Дочь Роксоланы Хелваджи Эмине
– Тебе-то невелико…
– Так и тебе ведь тоже, – хмыкнула Орыся. – Меньше терпеть да дольше орать – подумаешь!
Михримах потупилась.
И действительно, ничего такого уж страшного. Фалака, трость для ударов по пяткам, и вправду вынести тяжко, но такое не для женщин вообще, тем более не для девушек и уж тем паче не для дочерей султана… не для дочери его. Так что – розги. Розог сестрам за их жизнь досталось изрядно, но, впрочем, за дело: мать-хасеки не слишком строга с ними, скорее уж снисходительна. Или, может быть, чуть равнодушна. Как ко всему, что не несет опасности.
Почти всегда – за совместные проделки, причем опасные, прямо или косвенно чреватые разоблачением. Что ж, как бедокурили вдвоем, так и наказание вместе принимать. Это справедливо.
По нерушимому кануну на дочь имеет право поднять руку лишь сама хасеки. Но Хюррем-хатун чаще всего недосуг было, ее руки для того, чтобы в них дворец держать, причем железной хваткой – насколько получается, конечно. Получалось не во всем, но времени и сил это отнимало полную меру.
Потому у матери для всего, связанного с дочерними проказами, имелась особая перчатка. У кого она на руке – тот и наказывать вправе.
Другое дело, что ни няне, ни кормилице этого поручить было нельзя: обе слезами исходили, не поднималась у них рука на питомиц. А о служанках, по понятным причинам, речь не шла вовсе.
Так что сек их, как правило, Доку-ага. На его лапищу изящная перчатка Хюррем-хатун не налазила никак – ну так он ее к запястью подвязывал, с тыльной стороны. Все равно это считалось «рукой хасеки».
И опять же: ничего особенного в этом, страшного или тем паче стыдного. Он ведь не чужой, к тому же и не мужчина вовсе.
Все очень просто.
Входишь в «комнату для одеяний», внутреннюю из внутренних, куда никаким служанкам, даже в обычные покои допускаемым, хода и близко нет. Там у дальней стены сейчас стоят Басак-ханум и Эмине-ханум, уже заламывая руки и плача от жалости. Там же, посреди комнаты, особый сундук, крышка которого в пять слоев обита мягкой кожей а поверх он застелен покрывалом рытого пурпурного бархата. И подушка для коленопреклонения перед ним, тоже пурпурного бархата, сообразно достоинству султанской дочери.
И серебряное ведерко рядом. В нем мокнут розги, несколько пучков, в зависимости от провинности: как правило, не меньше трех пар и не более десятка, тоже пар, потому что для двух ведь. Или, скажем, шесть пучков для старшей, а для младшей семь-восемь, где-то так. Каждый из пучков называется именно «хворостина», или «прут», хотя прутьев в нем несколько: до двенадцатилетия сестер было по четыре, от двенадцати до шестнадцати лет – пять, теперь – шесть.
Все как издавна заведено. У гарема для всего определен свой обычай, в том числе и для воспитания султанских дочерей.
В третий раз – ничего страшного. Прутья тонкие, хлещут болезненно, но и только; легко измочаливаются, ломаются тоже быстро. Запасать их, связывать в пучки и замачивать – обязанность няни и кормилицы, никому иному поручить нельзя. А уж они-то просекающих кожу розог не выберут.
Вплотную к ведерку – пустая деревянная кадушка. То есть пока еще пустая.
Доку-ага стоит рядом с сундуком. Его правый рукав закатан до локтя, на тыльной стороне кисти – крошечная перчатка. Лицо неподвижно и лишено выражения, как маска.
Наказание нужно принять достойно: тут, как и везде, свои правила поведения.
В трех шагах от сундука спустить с плеч верхнее платье-энтари, позволить ему соскользнуть на пол. Перешагнуть через него. Развязать кушак, позволить спасть расшитой парче верхних шальвар; перешагнуть. Выдернуть шнур из поясной складки льняных нижних шальвар-дизлык, позволить им спасть до лодыжек. Не запутавшись в ткани, сделать последний шаг. Слегка поддернуть край нательной рубахи-гёмлек, приподняв ее выше колен, до середины бедер. Открывшимися из-под рубахи коленями опуститься на мягкий бархат высокой подушки. Лечь животом поперек сундука, перегнуться через него так, чтобы бедра оказались выше плеч.
Такова «поза смирения». Одна из тех, которым учат гаремные наставницы.
С другой стороны сундука тоже лежит подушка; сестра, встав на нее коленями и склонившись над тобой, бережно задерет тебе подол гёмлек до талии. Полуудерживая, полуутешая, охватит тебя за плечи, сцепив руки на твоем затылке, – так же, как проделаешь с ней ты сама, когда вам придет черед поменяться местами.
А потом остается лишь слышать, как евнух возьмет первый прут, как стряхнет с него воду. Слышать, как он замахнется. Как ударит.
И терпеть.
Можно читать молитву, можно считать удары. Последнее, впрочем, необязательно: Доку знает положенное число, он не ошибется.
Рука у него тяжела, но хлещет он бережно – насколько может в пределах своего понимания долга и приказа. После каждых десяти ударов бросает прут в кадушку, берет из ведерка новый пучок, переходит на другую сторону.
Кричать или плакать, кстати, тоже можно, причем с самого начала: на это в правилах поведения никакого запрета нет. А начиная с какого-то момента не кричать уже и не получается: есть в гареме такая пословица: «Нет героини под восьмой хворостиной». И пословица эта правдива, хотя звучит она с осуждением, ибо речь идет об укрощении дерзости служанок, грубых и строптивых. Но вот до того, как евнух возьмет восьмой прут, Орыся обычно терпеть ухитрялась, то есть, если порка была за малую и среднюю провинность, могла и вовсе голоса не подать. Только розга свистела в воздухе и звонко ударяла по голому телу, оставляя багровые полосы.
За большую провинность – тогда да, конечно, тут не оттерпеться. Один раз попробовала было, но обмерла почти сразу, на семьдесят втором ударе. Пришлось ее водой отливать. После чего Доку – а что ему еще было делать? – все равно отвесил недоданные восемнадцать розог: жалко его, он «рука хасеки», а самой хасеки нет рядом, чтобы смягчить наказание. Однако прежде приказал – нет, попросил – не держать крик в себе.
Это был первый и единственный раз, когда он в «комнате одеяний» вообще хоть слово произнес. Так что Орыся совета послушалась. И слушалась с тех пор. Все равно задолго до восьмого прута не только няня с кормилицей, все в слезах, причитали в полный голос, но и сестра, еще не секомая, давно уже рыдала громко и отчаянно, а руки ее, сплетенные на затылке Орыси, дрожали крупной дрожью, так что начни та и впрямь вырываться, освободилась бы сразу. Однако младшая из сестер свой долг поведения блюла твердо. Кричать – кричи, дергаться под розгой тоже можешь, а вот вскакивать с сундука не смей.
Когда же приходил черед самой Михримах, то она голосить начинала вскоре после начала порки: иногда и до того, как в кадушку отправится первый разлохматившийся прут, самое большее – в начале второго прута, на одиннадцатом-двенадцатом ударе. И держать ее приходилось крепко, иначе бы не улежала (плакала при этом Орыся горше сестры, гладила ее по плечам и затылку, шептала слова утешения). Это притом, что Михримах редко-редко одинаковое с Орысей число ударов выпадало, обычно на полный прут меньше, а то и на полтора-два. Не потому, что старшая, настоящая, но по справедливости. В опасных проказах Орыся и вправду из них двух чаще всего была не только заводилой, но и основной виновницей.
Оттого именно под розгами сестры впервые по-настоящему догадались, что все же разные они. Не только в «метке шайтана» отличие.
…Когда наказание будет завершено, надо поцеловать последний из побывавших на тебе прутьев до того, как он отправится в деревянную бадью. Затем поцеловать руку евнуха, точнее, перчатку на его запястье, ведь экзекуция вершится «рукой хасеки». И сказать: «О, достопочтенная матушка, хасеки-хатун, благодарю за науку!» Потом Доку-ага возьмет лохань с истрепанными розгами и бесшумно удалится во внешние комнаты покоев, плотно закрыв за собой дверь.
(И будет сидеть там, охраняя вход: страшный, с потемневшим лицом, уставив взгляд в пол и зубами поскрипывая. Если кто заглянет, даже случайно, быть тому убитым на месте, пускай у него и есть право доступа в самый внешний из внутренних кругов. Один раз такое случилось: вошел ходжалар, евнух-секретарь из канцелярии Аяс-паши, которому было поручено срочно передать Хюррем-хасеки – а она вполне могла сейчас находиться в тех покоях – какую-то крайне важную весть. Едва сумели замять причину его гибели.)
Лишь после этого можешь счесть ритуал завершенным, забыть о правилах поведения и превратиться просто в девочку-подростка, которой больно и обидно. Можешь расплакаться по-детски, можешь отдать свое тело в добрые руки няни и кормилицы. А Басак и Эмине вытащат из стенных шкафов пуховые тюфяки в шелковых чехлах, уложат на них тебя и сестру, будут хлопотать вокруг вас с притираниями и мазями, будут накладывать холодные компрессы, утешать, гладить, вытирать вам слезы и расчесывать волосы, целовать, петь песенки, как в детстве. Будут в очередной раз объяснять, что вот такова она и есть, судьба девиц на подросте, и доверительно рассказывать, как им самим в том же возрасте доставалось. Переходя на шепот, сообщат, что и матушке-то их, по словам старых служанок, прутьев довелось отведать вдоволь, – когда она еще была не сиятельная хасеки-султан, а юная гедзе, лишь мимолетно замеченная султаном, чающая и воздыхающая о встрече с ним. Еще бы: ведь в кого и нравом они пошли, как не в матушку… Нравом, красотой, умом…
Потом снова будут менять на теле смоченные холодной водой полотенца, легкими движениями втирать бальзам в горящую от боли кожу, утешать, ласкать. И постепенно все уйдет.
Мудры законы гарема: боль велика, а вреда телу нет. Тело – оно в цене, это достояние султанского дворца, его собственность и сокровище. Потому так подбираются прутья для розог и число ударов, чтобы кожу не просечь.
Настоящего стыда тоже нет. Для того и нужна перчатка хасеки. Да в любом случае ведь и правда евнух – не мужчина, перед ним нагота невозможна, как невозможна она перед купальным бассейном…
Стыда в гареме вообще почти не бывает. То есть случаются наказания, считающиеся позорными, но вот они-то осуществляются женской рукой – рукой уродливой черной рабыни. Не потому позор, что рабыни и черной, а потому, что уродливой. Специально таких подыскивают и обучают, товар это редкий, дорогой, проще купить десяток гибких темнокожих девушек газельей стати, отлично пригодных для утех…
Но так наказывают рабынь и служанок, не дочерей. Тем паче не дочерей султана. Правда, для всего дворца есть одна-единственная дочь султана, Михримах, а что касается ее служанки, Разии, то это тайна внутренних покоев, могущество хасеки, верность самых преданных слуг, ближайших из ближних. Верность, замешанная не на страхе, не на долге даже, а на любви. К тем, кого знаешь с рождения. К тем, кто как дочери тебе. Кто для тебя дороже жизни.
Да, стыд от гарема далек. А вот смерть – она рядом. Частая она здесь гостья.
Бродит темными коридорами, тенью скользит по светлым залам.
И не затворить перед ней двери самых внутренних из всех покоев.
5. Звериный Притвор
Здесь был совсем особый мир. Это понял бы даже слепец – на слух. Потому что каждый, ступивший за врата Звериного Притвора, словно бы погружался в омут непривычных звуков.
Даже странно: все это должно было слышаться и извне, какие уж тут стены, смех один, а ворота точно звукам не помеха. Тем не менее снаружи Притвора дворец как-то подавлял все его шумы, заменял их своими. Топотом, валом людских голосов, прибойным гулом кухни, звоном и стуком работы или оружия… Звериными звуками тоже: гулко взлаивали охранные псы, ржали кони.
Так что лишь отдельные обитатели Притвора могли быть услышаны на остальной части дворца. Когда старый Аслан голос подавал, действительно все умолкали и в зверинце, и за его пределами, это да. Но длинногривый султан был немолод уже и в пору детства Орыси, а за последние годы он совсем одряхлел и почти не рычал больше. Да, вот еще чей вопль было не перекрыть, так это йезидских петухов[13] или, если по-гречески, павлинов: они-то орали часто и без всякого повода. Однако для них Притвор был скорее местом ночлега и трапезной, чем постоянным обиталищем, ведь павлинам дозволялось ходить и летать по всему дворцу, а поскольку они были султанской собственностью, то этим своим правом пользовались совершенно безнаказанно – кто же тронет имущество владыки правоверных.
Однако сейчас в Притворе было время дневной трапезы, поэтому все йезидские петухи собрались тут, полностью скрыв птичий двор под многоцветной радугой своих глазчатых хвостов. Так что Орыся предпочла взять Пардино-Бея на поводок. Огромный кот в такие минуты словно бы раздваивался: оставаясь другом и спутником, воспитанником и покровителем, Пардино при этом все-таки слишком явственно помнил, что он еще и дикий зверь, охотник. Чуть отвлекись – и рысь мгновенно отправит ближайшего петуха непосредственно к йезидам. А поводок позволял сделать выбор, одержать победу «ручному» воплощению над «охотничьим»: второе словно бы с облегчением сдавалось – мол, я на привязи, что с меня взять… Так-то поводок при рывке не удержал бы даже здоровеннейший янычар, но обходилось без рывков.
– О, юная госпожа, юная госпожа пожаловала со своим питомцем… – Старенький хайванат-баши, управитель зверинца, спешил навстречу Орысе, часто и мелко кланяясь. Пардино тоже поклонился, совсем дружески; когда старик потрепал его пышные бакенбарды, зверь сощурился, но стерпел: от управителя, единственного, кроме хозяйки, он мог принять некоторую фамильярность. – Добро пожаловать, юная госпожа! Давненько не видывал тебя в нашем зверином санджаке, давненько, давненько… Уже полгода, верно? А уж так-то ты за эти месяцы выросла и стала еще прекраснее, юная госпожа. В твои годы для девочек это обычно, но ты, юная госпожа, тут превосходишь многих, о да, да… Почти столь же превосходишь, как твоя рысь – ангорскую кошку.
Так разговаривать с дочерью султана никому не полагалось, но хайванат-баши всегда был на особом положении, точнее, вне всяких положений вообще. Он был такой весь из себя хайванат-баши, командир животных и тех, кто ухаживает за ними. Даже имени его никто не знал, хотя, конечно, оно значилось где-то в архивах дворцовой канцелярии.
Что такое Звериный Притвор в дворцовой иерархии? Ничто и трижды менее чем ничто: не им держится дворец, а уж о Блистательной Порте в целом тем паче речи нет. Однако иметь зверинец считается приличным, те или иные «хранилища» зверей и птиц есть и были у многих прославленных владык, даже франкских, не говоря уж о носителях истинной веры. Так что негоже Столпу Вселенной обходиться без того, чем обладают иные, многожды менее достойные. Потому есть султанский приказ, и под его благодатной сенью это дворцовое ведомство процветает в отведенной ему тени, столь же безвредное и декоративное, как йезидские петухи в пределах Пушечных Врат.
Так сестры думали еще пару лет назад. И хорошо, что они думали именно так. Поскольку три года назад, когда Пардино-Бей был котенком, Орысе показалось было, что хайванат-баши как-то запретно на него поглядывает. Она долго искала сравнение – и вспомнила, что примерно так ведет себя Гюльфем-хатун, тридцатишестилетняя старуха, вроде бы давно и полностью смирившаяся со своей судьбой мирно отставленной наложницы, когда искоса поглядывает на новое рубиновое ожерелье, охватывающее шею Хюррем-хасеки. С завистью поглядывает, но все же хорошо осознавая, что у нее нет и быть не может права на такую драгоценность.
Вполне понимая, что у ничтожного управителя зверинца нет и не может быть права как-то изъять в свою пользу подарок, предназначенный для султанской дочери, Орыся безбоязненно посещала Притвор, в том числе и с рысенком, на поводке и без. Вскоре она осознала, что взгляды управителя следует трактовать иначе: он смотрел на растущего звереныша не с завистью, а как ценитель, сожалеющий, что за таким сокровищем, может быть, недостаточно хороший уход, плоховато хранимо оно и ценимо. Так что, когда старик понял, как хорошо Пардино у его юной хозяйки, то совсем уж перестал поглядывать на рысенка с чувством уязвленной собственности и смотрел теперь с чистым восхищением.
На хозяйку тоже, но уже «вторым взглядом», словно на приложение к ее питомцу. Впрочем, приметлив был. Кто как растет, чахнет или хорошеет, хайванат-баши даже у людей замечал. Насчет масти и пятен он тоже не ошибался. Так что при встрече с ним как «госпожа Михримах» Орыся особенно внимательно следила, чтобы прическа закрывала виски. У Разии, служанки, они и так чадрой скрыты.
Сейчас она была «госпожа Михримах»: без служанки и без белой плоскомордой собачки (которой управитель никогда не интересовался), но с иберийской рысью. Так в основном сюда и ходила. У сестры Звериный Притвор особого любопытства не вызывал, разве что если туда какая-нибудь диковинка поступит, из самых красивых: заморская птица с ярким и сложным, как праздничное платье, оперением… или мелкий потешный маймунчик, шерсть которого, мордочка и зад тоже обычно окрашены в по-птичьи яркие цвета…
– Кого хочешь посмотреть сегодня прежде других, юная госпожа? У полосатой африканской ослицы потомок родился. Молодые Коблан-хан и Коблан-хатун, так долго ссорившиеся, наконец-то поладили, так что к весне надеемся на тигрят. А вот от тибетских сарлыков мы с тобой, госпожа, потомства так, видать, и не дождемся, увы. Более того, самого лучшего быка мы уже потеряли. Все-таки слишком жарко у нас. Не всякий, кто в Истанбул привезен, тут выживет: иной совсем не для наших краев рожден…
Орыся собралась было милостиво-снисходительно усмехнуться («мы с тобой, госпожа, потомства так и не дождемся» – надо же!), но при последних словах старика у нее словно бы мороз прошел по коже. Воистину: иных в Истанбул привозят не для жизни. Будь то хоть косматый горный бык, хоть…
– Так куда, госпожа, желаешь пойти сначала? Если будет дозволено дать тебе совет, то, может быть, к новичкам? У нас таких со времен твоего прежнего посещения трое: двое, хе-хе, кони, оба, хе-хе, в центральном пруду сейчас, а один… пожалуй, человек. Хе-хе. Ну, сама увидишь. Начнем с тех, кто лошадиного рода, да? С твоего позволения, конечно…
Орыся кивнула. Сказать что-либо остереглась: голос у нее мог дрогнуть, а это совсем ни к чему.
Они прошли по узенькой, как тропка, аллее, вившейся меж звериными палатами, хижинами и темницами-узилищами, тут уж кому как. С двух сторон жирафы – высоченные вольеры им были по грудь – склонили над тропой свои царственные шеи. Старик мимоходом погладил бархатистую морду одному, девушка – другому. Пардино-Бей у ее ноги напрягся, но стерпел, не бросился защищать хозяйку.
Насчет одного из «коней» Орыся догадалась заранее, еще прежде, чем они вышли к большему из двух бассейнов, что в ограде Притвора. Конечно, конь-птица. Не такая уж диковина, пеликанов в зверинец завозили часто, в малом пруду и сейчас, наверное, содержится их семейство: самец-султан и несколько самочек. Даже странно, отчего управитель решил ей показать этого «коня» раньше, чем африканского осленка.
Но когда они вышли на берег пруда, поняла. Конь-птица как раз на берегу сидел, прихорашивался. Он, видать, был ручной, оттого подпустил к себе вплотную, в воду кидаться не стал. И был он так огромен, что сразу стало ясно: вот это и есть султан, а тот, что в малом пруду, отныне будет на положении евнуха, без доступа к гарему… то есть такого доступа.
Выпрямившись на перепончатых лапах и вытянув шею, он, конечно же, мог бы посмотреть на девушку сверху вниз. А в размахе крыльев, наверное, вообще два ее роста было. Ангелу такие крылья впору. Бело-розовые, непорочного цвета, лишь маховые перья темные, как грех.
Хайванат-баши посмеивался над франкским суеверием, что конь-птицы на гнездовье, если им не удастся поймать рыбу, будто бы способны распарывать клювом собственную грудь и кормить голодных птенцов своей кровью. А когда Михримах с Орысей, еще совсем несмышленые в ту пору, начали было донимать его вопросами, правда ли, будто пеликан в своем горловом мешке носил камни в Мекку для постройки первой мечети, сделал вид, будто не слышит. Но сейчас девушка чуть было не спросила старика об этом снова. Потому что можно было поверить: такой великан унесет в подклювном мешке хоть целый булыжник.
Орыся даже чуть оробела. Правда, у нее это выразилось в том, что она крепко вцепилась в поводок рыси: ощути себя Пардино хоть защитником, хоть просто охотником, конь-птица будет ему на один коготь. И ни размеры, ни участие в строительстве первой мечети от этого не спасут.
– Это ты, госпожа, еще второго «коня» не видела, – ласково улыбнулся хайванат-баши. – А ему сейчас самое время показаться…
Вода в пруду забурлила. Огромная разбухшая морда вынырнула в десятке локтей от берега, громко фыркнула, повела на людей выпученными глазами. Разинула клыкастую пасть.
Испустив пронзительный боевой вопль (из разных концов Притвора ему ответило множество голосов, звериных и птичьих), Пардино-Бей припал к земле, собравшись перед прыжком.
– Ну-ну, малыш, что же ты? – огорченно произнес старик. – Видишь, хозяйка твоя не боится, я не боюсь, пеликан… он, да, испугался, и даже очень, но только тебя.
Разумеется, никакие слова не помогли бы, двинься это существо к берегу. Но оно, с шумом заглотнув воздух, как миску горячего хлебова, вновь покрылось водой, словно одеялом.
Девушка, обеими руками обняв рысь за шею, шептала ей успокаивающие слова, оглаживала, целовала в оскаленную морду, пока мускулы под пятнистой шкурой из напряженных, как сталь, не сделались железными, а потом и вовсе до медных обмякли. Тогда Орыся развернула Пардино прочь от пруда и торопливо повела его вглубь Притвора – куда угодно, лишь бы подальше от этого второго «коня». Управитель старческой трусцой поспешал рядом.
– Нильский конь, он же водяная лошадь, – объяснил он извиняющимся тоном. – Ты права, госпожа, хотя и не спрашиваешь ничего: я сам думаю, что худшего названия не найти. И мне, ты снова права, не следовало вот так, не объяснив ничего, тебя и пятнистого владыку вплотную к бассейну подводить. А вообще-то, зверюшка еще совсем молоденькая, просто детеныш, как вырастет – нам с тобой пруд придется расширять и обносить оградой. Особенно если мы добудем ему парочку. Уж и не знаю даже, удастся ли… Я сразу написал Хафизу в египетский пашалык, что он умаляет величие повелителя правоверных, посылая ему зверя, не способного продолжить свой род. Хафиз-паша, безусловно, поймет все правильно и постарается. Но очень уж трудное это дело – доставить нильскую кобылку, пусть и совсем молодую, в Истанбул живой.
Тут и открывалась одна из сторон могущества хайванат-баши. Могущества странного, имевшего четко очерченные пределы и, кажется, тайного от него самого. Но тем не менее – существовавшего.
Были и другие стороны. В Сокольничьей палате занимались много чем, дрессировкой ловчих птиц далеко не в первую очередь, а если до этого доходило, то у них там обычно свои мастера соколиной натаски со всем справлялись. Обычно. А вот в необычных случаях – самых ценных, как дар и награда, самых грозных, при неудаче, как кара, – приходилось обращаться в Звериный Притвор. Пускай не к самому старику-управляющему, но к одному из смотрителей, его ученику.
То же самое – при натаске охотничьих гепардов и каракалов, а порой даже барсов. Идеально обученный для охоты гепард вообще дороже серебра на свой вес ценится, обученный же скверно стоит дешевле собственной шкуры. Разницу между тем и другим тоже обеспечивал кто-то из учеников хайванат-баши.
А еще есть зверюшки-любимцы (ну и птицы тоже, особенно певчие или говорящие) для обитательниц гарема. И – отдельно – для евнухов. Тот, кто думает, что по руслам этих двух рек не приплыть к морю подлинного могущества, мало что понимает в жизни и, скорее всего, преждевременно ее окончит.
Речь идет не просто о том, чтобы угодить, о нет! У того, кто принимает услугу, свои обязательства появляются. И вообще, это клинок обоюдоострый, двужалый. Когда Джелал Эбеновое Дерево, один из самых старших евнухов, сотворил нечто ужасное с тремя ручными маймунчиками, в разное время подаренными младшим евнухам, старый хайванат-баши был очень расстроен. Настолько, что на какое-то время вообще перестал раздавать такие подарки. Результатом этого сделалось несколько мелких, но значимых перестановок, после которых Джелал исчез: и из дворца, и даже дальше… А ведь от его слова столь многое зависело, что, казалось бы, куда там управляющему самого захудалого из дворцовых ведомств. Перед Эбеновым Джелалом, бывало, отважнейшие из корсаров на цыпочках ходили и с поклонами вручали ему кошельки с золотом, чтобы быть допущенными на аудиенцию к султану хотя бы через неделю, а не через полгода!
Последняя сторона могущества хайванат-баши была вовсе странной. В Блистательной Порте хватает землепроходцев, мореходов, картографов. Вдосталь и лазутчиков, которые могут добыть (перекупить, похитить – да мало ли как еще) карты неведомых краев у тех, кто успел там побывать ранее, ибо, пора уж признать, в заморских плаваньях гяуры продвинулись дальше правоверных.
Но добытое еще надо оценить: бриллиант ли, подделка, а может, честная ошибка. И как же оценивать чертежи незнаемых краев?
По-разному. Есть и такой способ: у картографов в обычае не только вычерчивать контуры дальних земель, но и обитателей их рисовать. Тех, что в шерсти, перьях, чешуе… А бывает, что кроме рисунка еще фраза-другая будет написана: о повадках, съедобности или опасности.
В неведомых краях и звери неведомы. Однако есть то, что бывает, и то, чего быть не может. Сплошь и рядом такое нельзя определить по берегам и течениям. Тогда приходится судить по зверям. Хоть как-то.
И вот тут хайванат-баши – главный лоцман, раз уж других вовсе нет.
Подробностей Орыся не знала, да и не положено было знать ей, это дела мужчин, и дочь султана тут ни при чем, четырнадцать ей или семнадцать. Но об одном из давних дел старик ей, вздыхая, поведал. Это было как раз после разговора о том, что вот-де не удается найти для Пардино супругу его рода-племени, а к рысихам иных племен он равнодушен, так что не видать его хозяйке пятнистых котят. Тогда-то и упомянул хайванат-баши, что из трех секретных карт внутренних земель Иберийского полуострова он одну забраковал, а две счел высоко достоверными: звери там были на месте, включая пардовых рысей («Вот таких же, как твой питомец, юная госпожа»), а значит, высока вероятность того, что бухты, устья рек, леса и горы тоже на месте. Но, увы, так и не состоялось вторжение в Кастилию. Как жаль! Достопочтенный Пардино-Бей был бы щедро обеспечен женами и наложницами.
А вот в заморские владения Кастилии старик, оказывается, вторгаться отсоветовал – конечно, постольку, поскольку именно его совет дело решил. Очень грамотно и с большим тщанием создана «Книга морей» хаджи Ахмета Мухиддина Пири-бея[14], и по ближним морям, островам, побережьям она, безусловно, точна – но за морем Океан у него звери не те. Собственно, Аллах ведает, что там за звери, и в воле Аллаха населить те земли любыми зверями, однако прежде Он не создавал единорогих антилоп, даже если несведущие путешественники о таком с увлечением рассказывали. И двурогих, но притом свиноклыких антилоп он тоже не создавал. Да и сиджун гейик, большой сохаторогий олень, вполне может делить одни леса с медведями, но очень вряд ли с обезьянами. Обезьяны же такие вполне возможны, однако что-то уж слишком похожи на африканских маймунов – не их ли обликом вдохновлялся художник, заокеанских маймунов, стало быть, вживе не видевший? Значит, и насчет расстояний, направлений, ветров и течений тоже можно усомниться.
«Как бы там ни было, госпожа, рисунка пардовой рыси я на той карте вовсе не встретил, так что это нашей беде не подмога…»
Орыся тогда слушала это как очередную занимательную историю наподобие прекрасно горестных рыданий Меджнуна на могиле Лейлы, славных походов Искендера Двурогого или высокогеройских подвигов Кара-оглана. Но все же хорошо, что она уже не думала на тот момент, будто хайванат-баши желает забрать у нее рысенка для своего зверинца…
Да. Карты. Ветра и течения.
Собственно, ради этого она сюда и пришла сегодня. Но заговорить о таком сразу нельзя. Сперва придется в полной мере проявить интерес к чудесам Звериного Притвора.
Всю свою жизнь Орыся проявляла такой интерес неподдельно и в охотку. Даже представить себе не могла, что его когда-нибудь придется вымучивать.
– А где… – она понятия не имела, как закончить фразу. И вдруг сообразила, о чем можно спросить, не вызвав никаких подозрений: – Где наш… мой крысиный падишах? Здоров ли он?
– Юная госпожа… – Старик замялся.
– Неужто болен?
– Нет, госпожа. Он умер. Еще до твоего прежнего посещения зверинца. Я не хотел тебе в тот раз говорить по своему почину, а сама ты не спросила.
До этого момента они шли по тенистой тропке, петляющей меж просторными вольерами, тесными клетками и каменными казематами для особенно опасных четвероногих узников. Но сейчас остановились как вкопанные.
– Отчего же? – спросила девушка после минуты ошеломленного молчания.
– Ну, юная госпожа, а каков, по-твоему, век крысы? – Хайванат-баши пожал плечами. – Вот и у падишаха он не дольше, чем у каждой из восьми его составляющих.
Некоторое время старик раздумывал, стоит ли продолжать. Потом все-таки решился:
– Старый он стал, малоподвижный – даже в тех пределах, госпожа, в которых ранее шевелиться мог. И вот однажды утром оказалось, что две крысы мертвы. Я уж, признаюсь, хотел прекратить мучения и остальных: мне-то видно, когда зверь доживает последние дни или даже часы, и единственное, что еще можно сделать, так это ему… помочь. Но в тот день к нему как раз было очередное паломничество кюрекчи, и они бросились ко мне, умоляя спасти: и в ногах валялись, и смертью грозили… Деньги предлагали тоже, сколько у них всех в кошельках найдется.
– И сколько же нашлось? – Орысю, конечно, занимала не цена, она просто пыталась слегка затянуть время, смятенно обдумывая, чем грозит и что может дать этот неожиданный поворот. Кюрекчи? Лодочники? Просто лодочники – или те, кто с военных галер? И при чем здесь они вообще – как к Звериному Притвору, так и к крысиному падишаху?
– Пять гурушей[15], кажется, готовы были заплатить: три сразу и еще два к вечеру. Они ведь люди бедные, им даже для того, чтобы стража хотя бы их избранных представителей во дворец пропустила, приходится по нескольку десятков человек на бакшиш скидываться.
Старик внимательно посмотрел на Орысю.
– Деньги я не взял, – пояснил он, – и угроз их не устрашился. Но все равно попытался отделить двух мертвых крыс от того, что еще оставалось падишахом. Отделил. Однако через день умер один из шести оставшихся зверьков, а еще трое оказались при смерти. И уже не стоило больше никого спасать: лучше уйти из этого мира падишахом, чем прожить еще день или неделю простыми крысами, старыми и бесхвостыми. Ты согласна, юная госпожа?
Девушка промолчала. Она и вправду не знала, что ответить.
– Что ж, госпожа, как видно, ты, да простится мне за такие слова, по своим цветущим годам слишком редко и мало задумываешься о смерти. А вот лодочники с ней частенько борт о борт ходят. Они, подумав, признали мою правоту. А их старшина, Баратав Пеговолосый, предложил мне полтора гуруша за то, что я передам ему падишаха для почетного погребения. Все его, падишаха, тела, включая и те два, что были отделены ранее.
Хайванат-баши снова посмотрел на Орысю, еще внимательнее, чем прежде.
– Тела я отдал, – сказал он. – Деньги же по-прежнему не взял.
Пардино требовательно натянул поводок: ему уже надоело стоять на одном месте. И с изумлением обернулся, обнаружив, что хозяйка не следует за ним.
– А почему…
– Они мне рассказали, – кивнул старик, разумеется, поняв, что вопрос относится не к сумме в полтора гуруша. – Нет и не может быть ни одного мореходного судна, будь то шестидесятивесельная галера или малый шаик, на котором бы не водились крысы. Это для кюрекчи неизбежное зло. Раз так – оно становится добром. Когда корабль покидает последняя крыса, он, по поверьям кюрекчи, идет на дно. Стало быть, повелитель крыс для всех корабелов – покровитель…
– Я поняла, – ответила Орыся торопливее, чем собиралась. И сразу же пожалела об этом. Но уж очень много навалилось на нее сейчас: обитатель башни, ею спасенный, все же, оказывается, принял смерть, а перед тем был расчленен на части… Да еще лодочники к этому делу как-то примешались… А задать главный вопрос так, чтобы не вызвать подозрений, становится все сложней…
Пардино дернул поводок столь решительно, что девушке поневоле пришлось сделать шаг-другой.
– Ну-ну, не торопись, пятнистый, и свою госпожу не торопи. – Хайванат-баши укоризненно покачал головой. – Мы ведь, юная госпожа, уже пришли. – Хвала Аллаху, старик все же сообразил, что с этими словами надо обращаться не к рыси, а к ее хозяйке.
Значит, они пришли. То ли случайно, то ли с самого начала хайванат-баши как-то незаметно вел их, направлял движение.
А если пришли, то… куда?
С одной стороны – затянутый сеткой крытый вольер для птиц, а с другой – надежнейшая клетка-каземат, каменная темница с толстыми прутьями решетки. Внутри нее даже днем полумрак, ничего не рассмотреть.
Что там управитель зверинца говорил о «новичках»? Вроде бы три их. Два – «кони», водяная птица и еще более водяной зверь. А третий…
Смотрела она в основном на вольер. Поэтому пропустила миг, когда из-за прутьев темницы к ней вдруг потянулась рука.
Человеческая рука. Или почти человеческая. Покрытая бурой шерстью. Скверно пахнущая. Огромная.
В умоляющем, просящем жесте: ладонью, согнутой лодочкой, кверху.
Орыся не отшатнулась, не замерла в ужасе, хотя бесстрашный Пардино, еще недавно готовый защищать свою хозяйку от водяного гиганта, сейчас, вздыбив шерсть, прижался к ней, словно сам ожидал защиты.
Человеческое – зверочеловеческое! – существо за решеткой переминалось с ноги на ногу и издавало странные звуки, то бормоча, то тихонько всхлипывая. Глаза его влажно поблескивали в полутьме.
– Кто… Что это? – прошептала девушка.
– Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? – негромко произнес хайванат-баши по-персидски. – С человеком обычным не схож он ведь тоже/em>.
Не дав повиснуть паузе, Орыся на том же дыхании продолжила:
Если он и рожден человеком на свет,
Все ж – не в этой земле обитаемой, нет!
Это дикий, из мест, чья безвестна природа.
Хоть с людьми он и схож, не людского он рода…
– О, юная госпожа! – В голосе старика прозвучала не просто почтительность, но искреннее уважение. – Мало кто сразу на память процитирует повествование «О рождении, жизни и славе великого Искендера», да еще и на столь безупречном фарси, языке не только искусства, но и высокой науки, до которой нам…
– Меня хорошо учили. Так это… дэв?
– Мне ли, управителю Звериного Притвора, рассуждать о дэвах, госпожа? Это существо зверочеловеческого облика, оно из плоти и крови; ест, пьет и извергает. Доставили его персидские купцы, но были они не первыми и вряд ли даже десятыми в цепочке, начиная от поимщиков. Потому никаких сведений, кто он, этот зверочеловек, и откуда, нет. Воистину «дикий из мест, чья безвестна природа». Всем ведомо: не смешивается кровь людей и маймунов, с медведями тоже никто из них не роднится, а то можно было бы предположить… Вообще-то, румийские мудрецы много веков назад говорили о животном под названием «леопард», которое якобы не пардус, он же пантера, но плод кровосмесительной связи между пардусом и львицей. По их словам, животное это вроде бы ничем не отличается от обычной пантеры, разве только пятна у него непостоянные, оно их может по своему желанию менять или прятать. Ну, даже если древним мудрецам и были ведомы такие помеси, современным звероловам они не попадаются.
Так. Все одно к одному. Тут еще и человеческое существо в каменной темнице за железной решеткой… мольба его – о помощи? милости?.. И следом – разговор о кровосмешении. О спрятанных пятнах.
Никак не задать нужный вопрос. Наоборот, надо спешить из зверинца прочь, пока не стало слишком жарко.
Вместо этого Орыся гордо вздернула подбородок и заговорила:
– Мой питомец – уж всяко не «рысепард», не помесь рыси с пардусом, почтенный. И, помню, ты не раз сетовал, что для него не находится супруги, а я тужила с тобой вместе. Обрадую тебя: мне довелось прочитать, будто подобные рыси обитают не только в иберийских краях, но и к югу от Роксолании, по ту сторону Черного моря, куда Порта вполне уже может посылать экспедиции звероловов.
– Тебе, юная госпожа, довелось такое прочитать? – Хайванат-баши был изумлен глубочайшим образом. – А где, если не будет дерзостью с моей стороны…
– В гаремном книгохранилище целые сундуки старинных рукописей. Тебе, почтенный, конечно же, туда хода нет.
Это Орыся намеревалась сказать надменно, но вдруг произнесла с извиняющейся улыбкой. И растаял старик. Особенно когда она пояснила дополнительно:
– А у меня нет возможности оттуда книгу вынести, чтобы показать тебе. Но вот выписки сделать обещаю. Потому и прошу у тебя, почтенный, несколько карт, которые считаешь достоверными для этих краев: с рисунками зверей, горами и гаванями, направлениями ветров… Верну в полной сохранности, когда сверюсь с теми картами и хоть в самых общих пределах пойму, какие из них похожи на твои. И, стало быть, какие рукописи правдивы. То есть по каким из них лучше для Пардино супруг и наложниц искать. Вот.
Ей даже неловко сделалось, когда старенький управитель поддался на ее обман сразу и без малейших колебаний, как дитя.
Пантеру видно по когтям, по стати, по гибкому изяществу движений. Во всяком случае, видно, что это именно пантера, а не рысь, пусть даже трижды пардовая.
Совсем молоденькая пантера. С наивными котеночьими хитростями, которые ей самой кажутся до гнусности изощренным коварством.
Ничего, еще научится. Никуда ей от этого не деться в том зверинце, что простирается снаружи, за стенами Притвора.
При этой мысли хайванат-баши почувствовал грусть.
А покамест девочке зачем-то нужны карты северного побережья. Да еще – хотя она тщательно пыталась этого не показать – той части, куда выходит устье реки Узей, она же Данипер. Там, в камышовых плавнях, самое что ни на есть малоподходящее место для рыси.
Ничего. Девочка очень любит своего зверя. И вообще к зверям добра. А потому, раз уж ей требуется карта, выживший из ума старик эту карту принесет.
Он, правда, не настолько выжил из ума, чтобы не понимать, кто из навещающих Притвор девочек настоящая хозяйка огромного самца рыси, а кто – маленькой потешной собачонки китайской породы. Даже если лица госпожи и служанки одновременно увидеть невозможно, а порознь у них одно лицо.
Как говорится, «Аллах знает, караванщик предполагает, но и ишак догадывается». Однако ведь говорится и так: «Чего не брал – не отдам, чего не видел – не знаю».
Старенький, полуслепой управитель зверинца имеет даже большее, чем ишак, право не знать, не догадываться и не видеть ничего, кроме своих зверей.
Очень вряд ли в давние времена помеси меж племенами львов и пантер действительно умели по своей воле прятать пардов крап. Но, да будет на то воля Аллаха, пусть в наши времена это удастся.
Хотя бы одной пантере.
Молоденькой. Милостивой к своей рыси.
III. Пардовый крап
1. Всех рассудят время и Аллах
Благословение Аллаха тем неведомым архитекторам, которые сделали в султанском дворце столько замысловатых переходов, колонн, облицованных пятнистым камнем, и альковов, где можно мгновенно спрятаться! Сколько раз сестры пользовались этими нехитрыми трюками, чтобы не попасться на глаза дворцовой страже, – не перечесть! А не попасться на глаза евнухам было и того важнее, посему все укрытия в гареме девочки знали наперечет.
Но здесь, в этой части дворца, они еще никогда не бывали. Вообще, они много где еще не бывали, потому как Дворец Пушечных Врат велик, а времени для того, чтобы оглядеться как следует, не слишком много, но эта галерея, ведущая в анфиладу комнат, находилась не очень далеко от гаремных переходов. Практически рядом – несколько десятков шагов сделать, обманув бдительность сторожей, и ты уже там. Но раньше Орыся и Михримах все-таки обследовали другие места. А вот сегодня решили пройти и сюда.
Переход не был потайным – просто скрывался от людских глаз в зарослях олеандров. Вел он в просторный зал, где девочки застыли, дружно ахнув от восхищения. И дело было не в изысканной отделке – навидались и не такого, – но в затейливой игре света и теней, из-за которой на стенах и потолке то разевали пасти потусторонние чудовища, то плясали изломанные людские фигуры, а то и просто волнами переливался лунный свет, свободно проникающий из больших окон, забранных решетками.
Первой негромкие шаги услышала Михримах. Дернула Орысю за руку, предупреждая, что следует сомкнуть уста, и заметалась взглядом по комнате, отыскивая укрытие, где могли бы поместиться обе близняшки. Но не было здесь, в комнате, предназначенной для отдыха неведомых придворных, ни массивных колонн, ни достаточно вместительных альковов. Были витые, рвущиеся вверх колонны, на которых прихотливой голубой мозаикой изобразил неизвестный мастер сказочные деревья. Ковры были – черные, с красным узором, на котором листья переплетались с ветвями и колосьями, и вот уже и не понять, где заканчивается одно и начинается другое. Черные кованые решетки на окнах были – не выскочишь из окна, не убежишь восвояси. Еще камин у одной из стен, украшенный тяжелыми медными полосами с чеканными узорами на них, – но, право, не в него же лезть?
А шаги меж тем приближались.
За колышущиеся перед окнами занавески тоже не спрячешься – слишком легок тюль, слишком прозрачен, как кисея на бедрах танцующей наложницы: вроде скрывает от нескромных взглядов то, что не предназначено для жадных глаз, а не сказать, чтобы не было ничего видно, и неуловимость эта лишь больше распаляет даже опытного в любовных утехах мужчину. Куда же скрыться-то?
– Смотри! – шепнула Орыся, когда Михримах уже почти запаниковала.
Сестра пригляделась: и верно, в тени стоял огромный диван, длинный, словно на нем собралась заседать орда визирей. Цвет его был не то чтобы черный и не то чтобы красный: бурый, чуть выцветший от времени, с полустершимися узорами на бархатной обивке… Среди мечущихся по комнате теней длинная молчаливая громадина как-то терялась, а сейчас Михримах даже удивилась мимолетно: почему же сразу не приметила? Диван не был плотно придвинут к стене, и там как раз оставалось место для двух проворных, тонких станом девчонок.
Успели вовремя: в комнату летящей походкой вбежал великий визирь, паргалы Ибрагим-паша.
Сестры его знали: видели из окон гарема во время больших праздников. И тюрбан этот видели, из лучшего шелка сделанный, и лицо это, надменное обычно, а сейчас странно искаженное, будто мучила великого визиря жажда, которую никак нельзя утолить, или же снедала болезнь, от которой ни один доктор не ведал лекарства. Так, по крайней мере, подумала Орыся, рискнувшая выглянуть из-за спинки дивана и на миг увидевшая выражение лица Ибрагима-паши. Может, она и подольше бы вглядывалась в не виданное ранее зрелище, но более осторожная Михримах дернула сестру за руку, вынудив спрятаться обратно в ненадежное укрытие. Вовремя, кстати, дернула: Ибрагим-паша тоже заметил диван и уселся на него, положив руку с массивным перстнем на спинку дивана. Девочки уставились на этот перстень, словно завороженные. Но долго великий визирь усидеть на одном месте не смог и вскоре снова начал мерить беспокойными шагами комнату.
Долго удивляться и гадать, кого же ждет в этом безлюдном месте столь могущественный человек, не пришлось. По каменной кладке пола прошуршал подол платья, и сестры услышали знакомый с рождения голос:
– Что тебе нужно? Зачем звал?
Сказать, что девочки обомлели, – это ничего не сказать. Их мать, могущественная Хюррем-хасеки, встречается за пределами гарема с мужчиной? Наедине, тайно, прячась ото всех… Воистину, наступают последние дни. Скоро архангел Джабраил протрубит в свой рог и по земле хлынет волна огня, уничтожая грешников и вознося на небо праведников. Иначе не может быть, ведь нельзя же вообразить, будто мать и Ибрагим-паша замышляют заговор против султана? Или можно?
Гарем и его окрестности – странное место, где возможно все.
Пока Орыся размышляла об этом, Михримах тревожило совсем другое. Очевидно, встреча эта не из тех, где нужны свидетели. И если их с сестрой заметят, то останутся ли на своем месте их беззаботные головы? Способна ли Хюррем-хасеки избавиться от нежеланных свидетелей, если свидетели эти – ее собственные дочери, плоть и кровь от ее плоти и крови? Посоветоваться бы с Доку-агой… но нельзя.
Впервые за долгое время знакомства с Доку-агой Михримах осознала в полной мере: не ее человек Узкоглазый, не ее и не Орыси. Он служит матери, Хюррем-хасеки, и никто больше не властен над ним. И все близкие ей люди – нянька, воспитательница, служанки – все они приставлены матерью, ей дают отчет и ей служат, а если и скрывают когда-никогда всякие мелочи, то уж по-крупному обманывать не станут.
У нее, Михримах, есть лишь она сама, да еще Орыся. Ну и Хаппа, но с ней не посоветуешься.
Как там звали того глупого мальчишку-сандалу, таращившегося на нее во время очередного урока любви? Мальва? Маргаритка? Хватит, пора браться за дело и заводить в гареме своих людей. Пока не стало чересчур поздно.
Погруженные в собственные мысли, девочки не слишком обращали внимание на молчание, воцарившееся там, где происходила немыслимая, не дозволенная дворцовыми правилами встреча. А в комнате лишь слегка шуршало платье и слышалось тяжелое мужское дыхание, да и подглядывать совсем не тянуло – а вдруг увидишь то, о чем потом будешь жалеть всю жизнь?
Очнулись, когда голос матери прозвучал снова:
– Так ты за этим пришел сюда? Целовать край моего подола? Немного же тебе нужно, Ибрагим! Отпусти платье, оно легко пачкается, служанкам потом работы на пару дней…
Стук подошв, раздавшийся за этим, обе девочки слышали уже раньше. Так, завершив трапезу, вскакивают на ноги янычары, чтобы выхватить саблю и вновь продолжать тренировки. Но не на корточках же сидел перед матерью Ибрагим-паша, и вряд ли расположился он на черно-красном ковре, скрестив ноги!
Кажется, великий визирь стоял перед Хюррем-хасеки на коленях.
Эта мысль пришла в головы близняшек одновременно, и девочки переглянулись, закрывая ладошками рты, чтобы не ахнуть от изумления и ужаса, не выдать себя сейчас, когда и уйти уже невозможно, и оставаться, слушая все это, немыслимо. А оставаться придется, и слушать тоже придется, так что надо сидеть тихо и только коситься друг на друга расширенными от величайшего изумления глазами.
Вскочив, Ибрагим-паша снова забегал по комнате. Затем хрипло сказал:
– Моя хасеки научила меня дышать собой, а теперь спрашивает, почему же я задыхаюсь вдали от нее? Голос моей хасеки стал смыслом моей никчемной жизни, и я глохну, не услышав его хотя бы раз, но моей хасеки так забавно молчать, когда я рядом… Моя хасеки научила меня умирать вдали от нее, а теперь удивляется, зачем же мне ее видеть?
– Твоя хасеки? – В голосе матери слышалась жестокая издевка. Так говорила она обычно с провинившимися служанками и непутевыми евнухами, не способными отыскать нужные ей притирания. – Я не знаю такой. Или ты имеешь в виду свою достойную супругу, Хатидже-ханум? Как она, кстати?
Ибрагим-паша отмахнулся:
– А что ей сделается? Здорова. Клянусь Аллахом, хватит меня дразнить! Ты моя хасеки, и никого другого мне не нужно, разве не знаешь?
– Я – хасеки-султан. – Теперь голос Хюррем стал ледяным. – Помни об этом, особенно сейчас, когда над головой твоей сгустились тучи. Хватит, ты уже называл себя султаном, теперь муж мой гневается на тебя. Достаточно. Ты не солнце этой империи, ты – хорошо если луна, а может, и вовсе одна из песчинок под ногами моего султана. А я – жена султана, его кадуна, мать его детей. Его хасеки. Не твоя.
Смех Ибрагима-паши заставил девочек вздрогнуть. Так смеются люди, перебравшие хмельного, те, о ком говорят: «Пристрастившийся хуже взбесившегося». Таким нипочем ни заветы Корана, ни людское осуждение. Им лишь бы снова глотнуть того, о чем имам Садык – мир ему! – изволил сказать: «Употребляющий спиртные напитки предстанет в Судный день с почерневшим лицом, искривленным ртом, высунутым языком и, испытывая нестерпимую жажду, будет молить о ее утолении. Тогда Всевышний утолит его жажду из ямы, наполненной гнилью прелюбодеев». Девочки плохо представляли себе, какова у прелюбодеев гниль, но мертвецов после пыток видать уже доводилось, так что…
– О да! – хохотал великий визирь. – Я знаю, что ты принадлежишь ему. И еще я знаю, моя хасеки, как ты принадлежишь ему. О верности твоей султану давно уже на базар-майдане слагают легенды… Может, и мне спеть о ней парочку песен? Как думаешь, Хюррем-хасеки?
Звук пощечины, раздавшийся после этих слов, невозможно было перепутать ни с чем.
– Свою грязь, – мать почти шипела, зло и яростно, слегка задыхаясь, – свою грязь держи в своем собственном рту и не выплескивай ее на меня, слышишь? А если не в силах сдержать поток своих скверных речей, иди к жене и беседуй с ней хоть всю ночь напролет! Хатидже нравится жалеть убогих, она много жертвует странствующим дервишам, может, и тебе отсыплет от щедрот своих внимания и ласки!
Ибрагим-паша расхохотался и того пуще:
– О да, узнаю прежнюю Хюррем! Но советы женщины годятся лишь для женщин, ты не знала? Иди же ко мне, моя хасеки!
Мать простонала: «Пусти!» – и внезапно послышался звук падающего тела, а затем холодный, почти безразличный голос Доку-аги:
– Ты не дотронешься до моей госпожи, пока она этого не позволит.
Немыслимо: Доку-ага тоже был здесь! Он знал о встрече Хюррем-хасеки с Ибрагимом-пашой и ничего не сделал, чтобы предотвратить ее! Более того, сопровождал мать в этой безумной затее…
Михримах до боли закусила губу. Аллах, ну почему ты настолько несправедлив к султанским дочерям, сестрам будущих султанов? Бывшая полонянка, дочка гяурского священника, их с Орысей мать, роксоланка Хюррем, вертела могущественнейшей империей Востока и Запада, а ей, Михримах, предстоит гнить в гареме какого-нибудь затрапезного паши! И братья относятся к ней с пренебрежением и уже подыскивают себе наложницу побойчее, которая оседлает непутевого султана подобно тому, как Ашик-Гериб оседлал коня пророка Хызра, и будет управлять им, а заодно и всей империей. Почему неведомая девка, почему не она, Михримах?
Судьба несправедлива. Хоть беги куда-нибудь прочь, выходи замуж за странствующего батыра – по примеру героинь бесчисленных сказок. Пусть завоюет для Михримах собственную империю, где она сядет полноправной правительницей! Только где таких батыров нынче возьмешь?
А если б взялся, то-то было бы весело! Покинуть гарем, где каждый угол знаком до унылого воя Хаппы, мотаться по свету, милостиво принимать знаки внимания от своего батыра, а затем воссиять в новом государстве во всем величии и великолепии истинной султанской дочери! Ну а если муж и повелитель надоест, то можно ведь и как мама…
Последняя мысль напугала Михримах почти до безумия. Девушка закрыла лицо ладошками, ощущая, как горит кожа на щеках, и радуясь, что сестра не может читать ее мысли. Посылает же иногда шайтан в голову всякие ужасы! Это все шайтан, все его происки, а вовсе не желания самой Михримах, дочери великого султана правоверных. Ей недостойно о таком думать – вот она и не думает.
Совсем-совсем не думает, правда!
Хорошо бы ее отдали за достойного мужчину, приближенному к султану. Вот об этом можно думать, это не порочные грезы, которые она, Михримах, уже почти и не помнит. Дочь и сестру султана, если повести себя правильно, во дворец пустят, так мама говорила…
Орыся, разумеется, и не представляла, какие мысли крутятся в голове сестры. Девочку почти парализовало от ощущения нереальности, невозможности происходящего здесь, в этой комнате, под сводами дворца Топкапы. Такого просто не может быть – а оно есть, и Доку-ага в этом участвует…
– Забери своего цепного пса, – прошипел тем временем Ибрагим-паша.
– Усвоишь урок – заберу, – немного насмешливо отозвалась Хюррем, но все-таки сказала, обращаясь к Доку-аге: – Ладно, отпусти его. Будет снова портить мне вечер, ты знаешь, что делать.
Читать бесплатно другие книги:
