Фарватер Берколайко Марк
Гость. Что тебе еще надо?
Хозяин. Помощник мой звонил, Жигульскому лучше. Может, обойдется!.. Тяжко бы тебе пришлось, если б он умер. Знаешь, какое заявление старикан сделал помощнику и врачу? Что ты хотел его убить! Ладно, теперь это неважно! Подкинем квартиру – и затихнет! (От избытка чувств барабанит по столу.) «Не предавайся сну! Ты – вечности заложник у времени в плену!»
Гость (тусклым голосом). Говоришь, Жигульский выживет?
Хозяин (смеясь). Взгляните-ка на этого христианина! Он, кажется, недоволен излечением ближнего своего! Да и хрен с ним, с ближним, но ты из-за него не пострадаешь – вот главное!
Елена. Рада за тебя, Алексей!
Хозяин. И все? Так сухо? После того как мой друг избежал такой опасности?!
Елена. Он перестал быть твоим другом, когда я вышла за тебя замуж.
Хозяин. Вот! Это потому, что тебе еще нет и пятидесяти! Для тебя еще важно, кто за кого вышел замуж! А нам – за шестьдесят! И мы уже понимаем, что все ерунда – кроме водки, которую выпил с другом, и бреда, который нес под эту водку… А помнишь, Лешка, вечер, когда Лена впервые танцевала вакханку в «Вальпургиевой ночи»? Помнишь?
Гость. Еще бы! Ты был так прилизан и благонравен, что мне, как Тому Сойеру, сразу же захотелось тебя отдубасить. Прямо в ложе.
Хозяин (смеясь). Зато твоему прикиду ужаснулся бы сам Гекльберри Финн!.. Драный свитер, брюки повисли, как половые тряпки… и запах – боже! – запах трехдневных возлияний под лук и «Кильку в томате»! А я-то расстарался: достал билеты по брони – и бедные наши соседи, два чистеньких японских дипломата!
Елена. Зато «Браво!» Лешка вопил гораздо громче тебя.
Хозяин. Конечно! У него с перепоя прорезался такой бас – мог бы спеть Мефистофеля. (Гостю.) В общем, показал ты себя во всей красе, не зря меня потом на ковер вызывали. Времена-то были суровые, 80-й год!
Гость. Это для кого суровые, уж не для тебя ли? Да ты в ту пору в гору пер!
Хозяин (миролюбиво, но с ехидцей). А тебе что мешало? Вел бы себя как многие прочие пииты: для денег – цикл стихов о величии державы, для фиги в кармане – что-нибудь антидержавное.
Гость (злясь). Петька, когда-то твой цинизм казался мне ужасным, а теперь – ужимками. Как у Ленкиной вакханки.
Елена. При чем тут моя вакханка?!
Гость. При том самом! Порхала от одного сатира к другому, вожделение старалась изобразить, а сама небось думала: «Эк, как от вас козлами несет!»
Елена. Это такое у тебя было впечатление от моего танца? А мне казалось, что «Браво!» вопил искренне.
Гость (остывая). Ладно, не обижайся! Любил тебя без памяти – вот и вопил.
Опять звучит тот же вальс.
Елена. Они оба за мной ухаживали, да что там ухаживали, прохода не давали. Петр клялся, что обеспечит фантастическую карьеру – и не врал… как-то так легко вдруг добился, чтобы мне дали станцевать вакханку… Он уже тогда умел всего добиваться… в каждом его слове чувствовалась не терпящая возражений власть. Хотя какая уж там власть у секретаря первого класса Министерства иностранных дел? Дирекция Большого театра и не таким «буграм» на дверь указывала… А ему не указала. Ведь трудно же отказать будущему князю Горчакову. Подчиняться его взгляду, его тягучему, нараспев, «Я вас прошу…» было естественно, как идти за путеводной звездой…
Гость. Подумаешь, «белая косточка – голубая кровь», по отцовской линии – русские князья, по материнской – французские журналисты-леваки. А уж как вырядился в тот вечер: смокинг, красная бабочка, штиблеты блестят, запонки сверкают… А на мне какой-то помоечный свитер – взял у знакомого художника-монументалиста. Три дня мы в его мастерской гудели без продыху, а ели только лук да «Завтрак туриста»… Для Петьки, конечно, нет разницы: что «Завтрак туриста», что «Килька в томате»… Этот сноб даже не подозревает, что «Килька в томате» была дороже на целых семь копеек… Как его перекосило, когда меня у колоннады Большого увидел! Я даже понадеялся, что он на всю жизнь останется с такой асимметричной рожей… А Ленка танцевала божественно!
Хозяин. Терпеть не могу слово «секс» – стерильное, выхолощенное, оно для тех, кому вот-вот понадобится виагра. Либо настоящая любовь, либо полнокровный блуд, а секс – этот так… медицина! Ленкин танец был далек от медицины и от любви. Зато это была мистерия блуда, литургия блуда! Она летала от одного сатира к другому и вожделела, вожделела, вожделела… Не было у меня соперников в борьбе за право сказать: «Это моя женщина!», но был соперник в борьбе за право сказать: «Она меня любит». Единственный соперник – мой единственный друг, плебей Лешка из клоповника в коммунальной квартире. Небритый, неряшливый Лешка, провонявший перегаром, луком и «Килькой в томате»; которого пустили в Большой только после того, как я сказал: «Этот – со мной».
Елена. А Лешка… Тогда уже мало кто помнил, что до того, как удариться в поэзию и пьянки, он был лучшим спецкором-международником самой центральной газеты страны… Мне говорили, что в тот вечер от моего танца у мужиков глаза блестели ярче софитов, а для меня главное было, чтобы блестели Лешкины… Хотя, надо быть честной… хотела, чтобы и Петькины блестели… Я так танцевала!.. Самой даже казалось – сейчас полечу! Как в детстве, когда до беспамятства кружилась на старенькой карусели в скверике у балетного училища… Такой дребезжащей и любимой, что никакая новенькая и навороченная не смогла бы ее заменить!
Гость. У меня был план: раньше Петьки добежать до Ленкиной гримерки, броситься на колени и сказать: «Дура, что ж ты так боишься моей нищеты и запоев?! Зато твое имя будут чтить благоговейнее, чем имена Лауры, Беатриче и Натальи Гончаровой… Разве настоящая женщина может от этого отказаться?!» Она была бы со мной, если б я успел добежать и сказать… Но не успел… Две капельдинерши вынесли на авансцену корзину цветов… огромную… такие не дарили ни Плисецкой, ни Максимовой… такую огромную, что старушонки не шли, а семенили. Они поставили ее у Ленкиных ног, а та присела, повернувшись к нашей ложе, на которую осветители направили прожектор – Петька тоже все спланировал. Он встал и воссиял в луче, он царственно кивнул, а она почти уже касалась коленом пола, а лицом – цветов… А я лил пьяные слезы, и они мешали мне понять, что ни за какие цветы, ни за какие коврижки так низко не присела бы ни Лаура, ни Беатриче. Что женщина, вдохновляющая поэта на великие строфы, может быть красавицей или дурнушкой, святой или стервой, но быть подобострастной – не может. Я понял это, проспавшись, только на следующий день, – и бросил пить. (Торжествующе.) Совсем! Словно бы на всю жизнь «подшился» этой гнусной картинкой: он – величественный, она – коленопреклоненная!
Хозяин поднимает трубку одного из телефонов, бросает короткую фразу, и через минуту двое безликих мужчин вносят корзину с цветами. Такую огромную корзину с таким множеством цветов, что даже крепкие ребята из известного ведомства не несут ее, а перемещают, семеня. Таня хлопает в ладоши. Гость демонстративно отворачивается.
Елена. Петр, что это, зачем?! Зачем сегодня?
Хозяин. Затем, что сейчас Вальпургиева ночь. Затем, что я люблю тебя все 27 лет! И люблю Танюшку за то, что ее родила ты.
Елена. Этого не может быть! Скажи еще…
Хозяин. Люблю твои глаза, тело, волосы. Люблю твой голос, даже когда ты говоришь мне: «Отстань».
Елена. Что с тобой? Этого не может быть… Скажи еще…
Хозяин. Люблю, хотя ты меня так и не полюбила. Люблю даже тогда, когда ты радуешься появлению этого позера. (Указывает на Гостя.)
Елена. Вот оно что! Ты говоришь это, чтобы позлить Алексея!
Хозяин. Почему ты мне не веришь?
Елена. Позлить его и сделать больно мне…
Хозяин. Почему ты мне не веришь?
Елена. Потому что бал у Сатаны – в разгаре! Потому что там, где у любого другого человека – второе дно, у тебя – двадцатое, а есть еще и тридцатое, и сороковое, и сотое. (После паузы.) Надо отдать тебе должное, обещание ты свое выполнил: меня двигали наверх, тащили, волокли, а у меня, как у заговоренной, ничего не получалось. Застряла на уровне того вечера – и все! Репетировала, себя не жалела, – но не получалось! Ведь ты, как потомственный балетоман, это понимал?
Хозяин. Конечно.
Елена. Злорадствовал потихоньку?
Хозяин. Нет.
Елена. Но обрадовался, когда я решила уйти из балета?
Хозяин. Конечно. Не мог видеть, как ты мучаешься.
Елена. Тогда почему уговаривал остаться?
Хозяин. Боялся, что уйдешь не только из балета, но и из дома.
Елена. К Алексею?
Хозяин. Куда угодно, лишь бы прочь от меня.
Елена. И поэтому стал уговаривать родить ребенка? Чтобы привязать?
Хозяин. Конечно. Это очевидно… Лена, я зависим от тебя. И был, и есть. От твоих волос, глаз, тела…
Елена. Но я ничего для этого не делаю.
Хозяин. Да, верно. Это иго послано мне судьбой – и я не хочу с ним бороться.
Елена. Через три года после рождения Танюшки мне позвонили из дирекции Большого и предложили вернуться. По твоей инициативе?
Хозяин. Да.
Елена. Хотел доказать себе, что я – беспутная мать? Дочь прикована к инвалидному креслу, а я порхаю?
Хозяин. Да. (И впервые за все время он встает из-за стола и, опираясь на палку, идет к Елене. Медленно и тяжело. То ли навстречу ее вопросам, то ли, наоборот, чтобы обнять и заставить замолчать.)
Елена. Но просчитался, я осталась дома! Целыми днями ее лечила и поставила на ноги! Скажешь, нет?!
Хозяин. Скажу – да.
Гость (не выдерживая, Елене). Прекрати, ты что, лечила дочь назло Петру?!
Елена. Это ты прекрати! Корчить из себя блаженного! Да, я не вернулась в Большой назло Петру. Так же, как ты бросил пить назло мне и ему. Так же, как Петр сделал карьеру назло тебе и мне. Так же, как все в нашей стране живут назло друг другу!
Звонит мобильный. Хозяин слушает и, не сказав ни слова, отключает.
Елена. Это твой помощник?
Гость. Что с Жигульским?
Хозяин. Все-таки умер.
III
Свет. Те же, там же.
Елена. Это твой помощник?
Гость. Что с Жигульским?
Хозяин. Все-таки умер… И успел, старый подонок, заявить моему помощнику и врачу, будто ты давно его ненавидел и даже грозился отравить… Опасное заявление, без него была 109-я, легко открутились бы. Но ты не паникуй, я тебя вытащу. Врач напишет, что Жигульский был невменяем, мой помощник и медсестра подтвердят… Я не смог защитить тебя в 82-м…
Гость. А пытался?
Хозяин. Если честно, не пытался, был слишком мелкой сошкой в сравнении с теми, кого ты разъярил. Послал Елену тебя предупредить, и даже это стало известно, даже за это я получил по мозгам. Мне та система долго не доверяла, считала своим и одновременно – безнадежно чужим. Ничего, сейчас совсем другое время, всех прежних я переиграл, а многих – пережил. Теперь могу спасти – и спасу! Ты еще увидишь небо… если не в алмазах, то в купюрах – это точно. Через год организую тебе госпремию!
Елена (Гостю). Вот видишь, я же говорила, все будет хорошо! На угрызения совести плюнь, считай, что Жигульский попал под автобус… Пора опять делать массаж. Снимай штаны, переворачивайся на живот.
Гость. Да не стоит, мне почти хорошо. Сил, правда, нет… а зачем мне силы? Петр простер надо мной свою державную длань, можно спокойно спать. А проснусь – тут мне уже и госпремию несут.
Хозяин. Это не сейчас, это после какого-нибудь другого сна. (Возвращается к своему креслу, садится – и все становится как прежде: государственный деятель за огромным письменным столом.) Кстати, Леночка, когда я послал тебя к Алексею предупредить, вернулась ты под утро. Не слишком ли долгое отсутствие для такого маленького предупреждения? Впрочем, я, кажется, тебя уже об этом спрашивал.
Елена (с вызовом). Для предупреждения – долгое, для всего остального – нет. Впрочем, я, кажется, тебе уже так отвечала… Тихо, Алексей уснул…
Гость действительно свернулся калачиком и старательно сопит.
Хозяин. Ты права, сон Алексея сейчас – самое главное. Считай, что ничего не спрашивал.
Елена. Считай, что ничего не отвечала…
(И опять все тот же вальс.)
Нормальные мужики, оттого что любимая ушла к другому, запивают, а Лешка, наоборот, бросил пить. Стал подтянутым, молодцеватым, злым… Теперь было понятно, что такой мог делать репортажи из самых горячих точек, из самых гиблых мест… Рассказывал, что не пишет больше о рассветах и закатах, только о смерти и против власти. Но если б была с ним, писал бы о любви и жизни – лучше Бродского и всех прочих. А когда решилась, подошла к нему – отстранился: «Нет, Лена, это была бы слишком жалкая месть твоему Петьке! А я буду мстить тем, что его по-настоящему уязвляет, – своим талантом. Который теперь не пропиваю, а берегу. И сберегу. Так ему и передай: сберегу!»… (Помолчав.) Тут ведь вот что: они меня, конечно, любили, думали, что сражаются за мою любовь… но я не была для них королевой рыцарского турнира, я была для них… (Подыскивает слово.) … ристалищем… Так и осталась ристалищем… Мечутся, сражаются, топчутся, бьются… Обоим за шестьдесят, одной ногой уже в могиле, а все бьются, бьются, бьются… два сбрендивших солдатика… Смешно… а тогда всю ночь после Лешки по Москве бродила, ревела…
Гость (внезапно вскакивая – и никаких признаков недавнего сна). Петька, неужели ты думаешь, что я мог бы с ней… зная, что еще прошлой ночью она была с тобой?!
Хозяин. Не думаю. Больше того, уверен, что вообще не смог бы.
Гость. Намекаешь?! Да, у меня проблемы с простатой!
Хозяин. Гордишься этим? Эка невидаль – проблемы. А у меня тоже… с позвоночником.
Гость. Но у меня оттого, что простата слишком редко работала. А у тебя оттого, что хребет слишком часто изгибался.
Елена. Да перестаньте же сражаться, господи! Это безумие какое-то!
Ее никто не слушает.
Хозяин. Опять куснуть пытаешься?! Ладно, сам напросился… Лена, сейчас будет самое интересное.
Елена. Я не хочу больше ничего слушать.
Хозяин. Послушай, не пожалеешь! Ты ведь, кажется, выходя за меня, оставила в глубине души светлую сказочку под названием «Ах, Алексей!»?
Елена. Не надо, Петр, все это уже не имеет никакого значения.
Хозяин. Расклад был ясен. Я, влюбившись, цинично купил объект любви. Но чем же товар лучше покупателя? Конечно, у него есть… фу ты, чуть было не сказал: идеалы… Нет, у него есть светлая сказочка «Ах, Алексей!».
Елена. Петр, говори что хочешь. Растопчи совсем. Только объясни, наконец, за что ты меня ненавидишь?
Хозяин (Гостю). Итак, Жигульский, делая заявление, что ты хотел убить его, лгал?
Гость. Да.
Хозяин. А то, что ты каждое утро приветствовал его: «Доброе утро, дятел! Начинай стучать, я уже проснулся!» – это он тоже лгал?
Гость. Нет.
Хозяин. А как именно ты это говорил?
Гость. Я вставал на стул. И говорил в вентиляционную решетку.
Хозяин. Вот мы и добрались до вентиляционной решетки. В комнате Жигульского она тоже была? На том же месте?
Гость. Да, такая идиотская планировка…
Хозяин (перебивает). О планировке потом. В своем поминальном тосте ты сказал, что законопатил все щели. А вентиляционную решетку?
Гость. Нет.
Хозяин. Понятно. Она нужна была: ты ведь рассчитывал, что, сжигая свои творения, выкуришь его на улицу? Поскольку у него астма, он не вынесет дыма, который проникнет к нему именно через решетку.
Гость. Да. И он ушел.
Хозяин. Что ты не преминул отметить в своем поминальном тосте. А краник на баллоне ты открыл сразу после того, как ушел Жигульский?
Гость. Да.
Хозяин. Но в записи тоста нет ничего подтверждающего его уход: ни звука шагов в коридоре, ни стука входной двери – ничего! Так почему бы не допустить, что по той же причине в записи нет и ничего подтверждающего его возвращение? Дождавшись которого, после которого – а не до! – ты и открыл краник?! Почему не предположить, что поминальный тост – это попытка состряпать алиби?
Елена. Глупости! Глупости, глупости! Даже если Лешка захотел убить Жигульского, зачем ему алиби?! Он же и сам хотел умереть!!
Хозяин. Ты в это все еще веришь?! Да ничего подобного он не хотел! Одного баллона газа, может, и хватило бы на его клетушку, но на клетушку и большую комнату соседа – явно нет. Только если вспомнить, что соседу 75, что у него астма и никудышное сердце, то все сойдется: убийство, замаскированное под попытку самоубийства!
Гость. Я рассчитывал, что одного баллона хватит… Я, как очнулся, сразу понял, что ошибся… Помнишь, ты сам сказал, что одного баллона оказалось мало? Помнишь? Еще потом пошутил, что, может, и газ оказался некачественным. Помнишь?!
Хозяин. Помню. Ну и что?
Гость. Я хотел всерьез… Честное слово… Да, я мечтал прихватить с собой на тот свет Жигульского. Увести с собой тварь, вечного доносчика… Загадал: если он никуда не уйдет, значит, я – божье орудие… Но все же, когда за ним захлопнулась дверь, – я обрадовался… хотя это для нашей страны было бы так символично – в соседних комнатах два трупа: стукача и наблюдаемого. Я виновен, я желал его смерти, но не играл в самоубийство!! Я хотел умереть!!
Хозяин. Елена, дай ему воды! (Елена бросается к дивану.) Алексей, успокойся!
Гость. Я проклят!
Елена. Мы все прокляты, все прокляты!!
Хозяин. С ума вы, что ли, посходили? Прекратите! (На их крики прибегает испуганная Таня.) Прекратите немедленно!! Вы напугали девочку, у нее будет припадок!! (Гость и Елена затихают.) Таня, не пугайся, ничего страшного не происходит. Мы просто немного поспорили, вспомнили старое, а в нем всякое бывало, понимаешь? Останься, повозись со своей каруселью. Криков больше не будет, обещаю, мы просто еще чуть-чуть поговорим.
Лешка, я преувеличил. Такую версию никто, кроме меня, выстроить не сумеет. Только ни в коем случае не признавайся в умысле. У следователей дел сейчас выше головы, им не до Жигульского. Быстренько подведут под 109-ю, под условный срок. Только не признавайся в умысле, понял? Нам сказал, тяжесть с души снял – и ладно. Я верю, что ты хотел умереть, Елена тоже верит. Задумал убить Жигульского, что ж, это можно понять. Отчего бы не убить стукача… даже если у него астма и он мечтал о Чистых прудах как о своей светлой сказочке… У каждого ведь своя светлая сказочка, верно? И многие ради нее на все готовы, верно? Успокоился? Молодец! Тогда самое время вспомнить нашу последнюю встречу.
Гость. Сейчас??!
Хозяин. Да, сейчас. Один раз надо договорить до конца. Ну!
Гость. Мне трудно… Ну, хорошо, хорошо, я тебя понимаю… (Собравшись с силами.) Вы справляли свадьбу и новоселье. Во второй раз. Как ты нам объявил: для друзей. Можно было подумать, что в первый раз вы справляли все это для врагов… А Ленка выглядела очень эффектно… В голубом платье… Но это неважно. Самое главное произошло часа через три.
Хозяин. Правильно, переходи к главному. И вдохновись, вдохновись! Голос звонче!
Гость (голос и в самом деле крепнет). Я прочел стихи…
Елена. Сказал, что это твои последние стихи о любви, подарок нам на свадьбу, что дальше ты будешь писать совсем о другом. И прочитал эпиграф из Мандельштама: «Я изучил науку расставанья / В простоволосых жалобах ночных…» Потом помолчал и завопил: «Прощай!»… Я сначала не поняла, что это начало стихотворения, решила, что собрался уходить…
Гость. «Прощай!» – и сгинул мостик слов… И я познал науку расставанья в дремотно-душных залах ожиданья, в разноголосье свадебных столов. Твердя, что повторенье – мать ученья, я изучал азы долготерпенья… лукавый вальс вальпургиевых грез мне зря сулил забвенье и утеху – я вспоминал – и вспоминало эхо мой тщетный зов, отчаянный, как «SOS». В той школе никогда не правил разум, там ничего не отсекалось разом, по свежим ранам шел тяжелый плуг… Там дни неслись в бесовском хороводе, и долгий дождь, шепча, что все проходит, вставал стеной спасительных разлук.
Хозяин. Черт возьми, почему эти стихи написал не я?!.. Ладно, что было потом?
Гость. А потом ты стал произносить тост. Говорил о том, какие у тебя замечательные друзья…
Елена. А они урчали от удовольствия…
Хозяин. Я говорил долго и красиво, а в конце тоста сказал, что мне предложили перейти из Министерства иностранных дел в Центральный Комитет партии, на должность заместителя заведующего международным отделом. Но с одним условием: немедленно прекратить все свои сомнительные знакомства. Я спрашивал вас, как мне быть?
Гость. Но мы молчали…
Хозяин. Если бы кто-то из вас – а ведь все в секунду протрезвели – возмутился: «Как можно на такое соглашаться?!», клянусь, я бы отказался! Да, после этого на моей карьере был бы поставлен крест, но я так любил вас всех – и отказался бы… Но вы молчали… Лена, ты тоже промолчала… Лешка, я вытащил тебя из той передряги в Никарагуа, сам едва не погиб, но тебя вытащил… А ты тоже промолчал… Потом бросил писать стихи о любви и принялся пинать умирающую страну… А вот теперь закончил убийством.
Елена (после долгой паузы). Давайте что-нибудь сделаем, давайте, что ли, водки выпьем…
Гость. А за что пить-то будем? Как когда-то: за дружбу, местами переходящую в любовь?
Елена. Нет, давайте просто выпьем, просто напьемся, будем болтать глупости, читать стихи… и между делом, невзначай… еще раз исковеркаем друг другу жизнь. Чтобы потом опять пытаться вспомнить – а каким это словом или молчанием мы еще раз исковеркали друг другу жизнь.
Хозяин. Замечательная идея! Тащи водку!
Гость. Решено, гуляем, как прежде… И расскажу вам, наконец, что понял, умирая… А перед тем, Петр, повинюсь: я все же позвонил из коридора…
Хозяин (впервые – в растерянности). Не может быть… Там же телефон всегда отключен…
Таня (виновато). Папочка, это я вчера звонила, узнавала точное время… А отключить – забыла.
Гость. Стареешь, забронзовел… Раньше бы небось трижды все перепроверил… В общем, позвонил. По наитию, Жигульскому. (Голос становится жестким.) Я его все-таки выкурил сожжением рукописей, поэтому он свеж и бодр. Вернулся позавчера поздно, и уже в дверях почувствовал запах. Ты был прав насчет вентиляционной решетки и одного баллона: газ распространился по всей квартире, и его не хватило даже на меня. Это Жигульский вызвал милицию и «Скорую», но потом позвонил не в ФСБ, а твоему помощнику. Потому что с недавних пор информировал, только теперь уже тебя, о каждом моем шаге… Он поверил наконец, что я – большой поэт, раз обо мне заботится такой человек, как ты… Пакует потихоньку скарб, ему дали квартиру на Чистых прудах. Велел передать, что никто не мог исполнить его мечту, а потом появился ты – и исполнил. И он тебя за это благословляет. (Совсем другим голосом.) Петька, я все же перезвоню – вдруг он умер после разговора со мной. (Уходит.)
Елена (Хозяину). Все так, как сказал Алексей?
Хозяин молчит. Елена идет к нему так, словно хочет ударить – и он со спокойным любопытством ждет удара. Но она его обнимает.
Елена. Бедный мой, бедный! Как же тебе плохо, одиноко. И мне одиноко. Почему так? Ты – идеальный муж, я тоже старалась… не любила тебя… так ведь тут ничего не поделаешь. Я и Лешку-то толком не любила, только балет любила, а балет меня так и не полюбил… Я была тебе верна все эти годы… с Лешкой тогда ничего не было, я просто по улицам бродила, ревела… ко мне приставали… убегала и опять ревела. Но шла домой, к тебе, если б ты меня не ждал – умерла бы, но знала – ждешь, шла к тебе…
Хозяин. Да, ждал, боялся, что не придешь… Была с ним или нет – какая разница, главное – вернулась. Ты была замечательной женой, безукоризненной… Любви ко мне не было, но с этим я жить научился… только…
Елена. Ну что, что – «только»? Скажи, родной мой, хоть сейчас скажи!
Хозяин. Я часто думал, что Пушкин… не смейся, я не сравниваю… но Пушкин был бы счастлив, если б жена, даже не любя, им восхищалась. Если б не он сам после «Бориса Годунова», а она закричала бы: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Ему тогда и на Дантеса было бы наплевать, и на царя… Лишь бы она восхищалась только им одним! Любому мужику необходимо, чтобы любимая женщина им восхищалась.
Елена. Я буду восхищаться! Вслух, каждый день! Все будет по-другому, замечательно будет!
Хозяин. Конечно. Обязательно будет! Только…
Елена. Никаких больше «только»!!
Хозяин. Только ненадолго будет. У меня пошли метастазы… (Елена прижимается к нему еще сильнее. Появляется Гость.) Ничего, ничего, за вас с Танюшкой я спокоен, денег останется достаточно… я вас люблю, особенно тебя… иди, иди, мы еще не раз успеем попрощаться… А сейчас мне надо с Алексеем.
Елена (бросаясь к дочери). Таня, ты говорила, а я не запомнила. Сколько ты сделала каруселей?
Таня (ласково). Да, мамочка, ничего, что не запомнила. Двенадцать каруселей.
Елена. Тогда пойдем… Полночь уже была, но ничего… Все равно надо пытаться отменить Вальпургиевы ночи… (Уходят.)
Гость. Я слышал… про метастазы… Сочувствую… Мне пора. Жигульский сказал, что собираться будет всю ночь. Интересно, он знает, что она – Вальпургиева? Неважно… Ты правильно сделал, что подарил ему квартиру… Я уже говорил, что мне пора? Да, вроде говорил… А где мои вещи?
Хозяин. Не знаю, тебя привезли так.
Гость. Поеду в халате. Вызови, пожалуйста, такси. И дай немного денег. Я верну.
Хозяин. Денег сколько угодно. Такси не понадобится. (В трубку одного из аппаратов.) Через полчаса машину к подъезду!
Гость. Почему через полчаса?
Хозяин. Так надо, побудь. Мы больше не увидимся. Как это все нелепо… устраивать лучшему другу мышеловку, чтобы сказать напоследок самое важное. Я и сам бы после первой рюмки водки признался, что придумал про Жигульского… но ты меня опередил. Как со стихами: читаешь что-нибудь новое, а я думаю: «Вот, опять опередил!»… Я раньше думал, что тоже мог бы писать замечательные стихи… это была моя светлая сказочка… А теперь понимаю, что не мог бы, потому что ты позволил себе роскошь жить с распахнутыми окнами, а я – нет. К тебе в любую минуту могла влететь муза, а ко мне – нет… Но признайся теперь и ты: все же хотел, задумал убить Жигульского?
Гость. Хотел. Задумал. Но обрадовался, когда он ушел.
Хозяин. Это неважно. Ведь все же хотел?
Гость. Да-да, успокойся, я ничуть не лучше тебя. Поверь в это и успокойся.
Хозяин. Я счастлив, что спас тебя в Никарагуа…
(Выбирается из-за стола, идет к Гостю и, держась за палку, с трудом становится на колени.)
Леша, прости меня.
(Гость молчит.)
Прости, Леша.
(Колени не держат, руки слабеют, и Хозяин склоняется все ниже.)
Прости… (Падает.) Ты меня не прощаешь? (Пытается подняться.) Дай руку… Дай руку, пожалуйста… (Кричит.) Я не могу валяться в ногах! Даже в твоих!! (Шепотом.) Ты не дашь мне руку? Леша, это жалкая месть…
Гость. Нет… Я… Я лучше тоже лягу… (Ложится.)
Хозяин. Как хорошо, что ты не унизился до такой жалкой мести… Клянусь, я тогда только и мог послать Лену тебя предупредить… Так боялся, что она не вернется, останется у тебя… И все же послал.
Гость. Ты – мужественный человек. И верный друг… Прости меня за то молчание.
Хозяин. Ничего, ничего, это уже неважно.
Гость. А что важно?
Хозяин. То, что ты недавно летал к Давиду, в Тель-Авив. Он сказал, что хоть шансов и мало, но готов срочно тебя прооперировать. Ты отказался. Тогда я и поручил Жигульскому за тобой следить… А когда узнал о попытке самоубийства, понял, что ты хочешь убежать от мучений…
Елена и Таня вносят карусели. Бесшумно передвигаясь, они ставят их на диван, на огромный письменный стол; некоторые подвешивают. Может быть, готовятся поджечь, чтобы избавиться хотя бы от нескольких частичек Зла – и тогда начнется другая, совсем другая жизнь?
Хозяин (достает из кармана пакетик, протягивает Гостю). Вот.
Гость. Что это?
Хозяин. Тут три ампулы. Наберешь разом в шприц, сделаешь укол и уснешь… Я брал их для себя… тоже испугался мучений.
Гость. А себе? Достанешь еще?
Хозяин. Нет, не буду доставать. Бери, бери… Поэты должны умирать легко. (Смеется.) А их гонителям положено агонизировать долго и некрасиво… Выдержу, ты же сам сказал, что я – мужественный человек, раз пережил ту ночь, когда она была у тебя. Не буду доставать, теперь у меня все хорошо… Не поверишь, я счастлив… (Помолчав.) А что ты понял, умирая?
Гость. Я понял, что нельзя было вас проклинать – это недостойно последнего мига. Потому что когда голос уже не повинуется, приходят совсем другие слова.
Хозяин. Какие?
Гость. Все напрасно. Напрасен труд и напрасны усилия, напрасны молитвы и напрасны пророчества.
Напрасным будет второе пришествие Назаретянина, как напрасно было первое.
Все напрасно, пока мы живем от утверждения к отрицанию; пока начинаем с веры, надежды и любви, а заканчиваем безверием, отчаяньем и неприязнью. Пока, умирая, понимаем вдруг, что все напрасно.
И, представ перед Отцом, я скажу ему: «Боже! Дай нам последний шанс. Сделай так, чтобы не младенцами появлялись мы на свет, а усталыми старцами. Чтобы совершали обратный путь – от отрицания к утверждению, нащупывая крохотные островки Веры в болоте безверия.
Чтобы, выбираясь на спасительную твердь Надежды, вскидывали бы трубу, ловя ею луч солнца, и, ослепнув от радостного света, трубили бы ему гимн!
Сделай так, Господи!»
Хозяин (как эхо). Сделай так, Господи!
Звучит музыка, и в нее вплетается шепот Хозяина: «Возьми… Возьми… Возьми…» Гость тянется к нему, берет ампулы, но тут же отбрасывает… А потом, через секунду, они пожимают друг другу руки… Крепко, как могут…
Конец
Читать бесплатно другие книги:
