не тревожился, а скорее гадал: «Неужели у него Нэш»?

— Что ты имеешь в виду?

Ари объяснил, что он имеет в виду. У людей-математиков, как видно, вошло в привычку трогаться рассудком. Он перечислял имена: Нэш, Кантор, Гёдель, Тюринг — и я кивал, будто они для меня что-то значили. А потом он сказал «Риман».

— Риман?

— Я слышал, что ты почти не ешь, так что скорее Гёдель, чем Риман, — сказал Ари. Под Гёделем, как я позже узнал, он подразумевал Курта Гёделя, другого немецкого математика. Гёдель считал, будто все пытаются его отравить, и поэтому совсем перестал есть. В контексте такого определения помешательства Ари выглядел просто эталоном здравого ума.

— Нет. Я ничем таким не страдаю. И уже ем. В основном бутерброды с арахисовой пастой.

— Это больше похоже на Пресли,[7] — со смехом сказал Ари. А потом посерьезнел — я это понял по тому, что он глотнул и больше не засовывал еду в рот. — Понимаешь, дружище, простые числа, блин, опасная штука. Опасная, мать их! От них можно рехнуться. Они как сирены. Манят своей холодной красотой, и не успеешь оглянуться, как крыша уедет. Когда я услышал о твоей эксгибиционистской эскападе, то решил, что ты уже соскочил с катушек.

— Нет, — сказал я. — Я вернулся на свои рельсы. Как поезд. Или видеокамера.

— А Изабель? У вас с Изабель все хорошо?

— Да, — сказал я. — Она моя жена. И я люблю ее. Все хорошо. Хорошо.

Ари нахмурился. Потом на секунду отвлекся — глянуть, не подобрался ли «Кембридж Юнайтед» к мячу. И, по-моему, испытал облегчение, когда увидел, что нет.

— Правда? Все хорошо?

Я понял, что ему нужно больше информации.

— «Я до любви не жил».

Ари покачал головой, и на лице его возникло выражение, которое я теперь смело могу назвать замешательством.

— Кто это? Шекспир? Теннисон? Марвелл?

Я замотал головой.

— Нет. Это Эмили Дикинсон. Я читаю много ее стихов. А еще Анну Секстон. И Уолта Уитмена. Мне кажется, поэзия многое говорит о нас. Ну, о нас, людях.

— Эмили Дикинсон? Ты цитируешь Эмили Дикинсон на футболе?

— Да.

Я почувствовал, что снова выпадаю из контекста. А контекст — это все. У людей ничего не работает единообразно для всех случаев. Непонятно! Скажем, где бы ты ни находился, в воздухе всегда есть водород. Но это, пожалуй, единственный пример постоянства. Что такого особенного в футболе, если цитирование поэзии становится неуместным? Я понятия не имел.

— Точно, — сказал я и умолк, пережидая мощный коллективный стон, которым болельщики встретили гол от команды «Кеттеринг». Я тоже застонал. Вообще-то, стоны — занимательный и однозначно самый приятный аспект спортивных зрелищ. Правда, я, наверное, немного перестарался, судя по взглядам соседей. А может, они просто видели меня в Интернете.

— Ладно, — сказал Ари. — И как Изабель ко всему этому относится?

— Ко всему?

— К тебе, Эндрю. Что она думает? Она знает о… ну, ты понимаешь? С этого все началось?

Мой час наступил. Я глубоко вдохнул.

— Ты о секрете, который я тебе рассказал?

— Да.

— О гипотезе Римана?

Его лицо растерянно смялось.

— Что? Нет, дружище. Если только ты не ходишь налево с гипотезой.

— Так что за секрет?

— Что у тебя шуры-муры со студенткой.

— О, — с облегчением выдохнул я. — Значит, я точно ничего не рассказывал тебе о работе, когда мы последний раз виделись?

— Точно. Хотя на тебя и не похоже. — Он посмотрел на футбольное поле. — Так что, ты думаешь признаваться насчет студентки?

— Честно говоря, у меня немного помутилась память.

— Очень удобно. Идеальное алиби. Если Изабель узнает. Хотя для нее ты и так не герой матча.

— Ты о чем?

— Не обижайся, дружище, но ты рассказывал, каково ее мнение.

— Каково ее мнение… — я замялся, — обо мне?

Ари затолкал в рот последнюю пригоршню чипсов и смыл ее в желудок омерзительным фосфоросодержащим кислотным раствором, называемым кока-кола.

— По ее мнению, ты эгоист и гад.

— Почему она так думает?

— Возможно, потому что ты и есть эгоист и гад. Впрочем, все мы эгоисты и гады.

— Разве?

— О да. Это заложено у нас в ДНК. Докинз давным-давно нам это все разъяснил. Но у тебя, старик, ген эгоизма перешел на новый уровень. Подобный ген был, пожалуй что у кроманьонца, который размозжил камнем голову предпоследнему неандертальцу, а потом развернулся и изнасиловал его жену.

Ари улыбнулся и продолжил смотреть матч. Матч был долгий. Где-то во Вселенной образовались новые звезды, а где-то перестали существовать старые. Не в этом ли смысл человеческого существования? В удовольствии смотреть футбол — или по крайней мере в непринужденной простоте этого занятия? Наконец игра завершилась.

— Здорово было, — солгал я, когда мы выходили со стадиона.

— Разве? Мы проиграли четыре — ноль.

— Да, но пока мы смотрели, я ни разу не задумался о смерти и множестве других трудностей, сопряженных с тем, что мы смертная форма жизни.

У Ари опять сделался растерянный вид. Он собирался что-то сказать, но тут кто-то запустил мне в голову пустой жестяной банкой. Несмотря на то что банка летела сзади, я почувствовал ее приближение и быстро пригнулся. Ари ошеломила моя реакция. И думаю, метателя банок тоже.

— Эй, мудак, — сказал тот, — это ты у нас звезда «Ютьюба» голожопая? Жарковато, наверное? В полном-то прикиде?

— Отвали, парень, — нервно бросил Ари.

Метатель поступил наоборот.

Он пошел к нам. У него были красные щеки, очень маленькие глаза и засаленные черные волосы. Слева и справа от него шагали двое приятелей. Лица всех троих выражали готовность к насилию. Краснощекий наклонился к Ари.

— Что ты сказал, амбал?

— По всей видимости, порекомендовал вам двигаться в обратном направлении.

Мужчина схватил Ари за воротник.

— Думаешь, умный, да?

— В меру.

Я взял его за руку.

— Отвянь, извращенец долбаный, — гаркнул тот. — Я разговариваю с этим жирным ублюдком.

Мне захотелось причинить ему боль. Мною никогда не двигало желание причинять боль — только необходимость, а это большая разница. Но теперь я ощутил отчетливую потребность нанести краснощекому вред. Я слышал, как засвистело его дыхание, и сдавил ему легкие. В считанные секунды он уже хватался за горло.

— Мы пойдем своей дорогой, — сказал я, ослабляя давление на его грудь. — И вы трое больше нас не тронете.

Мы с Ари пошли домой, и нас никто не преследовал.

— Ни хрена себе, — сказал Ари. — Что это было?

Я не ответил. И как тут ответишь? Того, что произошло, Ари никогда не поймет.

Над головой быстро собрались тучи. Небо потемнело.

В любую минуту мог пойти дождь. Я уже говорил, что ненавижу дождь. Знаю, на Земле с неба льется не серная кислота. И все-таки дождь, любой дождь, был для меня невыносим. Я запаниковал. И побежал.

— Стой! — крикнул Ари, бросаясь вдогонку. — Что ты делаешь?

— Дождь! — сказал я, страстно желая, чтобы надо всем Кембриджем возник купол. — Не выношу дождя!

Лампочка

— Хорошо провел время? — спросила Изабель, когда я вернулся. Она стояла на одном виде примитивной техники (лестнице-стремянке) и заменяла другой (лампочку накаливания).

— Да, — сказал я. — Хорошо постонал. Но, откровенно говоря, не думаю, что пойду снова.

Изабель уронила новую лампу. Та разбилась вдребезги.

— Черт. У нас больше нет.

У Изабель сделался такой вид, будто она вот-вот расплачется. Она стала спускаться с лестницы, а я посмотрел на перегоревшую лампу, до сих пор болтавшуюся в патроне. Я предельно сосредоточился. В следующий миг лампа загорелась.

— Как удачно. Оказывается, ее и не надо менять.

Изабель посмотрела на свет. Игра золотистых лучей на ее коже завораживала. Они убрали тень. Облик Изабель стал еще отчетливей.

— Странно, — проговорила она. Потом опустила взгляд на осколки.

— Я всё уберу, — сказал я. Она улыбнулась, ее рука коснулась моей и быстро сжалась в знак благодарности. А потом она сделала то, чего я никак не ожидал. Она обняла меня, нежно, все еще стоя у разбитой лампочки.

Я вдохнул ее аромат. Мне приятно было ощущать тепло ее тела рядом со своим. И я проникся состраданием к человеку. Понял, что значит быть смертным созданием, по большому счету одиноким, но нуждающимся в иллюзии общности с другими. Друзьями, детьми, любовниками. Красивый миф. Миф, в который легко вжиться.

— Ах, Эндрю, — сказала Изабель. Не знаю, что она имела в виду, выговаривая простые звуки моего имени, но когда она погладила меня по спине, я обнаружил, что глажу ее в ответ, повторяя слова, которые почему-то казались наиболее уместными:

— Все хорошо, все хорошо…

Покупки

Я ходил на похороны Дэниела Рассела. Смотрел, как гроб опускают в яму и как посыпают землей крышку этого деревянного вместилища. На кладбище было много людей, одетых в основном в черное. Некоторые плакали.

После Изабель захотела поговорить с Табитой. Табита выглядела иначе, чем в нашу прошлую встречу. Она казалась старше, хотя прошла всего неделя. Она не плакала, но создавалось впечатление, что это стоит ей немалых усилий.

Изабель погладила ее по руке.

— Послушай, Табита, я просто хочу, чтобы ты знала, что мы рядом. Если тебе что-то понадобится, мы всегда поможем.

— Спасибо, Изабель. Это многое значит. Правда.

— Даже самое простое. Например, если у тебя нет желания ходить в супермаркет. Там люди не самые отзывчивые.

— Очень мило с твоей стороны. Я знаю, можно покупать по Интернету, но мне этот способ что-то никак не дается.

— Не волнуйся. Мы все сделаем.