Дочь Роксоланы Хелваджи Эмине
– Да ну, вот еще, нравиться они мне должны! – Старшая возмущенно завозилась на тюфяке и тут же очень непоследовательно призналась: – Черненький. С янычарским айдарчиком…
– Он ведь сказал тебе, что его чуб называется… ринга… ну, кемикли балык… рыба такая…
– Оселедец. Видишь, я даже лучше тебя запомнила, – обрадовалась Михримах. – Значит, он и правда мне не на шутку нравится.
– Это хорошо… – задумчиво произнесла Орыся.
– Почему? Потому что тебе второй нравится, да?
– Угадала. Второй, Ежи. Что бы мы делали, окажись все не так!
– Ужас, правда? – весело ответила Михримах.
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
– А мы им, как думаешь, понравились? И кому какая?
– Спорим, меня янычарчик выберет! Тот, который Тарас!
– А меня – шляхтич с гербом утки!
Девушки снова засмеялись – одновременно, как часто бывало в детстве, а сейчас все реже. Это действительно было очень смешно: они – дочери повелителя Вселенной, а те, кто считает себя (если действительно считает) вправе их выбрать или не выбрать, конечно, славные ребята, но ведь при этом ничтожные пленники. Которых и в башне-то держат лишь до момента торжественного шествия. А потом выведут на набережную Золотого Рога – и…
Эта мысль сразу заставила оборвать смех.
На набережную все участники шествия добираются в целости. Иных даже из тюремного рванья снова переоденут в дорогие одежды, отнятые при пленении. А вот потом, когда мимо них под ликующие крики толпы, рев труб и рокот барабанов проведут караван захваченных судов, тоже пленных, опутанных канатами и с опущенными крестами флагов… потом случается всякое.
Иных могут прямо с набережной на другие суда пересадить, на весла галер-каторг. Этот каторжный исход считается довольно благополучным. Но даже мысль о нем не вызывает смеха.
Кое-кого могут в цепях увести обратно. Других же развезут с набережной по частям: головы – для выставления на пиках вокруг площадей и в центре их, отсеченные руки и ноги – вдоль улиц, вырванным языкам тоже какое-то место найдут.
Кого-то даже возьмут на службу. Тех, кто согласится… на все. Начиная, разумеется, с принятия истинной веры, но и кроме этого на многое придется соглашаться. Но таких, согласившихся, каждый раз оказывается совсем мало. И – девушки понимали это, даже словом друг с другом не обмолвившись, – Тараса с Ежи среди них не будет. Наверняка.
…А другим, тоже немногим, кому особенно не повезет, так и суждено остаться на набережной Золотого Рога. Именно на ней самой. На крюках, вбитых в каменную стену. И можно будет, подойдя к ограде вплотную, посмотреть на них сверху. Как на тех, три года назад.
Орыся вздрогнула – и Пардино насторожил уши. Он, спящий или нет, всегда чувствовал, когда ей не по себе.
Но не по себе было только ей. Сестру сейчас, оказывается, иные мысли занимали. Михримах, вскочив с постели, неслышно прошла босыми ногами по коврам – и вот она уже стоит перед зеркалом.
– Все-таки я ему нравлюсь… – задумчиво сказала она.
– Нашла чему удивляться, – с неожиданной горечью ответила Орыся.
– А вот и нашла. – Михримах, пошарив в темноте, нащупала подсвечник, вынула из него две свечи. Одну зажгла от ночника, вторую от первой. Примостила обе перед зеркалом. Немного покрутилась перед ним, подняв руки.
– Волосы красивые, – заключила она. – А так не очень.
– Волос наших они еще не видели. – Орыся теперь тоже стояла рядом, смотрелась в соседнее зеркало.
– Но им, наверное, понравятся. У наших цвет басак в цене как редкость, а для парней из Роксолании он, наоборот, должен цениться как память о доме. Повезло нам унаследовать его от матушки.
– Да. Не от отца, – коротко ответила Орыся, уставившись в пол, на узор ковра.
– Ты чего? – удивилась сестра.
– Нет-нет, пустяки. Сон один вспомнила. Совсем глупый.
О сне Михримах не стала спрашивать. Она развязала тесьму у горла и вызмеилась из рубахи. Снова, теперь уже обнаженная, с изящной грациозностью – даже самая строгая из наставниц осталась бы довольна – повернулась перед зеркалом. Внимательно изучила отражение.
– А вот это – ну как оно может хоть кому-нибудь понравиться? – с огорчением сказала она, придирчиво ощупывая свое тело, тоненькое, гибкое, с узкой талией и маленькой грудью. – Кормят нас, кормят, а все без толку: нас с тобой вместе сложить надо, чтобы получилась настоящая красавица.
– Ничего. – Младшая из сестер по-прежнему смотрела в пол. – Жених оценит.
– Какой еще жених?!
– Да ладно тебе…
– Ах, ты про этого… Да ну его, глаза бы мои на него не смотрели! И вправду хоть с чубатым янычарчиком сбегай!
– Слушай… – младшая наконец оторвалась от изучения узора, – а давай к ним сбегаем прямо сегодня ночью?
– С ними? – испуганно спросила старшая.
– Да нет, к ним. Не сбежим, что ты, а сбегаем. – В глазах младшей появилось то, что Басак-хатун называла «шайтанской искоркой»: то отчаянно-безудержное выражение, вслед за которым у обеих сестер почти всегда следовала некая грандиозная выходка. Потом, правда, временами следовала изрядная взбучка, но это ведь не всегда, а только если попадались. И в любом случае после проделки.
– А давай! – моментально решилась Михримах. Может, она и оробела на какой-то миг, но теперь в глазах у нее зажегся такой же лихой, бесшабашный огонек.
Все-таки они близнецы. Пусть даже Иблисова метка на виске только у одной.
Не медля более ни мгновения, девушки подбежали к большему из сундуков. С крышкой им пришлось повозиться, но вот она уже открыта. Внутри – шелковые и атласные покрывала, простыни, рубахи денные и спальные… аромат лаванды… Верхней одежды тут быть не должно, она совсем в других сундуках хранится. Тем не менее такая одежда в сундуке есть, только она припрятана на самом дне.
Быстро и привычно сестры облачились в яркие шальвары и узкие кафтанчики, скрыли под шапками волосы. Если сейчас кто-нибудь заглянул бы в комнату, он не увидел бы в ней девушек. Посреди спальни стояли два «цветка». Днем их, ярких, как бабочкино крыло, было бы видно за фарсанг[10]. Но, как говорится, «под лунным светом все “цветки” на один цвет».
Проснувшаяся собачонка молча смотрела на них из своей корзинки огромными глазищами. А Пардино-Бей обиженно заурчал. Орыся тут же присела перед ним, гладя пышные бакенбарды, утешая. Что тут поделать: Пардино, конечно, пройдет по всем карнизам, по которым им придется идти, он и более трудный путь одолеет – но всем известно, рядом с кем во дворце можно увидеть рысь. Уж точно не рядом с подростком-евнухом.
«Цветкам» во дворце можно ходить почти всюду, они невидимки. Не совсем всюду, конечно, и тем более не в любые часы, но если они сумеют проделать это так, чтобы остаться незамеченными, то…
Замечать их, если без крайней нужды, вообще-то, дураков нет. Мало ли чей это «цветок» и по чьему поручению он оказался в неурочное время в запретном – или хотя бы полузапретном – месте. Не по своей ведь воле, ясно. Потом неприятностей не оберешься с его хозяином… или хозяйкой.
Дворец Пушечных Врат стар, но стар по-особому, неодинаково в каждой из своих частей. Он – сплетение крепостных стен и башен, сторожевых и тюремных, а еще жилых построек и парадных палат, внутренних двориков, хозяйственных помещений, служб, псарен и конюшен. Мастерские в нем есть, мечети, больницы и бани. Школа тоже есть: откуда же еще выйдут юноши, готовящиея принять на себя бремя военного и канцелярского управления? Целый квартал отведен для жизни стражей, причем разные подразделения там, умеющие или пока только обучающиеся приемлемо ладить друг с другом.
Кухонный квартал тем более есть. И квартал разносчиков блюд.
Даже квартал палачей – хотя это только так называется. Слишком большой роскошью было бы для них иметь настоящий квартал, им отведено всего несколько комнат в одном из зданий.
Есть и вкрапления садов. Самые старые деревья еще помнят времена Византии. Впрочем, крепостные башни их тоже помнят.
Полфарсанга ширина дворца в поясе и в плечах, рост же от сапог до тюрбана – чуть менее фарсанга.
Можно сказать, что, не будь эта система кварталов дворцом, она была бы городом, часть которого, причем недавно, выделена под гарем. Словно этого мало для путаницы, ведь гарема сейчас в его прежнем виде, по сути, нет. То есть остается «женское царство», которому принадлежат отдельные от дворцовых дворики, сады, бани и мечети. Но сам гарем блистательная хасеки заменила собой. Как говорят, осторожно и не всякому: «Весь гарем – одна Хюррем».
Чужаки, обстановки не знающие, твердо убеждены: из гарема шагу не ступишь без присмотра, а запреты и правила гаремной жизни – строжайшие. Пусть так думают чужаки. Они даже в чем-то правы. Но теперь за неприступностью гаремных границ и правил следят с куда меньшей бдительностью, чем в прежние времена, когда у султана действительно была толпа готовых к действию наложниц и еще большее число проходящих подготовку.
Вдобавок ко всему еще и стражники до сих пор не всегда в точности разбираются, где кончается гаремная часть дворца, сравнительно недавно обозначенная, и где начинается все остальное. Ведь Дворец Пушечных Врат несколько поколений существовал отдельно. Он до сих пор противится включению гарема в свое естество. Изгибами стен противится, темной теснотой закоулков, островками садов.
Во дворце есть несколько «поясов безопасности», они все теснее по мере приближения к султану, – а потому враг к нему не пробьется ни в одиночку, ни армией. Но в том, чтобы пропустить кого-либо осторожного, знающего пути, с окраины вовне, – тут эти пояса куда слабее затянуты.
И уж точно их существование не исходит из того, что благонравные обитательницы девичьей спальни полезут посреди ночи через крыши и по карнизам, через внутренние стены (ветхие, не такие уж неприступные: стар дворец), зная там все зацепки, ниши и укромные уголки… Что дочь султана и ее доверенная служанка могут безошибочно знать пути ночной стражи и время каждого из обходов… что эти девушки давно подружились со всеми сторожевыми собаками, которых можно прикормить, а мимо тех, которых не получалось задобрить, научились проходить незамеченными…
Ничего подобного дворец и представить себе не мог.
2. Осколки трех зеркал
Хюррем-хасеки лениво смотрелась в зеркало. Делать это ей не хотелось, но привычка, отработанная долгими одинокими вечерами, въелась в плоть и кровь, диктовала, как надо жить, чтобы выжить.
Годы не красят женщину. Это правило не знает исключений, и ты тоже подвластна старению, а значит, пренебрегать притираниями и косметикой не следует. Никогда. Даже сидя в одиночестве и перебирая воспоминания и печали, будто бусины недавно подаренного султаном жемчужного ожерелья.
И тем более не стоит этого делать здесь, в гареме, где каждая первая с удовольствием подсыплет тебе яду в шербет и плеснет в лицо кислотой. Ты возвела минарет любви на песке, маленькая роксоланка, хотела ты или нет, но сделала это: долго трудилась, выбиваясь с самого низа проклятой гаремной иерархии, – так пожинай теперь плоды. Следи за своим минаретом, оберегай его, подбрасывай песок к основанию, иначе земля однажды уйдет у тебя из-под ног и очередная красивая мерзавка, улыбнувшись султану, перечеркнет будущее твое и твоих детей.
Впрочем, рано или поздно земля все равно уйдет из-под ног.
Хюррем приучала себя к этому знанию, готовилась, училась не бояться. Слишком многие проиграли бой еще до начала сражения, поддавшись недостойной панике. Так говорил Доку-ага, но Хюррем знала это и до него: догадывалась, сопоставляла факты, анализировала… Ум – тоже оружие, и, как любой другой клинок, его надо регулярно тренировать. Ум и тело, женское оружие, уместное там, где бессильны ятаганы.
Нанести сурьму на глаза. Слишком уж они в последнее время краснеют.
Да, рано или поздно она все потеряет, это предрешено, и беспокоиться тут, собственно говоря, не о чем. Но дети… Дети у нее пока еще есть.
Живые дети.
Женщина издала стон, куда больше похожий на рычание. Будь проклята Махидевран, успевшая раньше ее! Будь проклят шахзаде Мустафа! Ну что ему стоило подохнуть от оспы, как его старшие братья? Стольких бы проблем избежали…
Но Мустафа жив. Жив и любим народом, этим безмозглым бараньим стадом, и янычарами, обычно готовыми на все ради казана плова, но вот в этом случае проявляющими гонор. Любим, в отличие от ее собственных детей.
А еще… еще есть эта девочка.
Хюррем избегала в равной степени называть свою вторую дочь и Орысей, и Разией. «Эта девочка», «этот ребенок»… Вторая дочь всегда казалась ненужной, опасной, подвергающей риску и саму Хюррем-хасеки, и остальных детей, – гнев Сулеймана не знает границ, а Мустафа и его матушка рады будут подлить масла в огонь. Разию следовало бы убить сразу после рождения, слишком явным было сходство родимых пятен у нее и у… Но даже если бы нет, все равно близнецы – не к добру! О хасеки-султан и без того ходит много ненужных слухов, прибавлять к ним «ребенка, рожденного от Иблиса», совершенно ни к чему. Хюррем знала, что повитуха ждет сигнала, что ситуация разрешилась бы мирно и тихо, как обычно решаются подобные вещи в гареме. Знала и…
Не смогла.
Эта девочка – она ведь тоже ее дочь. А о своих детях Хюррем-хасеки заботится. Всегда.
Вместо Орыси в мутные воды возле Истанбула ушло тело повитухи (вот уж поистине бесполезное оказалось существо: даже разродиться Хюррем помог евнух). Доку – теперь Доку-ага – сделал все чисто и незаметно.
И началась выматывающая игра. «Вас двое, но запомните, что вы – одна. Есть Михримах. Есть ее молочная сестра. Разия-султан не существует».
Орыси нет. Нет – и все.
Хорошо хоть дочери восприняли происходящее как игру. Орыся не стала обижаться, а весело включилась в нее, да и Михримах покровительствовала младшей сестричке. Иначе пришлось бы…
Руки Хюррем дрогнули. Похоже, сурьму нужно будет накладывать заново.
Нет. Не пришлось бы. Она придумала бы что-нибудь еще. Скажем, отправила бы ребенка… куда-нибудь. Например, с Доку, хотя он бесценный помощник. Нет, не пришлось бы, никогда…
Хюррем отчаянно твердила себе это до тех пор, пока дрожь, охватившая тело, не прошла.
Но теперь… теперь надо что-то делать. Девочки подрастают, они уже подросли: сама она в их возрасте… ладно, об этом не стоит сейчас думать.
Так или иначе, Михримах скоро выйдет замуж. С Орысей тоже пора расставаться.
В дальних краях, под крылом мужа, ей будет хорошо. А даже если и плохо, она останется в живых, это главное.
Хасеки-султан больше не дрожала. Решение было принято.
…Ночью Орысе опять приснился Ибрагим-паша. И опять это был странный, необычный сон. Что-то в нем было узнаваемо: обстановка дворца, его лестницы, переходы, колонны… Что-то неузнаваемо вовсе. А что-то вообще оставалось расплывчатым, неясным, как и положено там, во сне.
Ибрагим-паша и появился именно оттуда – из рваных, размазанных теней, что окружили, как стая воронов, высокую узорчатую арку. Куда она вела, Орыся даже представить боялась и потому смотрела лишь на Ибрагима-пашу, смотрела с испугом и настороженностью, как смотрят на необъяснимое чудо: в готовности либо принять его безоговорочно, либо бежать прочь без оглядки.
Однако убегать не пришлось. Ибрагим-паша вдруг улыбнулся. А потом он как-то незаметно оказался совсем рядом и взял ее за руку.
В прошлом сне она видела его пальцы: в крови, мизинец на правой почти оторван, костяшки содраны, – но сейчас ни крови, ни ссадин, только перстни с драгоценными камнями. Орыся подивилась было таким переменам, однако оставила удивление – это же сон, всего лишь сон, а в нем возможно все. Там даже мертвые становятся живыми и нет ни тлена, ни смерти, ни утрат. Там птица Симург, извечная покровительница и само бессмертие, воскрешает из пепла ушедших навсегда. И это, наверное, правильно.
«Да, именно так, – кивнул великий визирь, уловив ее мысли, – здесь я постараюсь быть с тобой как можно дольше. Постараюсь защитить, предостеречь… Пойдем, кое-что покажу». И повел куда-то, держа за руку. Орыся не сопротивлялась, слова Ибрагима-паши успокоили и вселили в нее уверенность, что все сейчас происходящее не что иное, как чья-то добрая воля.
Только добрая.
Шли довольно долго. Она почти не оглядывалась по сторонам, лишь мельком отмечая многочисленные переходы и лестницы, ведущие куда-то вниз, вниз и вниз. И все время старалась не отрывать взгляда от руки визиря: живой, с гладкой кожей, теплой… Путеводной нити в этом мире сна.
Остановились возле узкого окна, забранного решеткой. «Узнаешь?»
Она пригляделась. Как странно: они ведь сейчас внутри дворца и это окошко должно быть обращено наружу. Да оно и не окно вовсе, а щель… крестовая щель с двумя расширениями…
Бойница.
Зарешеченная бойница, за которой – каземат. Их каземат. Надземная темница.
«Смотри. – И Ибрагим-паша совсем без усилий, как ей показалось, вытащил один из камней рядом с решеткой. Потом следующий. – Ты все запомнила?»
Орыся кивнула, хотела еще о чем-то спросить, но Ибрагим-паша вдруг крепко сжал ее левое запястье, и она…
Она проснулась.
Долго лежала, отрешенно глядя в потолок. Сон не улетучился, не исчез, помнилось все в подробностях, особенно рука Ибрагима-паши и его пальцы, вырывающие камень из-под решетки, а потом крепко сжимающиеся на ее запястье…
Что это было? Наваждение? Или вещий сон, открывающий двери?
Как странно… Девушка невольно посмотрела на свою левую руку, словно ожидая увидеть на ней следы от пальцев мертвеца. Ничего, естественно, не обнаружила, но ощущение хватки не проходило, так и мерещились чьи-то пальцы на коже. Вздохнула.
Ибрагим-паша снился ей уже третий раз. Он явно что-то хотел сказать… подсказать… Вот только что?
Говорят, наваждение заведет в тупик даже посреди поля, а вещий сон откроет все двери в любой темнице. Важно только не перепутать.
В темнице?
Ощутив шевеление в полумраке спальни, Орыся быстро села на тюфяке. Вскакивать? Звать на помощь? Кого и от кого?
Но это оказался Пардино-Бей. Неслышно подошел, положил тяжелую голову ей на колени.
Ох, здоровенный он все-таки вырос: добрых полторы киллы[11]. А такой был маленький котеночек… И совсем ведь недавно…
Жизнь – это искра. Чиркнуло – и возгорелось. Сначала появляется крохотный огонек, потом огонь постепенно набирает жизненную силу, становится все сильнее и сильнее, чтобы в итоге заиграть всеми отблесками и яркими красками неудержимого пламени, рвущегося ввысь, на свободу, за облака.
У человека на это уходит не так много времени, себя он осознает уже на заре детства, если можно так выразиться. Но Аллах создал человека уже после всех земных тварей. А старшим его братьям разума не дал, однако некоторых щедро наделил сообразительностью. Последнее человек часто принимает за разум. Пусть. Это, по воле Аллаха, не так, но близко к истине.
Бей осознал себя как-то сразу, целиком. Была пустота, ничто, колыхалась лишь на дне бытия крохотная искра, и вдруг – запахи, звуки, а потом и свет. Ослепительный, яркий, ни на что не похожий. Бей увидел Мир. Себя. Увидел мать. Брата и сестер. И понял, что надо жить, бороться и нигде никому ни в чем не уступать.
Тут еще, конечно, многое зависит от того, кто ты есть и где родился. В этом смысле Бею повезло. Родился он, положим, уже в плену, но был не кем-нибудь, а пардовой рысью, к тому же самцом: одним из двух в выводке, причем более крупным. Он, конечно, не знал, что это само по себе делает его редкостью, ценимой буквально на вес золота, – впрочем, на него, тогдашнего, не так-то и много бы золота ушло…
Тем паче он не знал, что цена его на момент рождения измеряется не османскими гурушами, а испанскими кастельяно, столь же чистого золота, но на четверть легче.
Их семейство обитало в замке дона Антуана Эстериса Оронцо-и-Асеведо, в отдельном флигеле при псарне (чистый вольер, отборная пища, тщательный уход), который слуги с усмешкой (и украдкой) называли «гаттерера», «кошатник». Разумеется, этого Бей тоже не знал.
Первые дни и недели жизнь казалась ему чем-то сладким, тихим и ровным среди людской суеты и мельтешения: никакого страха перед Миром, лишь любопытство и впитывание нового, а новым было все. Но судьба частенько переменчива к своим отпрыскам. Не миновала чаша сия и Бея. Перемены явились в замок дона Эстериса в виде сановного вида господина, облаченного во все черное. Звали господина дон Гийом де Суньига, и прибыл он в замок с вполне конкретной целью: по королевскому поручению выбрать подарок для турецкого султана.
Сулейман Кануни, чье прозвание в Европе переводили не как Справедливый, а как Великолепный, слыл человеком разборчивым, образованным, педантичным и отличить безделушку от вещи нужной, ценной сумел бы сразу. Тут, учитывая, что ставки очень высоки, нужно было крепко подумать, что именно преподнести в дар султану, чем его поразить и порадовать. К своему давнему другу Эстерису, знатоку и ценителю всяческих диковин, Гийом отправился, пока еще не сделав окончательный выбор. Мысль подарить султану детеныша пардовой рыси пришла ему в голову уже там – и завладела его натурой целиком. К тому же де Суньига был человеком сведущим и имел основания полагать, что у турок тяга и страсть к таким вот «игрушкам», как говорится, в крови.
После обеда (гость прибыл в замок как раз к полудню) они с хозяином вышли во двор и, мирно беседуя, неторопливо направились в сторону «гаттереры».
– Политика, мой друг, исключительно политика, будь она неладна! – промолвил гость, осматриваясь. Давненько он тут не был. Что же, интересно, изменилось? Да почти ничего, все по-прежнему: мощенный булыжником просторный двор, ближе к крепостной стене прохладными шатрами раскинулись кроны олив, хозяйственные постройки не мозолят глаза, все чисто и даже уютно, несмотря на жару и белесые небеса, на которых божьим оком застыло раскаленное солнце. – Вот и прибыл к тебе с нижайшей просьбой. Надеюсь, не откажешь старому другу?
Дон Антуан Эстерис промолчал, ожидая продолжения. И так было понятно: свое путешествие Гийом совершил не просто из дружеских чувств. Особенно в свете того, что он будет сопровождать посла ко двору османского султана, причем отбывает их миссия буквально на днях.
Вообще-то хозяин догадывался, что именно у него попросят, и уже прикидывал, какого из котят отдать. Поскольку речь идет о королевском подарке, прямой выгоды это нынешнему владельцу принести не могло, но… в конечном счете принесет, что там притворяться. Золото имеет привилегию править этим миром. Не будем отступать от столь мудрого изречения.
– Ты же знаешь, что я не только удостоился чести быть включенным в посольство, но еще имею поручение и от Королевской библиотеки, – сказал гость, и дон Эстерис кивнул. – Да, мне поручено по возможности собрать в Турции античные и арабские древние рукописи, коих, насколько нам известно, там достаточно, но, может статься, значительная их часть не представляет интереса для неверных. И чем значимее будет дар, тем больше окажется доверие и расположение их двора… Что скажешь, мой друг?
– Что тут сказать? – после небольшой паузы ответил хозяин. – Я с радостью помогу и послу, и королю, а особенно тебе, Гийом. Речь идет о каком-то из моих гатто пардино последнего выводка, не так ли?
Гость с улыбкой склонил голову.
– Тогда быть посему. Впрочем… Есть одно небольшое затруднение. Моя младшая, Лаура, очень полюбила того из рысят, которого я хочу отдать тебе. А в дар султану пристало поднести именно его, потому что он не просто лучший в нынешнем помете, но и вообще редкостный экземпляр: впервые вижу такого среди пардино, хотя, как тебе известно, разбираюсь в них лучше многих, – сказал дон Эстерис, и гость, понимающе улыбнувшись, приложил руку к сердцу. – Но ребенку наши желания, пусть и имеющие отношение к политике, объяснить сложно, а то и никак невозможно. Я, признаться, не представляю, что ее может утешить в такой ситуации.
– Ну, я думаю, есть одна вещица, которая ее и в самом деле утешит. – Де Суньига опустил руку в карман своего черного камзола. – Вот, полюбуйся, мой благородный друг!
– Что это? – Хозяин удивленно поднял брови при виде какой-то непонятной безделушки.
– О, всего лишь маленькое зеркальце, как раз по ручке юной наследницы. Чтобы в порядок себя привести, причесаться например. И вообще забавная вещица… Уверен, ей понравится, ведь даже маленькая девочка – это прежде всего женщина. Просто она об этом еще не догадывается. Подари ей это сам, как любящий отец: мне, человеку постороннему, это вряд ли удобно.
Дон Эстерис некоторое время разглядывал подарок, мельком бросил взгляд на оправу, совсем уж мимолетно, вскользь посмотрел на украшающие ее камни… Потом усмехнулся и спрятал зеркальце.
– Что ж, вопрос решен, уважаемый Гийом.
…Бей плохо запомнил дорогу. Еще хуже помнил морское путешествие: неподвижно лежал в клетке, тяжело дыша, высунув розовый язык и вытянув лапы, время от времени судорожно сглатывая, когда посольский корабль сотрясался от ударов волн. Берег и неподвижность под лапами встретил пусть и с облегчением, но не настолько, чтобы хоть как-то отреагировать, когда хмурый, неразговорчивый служитель, что ухаживал за рысенком в дороге, надел на него тонкой работы золотой ошейник с серебряной цепью. Бей только зажмурился, помотал головой и услышал, как звякнула цепочка. Отовсюду несло странными незнакомыми запахами, отовсюду бил свет, ослепительно-яркий свет, и было довольно жарко. Но не так, как было там, раньше, рядом с матерью, под белесым небом. Тут небо было синее, будто бездонное. Морской воздух щекотал ноздри – и это было единственным приятным ощущением. Бей все принюхивался. Когда его вынесли на палубу, он впервые увидел море.
Внутренним звериным чутьем Бей осознал, что в его жизни настали перемены. Пока он не знал, какие именно, и потому грозно, как ему казалось, щерился, топорщил усы, и, опять же, как ему казалось, глухо рычал, хотя на самом деле скорее пищал и мяукал. Ему говорили что-то ласковое, пытались даже гладить. Бей не принимал ни ласк, ни поглаживаний. А потом был Дворец, богатство цветов и вычурность звуков, много незнакомых людей и череда непонятных, по-новому странных запахов.
Бей лишь повизгивал тоскливо. Ему тут не нравилось. Не понравилась и девчонка, которую звали Михримах. Рысенок отстранялся от ее рук, отворачивался от лица. Да она и сама не очень стремилась с ним играть: ей гораздо больше пришелся по душе крошечный плоскомордый щеночек породы «хаппа», которого внесли в комнату одновременно с Беем…
Это тоже был дар откуда-то из Минг Ханендани[12].
А потом пришла Она. Та, настоящая. Бей заурчал и впервые позволил себя погладить, испытывая при этом несравненное удовольствие от ее прикосновений. И голос ее понравился, кого-то напомнил он, кого-то далекого-далекого и такого же любящего, оставшегося где-то там, в непостижимой уже дали.
И Бей вдруг понял тем же звериным своим пониманием, что отныне эта девочка, Орыся, будет его подопечной и его хозяйкой одновременно. Которую и чтить, и защищать будет Бею в радость.
Так проявилась его верность – сразу и навсегда…
3. Четверо у четверной бойницы
Лазали они на башню если не каждый день, то раз в два дня, редко-редко через два на третий. В таких случаях Ежи с Тарасом уже начинали не только скучать, но и тревожиться.
Чаще, конечно, не днем, а ночью это было. Но и при солнечном свете случалось.
Девицы были проворны, как скальные ящерицы. Да и невесомы, наверное, почти в такой же степени.
А еще они, пожалуй, были беспечны. Может быть, даже слишком – пускай эта сторона башни для стражей невидима, но, ох, точно ли она невидима совсем? И, наверное, существовали какие-то особые часы, когда дворец не то чтобы вымирает, но слепнет на тот глаз, что обращен в сторону башни, – однако, опять же, точно ли он совсем слепнет? Ежи вскоре поймал себя на том, что тревожится не только в тех случаях, когда девчонок долго нет, но и когда они приходят. За них же боялся, за дурочек этаких.
Вообще-то, им с Тарасом нужно было бы тревожиться и за себя. Уже в третий свой приход девочки притащили несколько шелковых шнуров, а на четвертый – две дощечки. Пропихнули это в большую из бойниц: мол, спрячьте для нас до следующего раза.
На этих дощечках они сейчас и сидели снаружи. Как птицы на ветках.
– Как мои сестры, наименьшенькие, на гайдалке… – сказал вдруг Тарас, хотя Ежи не произнес ни слова.
Спрятали, конечно. Сейчас привязали шнуры к решетке, спустили им дощечки-сиденья вниз, наружу, помогли бы и усесться, но девицы, возмущенно отвергнув помощь, сами справились. И правда, ловкие до невозможности.
А когда сегодняшняя встреча подойдет к концу, снова спрячут. Хотя не больно-то и есть где: в каземате только две охапки соломы на полу. Вот дощечки – под них, а шнурами обмотаться по поясу, на себе укрыть.
Если же вдруг стража устроит обыск, тогда плохо будет. Доселе ни разу не устраивала, для нее узники как сажа для котла: есть на прежнем месте – и ладно. Но вдруг?!
Они, конечно, будут молчать, ни слова не скажут, хоть на куски режь. А толку-то, ведь не пеньковое вервие, а шелковые шнуры, легчайшие и прочнейшие, но дорогие до умопомрачения. Дощечки тоже приметные – с изгибом, резные, палисандровые, не иначе какие-то перильца разобрали…
Сумеют понять, что это из дворца, тем более ведь дворец – вот он. Найдут, откуда взято и кто взял.
Хм-мм… Получается, это он тоже о девчонках заботился. А ведь только что себя похвалил: дескать, не настолько разума лишился, чтобы о своей собственной безопасности забыть и о друге своем по несчастью.
– Мы сюда, вообще-то, лазали и раньше, – сообщила одна из девиц и, оттолкнувшись ногами от стены, плавно качнулась на дощечке: туда – сюда…
У Ежи на миг сердце захолонуло, но потом он с изумлением понял, что девушка проделала это не как шляхетная панночка на качелях, а скорее как матрос на вантах: умело и с полным пониманием того, что может выдержать снасть.
– Куда?
– Да к вам же, внутрь. То есть вас там тогда не было. Ну и решетки не было тоже.
Пленники переглянулись.
Решетка, к которой сейчас были привязаны шелковые шнуры, имелась лишь на одном из окон-бойниц. Самом большом. И не только размерами отличающемся от других.
Это была бойница крестовая, четверная. Вертикальная щель для лучной стрельбы – больше и шире прочих, а вдобавок еще и поперечная прорезь такая же. Тарас сперва все думал, отчего турки гололобые этот проем в виде креста выполнили, но Ежи угадал сразу: вторая щель – для арбалета. То есть обычному арбалетчику столь широкий проем не нужен, но тут, конечно, стоял крепостной самострел, большой, стреляющий пусть не со станка, но с опоры. Длина плеч у него не меньше, чем у ростового лука.
Насчет двух других проемов, круглого отверстия по центру и еще одного, большего, в нижней части лучной щели близ самого пола, казак вопросов не задавал, тут ему и шляхтичу все в равной мере было ясно. Конечно, срединное из них – для пищали или иной ручницы огневого боя. А то, что внизу, – для более тяжелого ствола: пожалуй, уже не ручной стрельбы, а легкой пушки.
Разумеется, не разом четверо могли отсюда бить, но попеременно. А пушкарь и арбалетчик, на крайний-то случай, пожалуй, и вдвоем разместились бы.
И в самом деле, странно, отчего под таким особо плотным обстрелом турки намеревались держать не наружную, а внутреннюю сторону? Впрочем, да, конечно: не турки, а греки. Это у османв сейчас бойница к дворцу обращена, а у византийцев по ту сторону, может, как раз было самое опасное место подступа к башне. Изнутри такого не понять.
– Лазали сюда? – Тарас недоверчиво покачал головой. – Да ну, девонька, ты нас совсем за простофиль держишь, что ли? Как здесь протиснешься, даже если без решетки?
– Да запросто. Это тебя, чубатый, даже три года назад для такого сплющить было бы надо, а мы и сейчас-то тростиночки, в четырнадцать же лет и вовсе хворостиночками были.
– А. Ну да. Ох, мать честная, девицы на подросте для забавы лазят туда, откуда сверзиться – костей не соберешь! Видать, некому было вас, тростинок, хворостиной отходить…
– Было и есть, да не по твою честь! – фыркнула девчонка. – И совсем не для забавы, а за крысами!
За крысами, значит… Ну, крыс-то в башне хватало, шуршали они и под дощатым полом, и за деревянной обшивкой дальней стены.
– Другое дело, – без намека на улыбку кивнул Ежи. – Крысы – это не забава.
– Кому как. – Его собеседница пожала плечами. – Есть такие, для кого возможность вживую поохотиться на крыс – важное дело, вроде как для тебя сабелькой помахать. Без этого ты в девчонку превратишься, – слово «девчонка» она произнесла с таким же презрением, с которым полководец говорит о дезертире, – а он – в комнатного котенка.
– Э-э-э… – Ежи не сразу нашелся что ответить. – Ну и друзья у тебя, девонька. Хотел бы я посмотреть на того, о ком ты говоришь.
– Посмотришь – не обрадуешься, – ехидно усмехнулась та.
– Мы его сюда раньше на закорках таскали, – вмешалась вторая, – но сейчас уж и не поднять. А сам он по отвесной стене все же не влезет.
Теперь Ежи совсем не нашелся что ответить. Странный какой-то разговор у них выходил.
– А крысиный падишах у вас там сейчас есть? – полюбопытствовала вторая девица.
– Кто?
– Ну, такой… хвостами спутанный, или сросшийся, не знаю уж.
– Восемь штук, – подтвердила первая, – только, хотя его и называют падишахом, он больше на раба похож, наверное. Сидел под полом, под крайней доской слева, сам выбраться не мог, пока мы ее не оторвали.
Пленники переглянулись снова. Они по-прежнему не вполне понимали, о чем идет речь, но крайняя доска слева выглядела иначе, чем остальные: гораздо новее прочих. Похоже, в этом месте пол их камеры, не перестилавшийся, наверное, с византийских времен, действительно был недавно потревожен кем-то, а потом починен.
– Мы его, можно сказать, от голодной смерти спасли, – продолжала девчонка, – такой был исхудавший, едва шевелиться мог… Ну как его после такого было Бею отдать?
– А Бей и сам его испугался, – добавила вторая из близняшек.
– Вот еще! – возмутилась ее сестра. – Он ничего не боялся, даже маленьким! Просто удивился очень – ну так ведь было чему!
– Мы его в зверинец отнесли, – пояснила вторая, заметив, что Ежи и Тарас, прислушивающиеся к их спору, продолжают недоумевать.
– Кого? – все еще недоумевая, спросил Ежи. – Бея?
– Пардино-Бея – в зверинец?! Язык бы тебе за такое отрезать! – воскликнула первая близняшка со вспышкой внезапной ярости – и вдруг осеклась. – Крысиного падишаха, конечно, – продолжила она, чуть дрогнув голосом и странно изменившись в лице. – Управитель уж так благодарил, так благодарил… Сказал, что ему раньше о таких диковинках слышать приходилось, но чтобы их живыми находили – ни разу.
– Ладно, девоньки, – вмешался Тарас. – Бея, кто б он там ни был, тут нет сейчас. А вас самих как зовут-то?
Ежи только сейчас с изумлением сообразил, что имени девчонок они так и не спросили до сих пор, хотя сами назвались в первую же встречу. Может быть, потому и не спросили, что различали их без малейшего сомнения. Даже странно: говорят, что люди всегда путают близняшек. Они и вправду похожи как две капли воды… А вот же – не путалось почему-то.
– Меня – Михримах, «встреча Солнца и Луны», – немедленно похвасталась та из девиц, которая утверждала, что неведомый Бей испугался.
– А тебя? – Тарас посмотрел на другую.
– Не твоя забота! – вдруг ощерилась та.
– Ясно, – усмехнулся Ежи. – Значит, из вас двоих ты – младшая!
– И это не твоя забота! – яростно отрезала та и вдруг опять странно дрогнула голосом и лицом. – Я же не спрашиваю у тебя, что за имя такое – Ежи и что оно значит…
– А спросила бы, я тебе и ответил бы. Полное имя звучит как Георгий, так я и был крещен. – Ежи слегка осекся, сообразив, что здесь, в столице неверных, этого, возможно, в таком разговоре лучше не касаться. – А означает оно… ну… землепашец, вообще-то. Хотя я землю не пашу и пращуры мои не пахали, мы от сабли, а не от плуга!
– Георгиос? – с неожиданным любопытством переспросила младшая близняшка. – Йогри ве Аждарха? То есть тот Георгиос, который большущую змеюку-огнеплюйку побеждал? Тебя по нему назвали?
Ошеломленный таким описанием дракона, Ежи молча кивнул.
– А меня крестили в день святого Тарасия Константинопольского, – сообщил Тарас. – Уж не знаю, что значит его имя, это нам пусть пан Латинская Грамота объяснит.
– По-гречески это, – буркнул Ежи, хмуро глянув на своего товарища, – и не настолько я его знаю, чтобы…
– А мы-то знаем, – небрежно заметила Михримах. – Нас хорошо учили.
– Хорошо и больно, – подтвердила ее младшая сестра. – А значит это «приводящий в смятение». Мы поищем, расскажем вам. Ну ладно, теперь нам пора. А то и в самом деле будет… если не тростинкой, то хворостинкой…
Снова качнувшись на своей дощечке, она дотянулась до стены, схватилась за каменные выступы. Помогла сделать то же Михримах. Еще мгновение – и девчонки начали спускаться, оставив Ежи и Тараса в полном неведении, что такое можно «поискать и рассказать» насчет их имен.
– Ой, давай и правда спешить, а то вправду накликаешь, – донеслось до них снизу. Кажется, это был голос Михримах.
– Невелико горе.
– Тебе-то невелико…
Потом близняшки перешли на турецкий. А вскоре их голоса и вовсе перестали быть слышимы.
4. Рука хасеки
– Невелико горе.
Читать бесплатно другие книги:
