Другая судьба Шмитт Эрик-Эмманюэль

– Это не страшно!

Невзирая на протесты Адольфа и Нойманна, Бернштейн не поднимал глаз. Он пытался скрыть слезы, щипавшие покрасневшие веки.

– Я не способен показаться вам таким, каков я есть. Не способен сказать вам, что, когда мы говорим о женщинах, я притворяюсь.

– Притворяешься? У тебя просто другие вкусы, вот и все. Ты предпочитаешь худых женщин.

– Нет, – покачал головой Бернштейн. – Я притворяюсь, будто у меня те же вкусы. Я люблю мужчин.

Адольф и Нойманн молчали.

Испуганный, Бернштейн поднял голову, решив, что они не поняли.

– Я люблю секс с мужчинами.

Адольф и Нойманн квнули, успокаивая его: они поняли, не надо ничего добавлять.

Пара фазанов выпорхнула из чащи. Мужчины в реке выругались: они были без оружия. «Жаркое», описав круг, улетело к югу.

Адольф и Нойманн по-прежнему молчали. В этом идиллическом пейзаже, где, однако, рокотала вдали угроза фронта, признание Бернштейна казалось им одновременно чудовищным и не имеющим значения. Конечно, их бросило в дрожь оттого, что близкий друг скрывал от них такое, но здесь, на этих полях, где каждое утро собирали жатву молодых покойников, было просто смешно этим возмущаться. Как это суетно – трение кожи о кожу, когда каждый день видишь разверстую плоть, когда укладывают на носилки кандидатов на гангрену, на ампутацию! Разве можно делить людей на хороших и плохих по такому пустому, личному, незначащему признаку? Как могли Адольф и Нойманн хоть на секунду подумать, будто они лучше Бернштейна, их учителя, их ребенка, их идола, лишь потому, что им хорошо между ног женщины?

Адольф снял напряжение, крепко обняв Бернштейна:

– Ты наш друг. Ты правильно сделал, что сказал нам. В этом нет ничего постыдного.

То же сделал и Нойманн.

Бернштейн еще дрожал, то ли от счастья, то ли от страха.

– Правда?

– Правда.

– Я вам не противен?

– Нет. Помыться тебе бы не помешало. Но нет.

Бернштейн виновато опустил голову:

– Я ждал, когда остальные уйдут. Не мог при них. Я боялся, что…

– Что будет видно?

Все трое рассмеялись. Кончено. Они снова были вместе. И над этим тоже они могли посмеяться.

– Чья это собака?

– Вестового Гитлера, адъютант.

– Пришлите его ко мне.

Адъютант Хуго Гутманн вошел на командный пункт, почесывая свою красивую унтерскую голову.

Он никак не мог себе представить, чтобы вестовой Гитлер приютил бродячего пса. Ему не в чем было его упрекнуть, наоборот, этот парень всегда был расторопным, исполнительным, мужественным. Гитлер проявлял себя идеальным солдатом, выполнял свою миссию связного быстрее и четче всех других вестовых и, передав сообщение, всегда возвращался невредимым в штаб; Гутманн уже произвел его в ефрейторы. Но именно эта идеальность его немного тревожила. У Хуго Гутманна было такое впечатление, что патриотизм задушил в Гитлере все другие чувства. Вестовой был одинок, не получал писем; не нуждаясь в окопном юморе, что делает ужас переносимым, он осуждал шутки и игривые разговоры. Хуго Гутманн, обожавший женщин – и женщины отвечали ему тем же, – был ошеломлен, случайно услышав следующий разговор:

– Ну что, Ади, ты уверен, что не пойдешь с нами к девочкам?

– Это низко! Это возмутительно! Вы собираетесь спать с француженками и бельгийками! Где же ваша честь немцев?

– Уж точно не там. А там у нас чешется. Пойдем, Ади. Хорошие немочки в борделе тоже есть.

– Вот еще, зря время терять.

– Перестань! Неужто опять будешь читать твоего Шоб…

– Шопенгауэра! Да!

– Слушай, Ади, это правда, что говорят? Что ты никогда не был с девушкой?

– Нечего мне зря время терять, не был и не собираюсь.

Хуго Гутманн так и застыл с открытым ртом. Вестовой Гитлер не сознавал, что он смешон. Наоборот, он очень себе нравился, не сомневаясь не просто в своей правоте – в своем превосходстве. Он взирал на товарищей с высоты своего целомудрия. Гутманн вздрогнул: слава богу, что его командиры не таковы. Иначе он боялся бы их приказов. Как можно командовать людьми, если ты сам не человек? Он, Хуго Гутманн, считал себя хорошим командиром именно потому, что был таким же, как его солдаты, – не мужественнее, не трусливее, с теми же желаниями, земной, простой, обычный, только чуть более квалифицированный.

Подойдя к окну, он увидел, как пес радостно устремился к своему хозяину. Хвост так и ходил ходуном от счастья. Гитлер, похоже, тоже был рад. Он присел, улыбнулся и ласково похлопал пса по спине. Потом поиграл с ним, бросая палку. Он учил его стоять на задних лапах, когда его позвали.

Хуго Гутманн с сомнением пригладил усы. Все-таки он ошибся. В этом Гитлере есть что-то человеческое. Но это дела не решало. Он из принципа не желал терпеть в части животных. И все же если этому Гитлеру нужно кого-то любить и быть любимым… Черт побери! Там будет видно!

– Адъютант.

Хуго Гутманн посмотрел на стоящего навытяжку ефрейтора Гитлера. Тот тонул в своей форме, до того был худ, лицо землистое, глаза запали, усы взъерошены – бедолага. Неужели он отнимет у него единственную радость?

– Вестовой Гитлер, я вызвал вас, чтобы… сообщить вам, что… я представил вас на Железный крест.

Лицо вестового просияло, даже кожа натянулась от волнения. Глаза недоверчиво заморгали.

– Железный крест второй степени, естественно. Насчет первой посмотрим… позже.

Гутманн отвернулся, почти смущенный вызванной им бурей эмоций:

– Вы свободны.

– Спасибо, адъютант. День, когда я получу Железный крест, будет лучшим днем в моей жизни.

– Не сомневаюсь. Вы заслужили его, Гитлер, заслужили. А этот пес, там, он ваш?

– Да, адъютант. Я нашел его между окопами, он потерялся. Я его дрессирую.

– Отлично. Отлично.

– Я назвал его Фоксль.

– Отлично. Отлично. Если он не мешает роте, я думаю, что… могу потерпеть… вашего спутника.

– Я люблю его. Он слушается только меня.

Гутманн сел. Провел пальцем по усам, будто бы приглаживая их, чтобы скрыть улыбку. Его и одолевала жалость, и разбирал смех. Бедняга, сам на побегушках и тоже хочет кем-то командовать. Гитлер играл адъютанта, пес – солдата. Как ему раньше не пришло в голову? Компенсация… Не любовь, нет, – компенсация.

Гутманн почувствовал, что смешливость, неотъемлемая часть его легкого нрава, не даст ему сохранить серьезный вид. Две секунды – и он прыснет… Он достал носовой платок и будто бы чихнул.

– Будьте здоровы, адъютант.

У этого Гитлера решительно талант ляпать глупости. «Будьте здоровы, адъютант». Гутманн чихнул еще раз.

– Спасибо, вестовой Гитлер. Можете быть свободны.

– Вы уронили, адъютант.

Гитлер нагнулся и поднял кусочек ткани, выпавший из кармана адъютанта на пол. Это была кипа.

Гутманн, смешавшись, взял шапочку и поспешно спрятал. Он не хотел, чтобы его люди знали о его происхождении. Он командовал ими как немец, не как еврей. В народе было достаточно спонтанного расизма, чтобы подорвать его авторитет.

Он посмотрел на Гитлера, который по-прежнему улыбался, нимало не смущенный своим открытием. «Повезло! Хоть не нарвался на антисемита! Гитлер – не человек, а ходячий механизм, но он не антисемит».

– Спасибо. Вы свободны. Разумеется, все, что сказано в этом кабинете, должно остаться между нами. Я говорю, естественно, о представлении на Железный крест.

Когда Гитлер вернулся к своему псу, тот как будто уже догадался, что его хозяин получит Железный крест, – так радостно он его встретил. Гитлер рассказал ему на ухо о состоявшемся разговоре во всех подробностях и на все лады расхвалил адъютанта Гутманна. Гитлер любил армию и потому был влюблен в адъютанта Гутманна, совершенное воплощение офицера, красивого, стройного, сильного, голосистого и речистого. Фоксль, по обыкновению, слушал его вполуха, но, похоже, соглашался.

Гитлер радовался еще и потому, что закончились три дня отдыха, предоставленные связным, и сегодня же вечером он отправлялся нести службу на три ночи.

Готовясь к штурму, он достал оливкового цвета блокнотик и проглядел свои подсчеты. С самого начала военных действий он вел учет личного состава своего полка: больше восьмидесяти процентов солдат были убиты. Их прибыло три тысячи шестьсот. Осталось шестьсот одиннадцать. Правда, часть убитых следовало вычесть, то был результат ошибки: Саксонский и Вюртембергский полки открыли огонь по мюнхенцам, приняв их за врагов-англичан. Промашка вышла. Не стоило держать на них зла. К тому же те, кто должен быть в обиде – трупы, – протестовать уже не могли. И все же. Ряды здорово поредели. Однако больше всего завораживали Гитлера не потери, а то, что осталось. Вернее, кто остался.

Он уцелел во всех опасностях. Как получилось, что пули его не догоняли? Почему гранаты всегда пролетали мимо? Почему ни один снаряд его не задел? Он не мог не задаться этим вопросом.

Две недели назад, довольно далеко от фронта, у штаба во Фромеле, когда бомбежка была довольно вялой, он направлялся к машине полковника Листа, чтобы осмотреть ее. Шофер, лежавший в траве метрах в двадцати от машины, окликнул его по дороге. Гитлер остановился, поговорил полминуты. А в машину попал снаряд. На том самом месте, где он был бы, если бы не ответил шоферу, остались только обломки железа, разбросанные детали мотора и черный дым, поднимающийся от горящих шин.

Случайность?

А случайно ли несколькими ночами позже, когда он вместе с Шмидтом и Бахманном бежал между окопами, чтобы передать приказ, произошло и вовсе невероятное? Огненный смерч не щадил никого. Земля дрожала от пушечных залпов. В темноте потрескивали искры. С пронзительным визгом сталь вонзалась в деревья и тела. Трое вестовых то и дело прижимались к земле, пряча голову и плечи под вещмешками на манер черепах. По ним вели прицельный огонь непрерывными очередями. Гитлер перекатился на правый бок. Он понял – по завыванию на все более высокой ноте, – что снаряд завершит свою траекторию прямо на нем. Тяжелый удар сотряс землю рядом с его правой рукой. На него посыпались комья. Снаряд не взорвался.

Почему именно этот снаряд не взорвался? Случайность?

Не стоило ли говорить скорее о защите?

Да. О странной защите, окружившей Гитлера непробиваемой броней?

В тот вечер англичане и французы открыли мощный огонь, полные решимости завязать яростную битву.

Гитлер привязал своего пса за бараком в Фурне, где размещалась интендантская служба, и помчался во Фромель. Там Гитлера, Шмидта и Бахманна послали на командный пункт на передовой. Вестовых всегда отправляли группами, чтобы послание дошло наверняка, даже если одного из них зацепит.

Задание они с трудом, но выполнили. Когда Гитлер вошел на командный пункт, его охватило предчувствие, смутное и сильное одновременно. Неприятный вкус во рту, мигание масляной лампы предвещали беду. Боже мой, что, если мы проиграем войну этой ночью? Или Фоксль? Кто-то отвязал Фоксля. Нет, война. Не знаю. Он вышел, слегка растерянный, из барака и глубоко вдохнул ночную прохладу, чтобы прийти в себя.

Взрыв бросил его на землю.

Снаряд попал прямо в командный пункт. Он взорвался внутри помещения. Мясорубка. Окровавленные тела. Пробитые головы. Развороченные ребра. Оторванные ноги. Там было много народу: телефонисты, вестовые, два капитана и майор. Шмидт и Бахманн тоже остались внутри, их было не различить в общем месиве. Два часа выносили тела и части тел. Санитары таскали носилки, наступая на кровавые сгустки, припорошенные пылью. Ошметки кожи висели на уцелевших обломках стен.

На этот раз у Гитлера не осталось сомнений. Он знал. Его неприкосновенность не случайна. Провидение послало ему то странное предчувствие, заставившее его выйти. Между ним и Небесами заключен пакт, который позволит ему пройти эту войну. Выиграть ее. И выжить.

Пришел потрясенный адъютант Хуго Гутманн.

Гитлер при виде его вздрогнул. Он получил лишнее подтверждение. Только что он боялся, что его начальника тоже разорвало под обломками. Если снаряд миновал адъютанта Гутманна, это значило, что Гитлер получит свой Железный крест.

Судьба его хранила. Вернулось упоение детства, забытое чувство, что все ему по плечу.

Нет, он получил доказательство, и не одно: все в его жизни не случайно. Он – избранник Небес. Его звезда указывает ему путь. Он не такой, как другие: у него есть судьба.

Холод был так же смертоносен, как и огонь.

Комья мерзлой земли, падая, убивали не хуже осколков. С самого начала ночи снаряды градом сыпались на этот холм, голый, выжженный, покрытый окоченевшими людьми, ранеными и мертвыми.

Очередь накрыла Адольфа Г., Нойманна и Бернштейна. По счастью, она была короткой и их только обсыпало комьями заледеневшей глины.

– Мимо! – сказал Бернштейн.

– Жаль, – сказал Адольф.

Таков был ироничный ритуал: всякий раз, избежав опасности, все трое выражали притворное разочарование.

– Мимо!

– Жаль!

Так они смаковали эту победу – свою победу, не Германии, – в очередной раз оставшись в живых.

Адольф радовался, ничему не удивляясь. Каждый вечер он видел, как солдаты ударялись в иррациональное, молились, крестились, произносили заклинания, трогали свои амулеты и талисманы перед боем; он же больше ни во что не верил. Все воля случая. Случаю не молятся. Все, что происходит, случайно. Тебя случайно зачисляют в такой-то полк. Ты случайно оказываешься в десяти метрах или в двух сантиметрах от снаряда. Случайно рождаешься. Случайно умираешь. Ни во что не веря, Адольф ничего больше не ждал. Каждую ночь его тело само реагировало на события, рефлекторно пригибаясь перед опасностью. Адольф давал волю своему телу, зная, что разум ему ни к чему. У него осталась только одна доктрина: равнодушие.

Бернштейн и Нойманн разделяли его философию. Они погрузились в пучину фатализма. Будь что будет; они ничего больше не ждали. Отчаяние, да, но от надежды было бы еще больнее. Только с этим отчаянием, холодным, гибким, приспособленным, и можно было жить.

– Мимо.

– Жаль.

Накануне Адольф впервые поссорился с Бернштейном и Нойманном. И это на тот момент показалось ему страшнее, чем война.

Во время атаки Адольф взял пленного. Своего первого пленного. Девятнадцатилетний юноша упал перед ним на колени, и Адольф, не понимавший по-французски ни слова, все-таки уловил, что враг просит пощады. У Адольфа был выбор; он мог расстрелять его на месте. Но большая разница – стрелять в далекие тени и убить в упор человека, чьи глаза вас молят, чье живое дыхание мешается с вашим. Адольф сдался. Другой солдат на его месте, наверно, поступил бы так же, но по иной причине: за каждого пленного полагалась премия. Адольф же пощадил его, потому что артиллерист больше не представлял опасности, и на этом кончался его кодекс бойца.

Когда он привел пленного, все солдаты принялись осыпать его бранью, плевать, изливая на конкретное – наконец-то! – лицо свою ненависть к врагу. Парня осмеивали по всем статьям. За несколько минут из обычного человека он стал в глазах всех чудовищем.

Пришли Нойманн и Бернштейн и прибавили свои голоса к хору насмешек.

– Вы видели его рот? Маленький. Жестокий. Рот змеи, если бы у змей был рот.

– А штаны? Красненькие, наглаженные мамочкой. Как будет грустно мамочке узнать, что ее дорогой сыночек в плену у злых бошей.

– Только не вы! Нет! Умоляю вас: только не вы!

Адольф встал перед ними, возмущенный, расставив ноги, словно заслонял собой пленного.

– Нет, только не ты, Бернштейн. Только не ты, Нойманн. И вообще, вы можете говорить с ним по-французски, вы же знаете этот язык.

– Я больше не знаю французского. Я забыл французский двадцать восьмого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Адольф был в ужасе. Война отнимала у него еще живых друзей.

Он сдал своего пленного с рук на руки офицеру. У дверей барака Бернштейн и Нойманн ждали его, чтобы оправдаться.

– Адольф, мы здесь подольше твоего и, поверь, побольше поняли.

– Ненависть и злоба необходимы.

– Надо стать овцой, Адольф, принять законы стада, поглупеть, иначе сойдешь с ума или дезертируешь.

– Нам теперь тоже нужны мысли самые низкие, самые пошлые, самые вульгарные. Иначе…

– Мне жаль, – ответил Адольф. – Я не могу смириться с тем, что война вас до такой степени изменила.

Бернштейн и Нойманн понурили голову, их смущенное молчание свидетельствовало о согласии с Адольфом. Но признать это…

Этой ночью трое друзей пошли в бой с неприятным осадком после ссоры, нарушившей их единство.

Над ними под градом снарядов обвалилась балка. Они под прицельным огнем. Надо бежать из окопа.

Они прыгают в соседнюю галерею.

Тоже завалена.

Они выскакивают из траншеи и бегут.

Взрыв. Вспышка. Свист.

На долю секунды Адольф видит летящий к нему осколок. Он чувствует острую боль в животе. Ему не верится. Он ощутил удар такой силы, что кажется, будто его разрубили пополам. Он продолжает бежать. Он добежит. Он не решается тронуть руками свой живот. Слишком страшно. Снова бежит. Набравшись духу, трогает себя руками. Куртка мокра. Кровь течет между пальцами. Приходится признать, что он ранен.

В эту минуту пуля попадает ему в бок. Странное дело, он успел отчетливо увидеть, как взлетел клок зеленого сукна.

Вспышка ослепляет его и лишает зрения.

Он пошатывается.

Падает.

Он мертв.

Песнь из глубины души взмывала к звездам. Дрожащие от волнения мужские голоса сами дивились своей мелодичности. Они забыли о криках – криках команд, криках страха, криках боли, – они заглушили все металлические звуки – выстрелы, взрывы, пальбу, канонаду, – они внезапно победили войну и, хрупкие, трепетные, сами не верили, что, став музыкой, обрели такую силу. Слова звучали на разных языках, но, умиротворяющим чудом музыки и большого числа, Holy Night, Stille Nacht и Douce Nuit слились в единую фразу, гармоничную, трепетную, пронзительную, славящую Рождество. Небо было холодное, земля мерзлая, но людей согревал гимн. Совсем новый, почти женский пыл бушевал в сердцах мужчин, пение длилось, тембры упивались своей чувственностью, дыхание держало долгие, воздушные, певучие ноты, и за этими низкими звуками, за хором заросших и грязных солдат вдруг слышался детский хор.

Гитлер был вне себя. Он ушел в свой барак и заткнул уши. Всем своим существом он противился этому спонтанному рождественскому перемирию между немецкими, английскими и французскими войсками, которые встретились на ничейной земле между окопами, чтобы пожать друг другу руки и спеть гимны. Он топал ногами от ярости:

– Таких вещей на войне быть не должно!

Фоксль смирно сидел рядом, смотрел на Гитлера и, не вполне понимая, в чем дело, чесал лапой ухо.

– Грузите его!

Адольф Г. пришел в себя, когда санитары приподняли окровавленный брезент, которым он был накрыт. Он успел увидеть Нойманна и Бернштейна, они бежали рядом с носилками, провожая друга до санитарной машины. Он хотел заговорить с ними, дать знать, что еще жив, но из горла не вырвалось ни звука, и тело тоже не слушалось. Адольф ничего не понимал: мысленно он кричал и цеплялся за их руки, однако в реальности ничего не происходило.

– Эй, смотри! Он открыл глаза!

Бернштейн и Нойманн в санитарной машине с волнением склонились над Адольфом. На их веках дрожали слезы. Это серьезно? У них такой потрясенный вид. Может быть, я умираю и сам того не знаю? Странное дело, Адольфу не было ни больно, ни страшно. Давно, уже несколько месяцев, он не ощущал такого покоя. Мне сделали укол? Одурманили?

– Все будет хорошо, Адольф. Тебя вылечат.

– Мы скоро увидимся, не беспокойся.

– Ты только держись. Стисни зубы, и все будет хорошо.

– Мы тебя навестим, когда будем в отпуске, слышишь?

– Приедем и встретимся все втроем. Слышишь?

– Мы тебя любим, Адольф.

– Мы тебя любим. Он нас слышит, как ты думаешь?

Адольф не мог ответить, но улыбался им из последних сил. Видели ли они хотя бы его улыбку? Или он лежал бледный, осунувшийся, без всякого выражения – сколько таких раненых он видел? Неужели и он стал таким же серо-неподвижным, как статуя на могиле? А между тем он никогда не ощущал себя настолько живым. Его чувства остро воспринимали тяжесть его тела на брезенте, запах хлороформа, искаженные лица друзей над ним.

– Выходите, отправляемся! – крикнул шофер санитарной машины.

Бернштейн и Нойманн исчезли из виду. Только тут Адольф понял, что он не в своем обычном состоянии; он был в ином мире – в мире, где нет войны, нет тревог, где мускулы не деревенеют от страха, в уютном мире, мягком и пушистом, где время как будто вечно дремлет. Он был еще жив и покидал траншеи смерти. Все другие чувства – боль, грусть от разлуки с друзьями – заглушило безмерное облегчение.

Старенький грузовичок тарахтел и трясся на обледенелых, разбитых бомбежками дорогах. С тряской вернулась боль. Все его тело как будто терзали. Он стучал зубами от холода. Или это начинался жар?

Боль вернула Адольфа к действительности, и он увидел еще несколько носилок и двух сидящих санитаров.

Водитель ругался на каждой выбоине, кляня их за боль, которую они причиняли его пассажирам, потом, когда дорога стала ровнее, принялся напевать венский вальс.

Боль то стихала, то возвращалась. Адольф стал волной. Иногда толчки укачивали его, а потом жестоко бередили рану. Он куда-то уплывал.

В щелочку в брезенте он видел звезду, одну-единственную, мерцающую в темном и холодном небе. Ему казалось, что эта звезда светит только для него. Она была его надеждой. Прямая и белая. Безучастная.

Шофер катил сквозь ночь, распевая во все горло. Эмоции захлестнули Адольфа. Он тихонько плакал. Так подействовал венский вальс: он был такой веселый, что наполнял сердце бесконечной грустью.

Хуго Гутманн теперь боялся его.

Гитлер стоял в углу, прямой, багровый, не сомневающийся в своей правоте и не желающий молчать.

– Он дезертир! Я уверяю вас, что Шёндорф дезертир!

Адъютант дал вестовому Гитлеру выпустить пар, ибо, когда его заставляли молчать, он становился еще неистовее. Как всегда в затруднении, адъютант приглаживал пальцем усы. Это лучше всего его успокаивало – потрогать себя или увидеть, такого удалого, в зеркале.

Война затягивалась. Уже несколько месяцев противники бились за один клочок земли, продвигаясь на двадцать метров, отступая на сто. Люди с обеих сторон устали; эта позиционная война рождала у них чувство, что они попали в западню, в клетку, из которой никогда не выберутся, разве только мертвыми. Командование подтвердило эти дурные предзнаменования: было ошибкой отправлять подлеченных раненых на те же поля, где смерть их в первый раз пощадила; людям казалось, что их вернули сюда для того, чтобы на сей раз она, смерть, сделала свое дело наверняка. В армии зрели бунтарские настроения. И даже хорошие солдаты пытались дезертировать.

Хуго Гутманн понимал их, хотя должен был бы осуждать. Разве сам он не мечтал вырваться из всего этого? Мало кому из беглецов удалось незаметно исчезнуть. Многих задержали и расстреляли. Нашлись и такие, что измыслили путь побега похитрее: сами себе наносили раны, чтобы отправиться в тыл.

Связной Гитлер так рвался в бой за свою страну, что был последним, кто мог бы заподозрить в этом солдат. К несчастью, однажды кто-то открыл ему глаза, и с тех пор, вне себя, он ставил под сомнение подлинность всякой раны. Каждое утро он приходил с санитарами и проводил дознание. Он научился безошибочно отличать «самострелов»: от выстрела в упор на коже или одежде оставались следы пороха.

Этим критерием он пользовался несколько недель – как иные ни отпирались, – и люди садились в тюрьму на годы. Однако бравые солдаты, безупречные воины пожаловались в штаб: в ближнем бою выстрелы в упор тоже случаются, так что следы пороха не могут быть основанием для обвинения в симуляции. В штабе, опасаясь серьезного бунта на этой затянувшейся войне, сдались и прекратили расследования.

Гитлер рвал и метал. Ему нравилось его решение – он вообще любил простые решения, – и было невыносимо, что им больше не пользуются. Теперь он подозревал всех и каждого в антипатриотичных ранениях. Он подвергал умирающих допросу, скептически разглядывал кости, торчащие из развороченной плоти, он стал инквизитором среди медицинского персонала. Возмущенные врачи попросили адъютанта урезонить его. Эту миссию Хуго Гутманн и выполнял.

– Если давать такое послабление, немецкая армия будет деморализована, – протестовал Гитлер.

– Вестовой Гитлер, боевой дух не поднимают террором.

– Вы упрекаете меня за мой энтузиазм?

– Я вас ни в чем не упрекаю. Вы ефрейтор, которым гордится Германия; ваш Железный крест тому доказательство. Если бы все верили в родину, как вы, нам некого было бы подозревать. Тем не менее вот мой приказ: я запрещаю вам приближаться к раненым, дайте медицинским бригадам делать свою работу. Понятно? Иначе я посажу вас в карцер. Вы свободны.

– Есть, адъютант!

Гитлер отдал честь, щелкнул каблуками и вышел.

Хуго Гутманн устало опустился на стул и закурил. Каков фанатик! К счастью, с такими людьми можно сладить: они подчиняются приказам. Лучше не думать, что было бы, если бы они их отдавали… Он вздрогнул, и ему показалось, что табак отдает пеплом.

Госпиталь.

Всегда ли это высокое темное здание было госпиталем? Или оно было монастырем? Религиозной школой? Во всяком случае, монахини, белые проворные голубки, по-прежнему порхали из палаты в палату, шурша чепцами, устремляясь на бесконечные жалобы, звучавшие день и ночь, зачастую бессильные, властные, когда это было необходимо, и всегда готовые помочь.

Госпиталь.

Адольф Г. кое-что понял. Он был за кулисами войны, видел то, что скрывалось за декорацией, за фальшивыми стенами и фальшивыми окнами, – да, именно здесь, в госпитале, была реальная война.

Все эти здания, реквизированные и превращенные в лечебницы, все эти монахини, оторванные от молитв и ставшие сестрами милосердия, – все это значило, что война была величайшей артисткой своего времени. Первая причина смертности, она измышляла испытания для тех, кого не убивала. Подобно безумному гению, она ваяла, отнимая у кого ногу, у кого две, руку по плечо или по локоть, варьируя длину культей, искажая лица – о, враг симметрии! – делая кожу красной, лиловой, пылающей, другую бледной от внутреннего кровотечения, третью зеленоватой от гангрены, не приемля гладкого, предпочитая живое мясо, швы, корки, рубцы, гнойные незаживающие раны; эта любительница эскизов и набросков могла в одну секунду предать смерти далеко продвинувшуюся работу – своенравная, беспечная, ненасытная, не знающая границ в фантазии и силе.

Адольф Г. влюбился в сестру Люси. Его взгляд следовал за ней, как цветок подсолнечника за солнцем. В большой палате сестра Люси, излучая свет, хлопотала у коек. Он любил сестру Люси, потому что она была ошибкой. В этой юдоли боли и мук, где коварная смерть продолжала свою разрушительную работу, сестра Люси оставалась радостной. Ошибка. Радость. Ангел в аду. Ошибка. Радость.

Когда она, улыбаясь, склонялась над ним, ему казалось, будто она светится. Это было невероятно. Свет, добавленный к свету. И ее кожа, натянутая улыбкой, была не кожей, но сиянием. Адольф был уверен, что общение с сестрой Люси помогает ему лучше любого укола. Его сбивала с толку эта двадцатилетняя женщина, которая не старалась понравиться, но при этом нравилась всем. Он потерял ориентиры любителя удовольствия до такой степени, что, заметив однажды легкий пушок на ее верхней губе, устыдился, как если бы выругался при ней.

Его оперировали. Извлекли пулю и осколок снаряда. Опасались воспалений и даже кровотечений. Он не был спасен. Отнюдь.

Из-за приступов жара он как сквозь туман видел происходящее в бывшей трапезной, превращенной в палату. И все же ум его был достаточно ясен, чтобы понять два жутковатых ритуала: письмо и дальняя комната.

Когда кто-то из раненых угасал, сестра Люси подходила к нему и весело говорила:

– Вы не думаете, что хорошо бы написать письмецо вашей матери?

Как правило, раненый не понимал, что диктует свои последние слова, что это письмо будет потом залито слезами, тысячу раз читано и перечитано, что мать будет много лет будет носить его на себе, как драгоценность, чтобы сохранить на своем теле частицу покойного сына. С волнением при мысли о родных, с помощью сестры Люси, ласково подсказывавшей недостающие слова, умирающий из последних сил выполнял эту задачу.

Через несколько часов, следуя незыблемому ритуалу, санитарки выкатывали его кровать из палаты и, по слухам, отвозили в комнату в дальнем конце коридора, которую окрестили «смертной», чтобы никто не слышал стонов агонии.

Скажет ли он когда-нибудь сестре Люси, что любит ее? Любит так, как любят дети? Ему было хорошо в ее присутствии. Он улавливал что-то от излучаемого ею счастья. Как она отреагирует, если он скажет ей: «Я вас люблю»? Наверно, сочтет это вполне естественным и ответит не моргнув глазом: «Я вас тоже люблю». Почему нельзя всегда жить на этой высокой ноте человечности? Почему надо опуститься столь низко, чтобы взлететь на такую высоту?

А сестра Люси между тем как раз подошла к нему.

Сейчас он ей скажет. Но не успел он открыть рот, как она спросила своим чистым голосом:

– Вы не хотите написать письмецо вашей матери?

Гитлер был в бешенстве. Ему дали отпуск. Он протестовал, но Хуго Гутманн был непреклонен:

– Устав есть устав, вестовой Гитлер, вы имеете право на отпуск.

– Я хочу остаться на фронте.

– Ваш долг взять отпуск.

– Долг? Чем я могу быть полезен в тылу?

– Мм… вы наберетесь сил.

– Я прекрасно себя чувствую.

– Вы что-то похудели… Ну вот, наберетесь сил и встретитесь с родными…

Тут Хуго Гутманн вспомнил, что Гитлер никогда не получает писем, и понял, что сморозил глупость. Он поспешно сменил тему и заявил непререкаемым тоном:

– Вы поднимете боевой дух немецкого народа.

Гитлер прислушался. Гутманн обрадовался, поняв, что нашел нужный аргумент, и пустился в неловкую импровизацию:

– В тылу народ тоже работает на войну, производит питание, боеприпасы, оружие, обучает новых солдат. Просто необходимо, чтобы такой ветеран, как вы, засвидетельствовал, что все это полезно родине, поведал о героизме наших войск, рассказал живым голосом о наших… решающих победах.

В своем риторическом порыве он отважился и на это последнее утверждение, столь же смехотворное, сколь и лживое, зная, что если есть хоть один солдат, еще верящий в победу Германии, то это вестовой Гитлер.

Вытаращив глаза, раскрыв рот, Гитлер жадно кивал. Эта новая миссия его устраивала.

Гутманн смотрел вслед вестовому Гитлеру с облегчением. Он был счастлив отдать ему последний приказ на ближайшие несколько недель.

Впрочем, Гутманн вообще устал отдавать приказы. Отдавая приказы, он сам повиновался. И повиноваться он тоже устал.

«Дорогой Бернштейн и дорогой Нойманн

Страницы: «« « ... 678910111213 » ... »»