Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

– Это парень из Братства, – объяснил отец Декамп, – он… да черт знает, чем он занимается, но похоже на то – выезжает на всякие дела, в которых есть что-то необъяснимое, когда у церкви официально требуют консультации; типа странных самоубийств с четками в руках или серийных убийств тоже с какой-нибудь зажатой в руках или зубах или под ногтями католической символикой…

– Тот, что с Ричи Визано возрождает Инквизицию? – вот про это Дэмьен ничего не знал, он писал Ричи письма почти каждый день, ему, бабушке и вот теперь будет Тео и ван Хельсингу – но ни о чем таком Ричи не упоминал; да и кто он был для Ричи, чтобы тот рассказывал ему о политике Ватикана… что-то дрогнуло внутри Дэмьена, вот так всегда… вот так всегда… вот Тео наверняка всё знает… что-то хрустнуло даже, Дэмьен заморгал. – Ну, я имел в виду что-нибудь более харизматическое, менее маниакальное…

– Можно попробовать.

– Вот. Такой красивый священник бегает и расследует преступления, и заодно поддерживает приход в полном порядке; набор колоритных персонажей…

– Всё-таки вряд ли я смогу писать… ну, без изысков постмодернистских…

– «Имя Розы» дубль два тоже не помешает. Тем более, твое фото на обороте весьма поспособствует тиражам. И потом сериал снять…

– С Фраем мне всё же сложно соперничать. Я слишком молод. Такие как я приходят и уходят… А Фрай и Эко, как королева…

– Да ладно. У него там что? Нос и морщины, всё обвисло уже.

– Галстуки и брови домиком.

– Галстуки и брови – это наживное. Между прочим, на тебе просто нереально прекрасный галстук. И еще – ты меня прости, конечно, но Мёльдерс, ведь правда, что Оуэн нереально хорошенький? Я могу оценить человеческую внешность абсолютно объективно, а не с точки зрения голубых соплей. Господи… или я всё-таки столько выпил?.. Да, молодой католический ученый, филолог, искусствовед, киновед, пишет черно-юморные – они же правда будут черно-юморными? – детективы про молодого современного католического священника в маленьком городке – или в большом городе?.. да, надо нам продавать Дэмьена как божий товар.

Маттиас вдруг загрустил.

– Я каждый день делаю свою работу, но знаю, что за спиной готовится буря – католическое возрождение, католический захват. Но мне страшно. Может, ничего не нужно? Может, сейчас самое лучшее состояние мира – когда каждый человек, вне зависимости от образования и развитости души, может выбрать то, что ему хочется, то, что он понимает? Пусть со стороны это наивно и смешно, провинциальная трактовка католицизма, буддизма, смеси всех чаев… Что готовят моим старушкам и наркоманам ваши Визано и Томас? Тотальный контроль над грехами и счетами? В некоторых странах происходят вовсе не черно-юморные церковные возрождения; власть не знает границ – это опять либо контроль за людьми и навязывание каких-то правил, в современном мире абсурдных, либо опять деньги – опять церковники хотят денег. А что мы хотим? Мы сами не знаем, чего хотим. Что мы можем им дать? За что люди готовы платить не только деньгами, но временем, душой? Почему мы не можем остаться всего лишь альтернативой в этом мире – наравне с психологией, эзотерикой, высшим образованием, тоталитарными и демократическими режимами, рок-музыкой, супермаркетами и бутиками; так много всего, чтобы найти забвение и утешиться; Бог – не самое первое средство от боли; свобода выбора – вот высшая ценность, и ее дал нам сам Иисус, – Дэмьен был поражен этой печалью, этой отповедью – Маттиас будто и вправду не хотел для Церкви будущего; но отец Декамп вспыхнул.

– Что ты такое говоришь? Мы же не просто аспирин, или новое платье, забвение и средство от боли; Бог – это смысл всего сущего. Я сейчас с ума сойду; как ты можешь сводить Бога до «выбора» – мы вообще не должны допускать, что нас не могут выбрать… свобода выбора, о которой все так любят говорить, и о которой ты сейчас говоришь – тоже тупик; мы так и бегаем по лабиринту идей – это правда; и, может быть, проходим одни и те же коридоры, но свобода выбора, черт возьми… она же приводит к потере ориентаций вообще. Ты спросишь, чего мы хотим и что можем дать людям? Всё то же – Рождество, Пасха – и чтобы никто не говорил мне, что я в Рождество не могу елку ставить – вот что люди понимают сейчас, вот на чем строится католическое возрождение… но заметь – не насилием, а чем-то другим – силой, но не насилием; надо самим вернуть разницу этим понятиям, цвет, свет, и вернуть христианству силу, территории; морально воевать за своего Бога – это тоже выбор; почему мы не можем выбрать Христа среди всего, почему даже ты уже готов уступить кому-то стул прямо сейчас, ты, Маттиас, сам выбравший когда-то католичество и теперь рассуждающий о выборе… я об этом говорю – надо стать такой силой, настоящей сильной силой, чтобы люди считались с ней и шли к нам; за помощью, за утешением, с помощью и утешением; сами выбрали нас, без альтернативы, доверяя, как и нужно доверять Богу… а всё сводится к тому, что просто у нас сейчас витрины не клево оформлены. Не то, что магазинчик Фрая через дорогу… тьфу… у меня аж температура поднялась. Пойду, про родственников, лезущих не в свое дело, напишу проповедь… разящую не в приподнятую бровь, а в глаз…

– На утреннюю мессу? – спросил Дэмьен.

– Нет, я только по воскресеньям читаю проповеди, я же настоятель. А что? Хочешь поредактировать?

– Нет. Просто… уже хочу послушать…

– Ты слушаешь проповеди, вот зануда, – отец Декамп опять рассмеялся. – Ну вот, придется действительно готовиться, строить безупречные виртуозные синтаксические конструкции… я же теперь буду знать, что кто-то слушает.

– Ладно, мне пора, – Маттиас встал из кресла. – Дэмьен, завтра утром Вы во сколько придете в Собор? Место рабочее посмотрите, библиотеку нашу… Мы открыты круглосуточно.

– А сейчас? Я могу зайти сейчас в Собор…

– Месса закончилась уже. Там просто дежурит священник, отец Амеди сегодня, вдруг кто захочет сходить на исповедь, или еще что понадобится человеку от Церкви – в любое время… Но в библиотеку лучше идти днем, ночью вас завалит стопкой книг, и никто не спасет. А днем в Соборе полно народу, можно мелкоту подпрячь помогать. Мелкие – они ж обожают книжки…

– Наше Братство, Братство Собора Империи – тетеньки-цветочницы и дети, – отец Декамп поднял бокал, салютуя. – Приходи потом, какао попьем на ночь, поболтаем еще. Расскажешь, как там мой обожаемый ван Хельсинг, и запишешь для него, как я.

Дэмьен почувствовал ужас – неужели отец Декамп думает, что он приехал за ним следить? Конечно, есть чуть-чуть – скорее приглядеть сбоку, но чтобы вот так сразу…

– Конечно…

Отец Декамп махнул из кресла тонкой рукой небрежно, как будто они ему на самом деле до смерти надоели; они оделись в прихожей, спотыкаясь чуть-чуть, коньяк ударил в голову, вышли на улицу; дверь никто за ними не закрывал.

Какой милый мальчик, этот Дэмьен Оуэн, подумал отец Дэмьен, когда дверь за ними закрылась; им можно загородиться на все эти: «Мир так жесток, в нем не осталось ничего прекрасного!» – как щитом – такой сияющий, чистый, нежный, смешной, так беззащитно, что сразу стыдно за всё-всё, и хочется стать лучше – даже больше – сразу становишься лучше: худеешь, бегаешь по утрам, кормишь бездомных животных, звонишь родителям; улыбка у Оуэна такая ясная, с ямочками этими воспетыми, будто он ребенок совсем – утро, солнце, блинчики с малиновым вареньем; будто Дэмьена никогда-никогда не обижали; и он доверчиво идет в этот мир, и тебе так страшно, что его кто-то обидит, обкрадет, обманет, а еще есть просто опасности – споткнется, попадет под машину, кофе горячий на себя опрокинет, током ударится; но эта улыбка и глаза огромные, с Марсово поле, карие сияющие, зарождение сверхновой, обалдеваешь и бежишь: ловить, защищать, драться, намазывать бутерброд, пальто под ноги в лужи кидать. Он вспомнил, как купил книгу про образ Христа в культуре – в кино и современной литературе; у нее было такое нежное название, такое сказочное – «Все поцелуи неба»; ван Хельсинг упомянул про нее в разговоре телефонном, вот мол, один из наших мальчиков написал, вышла большим тиражом, видишь, получается у нас говорить с людьми об Иисусе; и он пошел и сразу купил – на какие-то последние деньги; тогда их было ужасно мало; каждый день отец Дэмьен просто делил количество денег на количество оставшихся до перевода от ван Хельсинга дней, чтобы понять, сколько он может потратить – оставить себе и дать Клавеллу на домашние расходы, и, может, где-то кофе в городе попить; хотя Клавеллу явно еще Флавия денег переводила, или Клавелл свои тратил на сбившегося с пути Декампа; тогда он приучился сидеть дома, есть дома, пить кофе и чай дома; но книгу купил и прочитал за вечер, она действительно его потрясла – такая страстная, он был так счастлив, что есть кто-то, кто думает так же – о Христе, о кантовском законе, о звездном небе над головой; и он тогда только впервые оценил этот замысел ван Хельсинга – Братство Розы; лучшие умы для Господа; он тогда всё читал, библиотеку дедушкину, которая досталась им с Флавией, посылки Флавии; а теперь вот возле кровати у него скопилась целая стопка книг, которые он «когда-нибудь» прочитает; теперь, когда, кажется, это время наступило – время славы и богатства; время читать. В Соборе теперь была толпа народа – три священника – он, отец Амеди Каллас и отец Валери де Руа, три монаха из ордена Мартина Турского – брат Маттиас – Маттиас отвечал за благотворительность, брат Тьерри – за музыку, когда-то он, Тьерри Тирсен, был известным органистом, выступал с концертами по миру, а потом принял монашество, и когда они купили орган – не самый лучший в мире, старый, но мощный, весь в резьбе – «выбирали по фото, как девушку», пошутил ван Хельсинг – брат Тьерри сопровождал его – «я к нему прилагаюсь» – тоже пошутил, но отец Декамп понял, что кто-то помог – он и отец Валери могли бы играть на нем, и играли, отец Валери имел музыкальное образование, Декамп – классическое, где и джазовые импровизации на рояле, и сочинение эссе и сонетов, и вальсы, и философия, и орган как факультатив, но брат Тьерри – он просто садился за орган с самыми безумными партитурами, которые ему писал Декамп, улыбался и будто бы самолет поднимал вверх, красный, тяжелый, фон Рихтгофен органа – и в Соборе лестница в небо вырастала – сияющая, из золота и бриллиантов – и небо было вместо крыши, сады вместо стен, море вместо пола – так умел фантазировать брат Тьерри; брат Жан Арру-Виньо занимался самим храмом, уборкой, цветами – всеми этими тетеньками – маленьким государством – «я старший брат пяти сестер, меня не проведешь»; много помогали молодые прихожане – с открытием Собора в Асвиле стало модно переходить в католицизм, будто это ничего не значит, будто это клуб такой; Дэмьен знал их всех, радовался, здоровался, давал поручения, и пока они с отцом Амеди и братом Маттиасом всё контролировали; он называл их «мой кабинет», и пока они решали все вопросы; епископ даже не вмешивался; всё-таки Собор был делом рук отца Дэмьена, и все это знали, и его авторитет никто не оспаривал; но уже порой отец Дэмьен только присутствовал, улыбался, ходил туда-сюда красиво; эдакий премьер в исполнении Хью Гранта из «Реальной любви». Тогда почему он жалуется – Маттиас так верно приложил его перед юным Оуэном… Он… просто тоскует… по времени, когда был всем везде нужен. Теперь везде и всё так хорошо, полно средств и рук; он мечтал об этом – о свободном времени, чтобы уехать когда и куда хочешь – на конюшню, кататься весь день по равнине, или домой – спокойно читать до пяти-шести утра, курить, глядя в потолок или камин; теперь можно даже съездить к Флавии в Нью-Йорк; он обожал Нью-Йорк, как можно вообще не любить Нью-Йорк… Только теперь казалось, что свободное время – это «ты никому не нужен». Отец Амеди служил в будние дни все мессы; отец Дэмьен его так и называл – «будний падре», отец Амеди не обижался; да и отец Дэмьен сам себе повторял постоянно – ты сам этого хотел, ты сам их нанял – прислали, назначили – не было такого в Соборе, со всеми общался сначала где-то ван Хельсинг, а потом, здесь уже, в Соборе – отец Дэмьен; а епископ бурчал и психовал, подписывая назначения – он не мог понять, что происходит в его епархии, зачем этот Собор, кто все эти люди… Отец Амеди был чудесный, тонкий, трепетный человек, он работал на «скорой» медбратом и держал за руку одну молодую женщину, она была католичкой, сделала аборт, испугавшись тяжелого будущего – она училась в чужой стране, плохо знала язык, и боялась, что всё потеряет – начавшуюся новую жизнь; отец Амеди жалел, что не встретил ее раньше, до того, как она лежала на каталке, истекающая кровью – аборт прошел неудачно, она нарушила режим, не обратилась к врачу, когда поднялась температура, и вот теперь умирала; и она сказала – «что же я наделала – каждый ребенок – это Иисус; а вдруг моя жизнь была бы прекрасна вместе с ним, не тяжела, а прекрасна; вдруг он был бы гением; я читала бы ему сказки, я так люблю сказки, я их собирала в детстве, у меня дома целая библиотека сказок… что же делать… он ведь не простит меня… не простит?» Амеди Каллас и вправду задумался, простил бы Иисус девушку; подумал – надо чтобы она не умерла; чтобы она родила однажды ребенка; и она не умерла; знакомый врач позвонил отцу Амеди после операции и сказал, что эта иностранная дурочка будет жить, и всё у нее там в порядке; и отец Амеди подумал – ну вот, уже простил; мысль его так обрадовала – до этого Амеди вообще не задумывался об Иисусе, хотя был католиком, из католической традиционной семьи; стал ходить в церковь; и вдруг обнаружил в себе некое свойство приносить утешение людям – после разговора с ним проблема, которая мучила людей, решалась как-то сама собой, не чудесным экзотичным или эзотерическим образом, клада никто не находил и замуж за Зака Эфрона не выходил, а именно каким-то обычным естественным способом, – кто-то выздоравливал, звонил, говорил что-то важное, получал хорошие оценки; люди приносили ему пироги и цветы в знак благодарности – ну что вы, я-то тут при чем, говорил Амеди, нет-нет, именно после разговора с вами мне стало легче, а тут и повернулось всё так хорошо, как вы и говорили; и я сразу про вас-то и подумал-подумала – а отец Амеди именно это и советовал, просто простить, обнять, поговорить, отпустить; и Амеди Каллас прямо провалился в жизнь – других людей, и уже и не представлял, где закончилась его; он понял, что люди ему нравятся, несмотря на всё то, что они о себе рассказывали; понял, что в его отношении к жизни нет ни капли цинизма, что в нем одно сочувствие и переживания за каждое дитя божье; он их так и воспринимал – дети божьи, дети; и пошел в семинарию, такое взрослое наивное чудо; и даже семинария его не напугала. С ван Хельсингом он познакомился в больнице; как имеющий медицинское образование, он по-прежнему был медбратом, только в католической больнице, и ван Хельсинг приехал туда с тем мальчиком, Изерли Флери, которого религиозные родители заперли в подвале, потому что он не захотел посвятить свою жизнь церкви, тогда как они всё уже за него рассчитали-придумали; громкое было дело, ван Хельсинг спас Изерли; принес в больницу на руках; о том, что он давно не видит мальчика и его родителей, сказал ван Хельсингу местный священник, настоятель, он давно беспокоился за Изерли, но попробуй сейчас католическая церковь вмешайся в чьи-то личные дела; мальчик был еле живой; весь в бинтах, избитый; Амеди Каллас был одним из братьев, ухаживающих за Изерли, но ван Хельсинг отметил именно его; предложил поехать служить в Собор, когда Амеди решит принять сан; и когда отец Амеди приехал, отец Дэмьен, еще один израненный, истерзанный заботами и непониманием человек, понял, что у него появился даже не друг – больше чем друг – опора, человек, который его всегда прикроет, поможет, закроет глаза не на грехи и слабости, а на усталость, потерю себя, просто даст чаю и сделает за тебя твою работу, пока ты приходишь в себя где-то в кресле с сигаретой… Потом приехали братья – с органом брат Тьерри и чуть позже, на пару недель – брат Жан, славные и понятные ребята, и потом Маттиас Мёльдерс, кто он такой, отец Дэмьен сразу понял; испугался, вцепился в ручки кресла; и Маттиас сразу понял, что отец Дэмьен знает, кто он; но Маттиас был дружелюбен; и они даже понравились друг другу; как персонажи Ремарка; и дружно делали вид, что Маттиас просто брат. Маттиас тщательно исполнял свою роль – душки-парня, отвечающего за всю благотворительность в городе, отобравшего лавры у протестантов – нищие шутили, что у католиков теперь и суп вкуснее; уже и этим отец Дэмьен мог не заниматься – и знать при этом, что всё в порядке; попробовал бы кто у брата Мёльдерса быть не в порядке, отец Дэмьен даже боялся думать, о том, что прячет шкаф и рукава шикарных рубашек Мёльдерса. На самом деле, Мёльдерс был восхитителен, тонкий и язвительный, с обостренным чувством справедливости, он рос приемным ребенком у актерской японско-немецкой пары; очень много рассказывал о Японии и Германии; католицизм он действительно выбрал сам. Эти двое – отец Амеди и брат Маттиас стали его Арамисом и Портосом – когда семью Декампов отпустило – всё-таки настоятель Собора, европейская знаменитость, – и они назначили ему содержание, отец Дэмьен стал приглашать отца Амеди и брата Маттиаса на обед или ужин, когда кому что было удобнее, и они порой сидели допоздна, если это был ужин, курили, разговаривали, пока голова не начинала кружиться; смеялись, обсуждали прихожан и прочие церкви города, политику, погоду, парки, свои семьи, фильмы – и тогда отец Дэмьен ловил себя на счастье – Бог вот он, рядом; Собор работает; и жить хорошо…

– Клавелл, я сейчас посплю в кресле, если кто придет, ты дай сначала чаю с бисквитами, а потом меня резво разбуди, чтобы я не выглядел заспанным.

– Я помню, месье Дэмьен, вы всегда говорите одно и то же.

– Тем не менее, кто-то умудряется проскочить и увидеть меня заспанным и слипшимся… Прости, это я в этом доме старый. И скучный.

– Страшно подумать, каким вы будете в сорок. Мы с мадемуазель Флавией любим про это посплетничать. Её версия – что вы не доживете до сорока.

– Я не доживу до сорока. При такой депрессии и таком количестве сигарет – о, я очень на это надеюсь… А твоя версия? Кстати, Флавия приезжает… какого числа?

– Никакого. Не получилось. У нее показ Версаче в её день рождения, в её клубе. Моя версия – что вы в сорок будете красивым, полным сил мужчиной, покинете католическую церковь, будете путешествовать и искать смысл жизни всеми возможными способами.

– О, опиум и красивые женщины, бродяги Дхармы и Дориан Грей. Надеюсь, Флавия отхватит мне что-нибудь из мужской коллекции. Хочу такие адские черные лакированные сапоги, по колено, только без пряжек, чтобы не цеплялись за стремена…

– Все в городе знают, что в это время он обычно дома, – сказал Маттиас на улице, – вот почему они дверь не закрывают. Клавелла он не любит лишний раз гонять. Люди сами приходят, открывают, гладят собак и идут к нему в гостиную. А то Вы подумаете, что он совсем плохой настоятель. Он замечательный. Самый лучший на свете. Все столовые для бездомных, в которых я работаю – его рук дело. Еще есть приют для животных, там животные живут, даже если их никто не взял, и при нем бесплатная ветеринарная клиника; приют и клинику организовал тоже отец Декамп; врачам он платит из своих денег; его родители не так давно смягчились и выделили ему содержание. И детская комната в хосписе… и телефон доверия для подростков. Его очень любят. Кроме епископа. Но тут… вопрос денег, а не веры. И на его мессы приходит много людей, очень, хотя он иногда говорит жестокие или странные проповеди.

Дэмьен был тронут.

– Я думаю, что тоже вскоре буду в восторге от отца Декампа.

– О, нет, не будете. Вы будете всё время ощущать себя в «Алисе в Стране чудес», кто-то красит розы, кто-то играет в крокет фламинго… никакой логики… одни чудеса… – они и вправду быстро дошли до Собора; было совсем поздно, ни один человек не попался им по пути; поднялся ветер, и он раскачивал фонари; и Собор тонул где-то высоко в темноте. – Я сказал про десять минут, но это чтобы уйти; отец Дэмьен затягивает в свой декаданс, как край небоскреба; можем пойти в библиотеку; отец Амеди даст нам ключи.

В Соборе было неожиданно уютно; казалось бы, толщина и масса темноты такой величины должны были раздавливать, как вода на глубине; но много-много свечей дрожало у изображений Девы Марии и Иисуса; и лампада у Святых даров, и лампа на входе, и лампа над чашей со святой водой, и открытая светлая сакристия, из которой пахло кофе по всему Собору; казалось, что это не Собор, а большой дом, некоторые уголки которого наполнены застоявшейся темнотой, как и полагается комнатам большого дома, которыми пользуются раз в год – бальная, столовая, какая-нибудь Китайская голубая гостиная; Дэмьен ничего не мог поделать – думал о «Соборе Парижской Богоматери» Гюго и о «Корабле дураков» Нормингтона, о том, что в Соборе действительно можно прожить всю жизнь, практически не выходя во внешний мир; что где-то там есть кабинеты и залы, балконы, лестницы во всех этих башнях; можно идти по ним с фонарем и слушать ветер вокруг, дыхание облаков, созвездий, веков… ему же разрешат побывать везде? От таких мыслей дух захватывало. Берёшь термос с Микки Маусом и бутерброды в коричневой бумаге и уходишь бродить по Собору – как в Мордор; Маттиас сидит в сакристии и держит конец красной шерстяной нити, которая разматывается и разматывается в твоих руках; телефоны – это ведь так ненадежно…

Отец Амеди оказался очень приятным, тоже молодым; огромным, горбоносым, черноволосым, с легкой сединой на висках; раньше он работал медбратом на «скорой», рассказал про него Маттиас, потом увидел что-то такое и пришел к Богу; «о чем была проповедь?» спросил Маттиас – отец Амеди пересказал – говорил он очень ясно, выразительно, простые очень вещи в проповедях, типа: «И вот сегодняшний день прожит, и мы можем просто прийти домой, поужинать, послушать наших близких, не отказывать им в своей любви; не нужно вообще отказывать никому в любви – она не деньги, от расхода её становится всё больше…» – будто надписи на открытках; «что-то такое» – «хорошая» – «да, людям вроде понравилось… хотя я каждый день что-то такое говорю» – видимо, он волновался за свои проповеди, вот брат Маттиас и спросил; и Дэмьен сразу же вспомнил о Тео; что делает Тео сейчас; не проспал ли он утром мессу – из-за разговоров с попутчиком, отцом Макнейлом он забыл позвонить, а потом заснул в поезде, и проснулся, а телефон разрядился – он забыл выключить интернет; в любом случае, на мессу в университете можно сходить еще вечером; а сейчас, наверное, Тео пошел в столовую, набрал булок с корицей, карамелью и орехами пекан на ночь – он ел по ночам, когда работал, сладкое, а свежую выпечку собственного производства в столовой продавали с шести утра до позднего вечера – как я потом, после выпуска, буду жить без университетской столовой, шутил Тео; а потом… Дэмьен не знал, что делал Тео, когда оставался один… рисовал новые комиксы? читал Агату Кристи? уходил гулять по университетскому парку? играл с кем-нибудь в покер? смотрел самое последнее европейское кино с кинофестивалей? пил сам с собой «Джемесон»? танцевал сам с собой, прыгая под отличный бит? складывал пазл в тысячу кусков с каким-нибудь европейским замком или шедевром живописи? шел в клуб и танцевал там с кем-нибудь? шел в клуб и слушал какую-нибудь новую британскую группу? шел в паб и там напивался? читал на кровати или в часовне, открытой круглосуточно, Розарий? просто спал? покупал винтажные кеды и часы на eBay?.. Маттиас посмотрел еще раз на часы, и Дэмьен подумал, что, наверное, это семейная реликвия – дедушкины там, военная награда; хотя легко было представить Маттиаса мальчиком-звездой; без родственников каких-либо, без прошлого; присланным на землю в помощь ангелом сродни Ричи, только рангом пониже – рядовым, медбратом, уборщиком, выполняющим желания и разгадывающим математически головоломки.

Отец Амеди угостил их кофе – кофе он заваривал прямо в чашке, специальный мелкий помол; кофе и кофе, из большой стеклянной банки с плотно закрывающейся крышкой; молол он дома; из ящика стола извлекался чайник, прозрачный, с подсветкой, в котором вода завораживающе булькала, воду наливали из-под крана в рукомойнике, чашки были красивые – темно-зеленые снаружи, коричневые внутри; у нас тут в сакристии чего только нет, – доставая сахар, сливки, мед, всё в этой зелено-коричневой посуде, – сказал отец Амеди, – коньяк? – нет – замотали головой Дэмьен и Маттиас – ну как хотите, а то холодно уже, осень; после кофе Маттиас, наконец, повел его, как и мечталось, в путешествие по Собору, взял из бездонного ящика стола – у нас там еще бита есть и дробовик – ну, всякое бывает, людям помощь бывает иногда не на словах, а на деле – фонарь – на манер средневекового, с окошками, с огромной оплывшей свечой внутри. «Зажигалка, если погаснет от сквозняка, в кармане – нет ничего лучше старых добрых свечей. Я хочу просто показать Вам размеры, мне так нравится смотреть на лицо человека, наконец, осознающего, что такое Собор, а всякие подробности Вы утром рассмотрите»; большие боковые нефы с боковыми алтарями были погружены в полный мрак, такой живой, дышащий, будто лесной; только изображения Марии и Иисуса были подсвечены, картины Рафаэля – будто живые лица выступают из темноты, словно Мария и Иисус идут к тебе навстречу по Собору, держа у лица по такому же фонарю со свечой, как у Маттиаса; по остальным помещениям Маттиас шел и щелкал выключателями; они шли и шли по залам и классам для воскресной школы и парадных приемов, костюмерной, репетиционной, столовой, кухни; и под ними будто качалось море; лестницы винтовые на хоры к органу и выше – к колоколам – и выше – на крышу – прямой выход, на плоскую площадку; по небу летели облака и то открывали, то скрывали круглую луну, белую, серебряную, жемчужную, невозможно далекую, надменную, испанскую королеву; вокруг громоздились шпили и купол, всё выше и выше; будто сидишь среди города загадочного, или леса, или среди исполинских мачт; «иногда мы все дружно сидим на крыше, на этой площадке, когда у кого-то день рождения, едим торт и курим; сидим и смотрим на город; это страшный секрет; священники Собора не должны так хипповать»; и, наконец, библиотека – Маттиас сразу извинился за бардак, но всё равно Дэмьен не ожидал такого завала – это было как в фильмах про полицейские архивы – куча бумаг под потолки – в эпоху цифры-то: книжные шкафы из разных эпох, от резных барочных, в немыслимых завитушках и деревянной мозаике, английских застекленных на замках и с бронзовыми накладками, до простых некрашеных икеевских; такие же – из всех европейских гостиных – ампир, классицизм, барокко, арт-нуво, даже плетеные – стояли кресла и столы – будто сначала эта комната, вернее, комнаты – их было три, арки без дверей – были изначально складом антикварного мебельного магазина; а потом туда еще перевезли чью-то библиотеку – несколько чьих-то библиотек; и теперь везде стояли, лежали книги, переваливались, громоздились, заполняли комнаты до потолка, до предела; ступить некуда в самом прямом смысле – будто никто и не собирался заглядывать сюда вообще никогда – пусть лежит и лежит; ура, куда-то влезло. Помимо книг, здесь были папки, карты, схемы, чертежи, какие-то картины, потемневшие от времени, стопки журналов, подшивки газет; Дэмьен никогда такого не видел, такой массы вещей, вмещенных в столь небольшое для массы пространство; это был даже не чемодан Тео – «Тео, зачем тебе на два дня три рубашки и два свитера и три футболки – два дня всего, Тео!» – то, на что смотрел Дэмьен, вообще было немыслимо.

– Часть еще в подвале; там две комнаты под хранилище отведено, но работать там нельзя, там именно хранилище; есть стул и стол, но не более; там все средние века и Просвещение, например, Энциклопедия французская; здесь только самые последние поступления, в основном, за последние пятьдесят лет; а в подвале акклиматизаторы стоят; отец Дэмьен настоял, чтобы сделать там книгохранилище; епископ бесился ужасно, такие расходы, мол, зачем это всё нужно Собору – своя библиотека; отдать городской – пусть парятся с оборудованием, хранением, формулярами; но отец Декамп был непреклонен – книги Собор не покинут; эта такая же ценность, как и дарохранительницы и иконы – книги… У нас часто люди берут книги читать, из прихожан, отец Амеди записывает, кто что взял и когда, божится, что всё возвращают. Но так чтобы сидеть и работать с библиотекой, составить каталог, посчитать, хотя бы составить всё на полки… гм… мы первые дни составляли, потом полки закончились, и стали складывать, куда лезет… выглядит, как комнаты сумасшедшего ученого, только что кошек-франкенштейнов не хватает… согласен. Мы все запустили… Поэтому я так обрадовался тому, что Вы приедете… чисто меркантильная радость… Дэмьен, скажите хоть что-нибудь… – Маттиас отвел фонарь от кип книг и поднял, чтобы осветить лицо Дэмьена. – Формулируете причину для отказа поцензурнее? Или Вы азартны, как мы с отцом Дэмьеном и надеялись, рискнете еще в подвал спуститься?..

Дэмьен же стоял и улыбался и – правда – он слышал Маттиаса – но он слушал книги. Они пока молчали, спали, как дети. Дэмьен был книжник-книжник – книги были его самыми лучшими друзьями, его лучшими вещами, его вдохновением; он любил книги всем сердцем, готов был плакать порой, дотрагиваясь до корешков, от восторга, вспоминая, про что эта книга, или предчувствуя, – он был чернильное сердце, чернильная кровь, чернильная смерть; готов был ехать за нужной книгой хоть на край света, хоть ночью встречаться в закоулке в самом плохом районе незнакомого города; когда он входил в библиотеку или в книжный магазин, книги становились девочками в школьном коридоре, а он – самым красивым мальчиком в школе – девочки пихали друг друга с шепотом: «это он, это он… аххх», и ноги у них подгибались, и внизу живота всё тянуло и теплело, а он шел и улыбался, и этот мир был лучшим из миров; Дэмьен понял, что это его сад; эта брошенная библиотека – его сад; как тот, что был у Тео в Братстве; Дэмьен тоже давно ждал такого вызова, дефанса от жизни. Он обернулся и посмотрел на Маттиаса – тот молчал, подняв золотистые брови, и свет лампы, запах нагретого металла, расплавленного парафина стоял в ледяном воздухе. Дэмьен чувствовал себя спортсменом – на старте; он же бегун – когда не победа залог – а страсть: небо, ветер, воздух; Дэмьен не просто любил библиотеки и книжные магазины – он только в них себя и чувствовал спокойно, защищенным; «на ручках» язвил Тео; с ним всё было в порядке среди книг. Мир был добр к Дэмьену, и ему не нужно было какое-то особое фрейдистское укрытие, зона комфорта; он любил многие места – кинотеатры, галереи, кафе, магазины одежды и музыки, продуктовые, вокзалы, парки, сады, лекционные – но книги давали ему его суперменскую силу, сверхъестественное чувство веры, Бога, порядка, полета, электричества; здесь он был чемпионом, абсолютным, повелителем стихий, здесь он был влюбленным, крылатым; здесь он был счастлив просто от прикосновения к корешкам, от запаха этой особенной книжной пыли, здесь он был «дома»…

– Где там ваш подвал?

Маттиас улыбнулся и протянул ему ключи от библиотеки – старинные, как и положено, огромные, медные, резные, как от взятого-павшего на милость победителя города; вложил ему в руку; так только в сказках бывает – середина пути, ключ от главной двери; они спустились с фонарем на первый этаж, потом – ниже – из сакристии – отец Амеди предложил еще кофе – «сейчас я хранилище Дэмьену покажу, и мы придем кофе пить, ставь чайник» – в подвал; темные, закопченные своды, черные плиты на полу, каменные темные стены, кажется, что должно где-то капать и что-то позвякивать; но было тепло и сухо; лампы, свисающие с потолка, под простыми белыми плафонами, тоже белые, мягкие-мягкие, сиди-работай, пей чай и слушай тишину вековую, бархатную; резная черная мебель – стол, стул-трон; и шкафы, закрытые все, толстое стекло затемненное; и роскошные сундуки – будто книги – это драгоценности и платья; Маттиас показал Дэмьену, как отключать сигнализацию; с антиквариатом Дэмьен мало работал, и заранее очень волновался.

– Наверное, здесь целое состояние, – сказал он, – а этих книг опись есть хоть какая-нибудь?

– Да, у отца Дэмьена есть. Здесь как раз полный порядок. Он всё сам снес сюда и раскладывал с помощью городского библиотекаря, она специалист именно по антиквариату, по старинным рукописям. Копия описи и у нее имеется. Он даст Вам ее контакты. Такая милая пожилая дама, очень восторженная. Она коллекционирует любовные романы старинные… правда, забавное увлечение? Да, здесь… есть эти… переплеты в рубинах и сапфирах, с золотыми узорами… арабские книги, трактаты по демонологии… древнеримские свитки. Они в таких специальных тубах… Иногда очень здорово поглазеть на такие вещи – осознать историю человечества, бренность и ценность.

– Вот теперь меня тошнит.

Маттиас засмеялся.

– Не бойтесь. Это как высокая мода. Быстро привыкаешь.

Они выключили свет, включили сигнализацию и поднялись наверх. Матиас открыл дверцу фонаря, потушил свечу, убрал фонарь в стол. Чайник уже вскипел, они разложили кофе, заварили; сидели молча, обняв чашки ладонями; на столе горела классическая зеленая бронзовая лампа – Дэмьен такие обожал – из читальных залов европейских.

– А Вы по одному в Соборе дежурите?

– Нет, по двое. Сегодня мы с братом Маттиасом, утром нас сменит отец Валери. Так мы все дружно решили – дежурить посменно – вдруг кому-то что-то нужно будет… И бывает – всякое. Даже венчали кого-то ночью однажды… А Вы идите, у меня уже два вызова на телефоне от отца Декампа. Правда, уже поздно.

– Брат Маттиас…

– Да? Вас проводить?

– Нет, я помню, куда… Спасибо… за сегодняшний день. Я очень волновался, когда ехал. И я рад, что я здесь. Мне всё очень нравится.

Рыжие волосы Маттиаса блестели в неярком свете лампы – свет шел снизу, такая красивая сложная сцена в кино – операторская работа шикарная, барочная – медные, золотые с красным – невозможно красивые, и лицо его нежное, усталое, мальчишеское.

– Вы… как Вергилий… Я не знаю, как Вас отблагодарить.

– О, ну что Вы…

Они попрощались; и Дэмьен вышел в ночь; в незнакомый город. Прошел парк; шел медленно, дабы насладиться каждой секундой; листья под ногами – утром их уберут дворники – а за день опять нападает; как же это прекрасно – осень; Дэмьен очень-очень любил осень, если б можно было, он остался жить в осени вечно, как в сказке про заколдованного принца – который оставил свое сердце принцессе из другого мира и вернулся в свой без души; и мир замер, остановился, не мог двигаться дальше без своего принца, застывшего-заснувшего в коме; и в королевстве долго-долго царит только осень; пока принцесса не решила вернуть сердце принцу… что-то такое – Дэмьен очень давно читал эту сказку; в детстве; нравилась она ему очень; но вот – забыл, чем дело кончилось. Еще не так холодно, чтобы страдали бездомные люди и животные и птицы, и всё в золоте, и дожди равномерно чередуются с солнцем; небо такое синее – такое высокое – будто и вправду нет космоса, а всё еще хрустальная сфера аристотелевская; этот изысканный излом-граница сентября и октября…

Дверь в квартиру была открыта. Свет в прихожую падал из гостиной – настольной лампы и камина; тоже пахло кофе, горячими вафлями, маслом топленым, крепкими вишневыми сигаретами; так уютно; «Оуэн, это ты?» прокричал отец Декамп; «Да» ответил Дэмьен, снимая пальто; свет он не зажигал, всё было видно; в прихожую заглянула одна из собак – болонка; «привет-привет» сказал Дэмьен шепотом, протянул ей руку, присел, она подошла, обнюхала руку еще раз, вроде узнала, села и замахала хвостом – не так чтобы – «о, да, мы друзья навеки», но вполне приветливо – «я поняла, ты будешь здесь жить и что ты нормален» – и мальчику стало приятно. Он прошел в гостиную. Камин пылал вовсю; отец Декамп валялся в одном из вольтеровских кресел, красном, придвинув к себе стеклянный столик, читал что-то толстое и делал заметки в блокнот. Он был в белой рубашке, с расстегнутым воротником, подвернутыми манжетами, на воротнике узкая полоска кружева, и хороших растянутых слегка на коленях черных вельветовых брюках, и босиком; такой красивый, домашний, прирученный зверь; и вообще не напоминающий священника; шикарный мужчина сидит дома и расслабляется; из официального только наручные часы – со звездным небом, какой-то немыслимой стоимости, и эти кольца – серебряные, потемневшие, старинные; одно витое, толстое – переплетенные ветви деревьев, – и перстень с сапфиром, ограненным кабошоном, круглый, крупный – мужской; Дэмьен никогда не видел таких украшений у мужчин – тяжелых, ярких, только на готах каких-нибудь, но не такой ценности; но отец Декамп, похоже, носил их постоянно, и привык; как привыкают к оружию или губной помаде.

– Будешь что-нибудь есть? Клавелл настряпал вафель на целую армию; с маслом, с шоколадом, с медом, с кленовым сиропом, со сливками – с чем захочешь, как в раю; и может сделать горячих бутербродов.

– О, я люблю горячие бутерброды.

– Я тоже… С ветчиной и сыром?

– Да! И чай. И чуть-чуть коньяка, если можно.

– Тебе есть восемнадцать?

– Декамп, – он впервые назвал его просто по фамилии – как в Братстве любили: «Флери! Визано! Адорно! Старк!» – не будь задницей… я на ногах уже сто лет… дай выпить.

Отец Декамп кинул в него смятым куском бумаги – прямо как они с Тео – встал из кресла, и пошел на кухню, к Клавеллу, ступни его босые узкие на сказочном паркете. А Дэмьен сел в другое кресло, коричневое, коричневый цвет он любил больше красного, подвинул его к камину; пламя отражалось в мозаике, мозаика сверкала, будто драгоценные камни на женской шее, театральные люстры – абсолютное заворожение, заморок, колдовство; Дэмьен начал проваливаться в синий сверкающий сон, тонуть; как его разбудил отец Декамп, державший в руке бутылку.

– Спишь?

– А, нет… – очнулся мальчик.

– Хочешь в душ? В сумке у тебя есть пижама? А то могу дать… что-нибудь такое, – отец Дэмьен показал на себя, – у меня масса белых рубашек… и штанов старых… подвернешь, подвяжешь… будешь такой Гаврош… у меня там есть гель для душа какой-то, с лемонграссом, тимьяном, косметика ручной работы, очень бодрит.

– Да, душ, это… замечательно… у меня есть… одежда… спасибо.

Отец Декамп достал из задних карманов брюк два бокала, один поставил на стеклянный столик, во второй на весу налил.

– Держи.

Дэмьен еле вылез из кресла. Вдруг оказалось, что он так устал… что готов лечь прямо здесь, на этот теплый паркет и заснуть, уплыть, увидеть бабушку во сне… Он взял бокал и выпил – и стало горячо, ярко, будто опять день наступил; он дошел до своей комнаты, в которую Клавелл уже перенес сумку и распаковал аккуратно и сложил всё в шкаф, Дэмьен открыл его в поисках и налетел на свое отражение, дрожащее, восхитительно-юное – какой он же мальчишка в сравнении с отцом Декампом и даже Маттиасом; Дэмьен на секунды замер, рассматривая себя – незнакомые люди с удовольствием разговаривали с ним на улице, из чего Дэмьен делал выводы, что внешность у него приятная; но вот сейчас он увидел себя тоже как незнакомого – так порой видишь себя в витрине, на улице, что-то думаешь лестное, а потом – ох, да это же я; такое нежное: безупречная кожа, шелковая, теплых оттенков белого, сливочного, персикового, точеные линии носа, шеи, подбородка, поразительно идеальные, и только ямочки на щеках детские, припухлость такая общая юношеская смягчают это безжалостно-ангельское лицо, да брови вразлет, яркие, будто нарисованные, девичьи, чуть кошачьи уголки глаз, пушистая челка, яркие темно-русые с рыжими огоньками шелковые тонкие волосы в бардаке, до которого нестерпимо хочется дотронуться – взъерошить еще больше, и губы – такие яркие, малиновые, розовые, коричневые – целая палитра соков; готовые вот-вот раскрыться в улыбке – такой детской, радостной, будто весь мир – хороший, будто весь мир – это рассвет над морем, самая интересная книга, чашка горячего шоколада с кусочками зефира; все эти утрированные радости, стереотипные, из американской литературы подростковой, и при этом всё равно такие прекрасные; кажется, что о них так много пишут, потому что их даже не существует на свете; однажды Седрик Талбот пошутил, что если у них закончится все аргументы, а ядерное оружие так и не разрешат пустить в ход, то всегда можно напечатать массу фотографий улыбающегося Дэмьена Оуэна в белой брэндовой распущенной рубашке, стоящего на коленях, сложившего руки перед собой в молитве, и глаза вот так к небу, будто он там саму Деву Марию видит, и скинуть фотки с вертолета на террористов, и они сдадутся от умиления; все засмеялись – это было в Рождество – обсуждали очередную опубликованную в католическом журнале статью о Братстве, мол, ван Хельсинг создает армию супергероев, а христианскому миру не нужны супергерои; «не нужно спасать Католическую церковь… она сама спасает себя каждый день в лице самых обычных людей…»; и все стали придумывать себе суперспособности – кроме Грина и Дилана, у которых с ним как раз был порядок и проблемы – Грин ясновидящий, а Дилан видит мертвых – вообще всё видит, проходит по мирам, по пространствам, спасает души, изгоняет дьявола – в мире нет ничего, чего боялся бы Дилан Томас – «наш домашний Джон Константин» называл его Визано; Йорик придумал себе способность «жечь глаголом сердца людей»: «я разговариваю, а изо рта рубины сыплются и огонь полыхает», Изерли готов был накормить всех рыбой и хлебами, а Роб и Женя сказали, что они будут этими… всадниками Апокалипсиса… по принципу «руби всех, а Господь разберется, где свои», и даже готовы надеть суперчерное бархатное трико и плащи с красным-кровавым подбоем, – на что Ричи поморщился и сказал, что это уже вообще даже не эклектика, а культурный бардак, ну, мы же не спецы по Библии, мы спецы по подраться, именно по Апокалипсису, ответил Роб; Тео уже начал всё рисовать – дружеские супергеройские шаржи – и тут Седрик сказал про Дэмьена – и все засмеялись; Дэмьен покраснел, он не понял шутки; я думал давить их интеллектом, эй, вы чего, но все уже отвлеклись на что-то еще, Дэмьен встал и вышел в коридор, где стучал ветер зимний с моря в окно-переплет; он весь пылал и никак не мог понять, что же с этим сраным Седриком не так, почему он такая сволочь, почему он вообще к ним приезжает и говорит всякие мерзости, почему никто не заступился, Ричи, Тео, кто-нибудь; ван Хельсинга в комнате не было; он вышел зачем-то, за очередной бутылкой виски и льдом; даже отец Дерек промолчал… и тут в коридор вышел Тео; разгоряченный, в красном пледе и с другим красным пледом в руках.

– А вот ты где…

– Я сейчас вернусь.

– Всё равно все заметили.

– Что я не понял юмора?

– Ну, в общем, да…

– Тео… только что Седрик Талбот сказал, что я девочка-блондинка, что я ничто. Что все мои дипломы, статьи и книги никому не интересны. В жопу, в топку. Зачем стараться. Я же такая милашечка. Надеюсь, когда я вырасту, у меня испортится кожа, я зарасту щетиной и морщинами, и прыщами, я буду очень стараться, покупать самое плохое мыло… может, тогда меня кто воспримет всерьез. Ты думаешь, у меня нет проблем с внешностью такой… девочковой… я с трудом выступаю на конференциях… люди, читая мои статьи, надеются увидеть… не знаю… просто человека от науки, в пиджаке, вообще без внешности… а тут я…

– Блин, Дэмьен… люди, которые читают твои статьи, без понятия, как ты выглядишь, и им всё равно, они же уже всё прочитали… и то же самое Талбот говорит о Каролюсе Дюране – что он не понимает, почему из-за просто красивого пацана начался такой обвал? Только потому, что он красивый? Обычного старенького Папы не достаточно? Надо, чтобы красивенький мальчик умер на поле битвы… чтобы девочки его фотки над кроватью вешали… всем опять нужен чистый красивый жертвенный мальчик. Так ведь нужен.

– Ну так это… архетип, – и Дэмьен сам засмеялся.

Тео обнял его в этой темноте, в этом холоде и стуке ветра в стекло; замотал в плед; пахло от него сигаретами, виски, ванилью и корицей, топленым сливочным маслом, будто он ходячая булочка – обычный запах Тео; сладкий мальчик, супергерой-Кондитер.

– Ты неописуемый… невыносимый ботан… но ты, правда… правда, немного похож на Каролюса… – и вдруг схватил Дэмьена пребольно за руку, и сделал это нарочно, и Дэмьен испугался, но понял, зачем Тео сделал ему больно – чтобы он действительно услышал, что Тео хочет ему сказать, – когда улыбаешься… разве это плохо – нравиться людям… улыбкой спасать мир… я иногда умираю от зависти, я такой… раздираемый страстями… завистью, ревностью, высокомерием, ничтожностью собственной, нереализованностью и усталостью… каково это, быть тобой?.. не переживай, я ненавижу Талбота всей душой, в лучших традициях классической литературы… однажды отомстим ему за все наши страдания, посмеемся…

– Ты ненавидишь Талбота? Что ты вообще говоришь, Тео, фу… мы должны быть одинаковыми – добрыми…

– Да фигли… когда это я был добрым… кто из нас тут вообще, кроме тебя, добрый…

…Дэмьен дотронулся до своего лица в зеркале, кончиками пальцев, не касаясь почти старого, с царапинками, стекла. Кроме Тео, никто не говорил ему, что он похож на Каролюса. Но он сам увидел – да, похож. Может, вырос, похудел, вытянулся, синяки под глазами… и стал похож – будто фотографию сделали похожую; как современных молодых актеров фотографируют под Джеймса Дина.

– Здравствуй, Каролюс, – сказал он; взял футболку, штаны пижамные, в красную клетку, фланелевые, и домашние коричневые кеды, зубную щетку, шампунь и гель для душа, и забыл про всё; пошел в ванную.

Ванна была потрясающая – медная, старая, с позолоченными ножками львиными изогнутыми, с позолоченными кранами и сливом; на стене – мозаика, цвета совсем другие – темные, сумрачные, синие, зеленые, серебряные, из теплых только бежевый – на стене из кусочков стекла картина – множество рыб, самых разных; Дэмьену казалось, что он уже видел эту картину – копия из Помпей, наверное; над ванной зеркало, а над раковиной, медной, но уже явно современной, стилизованной под старинную ванну, тоже с позолоченными кранами и сливом, – аквариум – вместо привычного как раз таки зеркала; бледно-зеленый, подсвеченный, будто призрачный; фигурка разрушенного замка на весь аквариум, на всю величину, и между развалинами шныряют рыбки – абсолютно прозрачные; Дэмьен как завороженный смотрел на их просвечивающие скелетики и внутренности; вот это была настоящая готика; наверняка ванную делала эта загадочная Флавия. Наконец, мальчик отлепился от аквариума и залез в ванну – душ тоже позолоченный; вода была горячая, но из-за холодных цветов мозаики Дэмьену казалось, что в ванной прохладно; главное, руки и ноги не высовывать из-под воды; но когда он встал на мозаичный пол, обнаружил, что тот теплый; с подогревом; роскошная всё-таки квартира; и стало уютно; полотенца, огромные, темно-синие, тоже были теплые; и когда он вышел, весь сразу проснувшийся, отец Дэмьен был прав насчет всех этих лемонграссов. Клавелл шел мимо ванной с чаем.

– Какая футболка, – заметил он, вручив чашку Дэмьену; на футболке была старая карта Уайтчепела, с пометками, где Джек-Потрошитель убил своих жертв – обычно никто не понимал вообще, что это, и спрашивали; а Клавелл понял; Дэмьен понял, что Клавелл понял; да, удивительный дворецкий у отца Декампа; футболку подарил ему на день рождения Ричи; страшно, да, поржал; футболка была классная – приталенная, цвета топленого молока, собственно, цвета карты, карта была на всю футболку, а не традиционно спереди. Где Ричи находил такие футболки, Дэмьен не знал – придумывал, заказывал, наверное, сам, наверняка где-то в мире был магазин футболок с дизайном от Ричи Визано, дьявольской игры этого роскошного стального с хромом ума; потому что сам Визано приходил к завтраку порой в футболках с невообразимыми принтами; под старую графику, викторианскую, две женщины, в чулках, корсетах, дерутся на улице, вцепились друг другу в пышные волосы, груди из корсетов, вокруг кошки, дети, и уличный музыкант играет на скрипке; черно-белая потертая фотография гангстера с выбитым зубом, шляпе заломленной на затылок, в руках рулон скотча – щербатая улыбочка: «Я знаю, как нет-нет-нет превратить в ммммм»; с набором предсмертных цитат от знаменитостей – например, самая любимая у Тео, он всё мечтал ее как-нибудь выпросить, с цитатой от Моэма: «Умирать – скучное занятие. Никогда этим не занимайтесь» – шрифтом под почерк Моэма… Чай был крепкий, черный, с чабрецом. Дэмьен нашел в своей комнате розетку – за шкафом – красную – поставил телефон на зарядку, и пошел с чаем в гостиную.

Отец Декамп сидел в прежней позе – в кресле, читал, склонившись над стеклянным столиком. Собаки спали у камина. На столике уже стояла тарелка с вафлями, вазочки с разными наполнителями для вафель, и две тарелки с горячими бутербродами. Шоколад, мед и ветчина с сыром – осенний набор.

– А что ты пишешь?

– Речь для воскресенья; я же только в воскресенье людям показываюсь, я не шутил.

– На тему? Родственников? Дьявола?

– О, не-не, дьявол – тема скользкая-склизская, стоит заговорить о дьяволе, и с репутацией можно распрощаться. Люди реально считают, что дьявола нет. Обличительную речь про лезущих не в свое дело родственников и Стивена Фрая я решил приберечь на праздник какой-нибудь, типа Пасхи – все такие радостные сидят, а я тут такой мерзкий, кислотой их брызгаю… Я пишу о чудесах.

– Звучит еще хуже. Типа они вокруг нас, а мы их не замечаем.

– О, бери ниже. Сплошные прорехи в аргументации. Бог нам не фокусник, не Дэвид Копперфилд, не Гарри Гудини, не Чарли Чаплин…

– Чарли Чаплин в этом ряду лишний. Вычеркивай.

– А у меня вполне складно вышло с Чаплиным… Хочется же чего-то такого. Зрелища…

– Танца с булочками. Полета. Освобождения.

– Акта волшебства. А Бог – это не акт. Бог – это огонь, это… электричество – чудо, которое с нами всегда, и замечаешь только, когда погаснет.

– Но всегда можно зажечь свечу…

– И это тоже Бог. Бог – это свет. Свет мы не замечаем. Только когда остаемся в полной темноте, – они будто в теннис играли.

– И вот тут рукой подать до дьявола…

– Нет. Дьявол – этот тот, кто говорит, почему же нет чуда…

– Не тот, кто выключил свет?

– Он тот, кто говорит – зачем покупать свечи? Ведь есть электричество…

– Нет-нет, свечей очень много дарят на дни рождения и там Рождество, я не согласен… а свет – это же гидроэлектростанция, или атомная энергия. Атомная энергия – это Бог?

– Так… ты меня путаешь. Причем тут атомная энергия, свечки на день рождения?.. что за бред вообще… Всё, у меня башка разболелась. Какой ты вредный, оказывается. А я тебя еще кормлю и делюсь коньяком.

– Ну-ну, надо предвидеть все повороты сюжета в построении историй о Боге.

– Иногда у меня получается. А иногда я дохожу до вот такого абсурда, и я вообще не понимаю, что хотел сказать. Как сегодня с Маттиасом, набросился на него с этой свободой выбора, а чего сказал, и не понял сам… знаешь, внутри бьется, но никак не может найти слов, выйти наружу… жаль, у меня нет пиар-службы, которая писала бы гладенькие розовые в беленький горошек речи.

– Отвлекайся. Во сне придет.

– Я только и делаю, что отвлекаюсь – пью, вот, играю на органе, так же, как и пишу – беспорядочно и взволнованно… Но вот лучше лошадей ничего нет – я в конюшне такой уверенный, я там будто оживаю, становлюсь не самим собой, а тем, кем хочу быть – сильным, спокойным, смешливым, влюбленным… Так девушки по магазинам ходят, наверное… Такое забвение. Кстати, хорошо одеваешься.

– Спасибо. Попробовал бы я филонить в одежде. У меня все вокруг на ней зациклены: бабушка, она даже дома носит небольшие каблуки, Ричи Визано, конечно, мой наставник, костюмы на заказ. При нем не забалуешь, даже царапины на ботинке не потерпит. Тео Адорно, мой сосед и лучший друг, он с ума сойдет, если носки не те, к трусам не подходят. Ну, и журналы, конечно. Очень сильное влияние журнала GQ, мне стыдно в этом признаваться. Я порой так много думаю об одежде, что не понимаю, как я написал две книги.

– А остальные вещи когда придут? Будем меняться галстуками – остальное на меня не налезет.

– Утром отправлю открытку Тео, он пришлет; он живет в комнате, забитой моим имуществом.

– Я бы сильно нервничал, если б кто-то складывал мои вещи. Не то, чтобы у меня была коллекция порнографических ретро-открыток, как у моего отца, но так… вдруг там зацепка, затяжка неловкая на любимом свитере…

– У твоего отца…

– Да. Могу попросить дать посмотреть. Самая большая во всем мире.

– Ой… я не знаю, – на самом деле, было любопытно. Сумасшедшая семья Декампов. Что еще – кузен-голливудский режиссер хорроров, бабушка-летчица-ветеран Второй Мировой? – Не, мы все собрали перед отъездом. У Тео миллион маркеров и разноцветные скотчи для уточнения того, что в коробке – одежда, книги или прочее. Он снимает свитер с полки в магазине, смотрит и, если не собирается мерить, сворачивает его точно так же, как был, и кладет обратно.

– О… аутичный подросток?

– Не, скорее зануда.

– Завтра придут коробки?

– Их не очень много. Я не все сложил. Только самое необходимое для работы. Половину книг перекачал в ридер, все записи – в ноутбук.

– Не, я волнуюсь не из-за того, что они заполнят всю квартиру. Будет ли среди них смокинг, вот что.

– Будет. У меня их даже два, английских, на заказ. Я не буржуй, нам ван Хельсинг заказывал, мы же вечно нужны ему для показов. А что?

– В принципе, ты влезешь в какой-нибудь мой, если поезд попадет в катастрофу или багаж потеряют, отправят какому-нибудь везунчику в Сен-Ло, и он решит не говорить, что это не его, – размышлял вслух отец Декамп, а Дэмьен никак не мог понять, о чем – причем тут смокинг; опять сумасшедшее чаепитие? – Клавелл и Флавия хранят все мои вещи, даже детские рисунки. Жуть. Тоже аутисты. И там есть мои подростковые смокинги. Завтра идем вместо вечерней мессы в оперу? Любишь оперу?

– Ну… люблю, в общем… а просто в джинсах и свитере нельзя? Мне казалось, что уже не так важно…

– Нельзя. В наш театр нельзя. Во-первых, это театр моей мамы… Моей семьи. Его открыл наш дед, подарил своей жене, она чудесно пела, колоратурное сопрано, и он решил – зачем ей маяться по театрам, в поисках контракта, пусть у нее будет свой. Театр Марии Декамп. И мама… ну, она тоже поет. Театр и талант ей достались в наследство. Но ты не бойся, у нее классный театр, и она отлично поет. Там одни молодые русские, которые всему научились у молодых итальянцев; они делают потрясающие постановки – такие безумные – будто не опера, а рок-шоу; всё летает, всё сверкает, абсолютный катарсис в конце; инсталляции, видео, разделение сцены – всё, что может вынести неподготовленный зритель. Но иногда они ставят очень-очень классические постановки, какие-нибудь забытые оперы; и это так красиво; и тоже как-то так, экспериментально – в прозрачных костюмах или там в гирляндах новогодних; и завтра как раз премьера «Богемы» – к юбилею оперы; в афише заявлено «при свечах»; поет какой-то молодой суперпрекрасный тенор, друг главного режиссера – режиссер тебе понравится, он возраста примерно твоего; по нему все девчонки из хора и кордебалета с ума сходят; и он, слава Богу, не гей, всем отвечает; мама вечно распутывает этот клубок «кто и с кем»; дома разговоров только об этом режиссере – я так счастлив, потому что обо мне никто не говорит. Будет куча критики и та часть мира, которая может позволить себе такие деньги за билеты в оперу, билеты в мамин театр вообще в свободной продаже практически не появляются; на них очередь за полгода. И потом банкет. Поэтому завтра надо быть при полном параде. Мама оценит. Моя семья всё-таки пытается со мной общаться. Пойдешь?

– А ты тоже будешь в смокинге?

– Я? Нет. Я буду другой разновидностью пингвина. В сутане. Я ж не могу по-другому, я же… священник…

– Ну, хорошо. Конечно. Круто.

– Хорошо. Спасибо. Ненавижу быть один или с Маттиасом.

– Тоже приходит в сутане?

– Ну… нет. У него есть шикарный смокинг. Но это же Маттиас…

Дэмьен так и не понял, что значит это «это же Маттиас»; с бездомным он что ли приходит под ручкой, или сразу начинает собирать на них пожертвования, ставя всех в неловкое положение; решил, что скоро всё сам узнает; юбилей оперы, всё равно, какое-никакое развлечение – вдруг и вправду прозрачные костюмы; и налетел на еду. Потом ушел в комнату – действительно очень хотел спать; телефон зарядился, и он смотрел на экран и думал – звонить или не звонить – на экране была фотография, сделанная Тео – их вид из окна, и Дэмьен идет с библиотеки, читая что-то по пути, вид сверху – огромный двор, заваленный осенними листьями – Дэмьен тогда забыл телефон, а Тео пришел раньше, и сидел у окна, рисовал что-то, и увидел Дэмьена, и сфотографировал – думал, на свой – у них были одинаковые телефоны – Дэмьену страшно нравилась эта фотография – бывают такие, на которых ты выглядишь так, как мечтаешь; набрал смс «Ты спишь? прости, не позвонил, столько всего» – в ответ телефон зазвонил.

– Ну, давай, расскажи что-нибудь эдакое, удиви меня, – голос у Тео был сонный, но он позвонил.

– Представляешь, у папы отца Декампа коллекция ретро-порно-открыток.

– А, я читал где-то, когда к одному комиксу искал материалы – там было про порноиндустрию викторианскую, славный был сюжет… забавно, да. А ты их уже видел?

– Да ладно, ты что… Такой в первый день побежал порнооткрытки смотреть.

– Ну, кто тебя знает, вырвался на свободу…

– Тут второй Ричи под боком – только над Декампом – этот Мёльдерс.

– Всё-таки неприятный?

– Да вроде нет, но какой-то… странный… Идеальный такой, из стали.

– Их где-то специально выращивают, куют, мне кажется. А как Собор? Не разочаровал?

– Нет. Мне ключи дали от библиотеки.

– Срач там?

– Ужасный.

– Ты, конечно, сразу умер от счастья на пороге…

– Злой ты какой-то…

– Не, я просто… спал… ладно, давай, не хочу проспать завтра.

– Проспал сегодня?

– Да вообще… проснулся к обеду. Вообще все пары пропустил. Меня даже никто не спохватился. Так странно, будто нет меня совсем.

– Что ты такое говоришь…

Но Тео был прав – кроме Дэмьена, у Тео не было друзей – не считая авторов и издателей комиксов; они приезжали иногда в Нотернборо поужинать с Тео, обсудить дела; еще он активно переписывался с Диланом и Изерли – но это были все друзья на расстоянии; в Университете все любили Дэмьена, он был очень занят, подрабатывал в библиотеке третьим младшим помощником главного библиотекаря, подрабатывал в одном книжном магазине, – в Нотернборо был целый квартал книжных магазинов – и в январе проходила самая большая в Европе книжная ярмарка букинистов; и он всех знал, его все знали, ему было легко жить – это был его мир – мир книг, людей, любящих книги; его любили профессора и администрация Университета – он был гордостью – такой молодой ученый, гениальный публицист; ему уже было обещано постоянное место библиотекаря в университете – помощниками обычно работали студенты, но ректор, узнав об отъезде Дэмьена, пригласил его на личную встречу, в ужасную рань, перед первой парой, после мессы сразу; Дэмьен удивился; пришел по холодному утру, весь в сером – пальто, перчатках, свитере, брюках, замшевых ботинках; сам не заметил, что так оделся; Тео после мессы сразу лег спать, у него были пары после обеда; ректор сказал, что он еще не говорил о должности библиотекаря с начальством ордена Дэмьена – с ван Хельсингом, но вот его предложение, что скажет сам Дэмьен, а уж он, ректор, всё сделает… Дэмьен сказал в ответ, что он пока тоже без понятия, какое назначение ему предполагают, и если ректор готов общаться с ван Хельсингом, то он, Дэмьен, только за… ну и всё такое. Они попили с ректором кофе, со свежими вафлями; «ну чего там, что хотели?» спросил Тео из-под одеяла, Дэмьен вздрогнул, он думал, тот спит; «мне предложили место библиотекаря в университете, не студенческое, как сейчас, а настоящее, а потом и главного» Тео молчал под одеялом и Дэмьен решил, что он всё-таки спит «а ван Хельсинг?» Тео всё еще лежал, накрывшись, и Дэмьен не видел его лица, но услышал все оттенки – напряжение, испуг – они оба жили в ожидании назначения – «он не в курсе, это инициатива университета» «ну… может, они тебе что похожее придумали – ну, там, библиотекарь Ватикана» «о, да, было бы круто» – Дэмьен засмеялся и стал собирать книги и тетради на пары – но Тео не дал, вынырнул, взъерошенный: «а ты?» «чего я?» «ты хочешь?» «ну… да… да, да, я хочу все книги в мире» – а вот у Тео начались проблемы после Братства – он словно ничем не был привязан к Церкви – «ничем не полезен» – язвительно говорил он; но что-то в этом было – кроме Дилана и Изерли ему никто не звонил, не писал; по протекции Братства их приняли в Университет на стипендию; но если Дэмьена понятно почему – от него Церкви была одна радость, то Тео просто учился на факультете живописи и какая польза от художника Церкви – Дэмьен переживал за Тео, что тот прошел Братство, но так и «не нашел» себя. Дэмьен предполагал, что после окончания стажировки в Соборе он принесет обеты – и будет, наверное, работать в Университете, доработается до старшего библиотекаря или даже ректора; хотя администратор из него был никакой – вот Тео – тот да, считается, что художники люди творческие, бардачные, но вторым талантом Тео было контролировать процесс – он запоминал расписания, кто, где, что, почем, складывал вещи, покупал билеты, организовывал встречи – с Тео было невероятно комфортно жить – всё всегда было в порядке. Когда Изерли женился и уехал, последний год все хозяйство в Братстве вел Тео – и великолепно; он вел его совсем по-другому, все были вовлечены в готовку и мытье полов – в кухне и гостиной висел график дежурств, и никто не филонил, так грамотно Тео распределял обязанности – никто никогда не занимался тем, что ненавидел или не умел; и еще Тео как-то организовал общие дела – украшение замка в Рождество и Пасху, заготовки на зиму – варенья, джемов, овощей – как всеобщий праздник; потом Тео передал систему новым братьям – и, насколько понял Дэмьен, всё прекрасно работало. Но это был женский талант, талант хозяйки, секретаря, администратора, управляющего, и если бы у Церкви был свой отель, или курорт, или многоэтажный жилой дом, это было бы как раз кстати. Но захочет ли сам Тео на такую должность – он любил рисовать, он был красив, он был честолюбив и тщеславен – похоже, что еще одного брата придется отпустить в открытое плавание в жизнь. Дэмьен переживал не за реализацию Тео – он переживал, что Тео обижен – что Бог не призвал его – что оставил его – и Тео мог уйти на стороны тьмы – как капризный мальчик, получивший не тот подарок.

– А ты открытку получил? Там художник известный…

– Да, красивая. А там не было других его работ, ну, не с Собором… написано – из серии «Дорожные картинки».

– Я поищу всю серию, я понял. Я тебе адрес не прислал. Я всё-таки у отца Декампа остановился. На посуде – рисунки да Винчи анатомические. Постельное белье красное в черные кресты. И вся моя комната в голых нимфах. Старинные фрески.

– Эротовизуальная наследственность. Ну, завтра пришлешь адрес. Спасибо. Ладно, давай. Спокойно ночи. Пофоткай завтра библиотеку, пришли мне.

– Хорошо.

Дэмьен думал, что почитает – у него в ридере была вся Айн Рэнд, большинство идей ему казались наивными такими, девочковые размышления об экономике, но сам стиль развития драмы – предельно романтичный – очаровывал, но заснул мгновенно; и проснулся резко, от стука входной двери – кто-то вышел или вошел, и колокольчик зазвенел. Сначала он не понял, что это за занавеси вокруг – будто плыл в красно-белых облаках, подумал, что еще спит; что это часть сна – он в принцессиной кровати; потом вспомнил, что он у отца Декампа в гостях, и что его никто не будит, и что он вообще не знает, который час, а жизнь идет где-то там и не понятно, что о нем думают, раз он всё пропускает. Дэмьен запаниковал, выпутался из занавесок, выпрыгнул на теплый паркет, заискал наручные часы, они были под подушкой, видимо, ночью придавили руку, и он их бессознательно расстегнул – было семь утра всего лишь; в интернете в расписании месс первая была в девять утра; не катастрофа; выглянул, босой, взъерошенный, в гостиную. Никого не было. Вряд ли что-то где-то срочное происходило без него. Может, Клавелл отправился на рынок за самыми вкусными продуктами. Изерли так делал, и Тео потом – ездили на джипе за едой на фермерский рынок в какую-то немыслимую рань и привозил к завтраку домашний йогурт или паштет. Вдруг он совсем один в этой огромной роскошной квартире, полной нарисованных голых женщин… Дэмьен был очень застенчив – как всякий книжник – не нелюдим, а именно что застенчив – если отца Декампа нет, и Клавелла, что же делать? Мысль о передвижении на пока еще неосвоенном пространстве пугала его. Как, например, здесь можно сделать себе чай? А если он захочет уйти, в Собор, на мессу и в библиотеку, о которой мечтал, влюбившись, что делать с дверью, закрывать или нет, вчера Маттиас сказал, что они не закрывают дверь вообще, и если да, то где ключи…

– Чаю? – раздался голос сзади. Дэмьен подпрыгнул и обернулся – это был Клавелл; мальчик покраснел; что Клавелл думает о нем – ходит тут везде… хотя от своей комнаты Дэмьен проделал всего два шага, в сторону туалета и ванной, что естественно для проснувшегося человека… а вдруг они спят… а он тут ходит – топ-топ, как разбушевавшийся кот из рассказов Вудхауза… Клавелл же улыбнулся – все мысли мальчика читались на его красивом юном лице, как титры в немом кино; такой взъерошенный, удлиненная модная стрижка, в этой свой шикарной футболке с картой Уайтчепела и клетчатых красно-коричнево-черных фланелевых пижамных штанах; босой; даже пальцы на ногах красивые, ноготки будто наманикюренные; смешной и очень приятный мальчик; Клавелл не был католиком, он был протестантом, как и полагается порядочному асвильцу, но иногда к отцу Дэмьену наезжали эти… братья Розы, и другие молодые католики, и они были все очень приличные и интересные гости; и все священники из Собора тоже были хорошими – Клавелл был рад, что у Дэмьена Декампа всё так хорошо сложилось с кругом общения хотя бы. А кризис веры и тридцати трех лет – это естественный экзистенциальный процесс. Понятно, что Декамп его переживает, как будто это только у него и впервые, как все Декампы воображая себя центром Вселенной… но ведь это как время года – никто не любит зиму… Прошлый кризис, семнадцати-восемнадцати лет, послешкольный, закончился переходом в католичество; этот, надеялся Клавелл, закончится чем-то более веселым для хозяина – кругосветным путешествием, например, написанием детектива-бестселлера, уходом в профессиональный конный спорт, или скандальной женитьбой, или хотя бы незаконным ребенком.

– Я… я так волнуюсь, что что-то пропустил.

– А вы что-то планировали?

– Нет… но… я же приехал работать. А где отец Дэмьен?

– Месье Декамп в конюшне. Он всегда там по утрам. Он не стал вас будить, сказал, что потом как-нибудь прокатит Вас на своих лошадках.

Дэмьен дрогнул.

– Не катаетесь?

– На лошадях?

– Месье Декамп это весьма ценит в людях – любовь к верховой езде.

– Ох, нет, увольте… у нас в Братстве были лошади… но я… был негоден, я только сено туда-сюда перекидывал и убирался. Такие большие животные… мне и с кошкой не справиться… А почему не в Соборе?

– Он давно уже не ходит в Собор по утрам. Это было давно – Собор, Собор, всё время Собор… Теперь там есть кому быть, и месье Декамп порой лишний – он сам так говорит, я не придумываю, простите – приходит расстроенный и говорит – я там лишний. Он вернется к завтраку, где-то через пару часов. Что хотите на завтрак? – Клавеллу было приятно увидеть, как мальчик расслабился и даже подумал, а не пойти ли подавить еще подушку эти пару часов; а Дэмьен заметил, что Клавелл не называет отца Декампа «отцом». – Хотите чаю, кофе сейчас? Завтрак? Что хотите на завтрак? Или еще поспите?

Дэмьен заколебался – спать хотелось, такое приятное тянущее желание, когда знаешь, что можно, но он ведь реально заснет и проснется вообще черт знает когда; и тогда точно всё пропустит, как Тео вчера – потом в жизнь так сложно вернуться, будто на другой стороне Луны побывал. Что-то такое абстрактное «всё», ну да ладно. Первый день. Надо быть на ногах.

– Наверное, да, просто чаю, спасибо.

– В гостиную?

– Да, – ему не хотелось сидеть одному в столовой и знать, что где-то в шкафах лежит эта посуда…

Собак не было видно и слышно – видимо, в конюшне с отцом Декампом. Дэмьен был наслышан об увлечении отца Декампа лошадьми; собственно, лошади в Братстве появились благодаря ему – он и ван Хельсинг почему-то решили, что это замечательно – всех братьев научить ездить на лошади – такое благородное занятие для мужчины; его ужасало это увлечение; он знал, что рано или поздно отец Декамп затащит его в конюшню, и даже на лошадь; свою робость Дэмьен преувеличивал; он скорее просто не любил вообще никакие физические упражнения, культ которых процветал в Братстве, как в какой-то закрытой английской мужской школе; это был его большой секрет; он мечтал стать, наконец, ректором или главным библиотекарем, и толстеть в свое удовольствие; он знал, что даже бросит бегать, и вопли Тео – «на тебя одежды не купить» – на него не подействуют – одним из его кумиров был Черчилль. Ему уже рассказали, что у отца Декампа куча наград за выездку, он только чудом – знатным происхождением – не стал профессиональным жокеем; да и сам он вчера упомянул о своем увлечении. Лошадей Дэмьен любил, но так – погладить, дать яблоко, сидеть на пляже и смотреть, как на них туда-сюда в пене и солнце скачут Роб и Женя; такая абстрактная, платоническая любовь; как большинство городских людей относится к лошадям – пофоткаться – а так, чтобы ездить, не по манежу или не тихонечко, с кем-то, он так и не научился – не проникся, не прочувствовал; единственное, что ему нравилось из спорта – это бегать, опять же, по берегу моря, или в парке университета вот – и еще боксировать иногда, причем не спарринги, а просто прыгать вокруг груши, отрабатывать удары – тоже такие… абстрактные; драться он любил только с Грином – у них получалось – войти в раж и пропрыгать раундов десять; с Тео драться было невозможно, смешно – они начинали разговаривать – а с остальными страшно; даже добрый, в общем-то, Женя Даркин однажды заехал ему так, что он упал и еле встал, и Ричи запретил ему боксировать вообще – мозги, мол, на дороге не валяются, они на нее вылетают и лежат, и пипец, какая-то такая очередная тупая Визановская шутка; но сотрясение было легкое, его тошнило пару дней и голова кружилась; и Женя всё извинялся; прямо тошно – очередное унижение, даже по морде ему нельзя заехать, нежный какой мальчик… Кстати, бег. Но Клавелл уже принес ему в гостиную какао – большую-пребольшую чашку, не из набора с да Винчи, а простую, уютную белую с синими тонкими цветочками бульонницу.

– Я сделал какао вместо чая, Вы любите какао? Мне кажется, все мальчики любят какао; месье Декамп любил, когда был в вашем возрасте…

Мальчик растрогался. Какао был люто-шоколадный, с шапкой воздушных сливок из баллончика и шоколадной крошкой еще сверху. Он даже не знал, как выразить благодарность.

– Спасибо… спасибо огромное…

Клавелл улыбнулся и удалился, довольный. Чудесный мальчик, этот юный католик-библиотекарь, самый лучший из всех гостей; будто вишня или яблоня в цвету – такой нежный, свежий, завораживающий. Кстати, надо ему розу в комнату поставить – Клавелл опрыскивал ее несколько раз, и поставил под лампу дневного света, и ей явно стало веселее; оправилась, развернула лепестки – бледно-розовая, прозрачная, простая такая с виду, как девушки некоторые – вроде ничего особенного, а как посмотрит, да еще свет на щеку упадет, и платье это в горошек – всё, пропал; и с очень сильным ароматом; Клавелл слушал его всю ночь, думал о всяком; подумал, что обязательно попросит себе отросток.

Дэмьен же пил какао и опять пополз по книжным полкам. Вдруг что-то такое попадется… Японская новелла, Джеймс Хэрриот, Герберт Уэллс, приключения Муми-троллей. И тут колокольчик опять зазвенел, загрохотало, затопало, залаяло – «Клавелл, лови их, лапы мыть… куда понеслись…» – и в гостиную через минуту влетел отец Декамп.

– О, Оуэн, не спишь, в такую рань… чего пьешь? Какао? Ого! Клавелл, я тоже хочу!

Он был ярко-румяный от свежего холодного воздуха, пахло от него потом и землей, и ветром, и водой, и травой, и всеми прекрасными запахами Братства Розы; Дэмьен аж вздрогнул – Братство… Костюм для верховой езды декамповский был хорош – облегающий пиджак из темно-темно-зеленого бархата, черный узкий свитер, узкие черные штаны и невозможно прекрасные высокие кожаные сапоги; в прихожей или в конюшне где-то остались шлем и перчатки. Собаки прибежали с мокрыми лапами, оставляя следы на паркете смешные, сердечками, Дэмьен дал Декампу отпить из своей кружки.

– Сейчас позавтракаем, вкусно так, много съедим омлета, паштета, бекона и тостов с маслом… ты потом в Собор? Небось, уже жаждешь прижать к себе пару томов с золотыми обрезами? Есть такое извращение – библиофилия?

– Не знаю.

– Хорошо. Я напишу тебе сообщение, когда надо будет бежать домой и надевать смокинг. Я свой положу на всякий случай на кровать тебе, и билет тоже. Клавелл тебе объяснит, как пройти к театру; встретимся в фойе. У меня в администрации города куча дел, буду сидеть и подписывать кучу документов, но на обед зайду в Собор. Там должны привезти какой-то пафосный помпезный дар, и будет неловко, если я, как настоятель, не встречу.

– А где вы обедаете в городе? В Соборе?

– Ну да. Покупаем чего-нибудь в городе… Там рядом целый квартал кафе, тебе понравится. Каждый день можно пить кофе в новом месте, пока не найдешь свое.

– Маттиас говорил, что у тебя есть опись подвала, антиквариата, и контакты библиотекаря городского, у которой есть копия, и которая объяснит, как пользоваться храни лищем.

– Да, дивная старая мадемуазель, собирает первые издания любовных романов; ты ей понравишься, ты будто из романа Мюссе вышел, нежный, еще не обманутый мальчик… Опись здесь, – Декамп вытащил с полки засунутый среди книг толстенный разбухший молескин и кинул в Дэмьена; Дэмьен не поймал, потому что пил какао; молескин врезался в него, прямо в чашку, чашка клацнула по зубам, и пребольно; а какао выплеснулось на всё: на лицо, на футболку, на паркет; Дэмьен обалдел; так это было внезапно; он был весь в какао; весь в шоколаде, пене; волосы, одежда, уши; было тепло, липко и ужасно. У Декампа вытянулось лицо.

– Клавелл! – закричал он. Может он хоть что-то без Клавелла. – Ты живой? Вот блин, ужас какой… прости… я… нечаянно…

– О, я прямо будто весь в дерьме, – Дэмьен опустил чашку, ощупал зубы языком – все целые, и не знал, смеяться или вопить от ужаса – футболка с Уайтчепеллом! – Гондон ты, Декамп.

– А, Дэмьен, прости, – Декамп сжал лицо руками, чтобы не засмеяться, – бля… у меня дежавю…

– Ты кидал в человека, мирно пьющего свой виски, стулом? В прошлой жизни ты был ковбой… и был убит…

– Нет, Флавия на выпускном упала в шоколадный фонтан…

– Ты ее толкнул, признавайся.

– Не, она сама – нажралась в дюпелину.

Блин. Декамп всё-таки… гадина. Он же видел, что Дэмьен пьет… Или не видел? С него станется кинуть за спину… что за человек, такой невнимательный, такой жестокий… как Тео. Такой эгоцентричный. Будто весь мир вокруг него закручен в спираль, вокруг его картинно-прекрасных страданий. Дэмьен сидел в ванной и вроде злился, а вроде и вправду смешно вышло. Тео твердо был уверен, что Дэмьен – принцесса из «Зачарованной», Жизель из сказочной страны Андалазии, и по определению не может злиться. Но Дэмьен довольно часто злился; расстраивался, уставал, тупо хотел спать, есть и в туалет. У него было много слабостей, порой ему казалось, что он вообще сплошная слабость, сказочная принцесса, только противная; но вот сейчас он сердился на себя – на Дэмьена, нелепого, мальчика, который даже поймать блокнот не может; с другой стороны, он какао пил, кружка огромная, весь обзор закрывает…врезалась ровно в чашку… в Братстве бы выли от смеха – все бы поймали; Ричи бы одной рукой курил, другой пил какао и поймал бы как-нибудь грациозно, по-кошачьи; даже Тео бы поймал; еще бы отбил, как в бейсболе. Тео вообще был безупречен. В него никогда ничего не врезалось. У них будто локаторы по всему телу, мышцы, умения… Черт. Я правда будто в говне. Клавелл вежливо постучал в дверь ванной.

– Месье, давайте одежду, я всё отстираю за полчаса. Там на двери рубашка висит, она свежая, еще ни разу не надевали, я на вечер месье Декампу приготовил… наденьте его.

– Спасибо, Клавелл, я сейчас… – если футболка с Уайтчепеллом не отстирается… отстирается. Клавелл хороший. Если б Дэмьен на руках стирал, не отстиралась… ладно. Всё же здорово. Ну, облился. Ну, губа распухнет. Смешно, всё, решили. Он разделся, надел халат, аккуратно свернул одежду, открыл и дал в руки Клавеллу.