Невозможность путешествий Бавильский Дмитрий

Меня командировали лишь за юридическим правом подставить в текст, который должен быть, свежие географические и человеческие имена, а не за тем, что есть…»

Писательская рефлексия. Метарассуждение — о методе и соотношения правды и вымысла. Феноменология творчества. Игры с удвоением и утроением пространства; пространств.

Художественная мысль, базирующаяся на отборе деталей идеальным образом подходит для описаний «подстриженными» глазами, тем более что «работает» Битов в этих повестях, в основном, на «крупном плане». Это и позволяет ему, лишенному в «творческих командировках» бытовой подоплеки, легко выруливать в заоблачную область абстрактных категорий, развивающихся как бы параллельно активной социалистической реальности. Уж не знаю, насколько осознаваемой выходила эта хитрость, но именно журналистские задания помогают Битову находиться в бытовых интерьерах минимальное количество времени (описание жилой конурки в «Птицах» да квартира главного мотогонщика в «Колесе», вот, пожалуй, и все).

Гораздо больше времени автор тратит на описание жизни в поездах («Одна страна») и аэропортах («Путешествие к другу детства» и «Азарт»), делая это, подобно Андрею Вознесенскому, в приподнято обобщенном стиле, описывающем цивилизационные, а не общественные процессы. В межбуквенную невралгию этих текстов входишь [переносишься] легко и свободно, выщелкивая забытые состояния, точно файлы (тогда как бедекеры иных времен, как у Стендаля, реконструируешь, как бы дощелкивая в голове), в то, теперь уже окончательно идеализированное агрегатное состояние, которое и сам Битов идеализировал, приподымая над сермягой.

Да, а что это такое, собственно говоря, «творческая командировка», как не автоматическая заявка на очередной травелог? Кто-то знает, как она должна «выглядеть» и из чего состоять?

В том-то и дело, что никакой методологии таких поездок не существует, каждый, сообразуясь со своими представлениями о прекрасном, творит собственные пространственные рисунки, поэтому «творческая командировка» и есть не что иное, как псевдоним путешествия, «шествия путем». Другое дело, что редакция, ожидающая результата, заранее готова к литературной обработке действительности, поэтому, как уже было выше сказано, это, прежде всего, проза.

«Все это можно с уверенностью утверждать, потому что хотя я не прилетел еще к тебе и не встретился с тобой, но ведь всякая вещь на документальной основе пишется потом, когда уже в прошлом не только полет к тебе, но и встреча с тобой и отъезд назад, домой…»

Вспомнил я Аксенова и Вознесенского, а надо бы Жванецкого и Гришковца, которым Битов со своим крупнозернистым стилем предшествует. Такое ощущение, что вступая в книгу, приступаешь к уроку — сейчас тебе покажут класс, внятно проартикулируют пижонские прихваты. Научат «родину любить» (в смысле, писать, точнее, видеть правильно и глубоко, залезать под кожу и самому быть без кожи).

Разговорные интонации. Синтаксис. Ритм. Повторы. Параллельные поток.

Создание объема, картинки. Фотографическая точность.

Графичность.

С другой стороны, как это обычно бывает с текстами советского времени, некоторые буквы потеряли некоторую четкость управления собой. И если бы они (буквы) оказались высеченными на камне, то можно было бы говорить о том, что они не то чтобы начали стираться, но теряют очертания.

И еще. Есть внутренний, концентрированный интеллектуальный процесс (бурный бесцветный поток), на который, как пальто или плащ, надевается самая разная форма — Куршской косы или Уфы, «творческой командировки» или «производственного очерка», неважно какая, поскольку поток-то все равно не об этом. Поток этот, надо сказать, бесконечен и конечен.

Конкретный, внятно оформленный повод — это, прежде всего, четко очерченная возможность поразмышлять на ту или иную тему, которой по собственной воле вряд ли возьмешься думать — орнитология, экология, мотоспорт на искусственном льду. Строение вулканов.

Думает — значит вживается. Примеривает, точно роль. Точно параллельную жизнь конструирует: вот, допустим, я болельщик. Или молодой ученый. Или же просто пассажир. Московский гость. Журналист «Литературки». Очеркист. Писатель. Коллекционер состояний, предметов. Пейзажей.

Ассортимент и репертуар знакомый до пародии, до карикатурности, до мышечных спазмов: прилипчивые маски, наследуемые каждым последующим поколением. В себе узнаю. В других.

«О тебе уже столько писали! Теперь мой черед. Напишу я о тебе, дорогой мой положительный, вещь легкую такую, пузырчатую, словно в тонкий стакан нарзану налили…»

Минеральная вода бесцветна, как сама повседневность.

На то обыденность и называется «обыденностью», и когда ты сидишь на месте, на привычной кочке, она и вовсе незаметна, а когда начинаешь плыть по какому-то пространственному коридору, геометрия смазывается и искажается. И ты движешься по этому избытку привычного, отщипывая или откусывая от него, едва ли не в произвольном порядке, микроскопические частички реальности — все равно ведь ее так много, что не убудет.

Ан нет; сколько раз замечал — ничего не бывает вечно и в избытке.

На песчаном пляже в Анапе каждый второй сидит в плетеном сомбреро с желтой каймой, из-за чего дня через два ты уже не замечаешь эту фигуру пейзажа: примелькалась, слилась с контекстом.

Когда Пригов ходил на все более-менее заметные мероприятия, казалось, что Дмитрия Александровича много; но теперь, когда Пригов умер…

А уж сколько было шестидесятников и шестидесятничества; Аксенов и Вознесенский, разумеется, не казались вечными (хотя и начались раньше нас, то есть субъективно существовали всегда), но, тем не менее, они были, и, кстати, остались несменяемыми.

Ты пишешь про очевидное, фотографируешь словами то, что размыто обилием и не имеет границ, так как осознается «океаном без берегов», в котором, собственно говоря, ты и существуешь, но пройдет всего-то пара лет и все эти фотографии (буквенные или цифровые) начинают работать кусками янтаря с мушками, травинками и пузырьками внутри. Эти тексты, казалось бы, ни о чем, оборачиваются слайдами состояний из прошлогоднего отпуска, окончательно ставшего историей (даже если в нем ничего особенного и не приключилось), или же прошлогодним снегом, который лежал и чернел везде, так что никому даже мысли такой прийти не могло, чтобы фиксировать его или, тем более, собирать.

Тексты о путешествиях сами оказываются путешествиями, проникновением в мир, которого более уже нет. И я не знаю, что может быть круче этого ветерка, превращающего в историю уже само это чтение минувшей ночью.

Современное путешествие порционно, как блюдо в ресторане: отпуск или командировка длятся десять дней или две недели; если вдруг ты задерживаешься где-то вне дома на три недели или же на месяц, начинаешь ощущать себя аборигеном. Или как минимум законным завсегдатаем. Энциклопедистом с претензией на первородство. Знатоком. В начале твоего путешествия обязательно будут вокзал и аэропорт, в финале — возвращение к привычному образу жизни.

Мы уже не замечаем, насколько вся жанры нашего существования стали стандартизованы; любые отступления от графика-трафика возможны лишь в области виртуальных технологий (искусство, литература, шоу-бизнес), то есть все наши перемещения, в основном, не про поиск нового и расширение уже существующего порядка, но про радость возвращения к привычному. Слаб современный человек, точнее, ослаблен; хотя шествие путем, на мой взгляд, по определению, должно давать возможность выхода из утвержденного расписания.

Вот и Битов начинает (вторая часть «Книги путешествий» называется «Кавказский пленник» и состоит из поездок в Армению и Грузию) свое армянское путешествие (самое цельное, самое четкое, травеложно чистое) с аэропорта и армянских букв на козырьке.

Армения для него — пространство таинственного другого, нуждающегося в постоянном сравнении с тем, что тебя повседневно окружает в обыденности, именно потому сквозь призму армянской реальности пропускаются фундаментальные вопросы общественного самосознания — те самые сферы и области жизни, которые помогают нам утверждать собственную самость с помощью других, в том числе и самых близких, людей.

Отношения мужчины и женщины. Вписанность в ландшафт. Семья. Дети. Патриотизм. Битову важны точные соответствия между знаками и сущностями, которые он находит здесь: хлеб — это хлеб, вино — это вино, еда — это еда.

Дружба — это дружба. Родина — это Родина.

На этом поле описаний и соответствий Битов достигает поразительной точности формулировок; сеанс самоанализа и попытки честности (с использованием особенностей художественного письма) оттеняются чужеродным опытом только для того, чтобы отчетливее осознать свой. Битов превращает себя в постоянно вибрирующую мембрану восприятия всего, понимая и практически показывая, что описание может быть бесконечным (точнее, нескончаемым), как безгранична реальность, что тебя окружает.

И точно так же бесконечна точность приближения к абсолюту точности описаний, которые могут быть размытыми, а могут фокусироваться на деталях, но каждый раз достигают ожоговой свежести восприятия, делая читателя немного Битовым — так уж устроен любой талантливый текст (фильм, музыкальное сочинение): он позволяет тебе немного побыть автором. Причем в этой удивительной точности (помноженной на легкость) попадания (убежден, «Кавказский пленник» — главная книга Битова, где метод его достигает достижимого абсолюта) более всего поражает ее самородность, сделанная «на глаз», без заимствований у философов, мыслителей, научных наблюдений и наблюдателей.

Битов похож на Левшу, подковавшего всех стилистических и эссеистических блох одной только силой собственного воображения и умения вытягивать из себя эссенцию опыта и воспоминаний (не столько зрительных, сколько чувственных), вытяжку соотношений между внутренним и внешним.

Битов не интерпретатор, но герменевт — его преследует чувство неслучайности всего; все можно объяснить; объять объяснением. Описать.

Вот он и объясняет, описывает (особенно хороши пейзажи и ощущение пространства), точно клубок раскручивает и, кажется, может это делать сколь угодно долго, был бы повод. Все дело в поводе. Это такая русская ремесленная удаль, точнее, любительщина, дающая сто очков вперед любой тяжелой и заранее подготовленной артиллерии: а я еще вот так могу, и вот так, а еще и эдак. И точно — остается только рот открыть; вот ведь как человек щедро умениями разбрасывается. Точнее, делится. Какой-нибудь Ален де Боттон за гораздо меньшие порции смысла трясет с тебя валюту, а «Кавказский пленник» можно легко и бесплатно скачать в любом месте интернета.

Эта русская точеная удаль (когда все сделано одной силой ума, на глазок, на сопельках, без приборов и правильного освещения, оплаты и должных респектов, но — на века) проявляется в том, что пока читаешь, цокаешь языком от восхищения (раз уж дух захватывает от текстуальной погони по узкому горному серпантину), а попытаешься выписать себе что-либо — и один сплошной камнепад, распадок: все сыплется, в руках расходится. Так галька, вытащенная из воды, перестает цветами переливаться; почему?

Во-первых, такова центростремительная сила контекста, когда фразу, подобно куску дерна, нужно вытаскивать из текста со всеми слоями, корнями, перегноем и окружающей действительностью.

Во-вторых, ты же сам параллельно думаешь, и система зеркал, возникающая между тобой, автором и текстом не такая прямая, как обычно; она, что ли, более подвижна и менее параллельна.

Читая, ты вспоминаешь свой опыт, увеличивая объем и акустику битовских фраз за счет наполнения собственными переживаниями; поэтому, прочувствовав очередной приступ «здесь-бытия», возвращаешься к первоисточнику и уже не находишь той глубины, что тебе только что привиделась, но лишь бледную тень бледной тени.

Значит, искусство Битова еще и в том, что тебя самого зарядить, подключив с помощью написанного к автономным источникам питания; а это уже, безусловно (без каких бы то ни было скидок) высочайший уровень.

Примерно так же устроены тексты лекций Мамардашвили, которые, если взять их под микроскоп, начинают расползаться старой дерюгой; примерно так устроены книги Фуко, чей кружевной синтаксис сублимирует не столько фигуры речи, сколько фигуры интуиции и отнюдь не интуитивного, но на точном знании основанного, мышления.

«Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказы. О-черк. Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки неармянина. О-черк, понимаешь?»

«Уроки Армении» — самый цельный битовский текст («монтаж не потребовался»), так как обычно писатель конструирует свои прозаические массивы (тут можно взять любое его «единое» образование, от «Пушкинского дома» до «Улетающего Монахова» или «Оглашенных») из более мелких, дробных, порой в пару страничек, записей, стыкуя их между собой, подчас едва ли не произвольно.

Вот и «Выбор натуры», вторая часть кавказских дневников, посвященная Грузии, состоит из такой жанровой и дискурсивной чехарды, нанизываемой на круги расходящихся ассоциаций более десятка лет.

«Уроки Армении» (десять дней в Ереване и около двух лет расшифровок, выпрямления записей) выданы единым смысловым и стилистическим куском, тогда как грузинские впечатления намеренно проложены личностными заметками, не имеющими к Тбилиси и его окрестностям никакого отношения. Уже в первом таком отступлении молодой писатель ведет дочку в ленинградский зоопарк, где они видят последнего медведя; в самом объемном отступлении Битов описывает пьянку с печником, соседом по дачному поселку (очевиднейший прообраз «Человека в пейзаже»), в самом последнем — ударном, он рассказывает о смерти отца и о жизни матери (что всегда встречает небритого и вечно грустного сына куриным бульончиком) в доме стиля модерн….

Если сложить все эти негрузинские впечатления, вставленные внутрь «Грузинского альбома», где самое интересное — портреты Резо Габриадзе, Отара Иоселиани и Эрлом Ахвледиани (в армянских заметках все герои, от Сарьяна до Гранта Матевосяна, личных имен лишены, обозначенные как «старик» или «друг»), получится, что «ленинградского» здесь больше, чем «кавказского».

Копаться в чужих чувствах интереснее, нежели в реальности, тем более, грузинской — ведь когда ты берешь «Книгу путешествий» Андрея Битова, то меньше всего интересуешься Арменией или Грузией, Хивой или Уфой; тебе важен сам ретранслятор, уравновешивающий своим посредничеством тебя и целую область (а то и страну). Ибо рассказы влюбленного человека о предмете своей страсти всегда интереснее, чем сам тот человек, о котором ты столько всего слышал, а когда увидел, то долго удивлялся, где находятся глаза того, кто тебе все уши прожужжал. Да там ведь, в ушах, и находятся — он-то о своем пел, а ты, в свою очередь, свое представил.

Так и здесь: Битов не Тбилиси с Ереваном описывает, но собственные чувства и наблюдения по поводу Тбилиси и Еревана, из-за чего у тебя возникает возможность побывать не в реальных городах, но небесных городах высокого битовского полета; вот в чем разница!

«Правда же и диктуется только правдой. И правда этой книги в том, что дописав ее до середины, я обнаруживаю, что уже не в Армении и не в России, а в этой вот своей книге путешествую. Пусть это даже некая фантастическая страна, домысленная мною из нескольких впечатлений по сравнению…»

Странный при этом сооружая парадокс: грузинский «Выбор натуры», против общих «Уроков Армении», написан на более личные темы (по сути, на фоне Кавказских гор нам предъявлена карта-схема внутреннего битовского метрополитена), однако эта интимность оказывается поверхностной, что ли, не такой глубокой, как в «Путешествии в небольшую страну» (подзаголовок армянской части).

«Здесь надо было заново учиться языку, зародить его, разлепить с трудом губы, тем же исполненным бесстрашия усилием, каким осмелился распахнуть глаза, и произнести первое слово, одно, чтобы назвать то, что мы видим: мир…»

Кажется, дело здесь в том, что в Ереване писателя занимали «общечеловеческие вопросы», тогда как в Тбилиси он приехал, во-первых, истратив все восторги и превосходные степени (то есть нужно искать новые стилистические краски и ракурсы — издержки того, что каждая книга пишется как последняя, да?) раньше; а во-вторых, он приехал подгоняемый «грузинским шестидесятническим мифом», развивать его и укреплять.

А миф этот оказался более локален (в том числе и во временном плане) и преходящ. Да и дробность, конечно, каждый раз сбрасывающая возбуждение, тоже свое (в общем впечатлении от книги) сыграла. Именно в «Выборе натуры» Битов, закусив удила, уходит в окончательный технологический и экзистенциальный отрыв, устраивая себе уже вообще ничем, даже Грузией не мотивированный, сеанс публичного психоанализа. То, что называется, перемудрил.

…Кстати, неслучайно, как я уже написал, «Книга путешествий» построена по хронологическому принципу — по ней лучше всего видны изменения авторского стиля (и всего того, что этому соответствует) — от кружевной ритмичности начала («Одна страна», «Путешествие к другу детства» и «Колесо») к слишком рано открывшейся зрелости («Птицы», «Азарт», «Уроки Армении») и интеллектуальной изощренности («Выбор натуры»), обернувшейся дробью и началом распада…

…империи или же жанровой формы…