Фарватер Берколайко Марк

Глава первая

Долго спорили, что Павлушке надеть. Мамуля, с иногда подхватывающей ее страстью сокрушать устои, утверждала, что первый по-хорошему шалый день взывает к раскованности, а мундир – в пригороде, среди дач – типичный признак «человека в футляре»…

– Но если встретится кто-то из учителей? – возражал сын. – Или инспектор попадется по дороге?! Ведь остановит, выговорит и непременно доложит директору!

– Как ты опаслив! – досадовала Регина Дмитриевна. – Совсем не в нашу, соловьевскую, породу!

Спор разрешился, когда со второго этажа вторично протелефонировала мать другого Павлушки, Торобчинского, прозванного Торбой.

Наш же Павлушка, Сантиньев, именовался позатейливее – Сантимом.

Дед рассказывал, что телефон в Одессе появился в 1882 году, одновременно с Петербургом, Москвой и Ригой, одесситки «висели» на аппаратах часами, нагрузки на сети и коммутаторы случались чудовищные, а соединяющие абонентов барышни хамили безудержно.

Зато барыши дольщиков телефонных компаний разгонялись, как трескучие мотоциклетки.

А во время первого, бесконечно длительного, разговора мадам Торобчинская обмолвилась, что многие ее знакомые отправляются сегодня на Большой Фонтан, к упирающемуся в море Дачному переулку, где безумный гигант в пять часов пополудни совершит очередной заплыв по маршруту «14-я станция – Ланжерон – Люстдорф – 14-я станция».

– Что значит очередной?! – удивилась Рина. – Что такое вы, Люси, говорите? Кто этот «безумный гигант» и почему я о нем ничего не знаю?

– Потому что не читаете газеты и пренебрегаете жизнью общества! – ответствовала одномерная, вся в высоту, Людмила Михайловна. – Потому что поглощены исключительно поэзией и музыкой… если только не заняты сыном, – тут же, впрочем, прибавила жена дантиста, желая объективно отразить жизненные приоритеты соседки и подруги.

Одномерная Люси более всего на свете ценила объективность своих суждений. Ведь бессмысленно же оценивать людей придирчивее, нежели они того заслуживают, – хотя бы оттого бессмысленно, что и без чрезмерной строгости оценок к смертной казни через повешение длжно приговорить каждого второго.

В ее собственной семье этим «вторым» был, несомненно, муж – дантист Торобчинский. Конечно же, еврей, как и полагается порядочному дантисту, но выкрест. Веревка по нему плакала в силу многих причин, но основной была та, что, устав за день от кариесов, пульпитов и пародонтозов, он иногда бывал не в настроении сопровождать супругу в концерты, в театры и на журфиксы. Добро бы хоть ссылался при этом на внезапно нагрянувшую мигрень, так нет же, прикрывая сизыми веками скорбные семитские глаза, говорил неубеждающе ласково: «Люсечка, мне бы посидеть с рюмочкою коньяка и свежим нумером журнала Лондонского королевского общества стоматологов».

Отвратительно, согласитесь, уклоняться от общественной жизни во имя очередных рассуждений о больных зубах!

В семействе же Сантиньевых казнь, по мнению категоричной Люси, заслужил архитектор: своей демонстративной отрешенностью от всего, что не камень, дерево, конструкции или декор; своим капризным высокомерием в разговоре, но главное – частыми и продолжительными отлучками в последние три года.

В Петербург, якобы во исполнение выгодных заказов, – версия, пригодная для кого угодно, но никак не для Люси, чей взор пронизывал покров любой тайны.

В самом деле: с десяток богатых и щедрых одесситов рады были б вымолвить, словно невзначай: «Какой чудный новый дом (дачу, конторское здание) Сантиньев для меня замыслил!» – и поверить, будто бы в казенной, скупой на веселье и деньги столице могло найтись что-то выгоднее?!

…Как бы то ни было, в три часа пополудни, когда Павлушки вернулись из Ришельевской гимназии, решено было отправиться на пикник, которому начало заплыва придаст дополнительную пикантность. Отправиться с сыновьями, но – увы! – без мужей, ибо архитектор привычно отсутствовал, а дантист вынуждался обстоятельствами не отходить от кресла до вечера. «Глубокого вечера!» – о чем поведал, скорбно прикрыв сизыми веками подозрительно честные семитские глаза.

…Холодные закуски стараниями Ганны, кухарки Сантиньевых, были приготовлены быстро. Горячий чай заполнил сохраняющий температуру сосуд немецкой фирмы «Термос» – вопль моды для благополучных одесских семейств – ну а выезды трудами старичков кучеров были «готовы завсегда». Но тут возник спор. Как одеться Павлушке, ученику 4-го класса знаменитой на всю Россию Ришельевской гимназии?

Первой мужской одесской гимназии – той, что на углу Садовой и Торговой. Никак не второй, что на Старопортофранковской… не третьей или четвертой, тем паче не пятой, примостившейся на невзрачной Новорыбной улице!

Недаром же Юрий Олеша говорил, что мир делится на окончивших Ришельевскую гимназию и не окончивших её…

Да, так вот, ученику 4-го класса мундир и самому уже надоел, но ремень, но массивная бляха с выпуклыми буквами «РГ», начищенными так, что даже солнце, неосторожно бросив на них свои лучи, жмурилось от ответного блеска! Ремень и бляха – это вам не «сю-сю» белых фартучков гимназисточек Мариинки, это noblesse, которое oblige, это оружие, без которого ришельевец наг и беззащитен, как казак без нагайки или морской офицер без кортика!

В конце концов договаривающиеся стороны сошлись на перехваченной ремнем рубахе, а шинель – долой; вместо нее – тончайшее демисезонное пальто, почти плащ. Чтобы никому не стало обидно, такое же облачение присудили и Торбе, учащемуся третьего класса все той же Ришельевской. Дамы решили так во время второго, необычно краткого телефонного разговора, успев, разумеется, обсудить и свои туалеты – загодя пошитые в ожидании тепла и света свободные платья из муслина. Риночка остановилась на любимом белом, Люси – на цвете сложном, пронзительно-ярко-лиловом. Он, в сочетании с одномерностью мадам Торобчинской и ее же рыжей гривой, особенно зримо создавал образ молнии, ударяющей с карающих небес.

Шляпы, зонтики и фильдекосовые перчатки были согласованы столь же быстро – и вот два нарядных ландолета отправились в неблизкий по тогдашним меркам путь.

Немало колясок собралось на пляже. А еще прикатили три «мотора» и, в силу редкостности своей, мигом собрали вокруг себя кучки зевак. Шоферы, презирающие все, что не гудит и не тарахтит, на вопросы, казавшиеся им наивными, не отвечали, зато от ехидных комментариев «заводились» быстрее, нежели вверенные их заботам двигатели от пока еще маломощных стартеров.

Об эту пору случалось, кстати, путать в разговорах шоферов и шаферов, поскольку ударение не установилось, и многие произносили «шферы».

Да ведь и были же основания путать! Неважно, что одеяния («прикды», как уже тогда говаривали в Одессе) разнились: костюм-тройку с несколько фривольным жилетом и с бутоньеркою в петлице даже слепому легко было отличить от галифе, кожаных краг и перчаток с раструбами. Но сколько высокомерия, боги мои, сколько высокомерия! Значимость исполняемых ими обязанностей что шОферы, что шАферы блюли и подчеркивали, подчеркивали и блюли.

Сидевший в «Peugeot Goux» чудак, в ответ на неосторожное замечание о некоей галльской легковесности кузова, врезал так врезал: «Зато свои 187 килметров в час наберет! Вы, тяжеловесный мой, чихнуть не успеете!» «Зачем это я чихать буду?! – обиделся галлофоб в кафешантанном канотье. – Пусть твоя бабушка в могиле чихает!» То есть, как мы бы сейчас сказали, перевел дискуссию в совершенно иной дискурс.

Громоздкий усач за рулем «Руссо-Балта» в ответ на реплики гудел как заведенный: «Неладно скроен – и чето?! Зато крепко сшит – вот чето! Царь, чай, не дурак, только в таком и ездить!»

И был так убедителен, что вскоре закивали: да, в данном случае не дурак.

И только «Олдсмобиль» не вызывал ни вопросов, ни реплик. Разглядывали белые шины, плавные линии, отличной малиновой кожи обивку салона… и припоминали, что этот, по цене трехэтажного дома, американский зверюга выиграл недавно гонку у самого быстрого в мире железнодорожного экспресса, а совсем-совсем недавно потряс всю Одессу, лихо взобравшись по знаменитейшей лестнице Николаевского бульвара[1]. А белозубый шофер, словно не замечая молчаливого восхищения зевак, поглядывал в небо и напевал «It's a long way to Tipperary…»

Песня эта появилась в 1912 году в Лондоне. Через несколько месяцев английские моряки завезли ее в Одессу, и она мигом была подхвачена оркестрами всех ресторанов, таперами всех кабаков и кабачков; весной же 14-го года ее мог прогорланить любой босяк, имеющий счастье шлёндрать по самому музыкальному в мире городу. А ведь повсеместно ее запели ближе к концу Первой мировой!

Хотя бы поэтому никогда не говорите, будто Одесса – это почти Европа. Скорее наоборот: Европа – это почти Одесса!

Владелец же «Олдсмобиля», стоявший неподалеку в группке таких же, как он, сиял ярче лакированных боков драгоценного своего; сиял ярче церковных куполов, на которые крестился с недавних пор так истово, словно зазывал Господа в компаньоны.

Павлушки торчали у «Руссо-Балта» и так были увлечены, что материнский зов не услышали. С сообщением: «Идет!» – вынужден был приковылять кучер Сантиньевых.

Исполин шел от крайнего домика Дачного переулка – да не шел, а словно летел, легко отталкиваясь от дружественной земли – и глаза у гимназистов разбегались, не умея выбрать, какими группами мышц полюбоваться вдосталь. В идущем не было ничего от угрюмой силы цирковых борцов, от выхваляющейся силы атлетов. Нет, это была мощь, скрытая под гладкими поверхностями «Peugeot», под грациозной громоздкостью «Руссо-Балта», это была мощь «Олдсмобиля», без натуги одолевавшего ступени и площадки красивейшей лестницы мира. Это была элегантная мощь лебедя, взмахивающего необъятными крыльями будто бы нехотя, будто бы только для того, чтобы противопоставить беспорядочности воздушных вихрей благородную устремленность своего полета.

«Нет, не те сравнения, – думала Рина, – довольно глупо сравнивать безграничное с чем-то конечным. Его мощь безгранична, а все эти авто и лебеди банальны хотя бы уж потому, что первыми приходят на ум. Просто восхищаться, как восхищаются мальчишки, – самое уместное».

Во многих головах мелькнуло, наверное, нечто подобное, потому что раздались аплодисменты. Сначала неуверенные и случайные, они быстро стали дружными, звучащими в такт шагов приветливо улыбающегося колосса; так приветливо, что кончики закрученных по казацкой манере темно-русых усов вот-вот, казалось, коснутся краешков глаз, щурящихся от вовсю разошедшегося солнца.

Но Рина не зааплодировала, более того, мыслей своих устыдилась. «Разве можно, – корила она себя, – представлять безграничным что-либо человеческое?! Безграничен только Бог!»

Люси тоже не аплодировала. Во-первых, чтобы не быть с толпою заодно, во-вторых, столь горячо приветствовать следует не экзотические спортсменские рекорды, а усилия во имя улучшения деградирующего общества!

Слов нет, необыкновенная стать мужчины в черном купальном трико не может не вызвать трепет нерассуждающего женского сердца, но объективность ума как раз и способна подсказать, что весьма неприлично глазеть на незнакомого господина, да еще и обнаженного, в сущности!

И она, – с некоторым, правда, трудом, – заставила себя всмотреться в морскую даль, рябистую, обещающую нешуточное волнение.

Приметная то была группа: два гимназиста, отбивающие ладони и вопящие с петушиными фиоритурами: «Ура русским богатырям!», и две дамы. Одна, молниеобразная, озирала горизонт с суровостью битого бурями капитана, а другая…

Светлая шатенка, почти блондинка, в белом платье, в затеняющей лицо белой шляпе, под белым же зонтиком… облачко, послушное любому дуновению судьбы.

Вот и взгляд ее словно бы следил не за проходящим мимо колоссом, а за вращением подброшенной резким щелчком монетки… Упадет орлом или решкой – решит судьба. Но если орлом, то можно сковать невесть откуда взявшегося «безумного гиганта» сверкающей облачной изморозью и унести… унестись… Если же решкой, то нужно не просто пренебречь невесть откуда взявшимся, а еще и обозначить предгрозовым, черно-лиловым окоемом гибельную для него черту…

Однако монетка «упасть» не успела, и дорешать задачу Рине не довелось. Гигант сам остановился напротив и произнес приветливо, обращаясь, впрочем, не к ней:

– Может быть, господа ришельевцы, поплывем вместе? Хотя бы до двенадцатой станции? Тогда и в вашу честь публика «Ура!» закричит. На Дону, в Павловске Воронежской губернии, где я вырос, казачата в эту пору уже в воде… версту проплывают… правда, по течению… – он спохватился, что пустился в чересчур длинные разглагольствования, и поспешил исправиться: – Позвольте, впрочем, представиться: Бучнев Георгий Николаевич, стивидор…

Весенняя зелень мужских глаз встретилась с глубокой, но уже будто бы чуть изнуренной зноем зеленью женских… и с этого, в сущности, началось «другое всё»…

– …А это Георгий Николаевич Бучнев-старший, отставной сотник Донского войска. Мой дед и первый наставник в плавании.

Почти невозможно себе представить такую увлеченность одним человеком, что не замечаешь рядом с ним другого – да какого! Вылитого Тараса Бульбу, но без ухарского запорожского чуба. Зато все остальное: неохватность плеч, косолапость конника, взгляд, жаждущий рубки, – совпадало досконально.

– Рад служить, – поклонился Бучнев-старший.

Затем обратился к внуку:

– Пора, Гёрка! Вдругорядь с дамами перемолвишься.

– Подождите! – воскликнула Рина, и Люси от этакого моветона слегка передернуло. – Зачем вы так далеко и на ночь глядя?! Это же опасно!

– Ничуть, сударыня! – улыбнулся Георгий. – Не в обиду деду моему будь сказано, давним пращуром моим наверняка был Чудо-юдо рыба-кит.

И пошел, но далеко – не ушел.

– Никогда больше не обращайтесь ко мне так церемонно: «сударыня»! – громко потребовала Рина. – Я – Регина Дмитриевна Сантиньева!

А вот это уже был настоящий шок не только для Люси, трагически прошептавшей: «Риночка, помилосердствуйте, что с вами происходит?!», а даже и для мало еще что разумеющих Павлушек, тем паче – для все прекрасно разумеющих окружающих.

Многие переглянулись, некоторые взвили брови, кое-кто хмыкнул. Но Георгий остановился и обернулся:

– Сердечнейше рад знакомству! – сказал он, вытягиваясь в струнку, как англичанин при первых же звуках «Боже, храни нашего доброго Короля!». – Это удивительно счстливо, что мы познакомились!

Черт его знает, был ли владелец «Олдсмобиля» возмущен столь наглядно демонстрируемой тягой друг к другу мифологического титана и вневременной женщины или захотелось выпендриться, как это свойственно любому одесскому штинкеру[2], – однако встрял:

– Ф-ф-ф-у, что за амбрэ?! Ворванью от вас несет за врсту. Не комильфо, любезный, совсем не комильфо!

Бучнев ответил исчерпывающе:

– Pour les courses de fond le corps est graiss abondamment avec l’huile de baleine. Cet aide du sauver la chaleur, et les muscles restent lastiques[3].

– Что это вы не по-русски?! – побагровел купчина.

– Потому что употребление вами слов «ambre» вместо «аромат» и «comme il faut» вместо «как надо, как положено» создает впечатление, будто французский для вас удобнее. Если бы вы, впрочем, соизволили выразиться, что я не похож на денди, то дал бы те же разъяснения на английском. Ну а если б сказали «не как гранд-синьор», то ответил бы по-итальянски, на «гранд-сеньор» готов был откликнуться испанским… Удовлетворены, надеюсь?

– А ежели нет, то и ступайте себе с Богом! – хмуро прибавил отставной сотник и еще раз поторопил внука: – Гёрка, хватит балаболить, половина шестого уже!

Вскоре пловец скрылся из виду, а владелец «Олдсмобиля», остаточно ежась от провожавших его усмешливых взглядов, несся в любимый ресторан на Греческой площади – и тосковал.

Тосковал, оттого что аппетит на морском берегу нагулять не успел. Оттого что какой-то голодранец безнаказанно поиздевался над ним, почтенным российским негоциантом (так недавно именовали его газеты империи), торгующим заморскими товарами по всей Херсонской губернии и Бессарабии. И какое кому дело, если попутно торгуется конфискат и контрабанда – при соблюдении, вестимо, интересов таможни, полиции и прочая, прочая, прочая? Оттого, наконец, тосковал, что лихой его шфер, наглец изрядный, надоедливо распевал, крутя баранку: «It's a long way to Tipperary, it's a long way to go…» И ведь не прикажешь замолчать – обидится и уйдет. А где другого такого взять, чтобы еще раз прославил на всю империю, чтобы еще раз въехал на самый верх лестницы Николаевского бульвара, но теперь уже задним ходом? Чуть что не так – уйдет чертов пролетарий, уйдет к конкуренту, которому тоже хочется приобрести славу почтенного негоцианта. Вот и приходится слушать, как форсит зарвавшийся пролетарий, распевая все громче: «It’s a long way to Tipperary to the sweetest girl I know!»

Не закопаться бы в детали: платья, шляпки, фривольные жилеты, краги, перчатки, зонтики, марки авто, ландолеты, сосуды Дьюара фирмы «Термос», допотопные телефонные станции…

Нужно вообразить, будто на пустынном песчаном пляже зарываюсь всей кистью, до запястья – и рывком вверх! Песчинки – плотной тучкой, но тут же разлетелись, улеглись – и ничего не изменилось. По-прежнему ни одной живой души, песок все так же спрессован, только заслезились запорошенные глаза. Но терплю и повторяю, повторяю и терплю – и вот наконец-то…

Зазвучали голоса деда, бабушки… плач капризничающей девочки – той, что суждено было стать моей матерью…

А еще множество незнакомых голосов… Веселых, грустных, радостных, сердитых, бодрых, ноющих…

Нет только встревоженных.

Хотя до того дня, когда Парки перестали прясть нити жизни, а Мировая Мясорубка перемолола первые порции пушечного мяса, оставалось всего три месяца.

Глава вторая

«Теперь нужно просто ждать, – думала Риночка, – просто-просто, ждать-ждать…» А ведь всего лишь сегодня утром в ее жизни не существовало ни Бучнева, ни его заплывов, хотя часов ожидания было отпущено с лихвой и с лихом.

Павлушка сидел рядом, позевывал, но упрямо отказывался немного поспать в доме Бучневых. А до того наотрез отказался уехать с Торобчинскими, заявив, что невозможно оставить мамулю одну на пустынном берегу у недобро шумящего моря.

«Одну у недобро шумящего моря»… Начитался Максима Горького, глупый мальчишка! Море хотя бы шумит… а когда ждешь, зная, что долго отсутствовавший муж, едва увидев ее, тут же мысленно устремится обратно в Петербург, то тишина квартиры – куда злее.

– Вы поняли, наконец, что Рудольф Валентинович ездит в Петербург к женщине… – обмолвилась Люси, отговаривая ее ждать Бучнева, «сколько бы ни пришлось».

– Ах, если бы, – грустно усмехнулась Рина.

– Что значит «если бы», – не поняла Торобчинская. – Неужели вы все еще пребываете в иллюзиях?.. Впрочем, неважно… Каковы бы ни были ваши нервности с супругом, завязывать адюльтер на глазах у подростка-сына!

– Ах, если бы адюльтер! – теперь уже зло усмехнулась Рина. – Адюльтеры, дорогая Люси, завязываются совсем не так, вы уж поверьте… Впрочем, останемся ждать вместе, Павлушки наши от этого будут в восторге.

– Как можно?! – И Люси перестала быть похожей на молнию, ударяющую с карающих небес. – Как же это можно: пробыть здесь так долго, когда дома меня дожидается муж?!

– Пошлите кучера его предупредить, – подначила Рина, – он перестанет дожидаться и отправится спать.

– Вы его не знаете! Он все равно будет тревожиться и ждать. И не уснет, пока не поцелует на ночь сына, – застеснялась, но прибавила все же: – и меня…

И в кои-то веки, на краткий миг, перестала быть бонной, поучающей недоразвитое человечество. И стало ясно, что пухленького своего супруга, коего славное имя Леонид героизирует не более, нежели мурчащего кота отдаленное родство с уссурийским тигром, ни к какой казни никогда она не приговорит. А загрызет любого, кто вздумает приговорить. Загрызет острыми желтоватыми зубками, за которыми дантист Торобчинский бдительно присматривает, раз в полгода с шуточками-прибауточками усаживая капризничающую жену в пыточное кресло и исследуя эти самые желтоватые зубки так бережно, словно его воинственно сверкающие инструменты согласились любить Люсечку еще нежнее, нежели сам он, навеки ею осчастливленный.

Но не таким уж и пустынным был берег: Риночка и Павлушка сидели на крепко сколоченных табуретах у веселого костерка, который развел бывший сотник Войска Донского.

Вот он опять приблизился, покашливая довольно громко, – чтобы не напугать, внезапно возникнув из темноты, – но принес не очередную охапку сушняка и дров, а бурку необъятных размеров.

– Закутаться вам надобно, Регина Дмитриевна, да и вам, юноша, тоже. Холодает, ночи-то отнюдь еще не летние.

Набросил на Сантиньевых бурку, запахнул – и сразу стало необыкновенно тепло, и жар костерка, отраженный уютным овчинным «домиком», устремился вверх, задышал на лица и принялся высушивать волосы, увлажненные упорным бризом.

Потянуло подремать… только б не свалиться с табуретов… поучиться бы у старичка-кучера – ведь дремлет, чай, крепенько и давненько, раз хитрая лошадка мало-помалу, шажок за шажком, успела подкатить легкий на ходу ландолет совсем близко к костерку. И теперь удовлетворенно фыркает, все глубже погружая морду в подвешенный на холку мешок со щекочущим ноздри овсом.

… – Гёрка скоро уже приплывет, волна теперь его подгоняет. Минут через сорок. – Бучнев уселся у огня, как и свойственно опытному походнику, «в три четверти» – только так тело согревается почти равномерно.

– По каким таким приметам вы это знаете? – удивилась Рина; недавней дремоты как не бывало. – Сердце подсказало?

– Сердце, оно по дамской более части, – усмехнулся Бучнев-дед, – а вот на Люстдорфе, как я минут с десять назад разглядел, костер желтым полыхнул – стало быть, внук мой дотуда доплыл и к нам повернул. Друзья наши, изволите знать, костры по пути Гёркина следования разводят. Он, обратно проплывая, им шумит, что проходит сей, фигурально выражаясь, маяк, а они немедля в огонь соли сыплют, отчего тот желтеет.

Павел выбрался из-под бурки и вскочил на свой табурет.

– Вижу, мама, вижу! – закричал он. – От Ланжерона много желтых пятен вижу! Знаешь, на что похоже?! На ожерелье из крупного янтаря!

– Зоркие глаза у вас, юноша! – похвалил отставной сотник.

– Мне бы тоже посмотреть… – и Рина беспомощно затопталась у своего табурета; не полезешь же на него, неприлично высоко задирая платье!

Тут окончательно стало ясно, в кого Бучнев-младший так необыкновенно силен: Бучнев-старший подхватил Рину под коленки и играючи водрузил на табурет. Потом еще края бурки аккуратно расправил – и возник памятник дозорному казачишке с кокетливой шляпкой на башенке светлых волос.

Увиев поначалу лишь ровное свечение портового маяка, Рина вскоре, однако, закричала: «Вот они! Вот они! Ух, какие янтарные!», тоже решив, что последовательность огней, пятнающих вогнутую дугу берега, похожа на ожерелье, украсившее декольте взволнованно дышащего моря.

А дед-Бучнев одобрительно кивал, прекрасно притом понимая, что как бы ни были щедры разведенные его друзьями костры, разглядеть их с табуретов, да еще в такую лунную ночь, невозможно. Сам-то он до боли в глазах всматривался через десятикратный бинокль, с крыши своего дома, но все равно сейчас кивал согласно, радуясь, что к высшему покровительству, вымоленному им для неуемного внука, добавилась защита, рожденная тревогами двух славных сердец.

Не зря ли я приписал казаку строгих правил столь явную радость оттого, что между его холостяком-внуком и замужней женщиной, матерью вполне уже взрослого сына, завязалось что-то серьезное? Может, и зря, однако если к блуду и стоит относиться без восторга, поскольку, как правило, несмотря на все свои притягательные прелести, скучен, то любви – неизменное «Ура!». Не только от меня «Ура!» – а еще от строгих моралистов и завзятых «ходоков», от целибатных кюре и детообильных батюшек, от мужчин и от женщин.

А кто там замужем или вдовствует, кто женат в несчетный раз или стойко холостятствует, кто томится в затянувшемся девстве или «соблазнов не бежит» – это все для проповедей и исповедей.

В любви все чисты, хоть и не всегда честны. Аминь!

– Гёркиного отца, сына моего Николая, убили в тот же день, что и государя Александра Освободителя. Служил он в императорской казачьей сотне, 22 года ему всего было, а 1 марта 1881 года заменил в конвое заболевшего товарища. Тот самый казак, что от первого взрыва пал, – он и был Гёркин отец.

– Какой ужас, – прошептала Рина, – а 5 марта я родилась.

– Так и внук 5 марта родился, невестка моя с горя почти месяц его не доносила, а на третий после родов день угасла, бедная.

Рине сделалось страшно: террористы, злодействовавшие совсем в другой, далекой, реальности, вдруг почудились таящимися со всеми смертоносными своими предметами совсем рядом.

С кровавых потрясений пятого года минуло почти девять лет, наполненных для взбудораженного общества реформами, выборами, склоками Думы с министрами, грызней министров с царедворцами, похождениями великих князей, фортелями Распутина и прочими того же рода игрищами. При всем при том хозяйственная жизнь, шедшая весьма живо, но как бы сама собой, в гостиных не обсуждалась, да и как, право слово, посплетничаешь об очередной выплавленной тонне чугуна?!

Рина же жила по преимуществу сыном и неумолимо отдаляющимся мужем, а еще литературой, музыкой и театром, всего же «политического» упорно избегала – тем упорнее, чем упоеннее ее за это корила неутомимая «общественница» Люси. Во всем бурлящем внешнем мире, который частенько представлялся Риночке бедламом, во всем этом бедламе, который она слегка по-снобистски именовала не иначе как «там», в том самом «там» вообще очень многое происходило вопреки разуму и совести. Однако «тамошнее» неладное было много дальше того неладного, что сминало и коверкало ее собственный мир, ее кровное «здесь».

Но вот же, совсем-совсем «здесь», прямо перед нею человек, чей сын в год ее рождения был разорван на куски – и она почти воочию увидела эти мясницкие куски тела, всего за секунду до взрыва самодельной бомбы сильного и живого. И непрочность, случайность всего сущего вдруг обдали ее таким холодом, что не будь бурки, вмиг бы заледенела…

– Любят теперь поохать: «люб, не люб», а ведь сосватали невестку мою не из ближних богучарских станиц, а из тех, что под самым Азовом. До свадьбы они только на фотографических карточках друг дружку разглядывали, да и после полгода всего прожили, служить он ушел… однако, поди ж ты, как к нему привязалась! Это она после родов попросила, чтоб ежели сыночек будет Георгием, то по-домашнему называть его, как в их местах положено. Вот и вырос внук Гёрка… А овдовел я давно, во время Балканской войны. Жену еще издалее взял, чем сын невестку, – из магометанок, даргинского рода – древнего, однако ж бедствующего. Отряд наш после Крымского позора в Избербаше расквартировался в Дагестане, вот там я и сошелся по-дружески с отцом моей Анисьи… при крещении она Анисьей стала, а в девичестве была Анисат. Угощение в их доме подавала, платком прикрытая, как положено, но мне и глаз ее достаточно было, чтобы в голову ударило: «Моя, да и только!» Пристал к ее отцу: «Меджид, хочу эту твою дочь в жены взять, давай сторгуемся». Сначала он за кинжал хватался, потом, как стал я цену набавлять, сдался: «Бери, шайтан-урус, плати и бери. Но увози к себе на Дон, чтобы позор рода сердце мне не рвал!» Что ж, вышел в отставку – и увез. Хорошо с нею жили, сына мне хорошего родила… А как засобирался я на войну, на отвальной хватил лишку и сболтнул: «Много бусурманских голов славной бучневской шашкой снесу!» Гляжу, она помертвела… Это ж они для меня бусурмане, но для нее-то – единоверцы бывшие… А провожая, сказала: «Господин, – по имени так и не научилась меня называть, – господин, вашу жизнь я у Аллаха и Матери Божьей отмолю, но убивайте только тех, кто вас вперед убить захочет». Пообещал, как не пообещать, ежели жена на тебя так смотрит… На Шипке как-то раз вылазку ночную предприняли. И попался мне под руку турчонок, совсем молоденький, без ружья. Небось со сна так и не опомнился… Кричал тоненько, как ребятенок, что мамку с испугу зовет: «Алла! Алла!» Рубанул его с маху, дальше побежал. Ступай, думаю, молокосос, к своему Аллаху, пусть полюбуется, как казаки рубить умеют! А когда в лагерь вернулись, поостыл и понял, что Анисью свою обманул. Надо было письмо ей написать, покаяться, да как же с Шипки его отправить? А месяца через три получил весточку от станичного старшины, что умерла жена, аккурат через неделю после ночной нашей вылазки преставилась…

Павлушка слушал не дыша. Герой Шипки такую историю поведал, Толстой тут же за перо схватился бы!

И мысль эту отставной сотник словно услышал и ответил на нее знакомыми словами:

– «…Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, – приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и выпустить. – Сама себя губишь, а я тебя жалею».

– Это же повесть «Казаки»! Вы наизусть ее знаете?! – дрожащим от восторга голосом спросил гимназист.

– Такие слова наизусть любому положено выучить, потому как истинно по-христиански, по-казацки, бабочку – и ту пожалеть. А юнца безоружного шашкой от плеча до пояса пластать – бандитство, хоть кричи при этом: «За веру, царя и Отечество!», хоть не кричи.

– Но ведь говорят, что ваши… – Рина запнулась… – коллеги нагайками демонстрантов бьют нещадно, мясо до костей рассекают… И лошадьми иногда затаптывают.

– И многими смертями казачеству за это когда-нибудь воздастся, – грустно ответил Бучнев-старший. – Как мне за мое бандитство смертями жены, сына и невестки воздалось. И несчастье самое огромное в том, что не самолично был наказан, а через близких своих… В 81-м году журналисты ко мне кинулись как к отцу погибшего 1 марта казака. Граф Толстой, коего глубоко, царствие ему небесное, почитаю, обратился тогда к государю Александру Третьему с ходатайством помиловать тех бомбистов, что его батюшку и моего сына погубили. Журналисты мнение мое спрашивали: следовать ли призыву Льва Николаевича? «Следовать! – ответил. – Господь меня памятно вразумил, и теперь я убийство, даже во имя справедливости, не приемлю». Станичники после того коситься на меня стали, ну я, как годик Гёрке стукнул, севернее, в Павловск, с ним перебрался. И решил, что не будет внук мой воином. Гимназию окончит, в университете отучится, а стрелять и рубить не будет никогда.

У Рины от услышанного кружилась голова. Господи, как же все перебаламучено, какие метаморфозы с людьми случаются! Казак, офицер, кавалер многих орденов (перечислял, так она и половины не запомнила) мыслит как завзятый пацифист! А вот, к слову, ее муж… Нет-нет, ни к слову, ни к ночи о Рудольфе более вспоминать не нужно!

И, несказанно удивившись этому новому для себя долженствованию, вернее не-долженствованию, спросила:

– Кормилицу нашли? Крепкую казачку, из тех, кто и у печи, и в поле, и в бою? – А в голосе словно бы обида на судьбу, что сама не из таких… и еще, что уж совсем нелепо, доля ревности…

– Не угадали, – улыбнулся Бучнев-старший, будто не заметив ни обиды, ни ревности. – Посоветовали мне старухи кобыльим молоком мальца выпаивать. «Молись, – сказали, – чтоб не помер. А не помрет, так справного казака на кобыльем молоке вырастишь». Молился, соски из самой мягкой сафьяновой кожи мастерил, нянькался, ночами глаз не смыкал, как на биваках когда-то – и ведь вырастил, любо-дорого взглянуть. Так, Регина Дмитриена?

– Так! – радостно подтвердила Рина. – Любо-дорого!

И с какой-то новой симпатией взглянула на запряженную в ландолет лошадку: вот, оказывается, на что еще вы, звонкокопытные, пригодны! А та, оторвавшись от овса, энергично закивала: «Пригодны! На многое пригодны!» … Только зачем она еще и прядает ушами? Ушки, как игрушечные человечки, мелко кланяются: «Бонжур! Бонжур!» Кому это они бонжурят?..

А Бучнев-дед уже на ногах и сыплет что-то в огонь из крутобокого мешочка…

Рина обернулась к морю.

Желтый свет костра лег на лунную дорожку – и та заблестела маслянисто, как плотная саржа. Почти не сгибающиеся ноги бредущего к берегу смертельно уставшего человека словно разрезали полотно, и Рина подумала, что это похоже на тяжелый ход огромных ножниц… но нет, глупости, ножницами режут, почти прижимая их к полотну, а не держа перпендикулярно ему!

Следом еще одна глупость пришла ей в голову: отношения с этим выходящим из волн полубогом не станут счастливыми.

И это замечательно, да-да, замечательно!

Потому что счастье исчезает, а исчезая, со злой предопределенностью оставляет в душе, сердце и разуме мертвую пустоту.

Но любовь-страдание наполняет навсегда.

Пусть болью, но это, хотя бы иногда, – сладко ноющая боль.

И в предвкушении горьких слез и сладких мук, стремглав, наперегонки с сыном, бросилась навстречу благополучно возвратившемуся пловцу.

А Бучнев-старший то подбрасывал в костер дров, то высыпал в него, не скупясь, соль из стремительно худеющего мешочка – словно добивался от набирающего силу пламени желтизны еще более яркой, нежели у полнолунного диска.

Как все некстати – такое впечатление, будто «некстати» на «некстати» едет и несуразностями подгоняет! Столько времени ждать, столько всего передумать, столько всякого перечувствовать, а в итоге перекинуться двумя-тремя фразами?!

И ведь не потому так случилось, что Георгий заспешил прочь от нее, в дом – переодеться и умыться. Нет, стоял тут же, при ней, совсем близко к огню и словно готов был безбоязненно ступить в самый центр костра…

Весь в облаке пара от высыхающего купального костюма, он будто бы и не вспоминал, насколько измучен, – и все повторял осипшим от поневоле проглоченной морской воды голосом: «Но куда же вы? Дожидались так долго, чтобы сразу исчезнуть?»

А она лепетала: «Нет-нет, уже непозволительно поздно… это и в самом деле становится неприличным…»… Как назло, и Павлушка умолял остаться, чтобы хотя бы попробовать наваристого, дурманного кулеша, но…

Но как в минуты столь романтические намекнуть на естественную потребность, если хлопотливые казаки предложить это нашей героине, нарядно одетой светской даме, покровительнице всего изящного, то ли не догадываются, то ли стесняются? Единственное, что представилось спасительным – срочно отъехать подальше, наказать кучеру и сыну ни в коем случае не оборачиваться и притаиться где-нибудь в тени…

Но какое разочарование: уехать исключительно ради этого, сбежать, когда голос Бучнева пугающе страстно уговаривает остаться, остаться, остаться – с невыговариваемым «навсегда!».

А все же несколько фраз были сказаны, пока Георгий помогал ей расположиться на сиденье, пожимал руку Павлушке и потом шел рядом с ландолетом шагом таким легким и быстрым, что Рина всерьез испугалась: не продлится ли эскортирование до самого ее дома?

Тороплив был разговор, но важен.

– Когда я смогу вас увидеть?