Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

И вот опять ван Хельсинг несет Изерли на руках – завернутого в пледы, мягкие, черные с белым, это пледы, в которых они с Йориком спали ночью; Изерли в них как в ванне, полной пены; и от ван Хельсинга пахнет кардамоном, табаком трубочным, давленой вишней с сахаром; «Вы со мной скоро с ума сойдете, наверное» говорит жалобно Изерли; ван Хельсинг улыбается «это точно», целует его в лоб – нежно и сердито; всё равно я провинился, думает Изерли, ох, когда же у меня все получится обрадовать его; ван Хельсинг доносит его до машины, кладет бережно на заднее сиденье, подушку под голову подталкивает; потом все курят и ждут Тео; он где-то застрял с картиной; Ричи предлагает версию, что Тео запутался в скотче, как персонажи мультиков, сам себя замотал, заклеил, и теперь валяется, беспомощный на полу, зовет на помощь; Роб ведется, психует и идет на помощь; приводит Тео, тому нет оправдания, он красный, взъерошенный; будто и вправду что-то стряслось загадочное и нелепое; Ричи ухмыляется; Изерли жаль Тео; он ведь еще совсем ребенок, несмотря на свои таланты и шмотки; он закрывает глаза и прислоняется лбом к плечу ван Хельсинга – его укачало чуть-чуть; и опять он вспомнил, как это – лежать в лодке в солнечный день; и опять стал думать с удовольствием, что приготовит на Пасху – ведь она совсем скоро; и заснул; и проснулся уже в Братстве Розы, в своей комнате в Рози Кин. За окном было солнце, кричали чайки, окно было открыто, занавеска развевалась, будто девушка в «Мулен руж» поправляла юбки и чулки; пахло растущими травами, землей. Как там сад Тео, каким он будет? Изерли встал, обнаружил, что в руке опять катетер; капельница уже почти вся стекла; выдернул катетер из руки; нашел в ящике стола вату и водку – он всегда держал маленькие бутылки разного спиртного – мало ли чего захочется ночью; прижал ваткой ранку; увидел картину, прислоненную к столу, улыбнулся; снял пижаму, надел белый свитер, тонкий, кашемировый, закатал рукава до локтей, темно-синие джинсы, синие кеды; пальцы еле слушались; часы – он проспал целые сутки; это было уже следующее утро; и пошел по Рози Кин; окликая Тео, Дэмьена, ван Хельсинга; вспомнил, как приехал после разговора с Изобель первый раз, обалдевший, сбитый с толку, напуганный, а в замке будто бы никого не было, будто все бросили его, исчезли, переместились в другое измерение. Ему опять хотелось найти Дэмьена и Тео; сидящих в библиотеке; приготовить им бутербродов; и посидеть с ними, поболтать, покурить, обсудить жизнь и малых фламандцев; каждый оттенок красного.

Но они сидели – все – на кухне; пили кто кофе, кто чай; сами нарезали бутербродов; еще на столе были покупные кексы и пирог яблочный со сливками; Изерли даже знал, из какой булочной; все: Дилан, рисунок карандашом, набросок, серый, серебристый, как камешек, ничем не примечательный, пока на солнце слюда не заиграет; в серой футболке со старой афишей «Кинг-Конга» и серой вязаной кофте с капюшоном и на молнии, серых вельветовых штанах, пальцы в волосах, локти на столе, всё в крошках, читал «Историю фарфора»; Дэмьен, мальчик, чья улыбка однажды остановит войну; темноволосый, розовые губы, щеки, брови черные, ресниц целый миллион; в розовой рубашке, коричневом жилете, коричневых бархатных брюках, тоже читал – он обожал читать за едой; Умберто Эко, Нила Геймана, Жана Бодрийяра; книги его все в пятнах от чая и майонеза; ну и ладно, говорил он, сразу видно, что это мои книги, мои вещи; зато никто мою библиотеку после смерти не продаст; Роб и Женя рядом – они оставили ему на столе в комнате подарки из Лондона – автограф Джейми Оливера и тамблер новый из «Старбакса» – с домиком белым, с красной крышей, и сад кругом – мультфильм такой про Прованс; Роб – благоуханный южный сад, полный огромных цветов и сочных фруктов, сказочный, загадочный, полудикий, в котором можно заблудиться, Женя же – маленькая поляна для двоих, полная простых полевых цветов, лиловых или желтых, центр земли; оба в свитерах облегающих, с горлом – Роб в красном, Женя – в коричневом, и в темно-синих потертых джинсах в обтяг; пили кофе – Женя с молоком, Роб черный с лимоном и медом; они всю ночь катались ночью на лошадях; гоняли их; волосы мокрые – только проснулись и только из душа; Грин – накладывал сливки на пирог; такой светлый, загорелый, белый пляж на рассвете; в рубашке с короткими рукавом, цвета хаки, с погонами, и штанах таким же, под военные, зеленых, в клетку, с кучей карманов; он знал, что случилось – будто кино посмотрел; «эх, Изерли…» сказал он в больнице; его напугал Трэвис; Йорик рядом, слушает INXS по радио, ему грустно, будто его бросила девушка; он, как и Роб, в красном свитере; только у Роба свитер темно-красный, вишневый, а у Йорика – яркий, как губная помада голливудских кинодив; и черные фрачные брюки, от Армани, винтажные, стоимостью с пол-Рози Кин; он как-то исхудал, круги под глазами, будто грязь, Йорик – персонаж комикса Тео, да и только, трагичный, прекрасный; профиль как лезвие; будто все еще думал о том – трудном, серьезном; перед ним – чашка с чаем и варенье в вазочке – малиновое; Тео – намазывает хлеб на масло, любуется переливами сливочными; мальчик-звезда, в тонкой рубашке в малиново-оранжевую крупную клетку с воротником-стойкой, светлых джинсах, подкатанных, будто катался на велосипеде, и пуловере сером; такой юный, такой изысканный; он так испереживался за Изерли, за Рози Кин, за себя, что чуть не потерял себя; и Ричи, возле кофемашины, делает себе кофе; в белой рубашке поверх голубых джинсов, черном узком галстуке рон-н-ролльном; не парень, а музыка Ханса Циммера к «Бэтмену».

– Можно мне тоже кофе? – сказал Изерли. – С молоком, – сел рядом с Йориком, достал сигарету; Йорик ему прикурил; даже «Крикетс» у него красный.

– Тебе нельзя курить, – рассердился Тео, – у тебя пневмония. Ну, вообще, пиздец, Изерли, что ты делаешь? Иди, ложись…

Ричи поставил перед ним кофе, в большой кружке, идеально сваренный, пена почти карамельная, Женя подвинул сливочник.

– Спасибо, – Изерли налил молока, отпил, еще раз затянулся; потом поднял на них на всех глаза и попросил прощения. – Простите меня, пожалуйста, что заставил вас всех беспокоиться обо мне.

– Да уж, – ответил Грин за всех. – Мы из-за тебя на два дня раньше вернулись. Ничего не посмотрели, толком ничего не купили, кроме подарков тебе и Тео. Ты нам должен шикарные Марди Гра и Пасху.

Изерли поднял руку с сигаретой, принося клятву, будто на суде.

– Ты теперь уйдешь от нас, Изерли? – вдруг спросил Дилан; и все замерли.

– Куда?

– Ну… – Дилан махнул куда-то в сторону сада, будто там находилась дверь в другой мир.

– Не… я… пока еще боюсь. Это как путешествие. Надо собраться.

– Ну да. Я рад, – и опять уткнулся в книгу, изображая привидение; Изерли был тронут.

– А мне не привезли, значит, подарков? – подал голос Ричи; все смутились; вроде бы Ричи такой же засранец, как и был, ведет себя так же, и в голосе сарказм прежний, как лед и виски в кока-коле; но все знают, что он принц, герой, святой Георгий, сразивший дракона.

– Я привез тебе классную книгу, – сказал, опять оторвавшись от своей на секунду, Дилан. – Она такая черная, в кожаном переплете; Гофман «Крошка Цахес»; с рисунками Трауготов; рисунков там сто с чем-то; она типа коллекционная.

– И я привез тебе подарок, ты же мой наставник, – Дэмьен достал длинный узкий футляр, обтянутый черным бархатом, толкнул через стол, как кружку с пивом в пабе по стойке – Ричи поймал.

– Что там? Волшебная палочка?

– Нет, извини, – Дэмьен покраснел; вишня и сливки; такой он чудесный; Ричи открыл – там оказался антикварный нож для разрезания бумаги; весь в резьбе и крошечных драгоценных камнях, лиловых, розовых – аметистах, топазах.

– Спасибо; вот это ученик чародея, учись, Изерли, – и Ричи сложил руки на груди; горделивый, как персидский принц; Изерли улыбался, закусывая губы, пытаясь сдержать смех.

– Я тебе тоже привез кое-что, – произнес неожиданно Йорик, и тоже покраснел, будто говорил про секс, достал из-под стола большой квадратный бумажный коричневый пакет, – это пластинка… «Богема» 1965 года, с Франко Корелли…

– А я привез тебе сигарет классных, ирландских, – Грин положил на стол золотистый блок сигарет.

– А у меня официозный подарок, – засмеялся Роб, – это ручка… смотри, она зеркальная. Ты сможешь подглядывать за всеми… – ручка была классная, цельная, даже не понятно, где развинчивается, и тоже в футляре – из белого бархата. – Ну, извини; на самом деле, она здорово пишет. Это «Паркер» сделали такой фердипердоз; для девушек богатых, на парах за парнями подглядывать.

– А я купил тебе очередной галстук, не бойся, он нормальный, мы с Дэмьеном выбирали, – Женя развернул подарочную бумагу, хрустящую, голубую, полупрозрачную, будто крылышки бабочки, галстук был хорош – узкий, шерстяной, серый в голубую клетку, уютный и будто бы винтажный; Ричи сел и смотрел на гору подарков, растерянный, растроганный; такое открытое у него внезапно стало лицо, что все боялись на него смотреть; такое нежное оно было, как ясное утреннее небо, полное перламутровых переливов.

– Это всё мне… за то, что я спас Изерли? Вы его так любите?

– Нет, Визано, мы любим вас обоих, – сказал резко Роб, просевшим голосом. – Пожалуйста… для нас всех это тоже подвиг… сам понимаешь… ты сложный… Тебе хоть понравилось?

– Лучше и придумать нельзя, – Ричи, наконец, решился и стал трогать, смотреть. – Прямо как в «Играх разума»: Джон Нэш в университетской столовой, накануне Нобелевской премии… На день рождения раздам всем индульгенций; с официальной печатью, на фирменных бланках имени меня; и все освобождены от подарков, даже открытки не обязательны.

– Хррр… Не дождешься. Куда нам девать того большого плюшевого медведя, которого мы пьяные с Женей в тире выиграли в Алтон Тауэрсе?

– Мне подарите, – сказал ван Хельсинг, они с отцом Дереком вошли легко и тихо, будто кордебалет из девочек-сильфид – и не сразу замечаешь, что эти призраки – не декорация, а живые танцовщицы. – Обожаю медведей… кофе все пьют. А нас с отцом Дереком не зовет никто.

Все сразу же кинулись делать им с отцом Дереком кофе, давать пирога и кексов; ван Хельсинг сел рядом с Изерли; кекс он ел руками; крошил безбожно; но Тео это понравилось – как-то по-древнеримски, по-настоящему, по-мужски.

– Зачем ты встал, Изерли?

– Я в порядке, сэр.

– Ну, смотри сам. Кстати, через неделю приедут два новых брата. Нужно приготовить им комнаты. Полотенца, комнаты. Всё как всегда.

– Хорошо, сэр.

– А что за братья? – спросил Тео.

– Один – Закария Ле Бёф, он вашего с Дэмьеном возраста: пятнадцать лет; англичанин; математик; сирота; второй постарше, ему восемнадцать; Ричи его знает – Артур Сеттерфилд; они учились вместе; в медицинском; Артур хирург-гений.

Ричи оторвался от созерцания подарков; он так радостно в них копался, что все боялись конца этого состояния – будто ходить рядом с карточным домиком из десяти колод; удивился.

– Тот самый Артур Сеттерфилд? Он разве религиозен? Он прикольный, конечно…

– У него проблемы личного характера, которые привели его… довели, что уж стесняться, – ван Хельсинг хмыкнул, а отец Дерек нахмурился; все сразу поняли, что этот кандидат в Братство до сих пор причина или повод для споров в кабинетах и на пляже.

– Ну, понятно… вы решили, что всё еще не так страшно; что он поддается лечению-спасению-ремонту. Но честно – моя семья давно общается с Сеттерфилдами; и все они чокнутые – это все знают, на них никто не женится и замуж за них никто не выходит; из нашего круга; это всё чревато – у всех Сеттерфилдов всегда проблемы, не поддающиеся решению; у каждого из них своя какая-то очень страшненькая Нарния вместо скелетов в самых пыльных шкафах… они же почти все либо с ума сходят, сидят безвылазно в своих роскошных домах; либо кончают жизнь самоубийством… ха-ха… или это Артур пытается найти третий вариант, – мысль об Артуре, видимо, насмешила Визано; он сразу стал сам собой – Барни Стинсоном – и фыркнул; и поскольку раскачивался на стуле всё это время, пока говорил, то чуть не упал; все аж вздохнули, разочарованные, как в театре – герои вот-вот поцелуются, и тут входит скучная старшая сестра с рукоделием.

– Визано, помолчи, – сказал устало отец Дерек; Визано это не расстроило ничуть, он поднял брови, собрал подарки в один пакет – большой, с пластинкой; встал и пошел к Джемме варить себе еще кофе.

– Кофе, кофе, – сказал Изерли, – надо бы завтрак нормальный приготовить; ветчину, бекон, омлет с помидорами и зеленью… оладьи, – и порозовел слегка, будто согрелся после холодного душа, – пошли, Тео, поможешь?

– И я, можно? – спросил Дэмьен, и Грин пошел с ними. Кухня была в порядке; Тео боялся, вдруг где тряпку мокрую забыл, и теперь она разложилась на молекулы сероводорода; но всё было хорошо; Изерли завел тесто на оладьи, командовал готовкой омлета, размахивая лопаткой; кричал что-нибудь, и все подхватывали – в Братстве было полно шуток-самосмеек – фраз из кино, в основном; Грин с Дэмьеном чистили помидоры для начинки омлета; Тео жарил грибы и сосиски; и было хорошо. На запахи подтянулись прочие; сосиски и оладьи съедались прямо со сковородок; Тео слазил в святая-святых – в погреб – за медом, кленовым сиропом и еще малиновым вареньем для оладий; заварили чай – черный, смесь эрл-грея и дарджилинга. Разговоров только и было, что о новых братьях. Все были оттаявшие, расслабленные, живые, свободные; Тео вдруг понял, в чем дело – наконец-то – все всё про всех знают; потом уже Грин расскажет ему, летом, как прибежал накануне концерта, к ван Хельсингу, испуганный тем, что увидел – морем, погруженным во мрак, Трэвисом, их договором с Ричи; «и что ван Хельсинг?» они лежали на пляже, – лето выдалось отличное, жара и дождь чередовались, как хороший плейлист на радио, – ночью, пили глинтвейн из тамблеров и смотрели на звезды; и море слушало их разговор, как кот на коленях дремлющий; «у ван Хельсинга стало такое странное лицо; такое… закрытое… будто я вошел в его кабинет, а он в это время плакал или траву курил; потом он сказал, что вы здесь – ты, Изерли и Ричи – должны сами с этим разобраться; это ваша Темная Башня; но мне было так страшно, Тео, как от фильма Хичкока или раннего Шьямалана; и я рассказал Йорику; сразу после нашего выступления, в гримерке; Йорик только крылья снял, позвал всех ребят; и я рассказал им; и мы решили сдать билеты и купить новые; сразу заказали по телефону всё… и приехали; а уже всё случилось»; звезды мигали, будто пленка старого кино; и Тео подумал – а ведь Грин знает, как я умру… И теперь вот все сидят на кухне, будто дел никаких ни у кого не было своих – чистят овощи, картофель, рыбу – завтрак плавно перетек в обед; резали лук, зелень, фрукты, следили за бульоном, соусом, морсом; мыли посуду; накрывали стол; а потом все дружно сели обедать – дверь в сад была открыта, и уже можно было подглядеть за краешком трудов Тео: арку с гирляндой, горшки, клумбы вдоль расчищенной дорожки – все с тонкими, как кружево ручной работы, ростками; все спрашивали его, каким он будет, розарий; секрет-секрет, отвечал Тео, довольный собой, постукивая ложечкой по зубам; все стали придумывать, какой сад их ждет – клумбы в форме сердечек, надписи из роз «Айснер гений» «Хочу быть твоей Тенью!» «Спайдерлюбовь» – и пылающее сердце», отец Дерек стукнул по столу ладонью: «ну-ну, без богохульства, вы же гордость католической церкви, а ведете себя как панкующие подростки»; мы большая семья, подумали все – наконец-то…

За несколько дней до Великого поста приехали новые братья; они приехали вдвоем; в одном купе даже, наверное; и поезд пришел днем, не ночью; всё по-другому, не так, как у Тео; шел мелкий серый дождь; встречать их с Грином вызвался Тео; ему хотелось увидеть их первыми – они же были после него; теперь он старше их, теперь он из Братства, а они новички; ему хотелось увидеть их в начале пути, на перроне, и потом смотреть, как они меняются; себя ведь он не видит; Грин с удовольствием согласился. Все в Братстве были ужасно заняты своими делами – перед Великим постом будто с ума посходили: Изерли натирал полы на коленях, будто голландская хозяйка времен Вермеера; Дэмьен не выходил из библиотеки, как доктор Джекил какой; Роб и Женя осваивали мудрости кун-фу, медитировали на пляже в немыслимых позах; Дилан практически исчез из замка, приходил только есть – весь в репьях и грязи, будто искал в лесу что-то важное, улику или просветление; из кабинета ван Хельсинга не доносилось ни звука, и только клубы дыма сигаретного вываливались; Тео поддерживал общий настрой и проводил всё свое время в саду; там он, правда, рисовал, в основном, и тоже курил.

– Что ты там делаешь в саду? Выкладываешь разноцветными камешками поэму Мильтона? – спросил Грин в машине по дороге на станцию.

– Читаю, размышляю, рисую, курю…

– Звучит здорово… а розы там есть?

– Давно уже. Я их всячески выхаживаю, но тут такая почва роскошная… мне кажется, я сделал для них всё, что мог – теперь они как подростки – сами принимают решения, ошибаются или напротив – я не знаю… я могу только смотреть и стараться не причинить вреда.

– Ааа, тогда нормально, а то я боялся, что у тебя не выходит, вот ты и торчишь там вместо бильярда и библиотеки.

– Как ты думаешь… что за проблемы у Артура? Он – новая радость Ричи?

– Вряд ли… я его прогуглил. Они в одной весовой категории. Учились вместе, на одном потоке, причем пару работ Артур написал и защищал под руководством дедушки Визано. И семья у него очень богатая… знаешь, такая, что даже не упоминается в светской хронике – они замкнуты и никуда не выходят. Можно найти в интернете их дома, их украшения, картины из их частных коллекций, но не фотографии членов семьи, только парадные портреты.

– Как ван Хельсинги.

– Ну да.

– Мне всегда жалко, что ван Хельсинг принадлежит только нам – когда он заходит в комнату, дух захватывает – сколько бабла на нем могли бы заработать в Голливуде и модном доме «Прада», например…

– Да не говори… кстати, на своем портрете Артур Сеттерфилд весьма недурен.

– Что-то романтичное или роковое?

– Ну… слащаво-рыцарское…

– Типа прерафаэлитсткое?

– Ну да. Глаза темные огромные с тенями, губы как цветок.

– Ого. У вас что, в группе период рок-баллад?

– Да вот взялся образовываться, и читаю всё английское – Шекспира, «озерную» школу, Шелли, Байрона, Одена…

– Мильтона…

– Да, он прекрасен.

– Да, он прекрасен.

На станцию они приехали раньше; поезд еще не пришел; они сидели в джипе, опустили стекла и курили в морось. Поезд пришел, как в кино – романтично – разбрасывая клубы пара; будто старинный; Тео чувствовал каждое мгновение, «карпэ диа» – такой прекрасной казалась ему жизнь; дождь, запах железной дороги, встречающие под разноцветными зонтами.

– Вот они, – Грин выскочил из джипа, тоже выстрелил зонтом – черным, блестящим, готическим, и пошел навстречу – двоим: тоненькому невысокому мальчику и парню, худому, длинному, ссутулившемуся будто от дождя, от ветра – от каких-то внешних препятствий; они с военной готовностью протянули руки для рукопожатия; и Тео тоже вылез из машины и двинулся к новеньким.

Закария Ле Бёф был классический еврей – чудесный, смуглый, черноволосый, кареглазый, с тончайшими, как старинные ювелирные украшения, чертами лица, горбатым носом, ямочками на щеках; от него пахло чем-то теплым, нагретым, пряным – инжиром, черносливом, горьким шоколадом; он был в светло-бежевом, с коричневыми крапинками, коротком пальто, сером свитере, светло-желтых, сливочных даже, вельветовых брючках коротеньких, английских, по щиколотку; зонт-трость с ручкой красного дерева, тоже бежевый; серые кеды, прошитые белым, белые носки; такой беззащитный, инфантильный, изысканный, как ребенок-вампир из скандинавского арт-хауса. А Артур словно уже стал его жертвой – такой он был чудной; будто им кто-то управлял; будто он слышал голоса внутри себя всё время; мешающие есть, пить; какие-то колдовские сны про темно-багровое море и серебряные монеты. Еще Артур был очень хорош собою; очень-очень; он был как плитка молочного шоколада – сладкий, смазливый; настолько, что не верилось, что у него есть мозг вообще – не то, что талант; думалось, что он даже чашку чая до своего стола донести не сможет. Темные пышные волосы, с бачками и коком, почти Элвисовскими, брови вразлет, кошачьи глаза, да еще и синие, пухлые губы, кожа золотистая с розовым, как белое вино из разных сортов муската; он был будто диснеевская принцесса, нарисованный, из самых горячечных девчачьих снов; в обычной черной водолазке, темно-синих шикарных джинсах по фигуре, черных сапогах узких, под колено, черной вельветовой куртке с капюшоном; будто спрятался; будто самый обычный; но рука у него теплая, твердая, сухая, с узкими пальцами длинными, как шнурки; хирургическая; Тео понял, что ему почему-то уже очень жалко Артура; такой он откровенно неуверенный в себе – и это так контрастировало с его восхитительной внешностью; эта его сутулость, и ногти на красивых этих руках его все разгрызены.

– Привет. Я Грин Гримм, а это Теодор Адорно.

– Композитор и философ? – спросил Артур. Голос у него глубокий, темный, сладкий, с придыханиями, будто кто-то ночью плывет в лодке, при луне, и говорит тихо-тихо, соблазняет, увозит; Тео понял, что за проблемы у Артура – его очень-очень любят девушки, а ему это совсем не нужно; он другую придумал себе жизнь; и не может теперь ни с чем справиться.

– Художник и садовник, – ответил Тео; Грин же поднял брови – он не понял остроты Артура.

– Артур Сеттерфилд. Военно-полевой хирург… надеюсь.

– Ты за войну?

Артур несчастно улыбнулся. Тео понял, что Артур боится парней – видимо, изрядно ему жизнь попортили, воображая, что он хочет увести всех девушек на свете куда-нибудь, где только торшер оранжевый, тускловатый… Да, такая внешность, наложенная на странные семейные комплексы… лучше быть Рике-Хохолком, чем красивой принцессой, которую никто не любит… так жалко его было; такой яркий человек и так хорошо научился быть тенью.

– Ну… на войне я сделаю всё, что в моих силах.

– Закария Ле Бёф, можно просто Зак, – у Зака голос ясный, свежий и мягкий, вкусный каким-то, – белый тост с мягким сыром и салатом; имбирный чай с медом. Он был таким приятным, Зак; Тео сразу понял, что с ним хорошо дружить; и почему-то чувствовалось, что он математик, такой он был самодостаточный, не то, что Артур; легкая тревожность, беспокойство в нем ощущались, но скорее как у парня, который ждет «зеленый» на светофоре, опаздывая на пару минут на собеседование своей мечты; и хотелось ему помочь, поддержать, пожелать удачи; и если Артур выглядел заблудившимся и обезумевшим слегка от этого; хоть и нашли они их сразу – Грин – с ним ведь не потеряешься; то Зак был как один дома, еще не придумавший план сражения с грабителями. – Я экономист, у меня совсем не много вещей…

– У нас джип, можно было везти всю коллекцию осень-зима галереи «Лафайет», – Грин подхватил их багаж: у Зака – сразу видно, что Зака – в клетку Барберри сумка на колесиках, в которой костюм-тройка, наверное, часы серебряные семейные, ноутбук, пара учебников, носки, ботинки классические, шарфик от «Гермеса» коллекционный, дезодорант, мыло «Снег» от Lush, шампунь, зубные щетка и паста; у Артура же были два черных чемодана, стильных, кожаных, старомодных, будто еще в начале века его предок путешествовал с ними по Европе и через Атлантику; замки, ручки – основательные, бронзовые, потемневшие; «я сам» сразу же схватился Артур, прямо завырывал свой чемодан у Грина – «можешь взять второй» сказал Грин, «ой» Артур отпустил, покраснел сильно, густо, стушевался – ягодное желе; «он всё время такой, – шепнул Зак Тео, – когда стюардессы в самолете чуть не на колени ему падали, и пассажирки первого класса – все скакали по проходу, дожидаясь воздушных ям; я пошутил завистливо, что единственный способ избежать внимания – это самому стать женщиной – просто переодеться и ногти отрастить; он так психанул, что аж слезы проступили; я думал, он в туалет убежит и застрелится там; или заколется; он же как военный имеет оружие – саблю и огнестрельное; пришлось держать его за руку весь полет и рассказывать еврейские анекдоты…» «ты преувеличиваешь» «немного» Закария засмеялся – будто бокал кто поставил драгоценный на стол, богемское стекло; «его красота – это стихийное бедствие, он не может ей управлять; одновременно проклятье и подарок; пара лет спокойной жизни без женщин – и с ним будет всё хорошо; так что война и священничество – это верное решение; интересное, скажем так»…

И только при встрече с Ричи Артур пришел в себя – будто наступил день, и тени уже не мерещатся по углам – «привет, братан» сказал Ричи, они пожали руки и стукнулись локтями ритуально; «тебе от дедушки письмо, и подарки от тети – практически весь один мой чемодан» «ты издеваешься?» «нет; как я мог отказать…» «адская лесбиянка выжрала твой мозг?» «да, прости» – Артур вскинул на Ричи ресницы, улыбнулся, наконец, – улыбка у него была сладкая и тянущая за собой – будто кто-то прошел мимо с чашкой карамельного латте; смотреть на них с Ричи было захватывающе и страшно – как на воздушных гимнастов под куполом цирка – они были одного роста, одного телосложения, врачи; люди-боги из книг Ницше; и Ричи закатил глаза; «ну, пошли» – опять коллекция пледов, наверное; «у Ричи тетя – адская лесбиянка?» прошептал Тео Дэмьену на ухо; тот сжал губы в ниточку, чтобы не расхохотаться, и кивнул, и пока больше Тео ничего не узнал… Зака же доверили Тео и Дэмьену – «мы старшая группа детского сада, – пошутил Дэмьен, – привыкай; наше место в библиотеке, саду, на кухне».

И жизнь пошла своим чередом – отец Дерек раздал письма с заданиями на время поста – кому, сколько и какие молитвы читать и когда, чтобы в очереди у часовни не стоять; но кроме этого, каждый из братьев должен был принять свой обет. К этому отнеслись серьезно, как к выбору выпускного костюма – пошутил Тео; разговоры друг с другом, с отцом Дереком и ван Хельсингом: куча чая, кофе и сигарет. Тео безмерно завидовал Дилану – тот сразу объявил, что уйдет на время поста в лес и будет там жить, приходя только на службу Крестного пути по пятницам и на воскресные мессы. Сам Тео ума не мог приложить, что же ему выбрать. Он пришел к отцу Дереку почти ночью; боялся, что поздно, бесполезно; но отец Дерек знал, с кем имеет дело и прикрепил на ручку двери кабинета лист бумаги с надписью «Всех жду, стучите». Тео постучался.

– Да, да, входи, Тео, – отозвался отец Дерек. Тео толкнул дверь; чудесный все-таки кабинет у него, черно-красно-золотистый; казалось, что красных и золотистых ламп с каждым его приходом всё больше и больше; отец Дерек сидел за столом, за ноутбуком, в резном кресле; черные камни на кресле поблескивали, будто чьи-то глаза подглядывали за Тео, сонные, сытые, драконьи и кошачьи; рыбки шевельнули хвостами; «я сейчас, письмо закончу» Тео кивнул и сел в золотистое кресло у окна; шторы были не задернуты, и Тео смотрел, как дождевые капли стекают по золотистому с его стороны и черному с той стеклу; подумал – хочу быть рыбкой, жить в золоте…

– Да, Тео, что-то решил?

– Вы про обет?

– Если ты просто за исповедью, я надену столу.

– Нет, я по поводу поста… Я полночи не спал, думая, чего же я хочу от этих дней в ожидании Пасхи. К Пасхе я раньше был равнодушен; ну, мне всегда нравилось Рождество; я верю в него, загадываю желания, обожаю подарки, и стою мессу с восторгом; а вот Пасху могу и пропустить; заучиться, заработаться, сделать вид, что это меня не касается… звучит ужасно?

– Да, – отец Дерек прикрывал улыбку ладонью. – Боже, какие вы все выпендрежники.

– Представляю… учитывая, сколько галстуков и часов в каждой комнате.

– Нет, не представляешь… Начнем с того, что тебе в себе не нравится; в твоей жизни.

Тео подумал, покачал ногой, улыбнулся.

– Что? – спросил сердито на улыбку отец Дерек – такая она была тонкая, умная, как постмодернисткое замечание, комментарий к старинному тексту – его это пробесило в таком юном существе.

– Просто… не знаю, может, я выдаю секреты какой… ван Хельсинг всегда спрашивает, что нам нравится больше всего на свете…

– Ты не заметил – я не сказал: что в тебе плохого?

– А я этого и не услышал.

– Ну, слава Богу. А то я подумал, что ты меня только так и воспринимаешь…

– Но вообще Вы строгий, да… как Depeche Mode… мне не нравится… что я вечно ничего не делаю… только грежу наяву… боюсь потерять свой талант… и при этом его не ценю… всегда думаю – лучше было бы уметь делать что-то руками: дома строить, костры разводить, шить ботинки… горшки глиняные лепить… вязать…

– Ты ж не девчонка, не преувеличивай, тебе замуж не выходить. К тому же, ты делаешь сад.

– Впервые. Впервые я что-то делаю.

– Рисуешь…

– Вот про это я и говорю. Я смотрю на свои рисунки и думаю – это не я, это так клево… я так боюсь, что не смогу еще раз схимичить – каждый раз, как беру карандаш.

– Тео…

– Я не то говорю. Надо о Боге… но ведь мои рисунки и есть Бог… опять не то?

– Твои рисунки – это Бог и Дьявол, Тео, борются в тебе и делают тебя смертным. А сад – делает тебя бессмертным; чистым, настоящим Тео, который не боится остаться один в замке… не боится Бога… впустить Его в свое сердце…

– Да-а… мне нужен порядок… упорядоченность… мне нравится, как вы нас с Дэмьеном гоняете по пляжу, как в «Солдате Джейн»… нравится читать всю ночь то, что задано… нравится, что есть сад, он как ребенок – требовательный… нравится ждать урока астрономии весь день… мне нравятся списки, расписания… мне нравится быть занятым, мне кажется, что я прекрасен, что я совершенство, как Петрарка или Клаудиа Шиффер… Но с другой стороны – а как же валяния в постели до семи утра с прекрасной книгой или с ноутбуком с фильмом, а потом – сон до трех дня… брожение образов…

– Ох, Тео… я всё еще не услышал ни слова про Бога…

– Ну-уу… Он же – чудо…

– Тебе, Тео, нужен Бог как латынь. Я напишу тебе расписание на день: две мессы, исповедь, Розарий три раза, молитвы по часослову, и свои занятия, конечно же… а ты уже впиши туда всё остальное – бег, конную езду, лекции Ричи и ван Хельсинга, библиотеку, рисование, сад, еду, сон…

– Я не смогу. Я сорвусь. Я уже настроен на поражение.

– Никто не заставляет тебя так жить, Тео… это твой обет на этот Великий пост – порядок в отношениях с Богом… формализация. Просто попробуй. Если это не войдет в привычку за месяц – значит, Бог – это Рождество… каникулы в Париже… пальто, которое ты иногда надеваешь, самое красивое, которое дает тебе силу в самые страшные моменты…

– Откуда вы знаете про пальто… – Тео был потрясен проницательностью отца Дерека; не закончил, вцепился в золотистую ткань; а отец Дерек тем временем писал ему на атласной бумаге расписание; и было слышно только скрип его ручки – золотой, подумал опять о золоте мальчик; и стук дождя по стеклу, будто крошечные яблочки падали с деревьев, хороший урожай, будет полно золотого и розового варенья; потом отец Дерек встал из-за стола, вручил Тео листок; благословил – взял лицо в ладони, прочел молитву еле слышно, будто для каждого из мальчишек своя; начертил крест на лбу; и отпустил; ноги у Тео были как мятные; легкие и расслабленные; и бодрые при этом; в дверях он столкнулся с Йориком; тот был весь в черном, и с четками из горного хрусталя и серебра в руках; красивый невозможно.

– Привет, – сказал, будто не виделись.

– Мм, привет, – Тео придержал дверь, как джентльмен леди в супермаркете, с кучей пакетов; Йорик зашел; и дверь закрылась; и Тео еле удержался от того, чтобы не припасть к замочной скважине – и засмеялся еле слышно; будто платок батистовый подбросил – легко, мягко; поймал – прикосновение нежное, щекотное, как умиление; точно и во мне теперь есть что-то Визано; он как вирус, как нервный тик – поражает что-то внутри, в системе; как запах его духов – прилипает к телу, раздавленный листочек мяты, палочка корицы размятая, лаванда – внимание к ближнему – как отрава; Визано-Борджиа…

И опять это случилось за завтраком – столкновение масс холодного и теплого воздуха; классным завтраком, в «жирный вторник», Марди Гра, Изерли при помощи Тео и Дэмьена наготовил горы блинчиков с разными начинками. За столом были практически все; кроме отца Дерека и ван Хельсинга; они почти всегда завтракали отдельно, в кабинетах; и Зака; он потерялся в распорядке Братства, как и Тео поначалу; даже Дилан был; и Артур. Артур вставал рано, видимо, еще до Братства его жизнь была изрядно суровой; он бегал по пляжу километров десять в легкой серой куртке, белом свитере, серых спортивных штанах, кедах; потом принимал душ; потом ждал кого-нибудь и завтракал; потом сидел в своей комнате, как Визано, обложившись книгами; комнаты им с Заком отвели наверху – наверху еще жили отец Дерек и ван Хельсинг; Тео ужасно обзавидовался: как у Христа за пазухой; каменной стеной, заросшей розами; еще Артур упражнялся с Робом и Женей в стрельбе; Женя сказал: «да, ничего» – что означало пять бутылок из семи; за столом Сеттерфилд всё время читал, как и Дилан Томас; грыз ногти; растерянно отвечал Изерли на предложение «еще кофе?» «да… спасибо…я сам» – Изерли стоял над ним, как официантка из американского фильма, с кофейником, в своем волшебном фартуке; и Артур слышал его только на третий раз; но услышав, вскакивал и сбивал что-нибудь со стола; Изерли поднимал высоко брови; и ждал, когда Артур всё поднимет; это повторялось, как заставка рекламная; «чудной какой парень; он что, привидений, как Дилан, видит? – сказал Изерли. – Впрочем… я тоже такой был… это как бессонница – просто пройдет; или нет»; вечером он сидел со всеми и смотрел кино; и душ вечерний принимал тоже с кем-нибудь; будто просто хотел быть с кем-то; просто греться; сложен он был хорошо; накачанный; только горбился; это его портило немного; хотелось прямо взять и разогнуть, упершись в позвоночник коленом; молчал пока, только улыбался на общие шутки; он был как человек, очень долго живший один в большом доме; всю зиму; разучившийся вести диалог; одевался он будто уже готовился к священничеству: в белые рубашки, мягкие свитера, джинсы, кеды или сапоги; когда Артур привыкнет ко всем, научится разговаривать, и Тео как-то кинет в его огород – «партия консерваторов» – Артур ответит просто: «военная академия»; и вот сейчас он сидел и читал, и грыз ногти; Тео пригнулся, чтобы рассмотреть название; Артур заметил и поднял книгу, чтобы Тео увидел: «Андреас Везалий. De humani corpore fabrica»; переплет кожаный, битый на углах, и даже через стол слышно, как пахнет бумага – толстая, желтая – вкусно, как миндальное печенье.

– «О строении человеческого тела»?

– Тысяча пятьсот сорок третий.

– Актуально?

– Вполне.

– На латыни?

– Нам лекции в университете читали на латыни.

– А, ты можешь переместиться в Древний Рим и не пропасть…

– Ну, я очень постараюсь, – повторился Артур. Тео еле удержался, чтобы не съязвить, в привычке это у него или в характере – стараться, потом подумал – да это же самый длинный разговор Артура пока, бессовестно его так будет прервать – собственным остроумием; а тут и Грин глянул на книгу Артура.

– За завтраком, бррр, – сказал.

– Ты у нас тоже специалист по латыни? Тоже трактаты на досуге почитываешь… один я истекаю потом у отца Дерека, запоминаю последовательность шагов, и всё равно всем девчонкам на ноги наступаю…

– Да ладно тебе жаловаться, через год будешь писать трактаты о прелести жизни на открытом воздухе, как Вергилий… а книгу эту Визано в машине как-то забыл, и я ее открыл; неужели у нас и вправду такое внутри?

– По-моему, человеческий организм совершенство… – Артур вскинул глаза, и Тео аж вздрогнул – такими темно-синими они были, яркими, огромными, как экран в кинотеатре с «Мулен Ружем» Лурмана; и тут в столовую вошел Зак; в белой, в серую тонкую полоску, рубашке с серыми замшевыми заплатками на локтях, светло-коричневом, с темно-коричневой из замши спиной, жилете, с цепочкой золотой от часов, и светло-коричневых узких, по щиколотку, штанах, стиляжных таких, их шестидесятых будто, белых носках, и коричневых замшевых ботинках узеньких; черные волосы приглажены, блестят, будто набриолиненные; «привет всем» сказал Зак; привет, привет, отозвались все; явно Заку неловко; все здесь, а он только пришел; «кофе или какао?» спросил его Изерли так дружелюбно, что Зак сразу расслабился; «какао» и сел к Тео и Дэмьену; они развернулись к нему для общения; и вдруг Роб с грохотом встал; стул опрокинулся; все вздрогнули; Дилан уронил кусок яичницы себе на джинсы, вскинул серые глаза; ресницы и тени от них будто паутина; не лицо молодое, а брошенный дом, полный призраков.

– Ты что? – спросил Женя; но он явно знал уже, «что»; губы его розовые тонкие дрожали; он привстал, будто собираясь поймать мяч, или перехватить кого-то бегущего.

– Не переношу евреев, – сказал Роб; такой яркий, будто кордебалет из мюзикла: золотые волосы, карие глаза, красные губы, футболка с фотографией Нью-Йорка; сережка в ухе бриллиантовая; часы черные, винтажные, авиаторские, огромные, тяжелые, как кастет; черные вельветовые штаны, и серый, в черные крапинки пиджак с подкатанными рукавами; и так это было неожиданно, все боялись вздохнуть – вдруг что-то разобьется; Женя сел и обхватил голову руками. – Это просто… невыносимо… я не понимаю ван Хельсинга… и тебя, Визано, не понимаю… почему мы не имеем права голоса?

– Если ты сейчас заведешь шаманскую песнь о том, что они распяли Христа, – Визано поставил на стол чашку с кофе, которую все это время держал на весу, боясь, видимо, что начнут переворачивать стол, сшибать всю посуду; пил он латте с корицей; и, видимо, им дорожил; тоже читал – последний «Эмпайр», листал – там вышла статья Дэмьена; список лучших фильмов про библейских персонажей; как всегда, в чем-то голубом – рубашке, белой, в мелкий голубой горошек, с серебряными запонками, в синем галстуке в темно-синие полоски, в синих джинсах, белой вязаной толстовке с капюшоном; делающей его таким домашним, уютным, пушистым; почти котом, – то я на это не поведусь. Никто не поведется. Это вышло из моды сам-знаешь-когда.

– Да он ведь даже не католик! Его отец повесился месяц назад на чулках его матери! А его мать…

Вроде бы Тео сам это проходил – но всё равно было как в кино – отличном, элегантном, с Грегори Пеком – Зак встал и молча выплеснул кофе Дэмьена в лицо Робу.

– Ты мелкая мразь, ты сдохнешь, – прошипел Роб, вытер лицо салфеткой, бросил ее в Зака – попал в плечо, Зак даже бровью не двинул; «ты идешь?» сказал Жене, тот опустил руки на стол, посмотрел ему в лицо и ответил: «нет»; Роб пнул несчастный стул и вышел.

– Боже мой, это был мой кофе, – пролепетал Дэмьен. – Я не жадничаю… просто… какая жесть…

– Извини, – Зак сел, будто ничего и не произошло. – Просто твой был негорячим. Я не хотел кого-нибудь покалечить…

– Я прошу прощения за своего… друга… – Женя встал; лицо его горело, будто он только что с мороза, трескучего, ночного.

– Это не обязательно. Бывало и не такое. Правда.

Женя прижал руку ко рту, будто его сейчас стошнит, и выбежал на кухню; Изерли поставил на стол какао Зака, и рванул за Женей; похоже, того и вправду тошнило; мельком Тео подумал, что хорошо, когда в такие моменты – самые тяжелые – Изерли рядом – от него сейчас идет такой свет, будто он всегда сидит и ждет тебя в дождь, у окна, с горячим чаем, пледом, книгой Диккенса; а ты, думая о том, что он есть где-то, твой чудесный друг, можешь выдержать, пройти и не такое.

Все смотрели на Зака – тот сел, как ни в чем не бывало, подвинул себе какао, наложил блинчиков – «о, Марди Гра» – с шоколадом и бананом, фаршем и томатами, сливками и грибами; и стал есть и пить.

– Ого, вот это какао. Как в Вене…

– Да, Изерли его сам варит, из натурпрдуктов, – объяснил Тео; он обалдел от произошедшего, будто закрутился на карусели; да и все, похоже, испытывали нечто подобное; укачалость; Дэмьен, Грин, Йорик – никто не ел; все неприлично смотрели на Зака, словно он выиграл немыслимую сумму в казино, или показал им какой-то шикарный фокус, и они ждут продолжения; Визано только усмехнулся и продолжил читать; а Артур совсем затих, накинул мантию-невидимку.

– Восхитительно.

– А ты что, правда, не католик? – вдруг спросил Дилан. Вечно Дилан как ребенок из сказки про голого короля – хотелось и засмеяться, и дать подзатыльник.

– Ну… моя мама католичка… с папой я праздновал Хануку, а с мамой – Рождество. Но когда я попросил ван Хельсинга спрятать меня, он сказал, что я должен буду принять католичество окончательно и бесповоротно, и я согласился.

– Ты не пожалеешь, – сказал Дилан, отложил книгу – Джона Сибрука «Проблеск гениальности и другие правдивые истории изобретений» – но не ради Зака – а чтобы налить себе еще сока. – А отчего ты прячешься?

– Дилан, – простонал Грин. – Ну что тебе за дело до всего?

Дилан глянул на него поверх стакана с соком – пронзительно-желтого, апельсинового с сахаром; казалось, еще секунда – и стакан взорвется, как сверхновая; такой был взгляд у Дилана; Керри Стивена Кинга.

– Да я расскажу, – спокойно отозвался Зак. – Это справедливо. Вы же даете мне кров и защиту… Мой отец – игрок на бирже, один из самых легендарных. Две недели назад он всё проиграл. Вернее – его просто ограбили, провели, как в каком-нибудь фильме про Уолл-стрит. Он был расстроен разводом с мамой… может, из-за этого расконцентрировался… ну, я не знаю. Он пришел ночью, весь мокрый – на улице шел дождь, а он даже зонтик забыл открыть; держал его в руках и не помнил про него; он был такой напуганный; белый-белый; поцеловал меня, спросил, сделал ли я уроки и поужинал; я сказал «да»; «ну, молодец» – и закрылся в кабинете; утром я ускакал на занятия; проспал, поэтому даже не задумался, где он – спит у себя в спальне или… вернулся на обед; обед нам готовит такая классная большая негритянка; Соня; я сидел за столом из пяти блюд; был ее шикарный фирменный ростбиф; а он так и не вышел; я открыл кабинет; а он был там… висел над столом… – Зак остановился, не от волнения, а будто фотограф – пытаясь ярче, точнее взять картинку, потом вскинул голову, такое тонкое, ясное было у него лицо – Тео понял, что этот мальчик давным-давно сделал выбор – когда-то, еще до Братства, и дело не в религии; дело как раз в вере, в принципах жизни: вся сила и слава – внутри тебя; то, что Артур называл: «я сделаю всё, что смогу» – чтобы в любой момент жизни ты мог встретиться со смертью и встретить её как рассвет. – И эти бумаги… они лежали у него на столе… там всё было – номера счетов, фамилии, цифры… отец всё нашел… Я всё понял с первого взгляда – я… как бы это сказать поскромнее… финансовый гений… Но пришлось сначала успокаивать Соню; звонить маме, в «скорую», адвокату; я попросил не разглашать неделю информацию о смерти отца; а потом я остался один, в кабинете… И я… теперь я их ограбил…

Все молчали. Зак смотрел на них и улыбался. Это была улыбка даже не победителя – влюбленного; которому сказали «да»; которому сказали, что он единственный; Армана Дюваля.

– И… сколько это? – спросил Грин.

– Сто пятьдесят миллионов долларов.

Визано звякнул чашкой. Будто в театре – в самый напряженный момент у кого-то из дам щелкнул веер; и все вспомнили, что они не там, в Венеции или Шотландии, не в кабинете отца Зака в Лондоне, а в залитой солнцем столовой, и всё остыло.

– Таких денег не бывает, – перевел дыхание Дэмьен. – Только в кино.

– Они есть, – Зак развел руками. – Мне было страшно и смешно; я провернул всё за пару ночей за ноутбуком; играть официально на бирже мне еще нельзя; я играл за отца; а потом принял душ, оделся в свежее и пошел на лекцию в ван Хельсингу; я записался на неё еще год назад; он же такой крутой; подошел к нему после и рассказал всё, как было; он выслушал меня и предложил Братство.

– А деньги? Полежат на счету до твоего совершеннолетия? Или ты их вернул?

– Они на счету у Братства.

Все переглянулись, Визано засмеялся.

– Ну, зная вкусы Изерли, этого хватит всего лишь на пару лет.

Естественно, отец Дерек и ван Хельсинг всё узнали – о том, что Роб обозвал Зака; и ведь никто не побежал рассказывать; будто у ван Хельсинга был свой дар – типа Гриновского; приступы ясновидения, сопровождающиеся запахом апельсинов; или как у Дейла Купера – сновидения, полные красного и зеркал; или просто шар хрустальный гадательный, или колода засаленных карт для пасьянсов; все думали, будет как с Визано – самим придется решать; решаться на что-то; принимать его как таким как он есть или драться с ним; но ван Хельсинг влетел в комнату Роба без стука; открыл пинком; заорал так, что все сделали вид, что ничего не слышат, заняты своими делами по уши; Дэмьен сидел у Тео, они смотрели с ноутбука фильмы про Марию Магдалину – Дэмьен писал новую книгу – про образы святых в кино; пили чай и обжирались перед Постом сладким: шоколадным печеньем, брауни, мороженым, блинчиками с карамелью и земляничным вареньем; Изерли разрешил брать все банки; комната Роба была через стенку; и когда дверь хлопнула и раздался голос ван Хельсинга – ор ван Хельсинга – это было не просто страшно; это было как стоять под падающим на тебя небоскребом и молится только об одном – что это сон, как в «Начале».

– Томас…

Роб отжимался от пола, босой и полуголый; волосы прилипли ко лбу; ван Хельсинг ударил его сразу же; в лицо; ногой; Роб упал, не сказал ни слова; вытер кровь. Ван Хельсинг ударил его еще раз, и еще; он был в сапогах для верховой езды; мягких, высоких, сверкающих, на каблуках; но получилось бить жестко, будто Роб был бревном, которое нужно столкнуть, которое мешает проехать; Роб со свистом втянул воздух, и вжался в каменный пол, будто тот мог согреть, укрыть его, как трава.

– Собирайся.

Роб медленно поднялся; кровь текла у него из носа, капала на грудь; шатаясь, подошел к шкафу, достал чемодан, черный, с большой смешной наклейкой типа рентгеновского снимка – внутри чемодана связанная стюардесса; трясущимися руками сложил в него вещи – джинсы, футболки, свитера, носки, кеды, полотенце.

– Я насовсем уезжаю, сэр? – голос Роба еле слышно дрожал; как вода в графине от тяжелой музыки из сильных колонок.

– Да.

– Тогда… можно мне попрощаться с Женей?

Дэмьен с Тео посмотрели друг на друга, взялись за руки; рука Дэмьена была теплой и липкой от еды; хрупкой – каждая косточка как монетка прощупывается в кармане. Хлопнула дверь, и раздался топот – это Женя выскочил из своей комнаты и побежал спасать друга. С разбегу он упал на колени и обхватил ноги ван Хельсинга.

– Пожалуйста, сэр, – и заплакал. – Не прогоняйте его. Он… он всё поймет однажды.

Ван Хельсинг положил руку Жене на голову, погладил нежные, цветочные вихры, потом мягко высвободился.

– Через час оба у меня в кабинете.

И ушел; и Тео представлял, как он идет по коридору, стремительный, прекрасный, с гордо поднятой головой, как Сен-Жюст, с профилем как прекрасный корабль, полный золота и приправ; весь в черном; длинноногий и стройный, головокружительный, как снежная ночь; и подумал: «он не герой – он безмолвный страж и бдительный защитник… Темный рыцарь»; улыбнулся и еще раз сжал руку Дэмьена, будто они остались одни, без родителей, маленькие совсем, в сандаликах, шортах, белых носках, футболках с Микки Маусом, спрятались за диваном и пережидали грозу.

За ужином Роб сидел вместе со всеми; молчал, не поднимал глаз; выглядел он ужасно – огромный синяк заливал все его роскошное, как бальное бело-золотое платье вино из опрокинутого бокала, лицо; нос распух; Женя сидел рядом, повзрослевший сразу на десяток лет, бледный, утончившийся, как осенний сад, облетевший; утром они уезжали – отец Дерек сказал на мессе, что Роб наказан ссылкой на время Великого поста; Женя попросился с ним. Зак был в легком ужасе – как человек, разбивший дорогую вещь в гостях; Грин попытался объяснить ему, что всё хорошо, у них в Братстве приняты в качестве хороших манер жесткие пацанские разборки; но Зак всё равно нервничал; пока Тео в пол-абзаца не рассказал про свою драку с Визано.

– Я бы на это посмотрел, как-то не верится – ты же… кукла Барби против Терминатора.

– Все бы хотели посмотреть – так-то в свидетелях только Изерли; и желательно в записи – чтобы пересматривать в минуты сомнения, есть ли Бог на свете, – ерничал Грин.

– Но Роб вернется?

– Ну, если сдаст экзамен на терпимость и милосердие… – Грин подпер щеку рукой, и вздохнул; будто знал, что этот экзамен Робу придется сдавать всю жизнь.

На мессе Йорик и Грин сказали, что отправляются на время Великого поста в турне – Тео удивился, потому что ему казалось, что Йорик выбрал совсем другую сторону Луны. Но объяснений никаких не последовало; так же, как и о месте ссылки Роба и Жени; Дилан и так в Рози Кин почти не живет; этак в Братстве совсем никого не останется, подумал Тео; Артур-привидение, Зак-новенький, они с Дэмьеном, Визано и Изерли… впрочем, в Изерли было столько цвета, что он будто раскрашивал, наполнял оттенками, переливами любое пространство. Мой первый Великий пост – Тео ждал его, как контрольной, как премьеры.

Утром, в Пепельную среду, мальчика разбудил Изерли – рано-рано, со свечой в руке; на старинном оловянном подсвечнике; свеча была оплывшей, будто Изерли постоянно сверял счета, ею пользуясь; в черном свитере, тонкой черной вельветовой куртке с капюшоном; черных перчатках шерстяных, с обрезанными пальцами; джинсах темно-синих и фирменных для Братства высоких тяжелых ботинках; Тео тоже такие себе заказал; на подошвах были выбиты распятия – Тео просто с ума сходил от этой жути – шел по пляжу и оборачивался всё время – на отпечатки на мокром песке; в них было что-то римское, безжалостное; они были самым главным доказательством существования Бога.

– Что случилось? Пожар, протестанты?

Изерли улыбнулся дежурной шутке.

– Помнишь, ты спрашивал про мессу на берегу моря?

– Да. Ты сказал, что ее отслужат в день, когда кончится зима.

– Вот сегодня этот день. День, когда кончилась зима, и начался Великий пост. Отец Дерек велел всех поднять и собрать на пляже. Ты рад?

– Ну… а что там, на улице? Всё еще зима?

– Очень красивый рассвет, – и Изерли задул свечу, и Тео увидел, что комната наполняется медленно светом – бледно-голубым, будто они с Изерли попали внутрь синего драгоценного камня; и его подносят постепенно к лампе, чтобы рассмотреть стоимость; Тео вскочил, потому что помнил, как наступал рассвет в Гель-Грине – как любимое место в музыке – вот сейчас, вот сейчас, всего полминуты, радиоформат; оделся во что-то такое же, всё черное; и выбежал на морозный, стеклянный воздух; они с Изерли спустились по самой уцелевшей из лестниц – Клеопатре; Изерли даже поднял вопрос о её полном восстановлении; и даже, кажется, ему разрешили; деньги-то есть – новая дежурная шутка; все уже были внизу; в ботинках с крестами, следы с крестами как птичьи – множество; в курках, в перчатках, в ботинках – все вдруг на одно лицо, такие разные в обычные дни, как летние юбки, как сорта мороженого; на востоке уже столпилась целая флотилия облаков, будто город вырастал на глазах; открывался смертным град небесный – с башнями, садами, стенами, лестницами; золотой и пурпурный; море же было серым, будто от костра рассвета в него падал тот самый пепел, которым отец Дерек посыпал им волосы, накатывало на берег сердито, шипя, обдавая ботинки соленой пеной; Тео волновался – от пафоса и красоты происходящего; от гимна, который пел Йорик – без музыки, под шум ветра и моря, печального, нежного – голос у него был столь силен, что ни одно слово не унесло, и они подпевали, подхватывали; Бог – это небо, подумал Тео, когда я смотрю на небо, я чувствую себя частью чего-то огромного и прекрасного; и когда подошел к причастию – после Грина, перед Дэмьеном, будто загадал желание: «у меня получится… получится стать стальным… золотым… алмазным… как из сказок – королем всего Штормхолда, братом Розы».

Так начался первый в жизни Тео Великий пост; с желания; потом все полезли по Клеопатре на завтрак; ничего катастрофически не изменилось – бекона только не было и сосисок, и какао; зато были блинчики с горячим банановым пюре и манная каша с малиновым вареньем; и зеленый салат с креветками; и горячий чай с лимоном и имбирем в большом кувшине; Роб, Женя, Йорик и Грин после завтрака уезжали, в гостиной стояли черно и молча их чемоданы, сумки и футляры; не Братство будет, буддистский монастырь, а Отель разбитых сердец, подумал Тео; и сразу после прощаний ушел в свой сад; у него там стоял деревянный складной стульчик, белый, сосновый; с льняной подушкой; Тео сел и закурил; моря из его сада видно не было; это был сад развалин, шутил Тео, но так и было; обвалившиеся стены стали для сада основой; всё зеленело, робко, тонко, свежо; фиалки стояли в деревянных ящиках, и некоторые розы – их можно будет высадить в августе; ох, Тео потянулся, откинулся, упал в небо и задремал; и проснулся где-то через час; ему показалось, что в саду кто-то есть; он вздрогнул, открыл глаза – кто здесь? Вспорхнули птицы. Тео вздохнул – он не хотел, чтобы кто-то видел сад до того, как он будет готов; сейчас сад выглядел как мастерская художника – незавершенные картины, сквозь которые что-то пробивается, везде инструменты; но ощущение чьего-то присутствия не оставляло Тео; он встал и огляделся; будто кто-то звал его, голосом нежным, как маскарпоне; Тео знал, что он не сумасшедший – он привык разговаривать со своим садом: «мой сад, мы братья. Разве что ни миг у нас не те же самые тревоги?»; после спасения Изерли из моря он не боялся никаких душевных причуд и изгибов; и он увидел – это была роза – белая – первая – один из бутонов распустился; будто первый снег выпал; Тео поразила, что она белая; он так хотел, чтобы первой распустилась «Святой Каролюс»; и тут же устыдился своего разочарования; подошел к ней, опустился на колени, наговорил кучу смешных ласковых слов, которые говорят детям, кошкам и любимым, когда те спят, уставшие от болезни: рыбка моя золотая, солнышко мой пушистое, конфетка шоколадная; а она дрожала от его дыхания, будто ей было зябко; так хотелось дать ей свой пиджак; настоящая девочка на первом балу, в платье от Маккуина, нервная, тонкая; Тео поцеловал её на прощание и пошел на урок к отцу Дереку…

У меня получилось – это звучало, как песенка, зацепившаяся с радио, «Island In The Sun» Weezer; на обед были гороховый суп с крутонами и пряный рис с фисташками; Дэмьен, Артур и Ричи читали; Дэмьен – огромную книгу про мучеников Англии и Уэльса; Артур всё своё латинское анатомическое; Ричи огромный сборник Кьеркегора; Изерли и Тео переглянулись; «надо было мне «Фаворита» Френсиса взять, раз такое дело» пробормотал Изерли, они с Изобель обменивались книгами и пластинками через фермеров, привозивших в Рози Кин продукты; «а мне – Гертруду Джекилл, или Вергилия, и словарь латинский» отозвался Тео; «ну вообще…» Изерли развел руками; и они засмеялись в голос; читающие подняли головы.

– Что ржете? – холодно спросил Ричи.

– Тупо потому что, – сказал Тео. – Давайте хотя бы за обедом разговаривать о чем-нибудь. А то и так все сидят за своими занятиями, ноутбуками, и видимся только на литургии часов и мессе. Приедут ребята, а тут все говорить разучились, объясняются знаками и записками на латыни. Alquid sal per manus tradere. И никто не дерется, потому что всем друг на друга насрать.

– Ой, а я тоже с книжкой, – Зак опять опоздал; опять в чем-то коричневом-бежевом-сером, с тонкой полоской, продемонстрировал чтение – «Философы от мира сего. Великие экономические мыслители: их жизнь, эпоха и идеи» Роберта Хайлбронера. – Любовный роман практически. Ну, не со сводками же биржевыми идти обедать…

– Да ты не стесняйся. Можно и «Капитал», и Адама Смита всего, – Изерли встал сердитый, ушел на кухню, вернулся, принес печеную тыкву с пряностями. – Я понимаю, что все ушли в себя и ищут там клад; и обеды этот месяц будут овощные и травяные; и никакого голливудского кино, и коньяка с сахаром и лимоном; и я не отец Дерек, мне нечем крыть; но на эти сорок дней – задание от меня, лично, от Изерли Флери, даже не являющегося официально Братом Розы: приходить на обед и ужин без книг и пытаться общаться; вдруг мы друг друга полюбим…

Ричи закатил глаза и захлопнул книгу, и из неё будто вылетели все слова – всё содержимое и значимое; такой был удар – Муххамедоаливский.

– Доволен?

Изерли улыбнулся, «ты не пожалеешь» «да ну» – принес в кувшине горячий чай – черный, с травами – пахло великолепно, и яблочный пирог; и сел напротив, достал из кармана сигареты – не свои розовые, а красный «Голуаз» – видимо, носил про запас, как общественные, очередное домашнее волшебство, – и пепельницу; все приняли приглашение, взяли по сигарете – даже Артур и Зак, которые в курении до этого не подозревались; Изерли разрезал пирог – внутри оказался еще и лимон, и красный апельсин, и грецкие орехи, и мед – все сразу протянули тарелки; разлили чай, закурили; и молчали недоуменно и смотрели друг на друга.

– Предлагаю тему для разговора: красивая женщина, – сказал Зак; курил он классно, как пацан из подворотни – просто держал сигарету в зубах, и она висела, как приклеенная и не падала при репликах – Тео знал, что это особое мастерство; как жонглирование. – У кого какое мнение?

– В первый день Поста? – Ричи выдул дым вверх – только что сам не стал черно-белым – такой Хамфри Богарт – тонкий, циничный, усталый, насмешливый.

– Ну да. Сливок-то нет для пирога.

– Блин.

– Каждый обед и ужин будем обсуждать женщин? – спросил Дэмьен.

– Нет. Каждый разговор – новая тема. Все высказываются по кругу. Если кто-то пока не нашел ответ, говорит, как в бридже: «Пропускаю ход»; но к концу игры должны все выложиться.

– Это в летнем лагере для юных гениев в такие игры играют? – съязвил Ричи. – Для создания психологического комфорта в группе…

– Наша с мамой традиция, – Зак покраснел чуть-чуть, будто сел кто рядом в пунцовой рубашке. – Она терпеть не могла обсуждать дела за едой.

– Ладно. Женщина.

– Давайте конкретизируем: говорим о канонах красоты или просто сплетничаем про баб? – опять Дэмьен; прямо было видно, как заработал его культурологический мозг в поисках точных и изящных формулировок.

– Просто твоя реакция. Не игра в ассоциации, а что для тебя – женщина… Твое представление о предмете. Что в твоей голове, какие ягоды. Можно с цитатами…

– Нет, Дэмьену нельзя с цитатами, – вскинулся Тео, все засмеялись.