Соблазны бытия Винченци Пенни

– Сразу?

– Почти сразу.

– Тогда прежде, чем пить кофе, мы должны с тобой лечь.

Джорди смотрел на нее, буравя глазами. Иззи ощущала это физически. В ней поднималась сильная, неотвратимая волна желания, заставлявшая ее извиваться всем телом. Джорди это заметил и пальцем коснулся ее губ:

– Не будем терять время, дорогая Изабелла.

«Ну как это могло случиться? – потом недоумевала Иззи. – Как ты оказалась в постели с чужим мужем?» Но ведь чужой муж был так нежен и внимателен к ней. В отличие от Генри, он не торопился сделать свое дело. Он дарил ей удивительные, ни с чем не сравнимые ощущения. Заполнял ее наслаждением до краев. Она и представить не могла, что существуют такие удивительные состояния. Она кричала от страсти и удовольствия. А потом, лежа в его объятиях, слушала слова любви. Как все это могло произойти? Разве наряду с наслаждением она не слышала тихий, настойчивый голос совести, предрекавший, что потом она будет раскаиваться в содеянном? И разве она не знала, как называется то, что произошло у нее с Джорди?

С того воскресного дня Иззи не оставляла попыток разорвать их связь. Нужно все прекратить, пока еще не слишком поздно и пока они оба не пострадали от последствий. Это не может продолжаться. Она не имеет права строить свое счастье таким жестоким способом. Иззи решала, что скажет ему об этом, когда он позвонит или придет к ней. Они будут прощаться, и она обязательно скажет… Но как можно так больно бить по человеку, который только что рассмешил тебя до слез и сказал, как он счастлив с ней? Можно ли отталкивать этого нежного, щедрого, такого совершенного мужчину?..

И с каждым днем, с каждым часом их связь приводила Иззи во все большее замешательство, делала ее все уязвимее. Наверное, так и бывает, когда любишь. Иззи хотелось верить, что теперь ею управляет любовь.

– Венеция, у меня возникла идея. Ты можешь меня выслушать?

– Конечно.

– Дело в том… – взволнованным голосом начала Адель. – В общем, я получила телеграмму из «Рекорда».

– И что в телеграмме?

– Им очень понравились мои снимки. Я так и думала. Теперь они хотят, чтобы я сделала еще серию снимков. Им нужны идеи. Ты ведь знаешь, идей у меня всегда хватало. Я решила сделать репортаж «День из жизни деревни»…

– Дорогая, так это же здорово!

– Вот и я о том же. У меня все просто бурлит внутри. Я так счастлива. Им нужен целый список идей. Я им мигом его составлю. Мне тут пришло в голову сделать репортаж о цветных детях. Я даже знаю, где снимать. В школе, где преподает друг Кейра.

– Прекрасно. Но ты понимаешь, меня бесполезно об этом спрашивать. Тебе нужно поговорить непосредственно с его другом.

– Естественно. Знаешь, что еще они написали? Если бы я смогла приехать в Нью-Йорк, они были бы рады познакомиться со мной. И я вдруг подумала: а почему бы нет? Как раз и Джорди сейчас там. Мы бы встретились. Наверное, там нам было бы легче общаться. Никакого давления. Заодно повидалась бы с Барти и Иззи. Наконец, я прошлась бы по редакциям других американских журналов. Кто знает… Это так здорово – чувствовать, что вновь стала сама собой.

– Адель…

– Я не хочу откладывать это на потом. В выходные и полечу, если сумею достать билет на самолет. Джорди пробудет в Нью-Йорке еще недели две. Сделаю ему сюрприз. Ничего не стану сообщать. Просто явлюсь в «Алгонкин» и посмотрю, какое у него будет лицо, когда он меня увидит. Как ты думаешь, ему это понравится?

– Полагаю, что да, – осторожно ответила Венеция. – Но такие сюрпризы не всегда достигают желаемой цели. Допустим, он куда-то на пару дней уехал. Или чем-то занят. Я бы на твоем месте все-таки ему позвонила.

– Возможно. Но неожиданное появление – это так романтично.

Селия отнюдь не разделяла энтузиазма дочери.

– Я знаю, что Адели сейчас намного лучше, но о полном выздоровлении еще рано говорить, – сказала она Венеции. – Пока она сумела отказаться от таблеток. Снова начала работать. Честно говоря, меня настораживает ее эйфория. До устойчивого состояния еще далеко. Перелет в Нью-Йорк – это большая нагрузка на организм и психику. Я предложу ей обязательно проконсультироваться с врачом.

Адели вовсе не хотелось снова встречаться с психиатром. Она твердо решила лететь в Нью-Йорк и мысленно уже находилась на борту самолета.

– Мамочка, ну о чем ты беспокоишься? Я прекрасно себя чувствую. Я теперь крепко сплю. Сон оказался лучшим лекарством. Сон и работа, а не таблетки. По-моему, ты лучше, чем кто-либо, должна это понимать.

– Я тебя понимаю. Хочешь, поедем вместе?

– Нет, – твердо возразила Адель. – Не сочти это за неблагодарность или черствость, но туда я полечу одна. Впервые за долгие месяцы я ощущаю себя твердо стоящей на ногах. И эта поездка мне по силам. Мамочка, прости. Надеюсь, я тебя не обидела.

– Ни в коей мере, – холодно ответила Селия. – Постепенно я привыкаю к отказам.

Письмо было адресовано Чарльзу Дональду Паттерсону. Его переслали со старого адреса в Грамерси-парк. На обороте конверта чернел выполненный типографским способом адрес отправителя: приют Святого Антония, Торнклифф, округ Уэстчестер. Ниже стояли слова: «Забота о тех, до кого другим нет дела».

Хороший девиз. Иззи бы наверняка понравился. Скорее всего, письмо содержало просьбу о помощи, и тот, кто его написал, наверняка был лично знаком с Чарли. В противном случае получателем бы значился «мистер Ч. Паттерсон», а то и просто «Проживающий по данному адресу». Однако второе имя Чарли знали очень немногие. Он терпеть не мог это имя и старался о нем помалкивать. Помнится, в начале их знакомства Барти любила его подкусывать насчет второго имени.

Барти зацепилась за слово «приют». Вероятно, это дом престарелых, где теперь находится Салли Нортон. Возможно, та женщина, назвав Шипсхед-Бей, перепутала адрес, а может, Салли не захотела распространяться, что переселяется в дом престарелых. В любом случае письмо нужно было вскрыть. Вероятнее всего, администрация приюта обращалась к Чарли за деньгами. Не исключено, что Салли заболела. Барти решила, что не станет звонить в Саут-Лодж, а сама привезет Чарли это письмо. Однако все шло к тому, что в ближайший уик-энд она вряд ли туда поедет. Она была чертовски занята, и два спокойных дня давали возможность многое наверстать: посмотреть рукописи, ответить на письма. Наконец просто подумать.

Может, все-таки позвонить ему и спросить, как ей поступить с письмом? Барти представила, как Чарли опять начнет клясть ее работу и выговаривать за то, что она торчит в нью-йоркской духоте. Нет, сегодня она звонить не будет. Возможно, завтра, когда у нее созреет решение…

Барти положила письмо поверх кипы газет на кухонном столе и поехала на работу.

Вернувшись, она не обнаружила ни газет, ни письма и спросила Марию, куда они подевались.

– Выкинула их в мусор, миссис Эл… Паттерсон.

Как и Миллзы, Мария до сих пор не могла привыкнуть к новой фамилии Барти. Как и Миллзы, Мария недолюбливала Чарли.

– Мария, разве вы не видели письма? Оно лежало прямо на газетах.

– Видела. Но я подумала: раз вы положили его вместе со старыми конвертами, оно вам не нужно.

– Представьте себе, нужно. – Случившееся раздосадовало Барти. – И отличить нераспечатанное письмо от старых конвертов не так уж сложно.

– Миссис Паттерсон, у меня сегодня дел было по горло. Вдобавок голова болела с самого утра. А угадывать ваши мысли, извините, не умею.

– Этого и не требуется. Достаточно было повнимательнее посмотреть на конверт, увидеть, что он тщательно запечатан, и отложить в сторону.

– Но ведь письмо было не вам. Ему… то есть мистеру Паттерсону. Я подумала…

– Хорошо, не будем препираться. Вы уже выносили мусор?

– Да. Вывалила в бак.

– Прошу вас, сходите к баку и посмотрите, нет ли там этого письма. Надеюсь, мусорщики сегодня не приезжали.

Мария пожала плечами и с недовольным видом отправилась на задний двор. Через несколько минут она вернулась с письмом. Первоначальный вид конверта был заметно попорчен морковными и луковыми очистками.

– Вот, нашла. – Она с явным отвращением протянула конверт Барти.

– Спасибо, Мария. Огромное спасибо. Чувствую, конверту несладко было в баке.

Мария снова пожала плечами.

Конверт был влажным. Возможно, влага уже проникла внутрь и грозила превратить письмо в чернильные разводы. От конверта стойко пахло луком. Барти не оставалось ничего иного, как вскрыть конверт. Вряд ли это уж такое личное и важное письмо.

Она ошиблась.

Адель вылетела из Лондона в субботу и заказала себе номер в отеле «Сент-Реджис». О своем приезде она не сообщила даже Барти.

– Стоит ей сказать, и новость обязательно дойдет до Джорди, – говорила она Венеции накануне отлета. – Я хочу застать его врасплох, не дать ему времени на выстраивание защиты. Как только мы с ним встретимся, я тут же позвоню Барти. Я по ней так соскучилась. И по Иззи тоже. Заодно посмотрю на Чарли. Тоже интересно будет. Наверное, там сейчас жарко. Все ходят в шелковых платьях. Думаю, у меня будет время поболтаться по нью-йоркским магазинам. Класс! А если Барти утащит меня на несколько дней в Саут-Лодж, это вообще сказка. Скорей бы настала суббота.

В пятницу, поздно вечером, Барти приехала в Саут-Лодж. Она предупредила Чарли о своем приезде. Не хотелось выслушивать его упреки вроде «нагрянула внезапно».

Заслышав подъезжающую машину, девочки выскочили из дому и бросились Барти на шею. Обе были очень загорелыми и вполне довольными жизнью. Лицо Дженны покрылось традиционным летним украшением – маленькими веснушками, похожими на комочки пыли. Вслед за девочками из дому вышел Чарли и тоже обнял Барти.

– Дорогая, как я рад, что ты все-таки приехала. Я до последней минуты сомневался. Вдруг опять какая-нибудь неотложная встреча? Проходи, ужин тебя ждет. Будем ужинать вдвоем. У меня столько планов на уик-энд.

Барти решила не портить вечер и не заводить с порога неприятный разговор. Она прошла на кухню, где ее ожидал салат из моллюсков и хлеб с хрустящей корочкой. Еду она запивала газированной водой, отказавшись от вина. Правда, бутылка «Мюскаде» в ведерке со льдом, выставленная Чарли, выглядела очень соблазнительно. Но нет, для предстоящего разговора ей потребуется ясная голова.

Поев, Барти перешла в гостиную, где все вчетвером они принялись обсуждать планы на завтра: плавание под парусом, пикник на берегу и, возможно, прогулка верхом.

– Простите, но я жутко устала, – сказала Барти и встала. – Завтра, я так поняла, у нас будет очень насыщенный день. Надо выспаться. Надеюсь, никто не возражает? Чарли, ты тоже ляжешь?

Девочки поцеловали ее, пожелав спокойной ночи. Барти поднялась наверх и вдруг с каким-то страхом остановилась. Что, если в ее отсутствие Чарли перебрался в спальню Лоренса? Однако та дверь была плотно закрыта, а в гостевой царил хаос, который Чарли умел устраивать в любом месте.

– Ты и здесь сделал логово, – улыбнулась она и поцеловала его.

Поцелуй должен был ослабить бдительность Чарли.

Чарли поднял руки, показывая, что сдается:

– Каюсь. Порядок не моя сильная сторона. Дорогая, ну и вымоталась же ты за неделю. Сделать тебе ванну? Расслабишься, потом ляжем.

– Ванна не помешала бы. Попозже.

– Попозже? – Он снова улыбнулся. – У тебя есть еще планы на остаток вечера?

– Есть. Но это… – Она замолчала, подыскивая слова. – Хочу кое о чем с тобой поговорить.

– И о чем же? – беспечно спросил Чарли, садясь на кровать со стаканом ледяного бурбона.

Его ничто не волновало. Он всецело наслаждался отдыхом. Как быстро и с каким изяществом он освоил летнюю униформу обитателей этих мест: клетчатая рубашка, шорты цвета хаки, а на ногах – топ-сайдеры. Загар придавал Чарли дополнительное обаяние. Он сделал короткую стрижку, и солнце успело высветлить несколько прядок.

Барти решила обойтись без прелюдий.

– Чарли, какое отношение имеет к тебе приют Святого Антония в Торнклиффе? И кто называл тебя «старина Чарли»?

Загорелое лицо Чарли мгновенно побелело. Темные глаза больше не улыбались. Глядя на Барти, он почти залпом выпил половину бурбона, после чего встал и отошел к окну.

– Откуда ты узнала? – только и спросил он.

История это оказалась очень печальной. Милая пара средних лет, что жила в Саммите, штат Нью-Джерси, вовсе не была родителями Чарли. У этих людей он работал садовником, когда учился в колледже. Его настоящая мать, которую звали Нанетт, работала официанткой в одном из баров Квинса. Имени отца он не знал. Пьяница, не державшийся ни на одной работе, отец за год совместной жизни успел несколько раз серьезно избить мать. Причиной последнего избиения послужила ее беременность. Больше она мужа не видела.

Несколько недель Нанетт еще ждала, питая слабую надежду, что он одумается и вернется. Будучи добропорядочной католичкой, она и не помышляла об аборте. Чарли родился в больнице штата. В течение первых трех лет его жизни Нанетт кое-как удавалось сводить концы с концами. Каждый вечер она запирала Чарли в комнате, которую снимала, и шла на работу в бар. Днем Нанетт подрабатывала уборкой и платила соседке, чтобы та присматривала за Чарли. Нанетт экономила на всем и частенько недоедала, отдавая лучшие куски ребенку. Вечерами она привязывала малыша к кроватке, чтобы не выпал. Но однажды Чарли все-таки сумел перелезть через борт. Он упал, и очень неудачно, сломав ногу. Вернувшаяся Нанетт застала его на полу громко вопящим от боли. Решив больше не искушать судьбу, она по совету приходского священника отдала ребенка в приют Святого Антония в городке Торнклифф.

Приют оказался не таким уж плохим местом. Он занимал большой загородный дом, в котором было холодно и не хватало мебели. Однако Чарли не подвергался здесь телесным издевательствам, что нередко случалось в католических приютах. Его досыта кормили и сносно одевали. Правда, ни любви, ни ласки он не видел. Пару лет Нанетт время от времени навещала сына. К этому времени она нашла себе другого мужа, который поставил ей условие: Чарли не должен жить вместе с ними.

Чарли был уже довольно большим. Он очень любил мать и сильно тосковал по ней. Нередко он садился на кровать и плакал, колотясь головой о стену. После редких материнских визитов Чарли становился совсем отрешенным. Он отказывался от пищи и целыми днями сидел, посасывая палец, с глазами, полными отчаяния.

Постепенно он привык к приютской жизни и уже не тосковал по матери. Ее отчасти заменила молоденькая и симпатичная монахиня-ирландка, присматривавшая за младшими детьми. Она возилась с ним, а по вечерам, если он плакал и не хотел спать, присаживалась на кровать и пела. Монахиня и дальше продолжала опекать Чарли, поощряя его интерес к музыке, искусству и, как ни странно, к крикету, которым сама увлекалась. Она умерла от туберкулеза, когда Чарли было десять лет. Он тяжело переживал ее смерть.

В приюте жили около полусотни детей, за которыми присматривали и с которыми занимались католические монахини. Эти женщины старались изо всех сил, но далеко не всегда их усилия вознаграждались. Мальчишки, становясь подростками, отбивались от рук, и у них возникали неприятности с полицией. Чарли не отбивался от рук и не попадал в неприятные истории. Он был лучшим учеником в классе. Учеба стала его единственной радостью в жизни. В четырнадцать лет он начал посещать местную среднюю школу. Блестяще окончив ее, он получил стипендию и смог поступить в Колумбийский университет, где изучал математику и политологию. Учеба давалась ему легко. В отличие от однокурсников, он никогда не корпел над учебниками. Чарли обладал феноменальной памятью и способностью удерживать знания. Оба этих качества очень помогали ему во время сессии.

Редко кто из воспитанников приюта Святого Антония шел учиться в колледж, поэтому получение стипендии и учеба в Колумбийском университете были поистине великим достижением. Нужда продолжала оставаться верной спутницей Чарли. Стипендии едва хватало, чтобы оплачивать учебу. Чарли снимал плохонькую квартирку в двух милях от университета, поскольку там жилье было дешевле. Вечерами он работал в баре. На Рождество и День благодарения ему некуда было идти, кроме своего нищенского жилища. Он брал дополнительные часы, только бы заглушить тоску и одиночество, но они все равно давали о себе знать.

К этому времени у Чарли появились хорошие друзья. Однако студенческая среда впервые наглядно показала ему всю унизительность его положения. Он был не только беден. У него не было корней: родителей, семьи, личной истории. Однокурсникам Чарли рассказывал сочиненную историю, будто его родители погибли в автомобильной катастрофе, но ему не особо верили. Выходцы из обеспеченных семей, не обремененные добротой, однокурсники поглядывали на него сверху вниз, смеялись над его дешевой одеждой, акцентом и отсутствием социального статуса.

Один из друзей рассказал ему, как в прошлом году работал в загородном клубе на побережье штата Мэн.

– Чаще всего на кухне, но иногда удавалось встать за стойку. Это было глотком свежего воздуха. Работа тяжелая, зато какое место!

Летом Чарли отправился на побережье. Добирался туда на попутных грузовиках. Приехав, стал обходить бар за баром, пока не нашел работу. Работая, он открыл для себя совершенно незнакомое племя людей: праздных, привыкших удовлетворять свои прихоти. Они происходили из потомственно богатых семей, учились в университетах Лиги плюща. Они получали слишком много жизненных благ, почти ничего не отдавая взамен. И Чарли понял: он хочет походить на этих людей.

Он учился быстро и еще усерднее, чем в университете: учился одеваться, говорить, выбирать себе подходящие стрижки. Он внимательно усваивал, что и как пьют эти баловни судьбы. За пару лет Чарли прошел настоящий университет шикарной жизни и теперь ничем не отличался от завсегдатаев загородных клубов. Или почти ничем. Никто бы не сказал, что он брошенный ребенок, рожденный в бедности и воспитывавшийся в приюте. Он был высоким, симпатичным, умеющим безупречно носить одежду. Получив университетский диплом, Чарли придумал себе подобающую биографию.

Его родителями стала симпатичная пара из Саммита, приют Святого Антония преобразился в скромную частную школу в Хадсон-Хайтсе. Колумбийский университет таковым и остался, но теперь Чарли говорил о нем без гордости, заменив ее на легкое пренебрежение: «Забавное старое местечко. Особенно забавно, как все там ужасно озабочены своими перспективами на будущее». Итак, студент Чарльз Дональд Паттерсон, учившийся на государственную стипендию, стал Чарли Паттерсоном. Стезей для достижения успеха он избрал операции с недвижимостью…

За время рассказа Чарли успел выпить две порции бурбона и сейчас налил себе третью.

– И это все? – спросила Барти. – Или расскажешь еще что-нибудь?

– Остальное ты знаешь.

– Знаю ли?

– Знаешь. Я встретил Мэг, женился на ней. У нас родилась Кэти. Потом Мэг заболела и умерла.

– А Мэг знала об этом? Все знала?

– Кое-что.

– Как понимать это «кое-что»?

Чарли долго молчал.

– Да. Она знала.

– Но Кэти ничего не знает?

– Разумеется нет. Мы договорились ни в коем случае ей не рассказывать.

– Почему? – удивилась Барти.

У нее кружилась голова. Рассказ Чарли поверг ее в шок. Ну почему, почему он так стыдится правды?

– Барти, но ты же понимаешь…

– Нет, не понимаю. Посмотри на меня и мое происхождение. Я не стыжусь говорить, где и у кого родилась.

– Ты была желанным и любимым ребенком. Твой отец не бросал твою мать и не был к ней жесток.

– И такое бывало.

– Но он не принимался избивать твою мать, узнав, что она беременна. Ты не росла в унылом приюте. И твои школьные друзья не попадали в тюрьму. Теперь представь: я бы рассказал Кэти всю правду. Как бы это подействовало на детскую, неокрепшую душу?

– Честно говоря, не знаю. Кэти тебя обожает. Думаю, она бы еще больше гордилась тобой. Твоими достижениями.

– Какими? Чего, по-твоему, я достиг? Создал жалкую, провальную компанию? Оброс долгами? Такими отцами не гордятся. Я не хочу рисковать психикой Кэти. Если ты когда-нибудь ей расскажешь, я…

– Чарли, я ни слова не скажу ей. Но как у тебя язык повернулся сказать мне такое? Как тебе это вообще пришло в голову?

– Прости, – пробормотал Чарли, все еще не решаясь смотреть ей в глаза.

– Значит, Мэг ты рассказал всю правду?

– Да. Точнее, она сама узнала. Увидела бумаги… Письма моей матери в приют.

– Это было до того, как вы поженились?

– Да.

– Кажется, я более легковерна, – сказала Барти. – И все-таки, Чарли, почему ей ты рассказал, а мне – нет?

– Барти, Мэг отличалась от тебя. Она была обыкновенной девушкой. Ее отец был весьма скромным юристом… скромным по твоим стандартам. Она работала простой учительницей, а не владела крупным издательством. Мне не нужно было до нее дотягивать. Никто бы не сказал, что я женился на ней ради денег.

– Чарли, о чем ты говоришь? Неужели для тебя это так много значит?

– Неужели ты до сих пор не поняла, что да, много? – тихо спросил он, и его лицо начало наливаться краской. – Как, по-твоему, я могу чувствовать себя, день за днем живя за твой счет, вынужденный благодарить за каждую мелочь? Я знаю, какие разговоры ведутся за моей спиной. Чарли Паттерсон, этот хронический неудачник, сумел охмурить богатую вдову. Это и так тяжело, даже без истории Чарльза Дональда, родившегося у безденежной шлюхи-матери и злодея-отца.

– Для меня это ничего не значит.

– Зато для меня значит. И для множества других людей. Представляю, как бы они обсасывали мою жизнь.

– Меня другие люди не касаются.

– Да пойми ты, что они касаются меня! И тебя касались бы, если бы росла в моих условиях. Если бы жила в жалкой комнатенке, да еще не одна, и была бы вынуждена играть чужими засаленными игрушками и донашивать чужую одежду…

– Чарли, мне прекрасно знакомо состояние, когда на тебя смотрят сверху вниз. В этой истории меня задевает только одно: то, что ты мне соврал. Ты мне ужасно соврал. Не знаю, смогу ли я это перенести.

Барти вдруг почувствовала, что проходит через что-то очень знакомое. Это было почти дежавю. Откуда у нее такое чувство?

– Тебе решать, – сказал Чарли. – Я пытался… странным образом, по-своему… справиться со всем этим. Сама знаешь, это не так-то просто. Мне понадобилось собрать все свое мужество, чтобы сделать тебе предложение. Одно дело – просто любить тебя, встречаться с тобой и даже заниматься с тобой любовью. И совсем другое – жениться на тебе. Тут другой уровень. Совершенно другой.

– А ты вообще собирался когда-нибудь рассказать мне всю правду? Неужели ты никогда не думал, что я имею право знать, кто ты есть на самом деле? Я, человек, которого ты якобы любишь.

– Не «якобы». Которого я очень люблю… Барти, сам не знаю. Думал, что когда-нибудь расскажу. Когда буду по-настоящему уверен в тебе. Когда почувствую себя в полной безопасности.

Барти молчала, пытаясь переварить услышанное и найти в нем здравый смысл. Получалось, она вышла замуж за человека, спала с ним, поверяла ему интимные моменты своей жизни, а он оказался совсем не тем, за кого себя выдавал. Все это время рядом с ней находился опытный лжец, безжалостный обманщик.

– Чарли, я пойду спать, – сказала она. – Ужасно устала. Утром увидимся.

Он посмотрел на нее. Барти видела, что он сразу понял смысл ее слов: сегодня она не будет спать с ним. Возможно, больше вообще не будет. Может даже расторгнуть их брак. И здесь Чарли был бессилен хоть как-то на нее повлиять.

– Да, – сказал он. – Конечно. Тогда до утра.

Он подошел к ней, наклонился и нежно поцеловал. Барти вздрогнула и отшатнулась.

– Я сделал это только потому, что очень тебя люблю, – прошептал он. – Я не мог заставить себя сказать тебе правду. А потом… потом было уже слишком поздно. Я очень, очень виноват перед тобой. Прости.

Барти молча ушла в другую комнату. В свою комнату – комнату Лоренса. Почти всю ночь она лежала без сна, глядя в звездное небо, и думала о Джоне – своей любви военной поры. Добром, обаятельном, прямолинейном и бесхитростном человеке, который хотел на ней жениться. Тогда она думала, что любит его, но потом, когда Лоренс вдруг снова ворвался в ее жизни, предпочла Лоренса Джону. Похоже, она, как полярный лемминг, умела притягивать к себе беду.