Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

– Тогда нужно еще чая и сигарет, – сказал Изерли. – Кто первый?

– Зак предложил, так пусть покажет, как надо, – Ричи указал на Зака, как из пистолета прицелился.

Зак задумался, потом развел руками и ответил:

– Мэрилин Монро.

Все засвистели, зашумели, застучали по столу: «ну, нет, слишком просто…»

– Ну что я сделаю, если мыслю, как большинство; могу оправдаться – у моей мамы был сольный номер – она пела песню про бриллианты, «Diamonds are a girl's best friend»; такой красивый; несколько лет; когда была беременна мной, и потом, когда я был маленький; я видел его из-за кулис пару раз; такой красивый; сплошные блестки; так что это всё генная инженерия…

– Ну ладно, зачтем на первый раз. Но если ты на вопрос: «Бог» ответишь «Элвис», ты будешь изгнан – есть под столом – до конца Поста. Предлагаю Монро взять отдельной темой – у меня есть что сказать, по поводу её смерти, естественно, – Ричи достал свои сигареты, закурил еще. – Я?

– Давай.

Все смотрели на него заворожено – он вдруг стал центром Вселенной: красивый, изысканный – роскошный – Ричи роскошный – подумал Тео – как незнакомые знаменитые города – Рим, Лондон, Париж, Кейптаун, Стамбул… Сейчас наговорит гадостей или скажет «Дева Мария».

– Явление культуры. Как тюльпаны в Голландии. Как мотоциклы «Харлей Дэвидсон».

– То есть ты можешь тратить на это деньги и время, а можешь пройти мимо и жить своей жизнью? – уточнил Зак. Ричи кивнул. Между этими двумя явно произошла своя химия; такое ощущение, что сейчас они вдвоем вскрыли сейф с сокровищем – не всем понятным: оригиналом сценария «Касабланки», бутылкой вермута из запасов Джека Лондона, первой записью Дюка Эллингтона…

– Дэмьен?

Дэмьен вздохнул так смешно, с пристоном, будто книга, которую он хотел весь месяц и наконец-то скопил денег, и пришел покупать, вдруг оказалась дороже на две монетки.

– В моей жизни была и есть только одна близкая женщина – моя бабушка; она носит серебряные туфли и любит прогноз погоды; ведет с самого детства дневник, куда записывает все показания градусника и атмосферные явления; и еще я очень много занимаюсь абстрактными женщинами – из книг и кино: Монро, гм, сестрами Бронте… так что мое сердце похоже на звездное небо, на нем столько огоньков… я никогда не смогу влюбиться – женщина – это ведь любовь? – и взглянул на них на всех; будто кто-то мог ему ответить: не влюбляйся никогда, пожалуйста, Дэмьен, зачем нам любовь, ведь мы такие клевые…

– Изерли?

Изерли поднял руки, сдаваясь; пушистый затылок, белые изрезанные запястья.

– Однажды я женюсь. Это мой ответ.

– Ничем не хуже других, – ответил Зак; такой маленький, подумал Тео, но самый старый вампир среди нас; будто за спиной у него не смерть отца и разорение, и математическая школа, и летний лагерь, и детство в «Мулен Руж», а Вавилонское столпотворение и падение Карфагена.

– Тео?

– О, у меня есть что вспомнить; у меня три старших сестры, мама, и еще я встречался кое с кем… – Тео постучал ногтями о стол, и понял, что ему действительно есть, что вспомнить. – Ну, так… кофе пили, за ручки держались, рассказывали сны. В общем, женщины – это… очень много вещей. Разбросанных, расставленных повсюду. Женщины – это материальный мир. Всё в мире производится для женщин. Это… кофе со сливками… горячий шоколад. Лекарства. Чашки. Блокноты. Открытки. Рамочки для фотографий. Украшения. Свечи ароматические. Чулки. Засушенные цветы. Фонарики разноцветные. Фарфоровые ангелочки. Елочные шары. Маленькие тампоны…

– Фу, Тео!

– О, это еще не конец. Ленты. Заколки. Бисерные украшения. Диснеевские фильмы…

– Ну, мы поняли, фильмы Софии Копполы, – засмеялся Дэмьен. – «Девственницы-самоубийцы» и «Мария Антуанетта».

– Комната самого Тео, – и Ричи тоже засмеялся. – Артур?

Все почему-то ожидали, что Артур объявит пропуск хода. Все бы простили, пропустили. Но он вскинул ресницы свои фееричные, павлиньи хвосты, и ответил спокойно, будто дорогу показывал:

– У меня ужасный опыт. Я, как дурак, общался с ними как с равными. А им нужно только одно… Она может учиться на математика, на медсестру, смотреть в телескоп, работать с детьми, больными СПИДом, писать докторскую по семиотике средневековых фресок, но в итоге ей всё равно, что у парня на уме – у неё-то именно это…

– Милый, – сказал Ричи, стукнул сигарету о бортик пепельницы, – это от тебя им нужно одно… а от прыщавого карлика в отделе доставки – совсем другое.

Все завыли от смеха; Тео подумал, что Артур точно встанет и, как Зак пару дней назад, выплеснет Ричи в лицо содержимое своей чашки, но Артур закричал сквозь общий смех:

– Эй, ну ладно… это правда… вы же сказали, говорить свое, я и сказал…

– Не обижайся, – попросил Дэмьен; все умерили свое радостное хлюпанье. – Твоя история – это как «Парфюмер» или «Дориан Грей» – что-то фантастическое…

– Я предлагал ему как-то облиться кислотой – на семинаре по химии. Он зассал. Да еще деду моему пожаловался на меня. Не жалей его, Дэмьен, и не анализируй, его всё устраивает. Это он среди вас, таких чистых, целеустремленных, Люков Скайукеров, такой стал правильный; отливает белизной, – сказал Ричи. – Он хамелеон. Однажды он обосрется, и я буду счастлив первым кинуть в него камень.

– Ты так веришь в себя, Визано? – Артур даже не дрогнул. – Я, по крайней мере, не мню себя ангелом. Однажды и ты упадешь с такой высоты, что не соберешь костей.

Изерли встал перед разговором, чтобы поставить разогреть чай; услышал слова Артура и побледнел; обернулся; и губы у него задрожали; он шагнул и сжал плечо Артура; так больно, как мог.

– Перестаньте, пожалуйста. Сейчас вы оба как последнее дерьмо…

Артур и Ричи молчали.

– А у меня расцвела первая роза, – сказал Тео.

– Какая? – спросил Изерли и отпустил Артура, и тот опять сгорбился, сжался, сложился, будто тряпичная кукла; Тео стало так жаль его.

– Белая.

– Наверное… это очень красиво, – Дэмьен; его голос как пломбир с сиропом и разноцветной присыпкой – самое вкусное на свете.

– Очень, – ответил страстно Тео.

– Жаль, нельзя выпить, – улыбнулся Ричи; и улыбнулся так хорошо, что Тео отпустило – нет, никогда Ричи не отступит, не упадет; он же белое золото; самый чистый снег; никто из них; все они проживут свою жизнь долго и счастливо, как короли в старину.

Больше никаких ссор не было; за ужином говорили об играх: шахматах, Золушке, стимпанке, Эрике Берне, масках, манчкине; пришли отец Дерек и ван Хельсинг; отец Дерек быстро ухватил суть развлечения, ответил что-то, получил массу удовольствия от чужих ответов; а ван Хельсинг уже всё знал, сказал, что они тоже так развлекались, когда чего-то ждали, и было совсем нечем заняться; Тео представил почему-то заметенный снегом домик в горах, как в рассказе Кайла Маклахлана; и подумал о Грине и Йорике, как ему их не хватает; после мессы пошел сразу в свою комнату и стал слушать их альбомы, потом залез в интернет, посмотрел записи с концерта; L&M опять выступали сегодня вечером в Лондоне, пока они в Рози Кин ели поленту с моцареллой, валяными помидорами и пряными травами; Грин на концерте был в зеленом свитере и килте; а Йорик в смокинге, черный бант вместо бабочки, и танцевал степ – эдакий Фред Астор; такой красивый он был, легкий, сказочный; и все шоу было построено на свете – то они казались совсем черно-белыми, то вдруг всё сверкало – полная сцена диско-шаров из зеркальных кусочков. Тео увидел, что в расписании турне есть Гель-Грин; вспомнил, как слушал этот альбом, «Снег и книги», пока ехал сюда, в Братство; так я их и не увижу вживую, а там – страдания по прежнему Тео превратились в абстрактное «там» – купил бы билет, надел бы классный узкий розовый галстук, белую рубашку, синий вельветовый пиджак, узкие джинсы, кеды, и пошел бы на концерт с Матильдой; а потом бы попили горячего шоколаду со сливками и малиновым сиропом; поцеловались, взяли бы «феррари» и кружили бы по городу всю ночь; и внезапно Тео затосковал; вот только не это; и пошел к Дэмьену; и они послушали альбом вместе; Дэмьен читал, а Тео просто лежал на кровати Дэмьена и смотрел в потолок: Дэмьен наклеил на него звездочки и луну, которые за день набирали свет и потом сияли в темноте; потом мальчики помолились вместе на ночь; и Тео пошел спать; но не спал всю ночь, потому что думал, а всё ли правильно он делает; отказывается от славы, денег, Матильды, безумия, суеты; вот Йорик и Грин выбрали совсем другое, смертное; и сомнение отпустило его только когда он на рассвете, не выдержав, пришел в свой садик; был туман, прохладный, замедляющий звуки и движение; Тео нашел свою розу – она действительно была; сонная совсем, как маленькая девочка; опять хотелось взять её на руки; закутать в плед; и Тео сел на стул и прочитал весь Розарий; замерз, промок весь от росы, сжал зубы и попросил у Бога сил; как человек, который повис на страховке или собирается пригласить девушку на танец.

Дилану игра в тему для разговора тоже понравилась; он, правда, всё равно сидел с книгой; но просто так, «подержаться» – Изерли разрешил. За тридцать восемь дней в Братстве поговорили о: женщинах, играх, черно-белом кино, носках, сериале «Настоящая кровь», Мартине Скорсезе, гангстерах, оружии, Средних веках, Мэрилин Монро, как и обещалось, самоубийствах, Первой мировой войне, Америке, тамплиерах, немом кино, итальянской опере, табаке, детективах, детских книгах, поэзии, бессоннице, голоде, спиртном, путешествиях, велосипедах, зиме, лете, счастье, горе, любви, кошках, собаках, Умберто Эко, современном искусстве, Вермеере, аквариумах, пазлах, Джеке-Потрошителе, Диккенсе, Кристиане Бейле, Диснее, Фрейде, Африке, импрессионистах, Джейн Остин, Чарли Чаплине, охоте, «Алисе в стране чудес», пиратах, фантастике, готике, Леонардо да Винчи, манге, обуви, «Титанике», супергероях, суевериях, фольклоре, мужчинах, математике, сказках, Борхесе, «Властелине Колец», панке, Битлз, смерти, Древнем Риме, Нобелевской премии, «Назад в будущее», Вагнере, походах, деньгах, власти, страхе, Жанне Д`Арк, Гарри Поттере… и все, наконец, узнавали друг о друге – кто чем занят в своих кельях: кто что читает, о чем думает в дождь и полнолуние, у кого какие увлечения и наваждения. Визано, например, иногда расследует старые дела; как Ниро Вульф, не поднимаясь из кресла; такое упражнение для пальцев ног, как он сам его назвал, насмешливо дернув верхней губой и обнажив острые зубы; собирает все куски пазла, мелкие детали, отходит, чтобы посмотреть на картину издалека – вдруг это и вправду нечто импрессионистское – и пытается найти свою разгадку; когда он думал про Джека-Потрошителя, отверг всё, что писали ФБР и всякие сочинительницы романтичные; составил его портрет: «никаких сексуальных извращений, сифилиса и комплекса по поводу отсутствия одного яичка; все это уже позже наслоилось – после Первой Мировой, Фрейда; это был очень образованный, сильный физически, привлекательный человек лет двадцати пяти; уверенный в себе, никаких внешних душевных заболеваний на почве низкой самооценки, злобной мамаши и финансового неблагополучия; жестокий; но тогда рамки жестокости были несколько иные; Англия была просто одержима насилием; не думаю, что он как-то выделялся среди своего класса; а принадлежал он явно к высшему, – и тут Визано вновь улыбнулся жуткой красной улыбкой, – я бы мог быть чисто теоретически Джеком по всем параметрам… – и прыгнул на Дэмьена с криком. – Отдай мне свою матку!» – Дэмьен завизжал, как в хорошем фильме ужасов; и все вместе с ним, и стулья опять попадали, и прибежали на вопли отец Дерек и ван Хельсинг; и всем чуть не влетело; в общем, Визано рассказал, как не выдержал и пошел с бутылочкой к Грину – и выяснились рамки дара Грина: он мог видеть только в пределах своего времени и своего «поля» – то есть людей, которых он знает, о которых имеет представление; паписать ему письма об абстрактном: «найдите мою брошь» или «кто убил Наполеона» – бесполезно…

В последнюю субботу они собирались поговорить о Леонардо ДиКаприо и бойз-бэндах, поразить своим умением вести светские беседы вернувшихся – Роба и Женю, Йорика и Грина – они все дружно приезжали в субботу утром; но в четверг, на мессу Воспоминания Тайной вечери – Тео был на ней впервые – когда отец Дерек мыл им ноги, как Христос ученикам – «педикюр все сделали?» пошутил ван Хельсинг – и в пятницу на Поклонение Кресту не пришел Дилан. По обету он должен был приходить в пятницу, на этот «коленостирательный», как его называл Дэмьен, Крестный путь – и в воскресенье – на утреннюю мессу; и оставаться после на воскресный обед; пусть и Пост, но Изерли изощрялся, как мог: паста, паэлья, ризотто, крем-супы, салаты с рукколой и мятой, картофель в фольге с травами и чесноком, хлеб с базиликом и оливками, баклажаны по-болгарски, всевозможные роллы и суши запеченные; «я хочу знать, что хотя бы один раз в неделю ты что-то ешь» сказал сердито ван Хельсинг Дилану в Пепельную среду; Дилан закатил глаза, но пообещал приходить и молиться со всеми и есть; Тео думал тогда, что неряха Дилан должен совсем зарасти к Пасхе; так и происходило – в первую пятницу он выглядел еще ничего – в обычных джинсах, свитере, ногти только грязные, и кеды; будто просто сломалась машина на проселочной дороге, и остаток пути он шел пешком; но уже в воскресенье Изерли погнал его сразу в душ; и выдал чистое – как в приюте для наркоманов; а в прошлое воскресенье – предпоследнее перед Пасхой – Дилан был похож на Маугли, или сбежавшего с каторжных работ из Кайенны, – весь расцарапанный, облупившийся, волосы ниже плеч, растрескавшиеся губы и руки; Зак, с которым рядом он сел за обедом, по возможности вежливо отодвинулся, испугался даже; а потом Тео пошел в сад, через задний двор, а там стоял Изерли и озадаченно рассматривал одежду Дилана – синий растянутый свитер, выгоревшие порванные джинсы, красные кеды, огромную клетчатую рубашку; «может, сжечь? а то стиральная машинка не даст нам больше, сбежит, расскажет всё про нас другим, и мы обречены на тазики и доски» пошутил Тео; он, заваленный, загруженный своими занятиями, почти уже не помогал Изерли в управлении Рози Кин; «я тоже подумал про сжечь, но она пахнет потом и порохом, – сказал Изерли, – пот… понятно почему, но порох-то откуда, черт возьми… он же не брал с собой ружья» «отобрал, может, у кого, спас оленя… или всё-таки взял… или нашел…» – Тео пожал плечами; ему не казалось это важным; такой странный был Дилан; с него станется фейерверки старинные китайские в лесу запускать; охотиться на вампиров с дробовиком; есть жуков живьем, сбивая с деревьев гранатами; но вот он не пришел на Поклонение Кресту; это последняя пятница, и Дилан должен был остаться, отмыться; и опять же – завтра утром приезжают Йорик и Грин, и Роб и Женя, и это здорово – все наобнимаются, расскажут друг другу массу вещей; потом дружно отдраят Рози Кин; и отсидят ночную мессу – самую шикарную, самую длинную в году – когда случится чудо, и Иисус воскреснет; и можно будет пить вино, пахнущее яблоками и корицей, и есть бутерброды с салями; но Дилан не пришел, и у ван Хельсинга напряженное выражение лица; будто у него болит зуб; и он уже выпил три таблетки, но всё равно болит; и все цвета начинают быть громкими, а люди ненавистными; «где же Дилан?» спросил шепотом Дэмьен, Тео пожал плечами; он не чувствует тревоги; завтра же приедет Грин, и если что, найдет Дилана – просто, как в книге с оглавлением главу: «Дилан тем временем…», или с закладкой на месте приключений Дилана – такой ручной работы, расшитой бисером; по мотивам «Ворона» Эдгара По: черное окно, пустая клетка, луна огромная в разорванных тучах, и ворон огромный блестит глазом на столе, разбросанных рукописях.

И вот они сидят и ждут Дилана; и не разговаривают ни о чем; ван Хельсинг не с ними, ходит по своему кабинету, грызет ногти – видимо, Дилан крепко пообещал приходить вовремя, раз ван Хельсинг так переживает; а Тео думает – о, Боже мой, ведь уже всё, конец, Великий пост закончился, и я всё выдержал; пережил свой первый в жизни Великий пост; настоящий; обычно он и знать-то о нем не знал; чисто теоретически только; потому что Сильвен в это время худела; один раз только до Братства был на службе Крестного пути, с мамой, лет в десять; и то не выдержал, разнылся; так всё пугало: еда, расписание, розовый сад; пункт первый – еда – по пятницам да, они не ели ничего, пили только воду, но сегодня на ужин после полуночи – теплый картофельный салат с маслинами и перцами, рагу из чечевицы и томатов и фрукты в имбирной карамели; и это было восхитительно; Тео даже забыл уже, что это – холодный английский ростбиф; пункт второй – расписание: литургия часов, две мессы, три Розария, занятия у отца Дерека – Дэмьен сказал, что собирается поступать в университет в следующем году, и Тео подумал – а я тоже хочу, я тоже могу, как я без него – без этого смеха, ямочек, карих глаз, ночных посиделок, разговоров о Риме и Ди Каприо; Дэмьен стал для него за эти месяцы кумиром, идеалом, возлюбленной и вообще всем; дорогим другом, рядом с которым сам становишься лучше, ради которого убиваешь и садишь сады; так что Тео навалился на латынь и историю; пункт третий – розовый сад – он вдруг стал реальностью – Тео как-то не особенно в него верил – ну, что за хрень: доверить сад дилетанту – нет, хуже – подростку-художнику; он читал Пейджа, Джекилл, Уильяма Робинсона, Виту Сэквилл-Вест, Гете и Руссо, Вергилия и Плиния Младшего – он обожал Плиния Младшего, ему хотелось быть Плинием; лет в пятьдесят; будто они могли помочь – поддержать, как старые тетушки: чаю, плюшек – и они будто услышали, помогли – розарий оживал, набирался сил, цвета, запахов – это было поразительно – как если бы Бэтмен-Кристиан Бейл сошел с экрана, влюбившись в кого-то из зала; как было в «Пурпурной розе Каира»; а еще эти разговоры за обедом и ужином – и всё это случилось именно сейчас, весной, когда вроде как должно быть трудно, авитаминозно, сомнительно, чревато; и Тео подумал – ох, ну это было прекрасно; мой первый Великий пост… и это чувство счастья, полета, влюбленности в самого себя потом возникало каждый раз в начале весны – будто он и вправду влюблялся, ехал на море, придумывал новый сюжет, находил среди самых обычных дел и вещей подтверждение, что Темная Башня существует, и он на верном к ней пути.

…Ночью, часа в два, к нему постучался Зак; Тео открыл сонный, в пижамных, клетчатых красно-синих фланелевых штанах – всё-таки он держал пижаму под рукой; Зак улыбнулся, Тео был смешной – взъерошенный, будто во сне катался на велосипеде в ветер; персонаж «Улицы Сезам», пушистый, мягкий.

– Можно к тебе? Я на пол лягу, и не буду разговаривать, – Зак показал плед и спальник. – У меня по коридору ходит туда-сюда ван Хельсинг, и от этого можно с ума сойти; будто маятник огромных часов – тик-так; как в «Маске Красной Смерти»…

– А, ну, заходи, – Тео впустил Зака; тот тоже был в пижаме – классной, серой, серебристой, в черные ромбы – будто не спать собрался, а ждать голливудскую диву – вот она приезжает, а он вроде как спать собрался, и не ждал ее вовсе, просто детективом Дика Френсиса зачитался, про Сида Холи; они все таскали у Изерли и читали Дика Френсиса; или смотрел «Сансет Бульвар», период увлечения нуаром; чудная была, должно быть, у Ле Бёфа жизнь, подумал Тео, с мамой-танцовщицей «Мулен Руж», которая терпеть не может говорить за завтраком о делах, и папой-игроком на бирже; такая взрослая – если Тео сам такую выбрал, просто рано вырос из коротких штанишек, то у Зака выбора не было; его аист принес сразу взрослым – умным, насмешливым, бронированным, эрудированным, в костюме из дорогущего твида… – Чай принести какой-нибудь? Имбирный там, с ромашкой и мятой? Изерли наверняка всё еще сидит на кухне и читает, радио слушает, «Pretty Things» Take That…

– Счастливый человек. А почему ему всё можно?

– Кончать с собой и спать с женщинами?

– Ого, какие подробности, – Зак постелил на полу спальник – тоже серый, с желтым орнаментом, клетчатый внутри – тоже серо-желтый. И плед тоже был серый; в черно-белую клетку, мохнатый, толстый, на приличные минуса, а не на диване полежать. Тео поднял бровь. – А… я как-то с мамой гостил в замке, там было холодно, просто жуть; вот и решил взять с собой всяких теплых штук, когда ван Хельсинг сказал, что Рози Кин – это настоящий замок…

– Да тут же всё есть… коллекция пледов от тетушки Визано…

– Ты, видно, не в курсе – она и вправду знаменитый дизайнер… У нас дома было кресло из одной её коллекции – «Утраченное время» – по мотивам Прустовских романов.

– Удобное?

– Ну, вполне. Старомодное такое, мягкое. В цветочки и с подушечкой для ног.

– Не представляю…

– Кресло? Я тебе подарю.

– Нет. Тетю Визано.

– Она красивая. Породистая. Как и он. Не знает, куда приложить свои силы. Они же горы двигать могут. Им бы шахтерами родиться, а не аристократами.

– Так, мы обсуждаем Визано.

– Да, что это мы… Давай я еще раз спрошу про Изерли, а потом поспим немного.

– Не говори. Чертов Дилан. Упал в какую-нибудь канаву и смотрит оттуда на звезды.

Зак прыснул.

– Да, он чудной. Настоящий святой.

– Да мы все тут такие… потому что можем жить все вместе. И Изерли тоже.

– Он удивительный. Он будто балерина в прошлом – такой воздушный. И пахнет так вкусно. Жаль, что он не Брат Розы.

– Он ненавидит всю религию.

– Ну… это не конструктивно. Как-то по-подростковому.

– Да нет, он не невежда и не атеист. У него личные счеты.

– Ааа… в газетах было?

– О, много. Католикам досталось.

– Священник совратил?

– Блин, Зак. Ты адская лесбиянка.

Зак еще раз фыркнул; закрутился в своих пледе-спальнике, устраиваясь.

– Он классный. Жалко, что не он мой наставник. Я бы к нему в душистые от жаркого и варенья коленки приходил плакать. Мне кажется, он одним прикосновением боли снимает, сердечные и головные.

– А кто твой наставник?

– Грин.

– Блин. Везучий, сука.

– Хороший парень? Я еще пока не понял, они уехали…

– Грин – офигенный. У них группа «L&M», он гитарист. Они сейчас в турне. Завтра утром приедут.

– А, моднячая группа… у нас девочки все на курсе слушали. Как странно… а ему можно?

– А что кому нельзя, Зак?

Они молчали и слушали дыхание ночи за окном – полной моря, весны, разбуженной земли; мои розы поднимаются, как корабельные сосны, к самому небу, подумал Тео; будто мир действительно ждал чуда – воскресения из мертвых – еще раз и еще раз – не ритуала, не праздника, а триумфа, победы, возвращения Короля.

Утром, часов в семь, приехали Грин, Йорик, Роб и Женя; их встретил на вокзале ван Хельсинг, так и не спавший, проходивший всю священную ночь по коридору с четками – черными, агатовыми, антикварными; лицо его было похоже на коршунье; острое, впавшее, темное; будто силуэты башен; Йорик тронул его за руку бережно – «папа, не беспокойся, он найдется, Грин его, правда, не видит, он где-то в другом пространстве, но он не умер, просто бегает где-то по своим мирам» – он впервые при посторонних назвал его «папой», но никто не услышал; в Братстве их ждали все – зевающие, уставшие, будто шаги ван Хельсинга были как вода из подтекающего крана – хрен заснешь; передумаешь всё на свете, все дела переберешь, расстроишься по всем пунктам; Тео, Зак, Дэмьен, Изерли – в белых рубашках – будто одновременно поняли, что в белом будут выглядеть прилично хотя бы; Артур и Ричи – в черном, в обтягивающих «прадовских» водолазках, из тех же соображений; все обнялись; и сели завтракать: кофе, каша рисовая с корицей, грейпфрукты, тосты с мягким сыром.

– Как я соскучился по Джемме, – Грин обнял кофемашину, прижался щекой. Тео подтолкнул Зака, тот шагнул, протянул руку.

– Привет. Я Закария Ле Бёф…

– Я помню, симпатичное имя, – Грин улыбнулся, пожал руку. – Мы знакомы, если что…

– Ну… просто я приготовил торжественную речь… собирался рассказать о себе… ну, ладно, ужасно выходит. Просто спрошу. Не хочешь ли ты стать моим наставником?

– Я? – Грин удивился, посмотрел поверх всех голов на ван Хельсинга, тот стоял у окна и говорил по телефону: просил помочь полицию городка в поисках Дилана, прочесать лес с собаками; и совсем не смотрел на Братьев.

– Ну… да.

– Оу… хорошо. Давай попробуем.

Все слушали, Дэмьен и Тео зааплодировали.

Артур встал неловко из-за стола, все воззрились на него.

– А ты чего, Сеттерфилд?

– Прошу о том же Йорика Старка. Йорик, будешь моим наставником?

– О, это плохой выбор, – простонал еле слышно Визано, свернул газету. – Йорик, зачем он тебе? Он же урод. Его даже бить бесполезно.

Йорик поднял свои изумительные синие глаза. Как они похожи в описании на бумаге, подумал Тео, как персонажи стильной старой манги про вампиров, и какие разные в жизни; Йорик как водопад, как горы, сильная светлая сила, Артур же как вьющееся растение; Йорик кивнул молча, и вернулся к своему американо и тосту, а Артур сел на место, лицо у него было испуганным, будто он, наоборот, получил отказ или опоздал на поезд.

– Зайди после мессы, Старк, я тебе выдам дежурный набор плетей и кожаные сапоги с металлическими набойками, – сказал Визано. – И Библию бери не для путешественников, карманный вариант, а старинную, потолще, чтобы ударить наотмашь, и чтоб сразу челюсть набок.

– Спасибо, – Йорик даже бровью не повел.

Зак взял свою порцию тостов и двинулся к Джемме, сварить себе кофе; возле кофемашины стоял Роб; и тут все как-то внезапно вспомнили про летающий кофе. Тео не знал, где отбывал свой Великий пост Роб, и чему его там учили, и какими способами; ему стало жаль Роба – вот сейчас он просто отдвинется и даст Заку сделать себе американо; и ни слова не скажет, или скажет что-нибудь «а, ну да… держи… осторожно, холдер горячий» – а ведь Роб был хорош именно тем, прежним: легко вспыхивающим, замкнуто высокомерным, будто его кости из слоновой, а кровь – с частичками золота; вдруг это всё вывели, как моль, или того хуже – раздавили, выбили, – как при грабеже ищут драгоценное и крушат всё – цветы, картины, письма, белье, мебель; и всё это на полу, не нужное, не живое; «позволь?» сказал Зак; протянул руку за холдером; Роб, прислонившийся к Джемме – видно, в поезде им тоже особо не пришлось поспать; исхудавший, как все, но ставший от этого еще более изысканным – почерневшая парча; встрепенулся; увидел Зака; приоткрыл рот, и лицо его красивое исказилось – мгновенно; будто девушки гадали, ждали-ждали призрака, свечи уже оплыли, скоро рассвет, и вдруг дунул ветер, и что-то явилось в зеркале, промелькнуло, страшное, черное; доля секунды; но все визжат, так страшно было; «ты видела? видела?!»; потом лицо его стало не потусторонне-жутким, фрейдистским, а надменно-противным – девчачье-убийственное выражение «о, здесь ужасно пахнет, мыло что ли варили»; положил холдер с грохотом на Джемму, развернулся и ушел, задрав нос, к своему месту; Тео улыбнулся – какое счастье, им вернули всё того же Роба, не поддельного; конкистадора в панцире железном; главное, чтоб ван Хельсинг не заметил; не заметил – говорит в свой телефон у окна, скребет ногтем по старинному стеклу; и Зак тоже улыбался – похоже, он боялся того же самого – чтоб Роб вернется униженным, горсткой пепла.

– Где же они всё-таки были? – спросил Тео у Грина; он ему единственному решил показать сад; такую неуверенность и такое счастье испытывал – одному не вынести – это как влюбленность, как рок-н-ролл – пожирает изнутри – и они шли по дорожке, которую он всю расчистил давно, облагородил, отшлифовал; и спросил. – Ну, Роб и Женя…

– Они работали в благотворительном приюте для бездомных животных при ветеринарной клинике, где всего два врача – и обе еще не отчаявшиеся католички; одна бывшая монахиня.

– Ты шутишь?

– Нет. Мы забирали их оттуда. Они весь месяц отпахали там бессменными помощниками; им дали по раскладушке; сапоги, комбинезоны; из удобств только туалет и душевая. Туда кто угодно мог принести животное; они ухаживали за ними, искали им хозяев, средства на содержание, лечение…

– Но ведь… это так страшно…

– Да. Вся боль мира.

– Я бы всё время плакал.

– Ну, Женя сказал, что он готов убивать людей в любых количествах по первому приказу.

– А Роб?

– Роб…

– Чему ван Хельсинг хотел научить его? Плакать?

– Я думаю, что прощать людям их слабость. Скажем даже так – понять. Узнать. Что не все умеют пробивать стены. Что не все стены пробиваемы. Что иногда люди готовы умереть сами, такая боль скапливается в них… Что иногда боль непобедима…

– Тогда Роб должен был бы ненавидеть еще и Изерли…

– Не, за Изерли был ван Хельсинг. Изерли под его защитой. А в рыцари Церкви Роба посвятит ван Хельсинг, он как бы его вассал. И, значит, так же должен беречь и охранять Изерли. Это рыцарский кодекс. На самом деле, Роб практически Ричи: язвительный, раздражительный, желчный порой, набитый, как курица рисом и яблоками, нетерпимостями и предубеждениями; но если Ричи нетерпим просто к злу и лени, к семи смертным грехам по христианской конституции, то Роб лично терпеть не может евреев, например, банкиров, шлюх, мусор на улицах; просто у него имидж лучше: он вроде рыцарь на белом коне, и лучший друг у него Женя Даркин, ангел такой, с пушистыми маленькими крылышками; и за этим мы не замечаем Роба настоящего, его дурного характера…

– Тогда я совсем не представляю его в приюте для бездомных животных, – растерялся Тео.

Грин усмехнулся.

– Может, дурной характер – это то, что нужно рыцарю; он не понимает, что ему пытаются объяснить – что сделать ничего нельзя – он делает всё, что можно… Роб организовал отряды по розыску и спасению животных – пробил у мэра – как официальный орган, как полицию; им выдавались биты, газовые баллончики, телефоны, нашивки; за смену выплачивались приличные деньги; Роб выпросил кучу денег у разных богатых людей, друзей родителей, всё пустил в дело – в листовки, в круглосуточную «горячую линию»; уговорил старшую сестру – она у них известная голливудская актриса…

– Кто?

Грин назвал псевдоним. Тео сказал: «ой».

– Она же «Оскара» взяла прошлой зимой… ааа, ведь похожи…

– Ну вот, он упросил её взять под покровительство несколько бездомных кошек и собак – типа вы берете кого-то из приюта и всем хвастаетесь направо и налево, что это кошка самой Кэмиерон Диаз… к кошке или собаке прилагается письмо от «звезды» с благодарностью и какой-нибудь клевый подарок. Сестра же упросила еще кучу «звезд» поступить так же, в итоге все животные сразу поступают на попечение какого-то из голливудцев… Причем теперь это всё работает само; приют стал очень знаменитым за месяц, и открыли несколько филиалов в разных городах; теперь и писатели, и политики, и спортсмены покровительствуют животным; а был преддверием ада…

– Это очень… очень круто. Ого. Это невероятно.

– Что не помешало Робу оставаться самим собой – красивым и богатым засранцем, заносчивым, ворчливым, антисемитом, еще одним мистером Дарси.

Они уже почти дошли до сада.

– Подожди-подожди, – заволновался Тео.

– Закрыть глаза?

– Ну… сейчас, – Тео вздохнул и шагнул, и раскрыл руки, будто открывая двери.

Грин увидел развалины, оплетенные розами – трепещущими, сладкими – будто лентами; будто этот кусок Рози Кин вот-вот взлетит – как сказочная земля из сказки Дианы Уинн Джонс; и вздохнул.

– Это очень красиво.

– Правда?

– Ты будешь это показывать на Пасху?

– Нет. «Святой Каролюс» еще не распустился, – и он показал куст в центре – будто прима-балерина; замершая перед падением занавеса; вообще, сад Тео напоминал сцену – многоярусную – такое модерновое решение классической постановки: «Спящей Красавицы» или «Ромео и Джульетты» – действие будет происходить сразу на нескольких уровнях; но все актеры будут в привычных костюмах – шелка, бархат, шнуры, шпаги; просто можно выбрать свою историю.

– А когда распустится?

– В июне, начале июля. Это как роды или гороскоп – я могу предположить…

– Класс. Двадцать девятого июня день рождения святого Каролюса как раз…

– Я знаю. Я с этим расчетом и высаживал. Еще нужно будет натянуть гирлянды, елочные новогодние, среди деревьев – у меня целый склад под кроватью.

– Ты волшебник, Тео.

– Как все мы… – и они взялись за руки; как малыши на пороге гостиной, в которой полно взрослых – сейчас начнут спрашивать, кем ты хочешь стать, кого больше любишь – папу или маму, и что больше любишь – шоколад или мороженое; ответы придуманы – космонавтом, бабушку, винегрет; локоны уложены, воротники кружевные по плечам…

– Дилан.

– Без понятия, где он.

– Зак.

– Ну, расскажи, как он, после драки-то…

– Он придумал игру, – Тео засмеялся, вспомнив особенно удачные ответы, рассказал Грину, пока они проверяли розы на вредителей и рыхлили землю – Тео показал, как; он уже ухаживал за садом, как женщина за своими руками – привычно, механически нежно – крем, маникюр; «а о чем сегодня должны были поговорить?» «о ДиКаприо за обедом, и о бойз-бэндах за ужином» «блин! бойз-бэнд – это же мы…» «да ладно, вы же не танцуете дуэтом в широких джинсах с микрофонами у рта» «что за глупости…» «нет-нет, даже не претендуй на взгляд изнутри» «огромные штаны и групповые танцы – тема бойз-бэндов преступно заужена» «а как иначе? о Битлз мы уже поговорили» «я всё пропустил, я так любил Битлз в детстве» «ну, ладно, давай скажи… про Битлз» «какую-нибудь не банальность?.. восемь рук, чтобы обнять тебя; мне кажется, я родился и сразу знал, кто такие Битлз, будто в человеческом генном банке есть один специальный под Битлз – он активизируется при рождении, как программа, и однажды ты понимаешь, что слышал это – ты можешь даже напеть; ты просто родился с этим в голове; со знанием «Yesterday» или «Help»; мама, правда, сказала, что она слушала Битлз, пока была беременна, а надо было бы Баха или Брамса; вот так вышло… но я уверен – все белые дети с зачатия знают, кто такие Битлз» «ну, про Монро тогда тоже можно так сказать… и Наполеона; может, это всё один ген?» «Битлз, Монро и Наполеон?» «ну да» «да ну, это жесть, Тео; тебе что, жалко отдельного гена для Битлз?» – потом они пошли на обед; и хоть Дилана не было, ван Хельсинг будто записку от него нашел в книге – успокаивающую – почему Дилан так ассоциируется у Тео с книгами – нечто закрытое; лицо его было не темным, будто брошенный дом, а обычным, красивым, отстраненным, с улыбкой в уголках губ – розовой тенью; и за столом, наконец, кто-то поднял тему ДиКаприо; Йорику, Робу и Жене Зак разъяснил правила; Роб поморщился; может, ему просто нечего сказать, подумал Тео, вот и злится; всё какие-то тонкости везде; кружева, батист и поэзия; человек без войны; он скучает. На обед были баклажаны с пастой из грецких орехов, салат из рукколы, белого мягкого творога и помидорок черри, белая фасоль с песто в горшочках и черничный флан; Тео вспомнил «Титаник», который все смотрели, когда он приехал, и Йорик сказал: «ох, я бы пересмотрел…», и все как-то закивали; «Полное затмение», конечно же – это Дэмьен: «он там просто грань переходит, когда он уже не то, что не Ди Каприо некий, играющий Рембо, он даже не Рембо – он просто создает новую жизнь»; «Рыдала розово звезда в твоих ушах, цвета пунцово на груди твоей пучина, покоилась бело бескрайность на плечах, и умирал черно у ног твоих мужчина» – «а я помню про гласные: А – черный, белый – Е, И – красный, У – зеленый; О – синий; их тайну скажу я в свой черед…» «братцы, братцы, это всё-таки Рембо, а не ДиКаприо» ««Дневники баскетболиста», – это Грин – ох, я балдел… от музыки, в основном… такой ритм у этого кино… и тоже стихи… главного героя: «Хороший дом, но слишком много окон – чтобы по утрам наполовину открывать, по вечерам наполовину закрывать»… это тебе не «Реквием по мечте», страшилка про отрезанную руку» «А что, «Остров проклятых» и «Начало» никому не нравятся? «Отступники»? «Кровавый алмаз»?» «»Отступники»!!! Йе!» «Поэзии не хватает… тонкий длинный рыжий мальчик, Ривер Феникс, который не умер» «не, не, «Авиатор» – это супер» «Говард любит цитрусы» «Простите, ребята, но «Волк с Уолл-стрит» – полная лажа» «Да ладно…» «Вообще всё неправда», «А «Великий Гэтсби»?» «Вот уж лажа так лажа» – и такой длинный вьющийся разговор, шутки-самосмейки, дымок от сигарет; «гений» вынес суд присяжных; а потом всё-таки приехала полиция из городка, фермеры в резиновых сапогах, три овчарки, красивые невозможно, древнеримские какие-то; все сразу встали, стол бросили неубранным; Изерли раздал свертки с бутербродами с сыром и термосы с чаем; Тео сбегал, переоделся – теплый свитер коричневый с заплатками вельветовыми на локтях, куртка клетчатая, коричневая с бордовым, и тоже с заплатками на локтях – одна коричневая, другая красная; джинсы, ботинки высокие фирменные, с крестами; хотя с трудом представлял, чем может помочь; прицепится к кому-нибудь из старших, иначе сам потеряется; телефон; и шел-шел по мокрому лесу за кем-то из фермеров; американское кино про Ганса и Гретель; фермер даже спросил его что-то; про то, учится ли он в школе; «я учусь в Братстве» ответил мальчик; ну а школа как же, повторил фермер; «ну, нас учат всему тому же – математике, биологии, литературе – только здесь, в замке»; фермер удивился – разве это считается за школу; Тео вздохнул, понял, что натер ногу и решил вернуться; места казались знакомыми – шли все вдоль побережья; «извините меня»; конечно, ты же еще маленький… маленький, почему бы и нет, Тео повернул назад, шел-шел опять и пожалел, что не раскрошил хлеб или сыр – он заблудился; причем, когда он шел с фермером, всюду по лесу слышались голоса других; лай собак – они пугали птиц; наслаждались, как школьные хулиганы; а теперь будто все потерялись; телефон не ловил; но Тео не испугался – до вечера было далеко; ужина и мессы – до святой весенней ночи; пасмурное небо было совсем рядом – акварельное, мокрое; низкое, как звук контрабаса; пахло хвоей, багульником и вереском; солью, медом и травами; как в раю; Тео сел на заросший серым пень, обхватил себя руками, закрыл глаза, слушая шум моря внизу – казалось, он переместился во времени и теперь где-то в эпоху викингов, древней Галлии, такой красоты лес кругом – огромные сосны, переплетения ветвей, мох под ногами; что-то скрипело и потрескивало, будто кто-то сужал круги вокруг Тео; Тео открыл глаза – а ведь он и не подумал, это же дикие леса, слопает его какой-нибудь вервольф сейчас, в человеческом обличье красивый местный кузнец; «Грин, – позвал он мысленно, – вы где? я сижу среди леса, и, кажется, в другом мире…»; и тут сзади ему глаза кто-то накрыл теплыми маленькими ладонями; совсем как кто-то из сестер. Тео взвизгнул. Дилан засмеялся.

– Ну, знаешь, Томас, это уже слишком… – Тео ударил его по рукам, как женщина поклонника веером за дерзость.

– Что слишком, Тео?

– Ты… сначала я вижу, как бежит в море Изерли, а теперь нахожу среди леса тебя… хорошо, я просто сидел, а пошел бы в кусты по делам… похоже, что Грина с Ричи нужно увольнять.

– А я думал, ты обрадуешься – что ты избранный и незаменимый, как Гарри Поттер… если честно, это случайность: я здесь и ты здесь – а что это у тебя в кармане? Чай и бутерброды от заботливого Изерли?

– Да. Хочешь?

– О, умираю от голода, – Дилан жадно схватил сверток, разодрал промасленную бумагу и стал есть, кроша белый нежный хлеб на себя, и сыр; Тео с любопытством его рассматривал – Дилан был небрит, но не более того, подстрижен ультрамодно, челка разноуровневая, будто недавно был на требовательном торжестве вроде свадьбы; в волосах, правда, торчали мелкие сухие веточки и прошлогодняя листва, будто он бежал, спотыкался, падал; на левой щеке была глубокая старая царапина; какой же он необычный, эльфийский – пепельные волосы, черные тонкие брови, ресницы шелковые, тонкий английский нос, ямочка на подбородке; проводник между мирами, священник в церкви над обрывом; одет он был изысканно для леса – черный бархатный пиджак, толстовка жемчужного цвета, мягкая, тонкая, с капюшоном, шелковым шнуром, черные джинсы, сапоги наподобие ван Хельсинговских – высокие, узкие, под колено, без единой складки, черные.

– А чего ты не пришел вчера на ужин? был черничный флан…и на мессу Тайной вечери, и на Поклонение Кресту?

– У, черничный флан… черт с ним… а вот мессу, и Крест пропустил – это плохо, да, – Дилан перестал есть и посмотрел тоскливо на небо; черно-серое, – ее уже не вернешь… такие дела, брат, появились… сложные и странные.

– Блин, Дилан, какие у тебя в лесу дела? Ты Робин Гуд что ли?

Дилан опять засмеялся. Смех у него был классный, короткое хи-хи такое, из американских старых мультиков; такой мышонок Джерри издает, когда кот Том попадает в подстроенное им жестокое и нелепое.

– О… было бы здорово… Свобода и братство. Но со мной ужасные случаются истории – кто-то попадает в беду, и я бегу – не могу устоять и пойти ужинать…

– Не понимаю, – Тео забрал бумагу у него из рук – тонких, прозрачных, как фунчоза, с безупречным в этот раз маникюром, – ты помогаешь наркоманам и старушкам? – дал Дилану термос – красный, с Микки-Маусом, детский; Дилан улыбнулся – он любил старые мультики. И чай был шикарный – Изерли называл его «из запасов НАТО»: черный, крепкий, пахнущий дымом и черносливом, и очень сладкий, шоколадный соус практически.

– Ты же из Гель-Грина?

– Да.

– Я был там год назад… город из ночных снов. Этот маяк разноцветный… И дождь идет, и всё переливается, стеклянное и черное… я ведь уже священник; самый молодой в мире после Каролюса Дюрана; я был рукоположен год назад, и получил место в одном из приходов Гель-Грина… старый священник болел, и жить у него было нельзя; староста прихода обзвонил всех прихожан, но у всех почему-то было нельзя, и он, смущаясь, снял мне на первое время номер в отеле; пока они найдут, где мне поселиться. Мне не спалось – таким необычным было всё вокруг: огромный город среди гор на берегу ледяного моря; сам-то я с юга; я погулял немного, продрог; а потом засел в баре, пил чай с лимоном и читал; и тут ко мне подошел парень… молодой, вызывающе красивый, восточного немного типа… весь в черном, с покрасневшими от недосыпа глазами… от него чуть-чуть разило спиртным – порция виски, не больше… он подошел ко мне, потому что никогда не видел таких молодых священников… ему казалось, что его кто-то преследует, что его хотят убить… какая-то секта; он везде находил знаки – рисунки луны в разных фазах на маленьких клочках бумаги – в счете за кофе, в сумке, в книге, которую читал, в кармане, когда лез за деньгами… у меня уже крыша едет, сказал он; он был ди-джей на местном радио «Туман», и однажды сказал в эфире, что страдает манией самоубийства; и всю ночь ему звонили люди, и они болтали о разных способах самоубийств; но это всё игры, позерство… умирать по-настоящему ему было страшно… он был так напуган, что потел; в своих дорогих черных вещах… он сказал, что видел их – они из тех, что читают Кроули, поклоняются Исиде, но каждый день ходят на службу в огромные офисы; и у них всё хорошо; они не неудачники; они истинно верующие; и они практикуют человеческие жертвы – не так, чтобы убить для прессы и прославиться; напротив, они настоящее старое и тайное общество; они выбрали именно его – по сложной системе предсказаний и знамений; полиция и друзья ему не поверили; он совсем одинок… всё, что я смог предложить ему – это свой номер и свое общество; утром мне нужно было в приход; и я попросил его никуда не выходить; вернулся я рано – по возможности – принес пончиков с малиновым джемом; но парня в номере не было; и всё было на месте – стулья, столы, мои документы, деньги; я бросился вниз, к портье; тот сказал, что молодой человек в черном спустился вниз купить сигарет в ларьке в фойе, купил «Житан» и зажигалку; а потом портье отвернулся по делам; и не в курсе… я всю ночь носился по городу, шел дождь, тяжелый, холодный, со снегом, моя новенькая сутана промокл, весила с тонну, наверное; я молился вслух, прохожие шарахались от меня… я все-таки обратился в полицию; но они тоже не поверили мне; вообще не поняли, о чем я беспокоюсь и почему – он же мне никто, этот парень… и в какой-то момент я понял, что всё закончилось, он погиб; это пришло как-то само собой; я заблудился в улицах и лестницах; забрел в порт, в доки; море было совсем рядом; я всё шел и шел, дождь прекратился; и наступило утро – еле слышное поначалу, серое, перламутровое, как ракушки, – и в этой серости я увидел этого парня – он стоял и смотрел на меня, и улыбался – его призрак; в черной футболке, с пробитыми руками, кровью запекшейся на лице; он сказал мне, что умер, они распяли его, как Христа, но мои молитвы помогли ему, и Бог пришел к нему, и забрал его – и теперь он в раю; он в самую последнюю минуту поверил в Бога – и Он пришел за ним – и теперь он так благодарен мне, что попросил об особом даре для меня – молодого священника – чтобы я мог приходить на помощь в любую минуту к кому угодно – путешествовать в пространстве – рядом с ним стояли еще двое – я даже не заметил, как они появились – проступили, как фотографии в проявителе, от рассветных лучей, – розовых, оранжевых: молодые, стройные, красивые, очень обычные – в белых рубашках, джинсах растянутых, будто собаку вышли прогуливать… одного я узнал – это был святой Каролюс Дюран – он умер недавно, на войне, я читал о нем в газетах, очень восхищался им; а второй, рыжеватый, небритый, кареглазый… он был просто как солнце – рыжие волосы эти, не огненно, а темные, и карие глаза с ресницами как у девчонки с рекламы туши – и веснушки крошечные на тонком носе с горбинкой; он был как цветок красный, сама весна – это был Он, понимаешь, Тео, Иисус… и утро всё набирало силу – как землетрясение, как ураган – и взорвалось будто – взошло солнце – и весь Гель-Грин засиял – и они ушли; и я остался один…

Тео молчал, потрясенный. Он даже знал имя этого ди-джея – его тело нашли в одном из мусорных ящиков, убийц так и не нашли; он даже слышал этот эфир – про различные способы самоубийства; было смешно; Тео пил кофе и рисовал; музыку ди-джей ставил между разговорами отличную; он ночевал тогда у Артура; тот уехал смотреть, как снимают новый фильм Нолана, и вся квартира была в распоряжении Тео на неделю; и он ел огромную индейку, тыквенную кашу, тыквенный пирог, горы шоколадных конфет – это была неделя Хэллоуина; Артур оставил полный холодильник.

– Я нашел потом эту секту; один совсем молодой следователь поверил мне – друг Роба; они занимались вместе боксом; следователь затребовал тело, нашел много всего странного; секту привлечь не удалось – ни у кого из них даже штрафа за парковку, за публичную пьянку; так что мы просто караулим их с Ричи, и мечтаем о возрождении Инквизиции… она есть и сейчас – но вот было бы здорово реформировать ее в следовательский орган с неограниченными полномочиями – вроде ФБР, которое возглавляет не Гувер, а Джон Константин…

– Ричи?

– Ну да… он единственный, кто поверил мне… ты что-то совсем синий… пойдем домой. Нас там все ждут, – у Тео и вправду затекли ноги, на одной еще и натерлась мозоль, Тео расстроился от такого предательства; он был страстно влюблен в ботинки с крестами; а теперь придется пластырями заклеиваться, вот унижение-то; Дилан взял его под руку и держал – особо сильным он не был, но пахло от него, как всегда, чудесно – какой-то туалетной водой, легкой, цветочной, девчачьей; и сверхъестественного он не боялся – лучшая защита против вервольфов-кузнецов.

– Когда я ехал в Братство, – сказал Тео, – я мечтал: сойду с поезда, и буду думать, как мне добираться – кто-нибудь укажет мне дорогу, но я собьюсь с пути, и вдруг встречу молодого парня, симпатичного, вихрастого, в куртке с капюшоном, свитере; он скажет, куда мне идти; и я выйду; а потом пойму, уже за чаем с плюшками, что это был сам святой Каролюс…

Дилан улыбнулся.

– Ну, ничего… однажды и ты потеряешься, пропадешь, и тогда все силы света придут тебе на помощь, обещаю.

Рози Кин была полна народа; все сидели на кухне и в столовой; полицейские, фермеры, собаки, ван Хельсинг, отец Дерек; Изерли, Грин и Зак разносили всем салат из раков, тосты, бисквит, сыр и кофе; собаки лаяли; кто-нибудь их гладил; было шумно и уютно; Тео вспомнил свою любимую детскую книжку «Ветер в ивах», сцену после боя за Тоуд-холл, когда все едят посреди разгрома; их появление приветствовали криками и аплодисментами.

– Вместо дня тишины, размышлений о чуде у нас полный бардак, – проворчал отец Дерек, Дилан отпустил Тео, обнял старого священника и прижался лбом к его плечу; отец Дерек не ожидал такого проявления чувств и растерялся. – Ну-ну… не бойся… милый, – погладил Дилана по голове. – Поешь чего-нибудь, ты, наверное, всю неделю голодный…

– Я пропустил мессу, – сказал Дилан глухо, ему в сутану.

– Придумаем что-нибудь суровое для тебя.

– Пожалуйста, – попросил Дилан.

– Ох, что за чудак, дайте ему салат, и на пляж, на пляж все, осталось три часа до полуночи.

Ван Хельсинг поблагодарил полицейских и фермеров: «извините, что зря побеспокоили; постараемся в следующий раз никого не пугать»; «обращайтесь, если что, – сказал ему старший констебль, – понятно, что все испугались – мальчик пропал… мальчики – они такие… то тонут… то бегают… у меня у самого трое, я уже предчувствую… а вы молодцы… порядок у вас. С наступающим…» – и они ушли; Изерли каждому вручил по свертку в красной с золотом бумаге с пасхальным подарком от Братства: шоколадным яйцом, внутри которого был крошечный золотой цыпленок. А потом все срочно забегали, засобирались, оделись теплее, построились, спустились на пляж длинным путем, потому что Грин, Йорик, Ричи несли всё нужное – Распятие, одеяние отца Дерека, Пасхал, кадило; на пляже развели костер – Изерли взял дрова и жидкость для розжига – небольшой – но от ветра с моря он разгорелся, и трепетал, и рвался, как яркая сказочная птица; Грин раздал всем свечи – красные с золотым орнаментом, защищенные от ветра надетыми на них пластмассовыми стаканчиками; Йорик помог отцу Дереку одеться – в белое с золотом; отец Дерек зажег кадило, благословил огонь; благоуханный дым крутился вокруг них, как прозрачная ткань, не уходил, смешивался с дымом от костра; пахнуть от одежды будет умопомрачительно, не стирать что ли, подумал Тео; он любил запах костра; Грин держал Пасхал, зажег его; а от Пасхала зажег свою свечу, встав на цыпочки, Йорик, зажег от его свечи свою, повернулся к Робу, наклонил свою свечу к его; и огонь пошел по кругу – от Роба к Жене, от Жени к Дэмьену, от Дэмьена к Тео, от Тео – Ричи, от Ричи – Артуру, от Артура – Дилану, от Дилана – Изерли, и от Изерли – Заку, который пока еще даже не был католиком; Грин должен был заняться его катехизацией; а потом Йорик запел «Exultet» – «мы даже пасхальных гимнов не учили» вспомнил несбывшееся Тео с сожалением, петь со всеми ему нравилось; но потом очарование голоса Йорика, который, как и тогда, в Пепельную среду, не терялся в ветре и шуме моря, подействовало на него; и всё вокруг – прекрасное, как картина Рембрандта – захватило его, как плавание; он боялся шевельнуться лишний раз, чтобы не потерять, не пропустить ни одного мгновения: гимна, черного неба, огоньков дрожащих в стаканчиках, развевающегося костра, ребят, мнущихся с ноги на ногу, дующих на пальцы, белоснежного, как древнеримская статуя, отца Дерека, Грина, держащего огромную главную свечу как ружье на плече – ну кто тут против нас; и когда Йорик допел, началась литургия слова – читали не договариваясь, просто отец Дерек дал красное бархатное с золотой закладкой Писание стоявшему рядом Дэмьену, а тот дал потом Тео; Тео волновался ужасно; Дэмьен взял подержать его свечу; и Тео слышал свой голос – звонкий, радостный, революционный даже – вот так и будет – будто не древние тексты, а стихи Маяковского или Уитмена декламировал; закончил и вздохнул, будто проснулся – и передал книгу Жене; Дэмьен улыбнулся ему – будто они и вправду вот-вот пойдут в бой…

После трехчасовой мессы они поднялись в часовню, которую вечером украсили без Тео и Дилана старинными красными пасхальными флагами семейства ван Хельсингов, торжественно водрузить на место Распятие и Пасхал; «что ты шепчешь всё время – молитву непрерывную, как Фрэнни Гласс, или какое-то мелкое дело, подробность для комикса, которая всё время ускользает?» спросил Дэмьен, когда они шли на праздничный ночной ужин: пасхальный лимонный чизкейк, пасхальные шоколадные пирожные, долгожданные бутерброды с салями, копченое мясо с клюквенным джемом, гусиный паштет с укропом, холодная телятина, пирог с почками и травами, кролик с грибами, цитрусовое желе с медом и мятой; Тео поднял глаза на него и повторил слова из проповеди отца Дерека: «в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь – Я победил мир» – и глаза его зеленые, серебристые, были как луна, зыбучие пески, капли росы на паутине; и Дэмьен был потрясен – Тео нравился ему, но не внушал доверия – Дэмьен не понимал, что хочет Тео от Братства, такой он был цельный и замкнутый, самодостаточный – в нем не было ничего от исследователя и завоевателя; в нем не было жажды, голода, страстей – наоборот, он был сама пресыщенность; и Дэмьен не сомневался, что Братство для Тео – игрушка, сомнение, эзотерический поиск новых ощущений – но теперь увидел поиск – тот самый: бороться и искать, найти и не сдаваться – самого прекрасного на земле.

Всю ночь пили; целый ящик «Джемесона»; как-то легко, передвигаясь, сидя на подлокотниках и спинке дивана, хохоча во всё горло; обнимаясь, стукаясь лбами и целуясь на «Христос воскрес!» «Воистину воскрес!», всюду обломки роскошных, с цукатами, пасхальных пирожных; поставили фоном любимый «Титаник»; а утром всех будил Изерли – «подъем, быстро-быстро» – не задерживаясь у кровати; «Христос воскрес, Изерли»; все стонали; «Воистину воскрес; быстро, быстро, вот одежда» «ты издеваешься?» «пожалуйста, ради ван Хельсинга; папский нунций и епископ будут через два часа» – и точно, Тео вспомнил, ван Хельсинг объявил за ужином, что утром, на Пасхальную мессу приезжает какие-то суперважные гости – а нунций – друг отца Дерека, они вместе учились в семинарии; многие в Ватикане настроены очень неприязненно к задумке ван Хельсинга; Тео дошел до душа чудом, хватаясь за стенки, потому что от холодных стен, собственно, становилось легче, все уже стояли в очереди на мытье и обсуждали визит; всё ли так просто – Ватикан хочет понять, что же такое создает ван Хельсинг здесь, на краю земли; «какой-то секретный орден для свержения Церкви – вот кто мы такие, по Ватиканским слухам» зевая, сказал Грин, полуголый и с полотенцем через плечо; «как всегда – католический мировой заговор» «ох, если бы мировой»…

Через полтора часа после подъема все стояли на ступенях замка, в ряд, Тео, Дэмьен, Зак, Грин и Женя держали букеты маленьких крепких, как яблочки, роз, красных, белых, розовых – Изерли спросил у Тео, может ли он дать по розе, для приветствия, выросло у него там чего-нибудь, или он просто придумал себя сад и воображаемых друзей в придачу; Тео с Грином притащили целые охапки; Изерли был потрясен – там у тебя что, плантации под розовое масло; ну, почти; они собрали букеты и перемотали их белыми, красными и золотыми лентами; всем для встречи ван Хельсинг заказал одинаковую одежду – униформу; Изерли положил ее каждому на кровать: белые рубашки с воротником-стойкой, черные длинные приталенные пиджаки с таким же воротником, и обтянутыми тканью пуговицами в два ряда и погонами на плечах, такие старинные мундиры, welcome to the black parade, черные узкие брюки, почти вливающиеся в коронные ботинки Братства; Тео заклеился пластырями; отражение в зеркале было восхитительным – суровый, бледный мальчик, стильно-монашеский, привет группам My Chemical Romance и The Hurts, фильму «Эквилибриум»; Тео подумал, что ван Хельсинг знает своих братьев – в такой форме даже с похмелья легко стоять прямо, расставив немного ноги и глядя на весь мир сверху вниз, выпятив слегка нижнюю челюсть, надув идеальные губы, дожидаясь смерти во имя великой идеи. В ворота замка въехали друг за другом два черных джипа; из каждого сначала вышли телохранители – хрестоматийные огромные дядьки в черных очках и хороших костюмах, открыли двери, помогли выйти нунцию и епископу; те были в обычном – в черном; такие седые все, хрупкие, как первый снег; братья с букетами сбежали со ступенек и вручили их; епископ, которому дал букет Тео, был красивый человек – черноглазый, смуглый, – итальянец; он сказал: «Christus resurrexit!». «Resurrexit vere!» ответил автоматически Тео; епископ улыбнулся и коснулся легко лба Тео; благословил. Затем к гостям спустились ван Хельсинг и отец Дерек; ван Хельсинг был в такой же, как у братьев, одежде, только вместо ботинок его любимые высокие черные кожаные сапоги аля Хан Соло; красив он был необычайно; глаза почти сиреневые; отец Дерек был в обычном своем облачении священника; с епископом, которому Тео вручил цветы, он обнялся и поцеловался; «ну, дайте-ка посмотреть на ваших братьев» сказал нунций, и они оба – епископ и нунций – отступили и посмотрели на братьев – те стояли в ряд, не по росту, не задумано, а случайно, будто разговаривали и заметили, что стали центром внимания, умолкли на середине; Артур горбился, стесняясь, Дилан с полузакрытыми глазами, будто слушал Бренду Ли в плеере; синяки под глазами, обескровленные губы, челки до глаз, дрожащие ноги, Тео аж хотелось сесть, так у него кружилась голова, – не в лучшем же мы виде в такой пафосный момент, подумал он, вот черт… вот черт… но, видимо, некую декаденскую усталость на их лицах приписали ночному бдению над Пасхой и минувшему посту; а, может, они и вправду были прекрасны – такие разные и одинаковые, суровые, серьезные, тонкие, бледные, как березовая роща ранней весной; такой молчание вдруг воцарилось на крыльце Рози Кин, что Тео один осмелился поднять глаза: епископ и нунций смотрели на них по-разному – епископ улыбался еле слышно, будто они ему нравились, и он уже придумал нечто вдохновляющее; он очень понравился Тео – может, из-за этого взгляда – так художники обычно смотрят, общий план, потом подробности; нунций же смотрел устало, будто уже несколько дней на ногах, может, так и было; и Братство Розы интересовало его постольку поскольку – по служебным делам, ничего личного. Затем все проследовали в столовую; её тоже украсили розами; завтракать почти никто не хотел из-за дружного похмелья; но Изерли сервировал классический английский завтрак, такой уютный: вареные яйца, ветчина, тосты, масло, мармелад, мед, клубничное варенье, рогалики, яблоки, груши, бананы; всё в белой посуде и салфетках в клеточку; что сразу захотелось куснуть чего-нибудь, глотнуть, покурить, может быть… но все выполняли долг: Изерли командовал еле слышно, жестами, кивками; Тео и Дэмьен принесли из кухни только-только с плиты пузатый сверкающий чайник с кипятком, кувшин молока, чайничек со свежезаваренным «Английским завтраком». Дэмьен уже варил кому-то кофе; Джемма была горячая, видимо, Изерли варил кофе себе рано утром, когда все спали; сколько таких утр у Изерли за спиной – когда все спят.

– Может быть, молитву прочитает самый младший из братьев, – предложил нунций.

– Зак, – сказал ван Хельсинг. Ну вот, теперь Зак самый младший, подумал Тео, они с Дэмьеном обменялись взглядами; каждый из них был когда-то «самым младшим», замечательное было время, рождественское, день-рожденное… Зак слегка свел брови, сосредотачиваясь, будто перед прыжком в воду, будто выбирая из разных молитв самую цветистую, прочитал – голос его ясный, негромкий, чистый, как белые цветы с капелькой росы в серединке – чуть-чуть дрожал; интересно, подумал Тео, а поверит ли в Христа когда-нибудь Зак или это так и останется сделкой до конца… Зак закончил, поднял глаза, и они сияли, будто у него всё получилось; и Тео стало стыдно; может, их всех и ждут тяжелые времена, а у Зака уже всё позади, и он теперь может наслаждаться – чудесами и историями; они ведь прекрасны в христианстве – такие яркие, такие живые; чем не «Мулен Руж»: цветы, вино, кровь, предательство, оживающие красивые люди…

После завтрака ван Хельсинг показал гостям Рози Кин, то, что в ней работало: душевую, кухню, библиотеку, кабинеты, спальни мальчиков, конюшню, спортзал, комнату для репетиций, в которой Йорик и Грин сыграли и спели «One of us» на двух акустических «Гибсонах», а Визано отлично постучал им на ударных; Тео открыл рот и спросил жестами: «он еще и рингостаррит?», Дэмьен улыбнулся горделиво, будто это Визано был его воспитанником; потом выяснилось, что Визано вообще-то на фортепьяно больше специализируется, а ударные – так, для души; как бокс, стрельба, верховая езда, он еще мастер играть в баскетбол, играл даже за сборную университета; не боялся за пальцы; а потом все опять вернулись в гостиную; и расселись на креслах; в ожидании мессы.

– Что скажете? – прямо спросил ван Хельсинг. Он даже не спросил, возражает ли кто, просто закурил свою виноградную сигарету. Изерли принес ему пепельницу; ван Хельсинг поставил ее на коленку.

– Их так мало, – ответил епископ.

– Ну, их и не должно быть много. Они должны быть там, где нужно, и делать то, что нужно.

– Значит, это всё-таки заговор, – констатировал нунций.

– Конечно. Я разнесу эту вашу Церковь к чертям.

– То есть все мы никуда не годимся? Иоанн Павел Второй, сестра Тереза Мартен – мы все устарели… только в этом дело?

– Да. Во всем. Церковь сейчас – чистое самопожертвование, никакой великой идеи в этом нет – нет ни добра, ни зла; отказываясь признать за норму прямые грехи, мы выглядим всего лишь старомодными. А я хочу вернуть их жить в средние века.

– Вы ультраправый, ван Хельсинг.

– Я человек с оружием. Конечно, я ультраправый. Только ультраправые готовы сражаться за свои идеи, все остальные отрицают или порицают войну.

– Вы готовите их к войне?

– Каждый день.

– Но никто уже не требует сражаться за Христа.

– Христос требует. Каролюс умер на этой войне. Вам ли не знать… – и в гостиной воцарилось молчание, и было слышно, как трещит сигарета ван Хельсинга; мальчики все подняли головы; нунций смотрел на ван Хельсинга печально. И Тео понял, что у них нет врагов – просто есть тайны и прошлое, такие темные, такие глубокие, что это как вода под кораблем – гляди, не гляди, а только собственное отражение, как драгоценная мозаика.

– Ну, вам виднее, ван Хельсинг, – и нунций вздохнул, будто отпустил чью-то руку или дневник кинул в горящий камин – и кто-то взглянул на часы, и сказал: «пора».

Месса Тео не впечатлила; они все еле влезли в их маленькую часовню – отслужить ее на пляже гостям никто не предлагал – идти или даже ехать километр, а потом стоять на мокром песке – слишком старенькие они были; мальчик только сейчас заценил отличную физическую форму отца Дерека; Шон Коннери точь-в-точь; потом гости уехали, благословив их, подарив каждому по дорожной Библии в роскошном кожаном с золотым тиснением переплете; и жизнь Братства вошла в обычное расписание: занятия, фильмы, книги, стрельба по бутылкам, купания на конях. Лето было по Брэдбери – золотое, душистое; все ходили в белых поло и клетчатых шортах. По ночам устраивались пикники на пляже; в начале июля предсказали полное лунное затмение, погода была отличная, и Братство радостно его наблюдало во всем торжестве; и Тео поймал себя на том, что он восхитительно спокоен; так только после сильной боли бывает – лежишь на чистой постели, занавеска развевается в солнце, и тебе так сладко.

– Это плохо? – спросил он однажды у Дэмьена; они сидели в библиотеке и готовили лекцию по проклятущему святому Себастьяну; на днях тут все начали спорить, покидались словами, прямо как в игре Зака – «тема за обедом» – по поводу гомосексуализма и сексуальности вообще культовых христианских персонажей; Марии Магдалины, непорочного зачатия; и Дэмьен пообещал всё-всё про секс в религии рассказать.

– Что?

– Что я спокоен? Я будто обрел ее – вечность…

– Вечность?

– Я всё время трясся за свою жизнь, за свой путь, мне всё казалось, что я сворачиваю не туда, учусь не там, читаю не то, живу не с теми людьми, занимаюсь не тем, хотя всё это было клево, классно, круто; но будто я нес кольцо в Мордор, но по пути мне отшибло память, и я живу обычной хоббитской жизнью, и только по ночам нечто гложет меня, уничтожает; и ни один врач не обращает внимание на кольцо, пожимает плечами…

– А теперь?

– Теперь я в порядке. Но ведь спокойствие – это плохо – традиционная точка зрения. Это будто ты остановился и никуда не идешь, зарастаешь ряской.