Описание земли Камчатки Крашенинников Степан
Первый и обыкновенный знак, по чему усмотреть можно человека, что его мухомор разнимает, дергание членов, которое по прошествии часа или меньше последует, потом пьяные, как в огневой, бредят, и представляются им различные привидения, страшные или веселые, по разности темпераментов: чего ради иные скачут, иные пляшут, иные плачут и в великом ужасе находятся, иным скважины большими дверями и ложка воды морем кажутся.
Но сие о тех разуметь должно, которые чрез меру его употребляют, а которые немного, те чувствуют в себе чрезвычайную легкость, веселье, отвагу и бодрость так, как сказывают о турках, когда они опия наедаются.
Сие примечания достойно, что все, кои мухомор едали, единогласно утверждают, что какие они сумасбродства тогда ни делают, все делают по приказу мухоморову, который ими повелевает невидимо.
Но все действия их столь им вредны, что если бы за ними не было присмотра, то редкий бы оставался вживе. Я о проказах камчатских, каковы они делают, не упомяну, ибо сам их не видывал, и камчадалы сказывают о том неохотно, но может быть, что у них дальних и не бывает, для того что они в него въелись или что не употребляют чрез меру.
Что ж касается до казаков, которые оный едали, то сообщу я некоторые сумасбродства, которые я отчасти сам видел, а отчасти слышал от самых тех, кои их делали, или от других людей, коим не верить нельзя.
Денщику подполковника Мерлина, который был на Камчатке для следствия и розыска, мухомор приказал удавиться, с таким представлением, что все ему дивиться будут. И сие действительно бы учинилось, если бы не сберегли его товарищи.
Другому из тамошних жителей показались ад и ужасная огненная пропасть, в которую надлежало быть низверженным: чего ради по приказу мухомора принужден он был пасть на колени и исповедовать грехи свои, сколько мог вспомнить.
Товарищи его, которых в ясачной избе, где пьяный приносил покаяние, было весьма много, слушали того с великим удовольствием, а ему казалось, что он втайне пред Богом кается о грехах своих. По сей причине подвержен он был нарочитому посмеянию, ибо между тем сказывал то, о чем не всякому знать надлежало.
Некоторый служивый едал, сказывают, мухомор умеренно, когда ему в дальний путь идти надлежало, и таким образом переходил он знатное расстояние без всякого устатка, наконец, наевшись его допьяна, раздавил себе яйца и умер.
Бывший у меня в толмачах большерецкий казачий сын, опоенный мухомором в незнании, разрезал было себе брюхо по приказу мухоморову, отчего насилу его избавить успели, ибо уже в самом замахе руку ему удержали.
Камчадалы и сидячие коряки едят мухомор и тогда, когда убить кого намереваются. Впрочем, у сидячих коряков мухомор в такой чести, что пьяному не дают мочиться на пол, но подставляют посуду и мочу его выпивают, от чего также бесятся, как и те, кои гриб ели: ибо они мухомор получают у камчадалов, а в их сторонах не родится. Умеренное употребление – четыре гриба или меньше, а для пьянства едят до десяти грибов.
Женский пол как не объедается, так не употребляет и мухомора, чего ради все веселье их состоит в разговорах, в пляске и пении.
Пляска, которую мне случилось видеть, происходила таким образом: две бабы, которым плясать надлежало, постлали на полу посреди юрты рогожку и стали одна против другой на коленях, имея в руках по повесму тоншича, и сперва начали поводить плечами и взмахивать руками, припевая в такт тихим голосом, потом час от часу большие телодвижения представляли и громче пели и до тех пор не перестали, пока и из голосу вышли, и из силы выбились.
Мне казалось оное действие странным, диким и противным, но камчадалы смотрели с крайним удовольствием. Таким образом природные забавы сильны произвесть во всяком некоторое движение, хотя бы другим казались и странными.
Другие роды пляски сообщим мы из описания господина Стеллера, который упоминает о них пространно и обстоятельно, так как и о некоторых песнях их, которые у него и на ноты положены.
Первый род пляски, пишет он, вообще употребителен у курильцев на Лопатке, также и у всех камчадалов, кои морских зверей на байдарах ловят. Оная пляска принята из давних лет от курильцев дальних островов и почитается за пляску мореходов. Казаки называют оную хаюшки, а плясать – хаюшки сказывать, которое происходит от камчатского слова хаюшкукинг. Южные камчадалы называют оную ирскина, а курильцы – римзег.
Сей род пляски состоит в том: десять человек мужчин и женщин, холостых и женатых, становятся в круг в лучшем своем платье, ходят кругом тихо, поднимая одну ногу за другой в такт, один за другим говорит слова так, что когда половина выговорит последние слова, то другая говорит первые, подобно как бы кто стихи по стопам читал.
Употребляемые при том слова все принадлежат до их промысла, и камчадалы хотя их и говорят при пляске, однако большей части не разумеют, ибо иные слова у них курильские. Они их не поют, но выговаривают одним голосом, как, например:
Типсаинку фравантаг ткеани тифрорпа.
(Отчаль байдару, стреляй близко берега.)
Сколь дики помянутые пляски, столь странен крик, при том происходящий, однако они столько от того забавы имеют, что ежели плясать начнут, то до тех пор не перестанут, пока не запыхаются и не обессилеют. Великая честь тому, кто всех перепляшет.
Иногда они беспрестанно пляшут часов по 12 и по 15, с вечера до самого утра, и ни один в юрте не остается, кто бы ни пожелал тем забавляться; самые дряхлые старики не жалеют терять при том последней силы. Впрочем, ежели сию пляску снести с описанием американских плясок барона Лагондона[412] в Канаде, то сыщется между оными и сими великое сходство.
У женщин есть особливый танец: они становятся двумя рядами, женщина против женщины, и кладут обе руки на брюхо и, поднимаясь на носках, поводят плечами, не шевеля руками и не сходя со своего места.
Третий род пляски состоит в том, что все мужчины по разным углам прячутся, и, невзначай выскочив, сперва один, как бешеный, бьет в ладоши, после в груди, по бедрам, поднимает руки кверху и делает диковинные телодвижения; после того выбегают другой, третий и четвертый и представляют такие ж действия, а все кругом вертятся.
Четвертый род пляски, что они, стоя на коленях, как лягушки, в круг прыгают, плещая руками и представляя странные фигуры. И сия пляска одним человеком начинается, а другие из углов припрыгивают к нему после.
Камчадалы имеют еще старинные и как бы собственные свои танцы, которые от южных называются хаютеля, а от северных – кузелькинга.
Главнейший танец, когда девки и бабы садятся в круг, после одна встает и, запев песню, машет руками, а в руках на средних пальцах имеет тоншич, движет всеми членами столь проворно, что надивиться тому довольно нельзя, и кричит голосами различных зверей и птиц столь хитро, что в одном голосе три разные слышатся. Есть же у них и круговой танец, только и Стеллеру, и мне видеть его не случалось.
Что касается до пения, то можно сказать, что оное не неприятно: ибо в нем ничего дикого не примечается, как можно видеть из сообщенных ниже сего некоторых песен в нотах; но в материи песен нет никаких замыслов, токмо одни простые понятия о вещах, которые им странными кажутся, или смешными, или достойными удивления.
Во всякой почти песне употребляют слова «ганика» и «баюн», так же как казаки – «здунай», а якуты – «нага», которые, разделяя по членам, иногда сокращают, иногда продолжают, как того голос песни требует.
В любовных песнях изъявляют они склонность к своим любовникам, печаль, надежду и другие обстоятельства; а все песни сочиняют наибольше девки и бабы, которые имеют весьма чистые и приятные голоса. Из чего видеть можно, что сей народ имеет к музыке великую склонность, токмо то удивительно, что сей народ никакого инструмента не выдумал, кроме дудок дягильных, на которых, однако же, песен не может наигрывать.
- Майора коказол таалагек кирхул куэкарет тамбезен.
- Ежели бы я был майорский повар, то б снял с огня котел с кушаньем.
- Прапорщик коказол теелезик кисгарулилель кукарет там-я-бе-зе-н.
- Ежели бы я был прапорщиков повар, то б всегда снимал котел в перчатках.
- Павлоцка кеницег теелезик тикало галстугал кинингизик.
- Ежели бы я был Павлуцкий, то бы повязался белым галстуком.
- Павлоцка иваннель теелезик чачало чулкил кинингизик.
- Ежели бы я был Павлуцкого Иван, то бы носил чулки красные.
- Студенталь теелезик битель читеть киллизин.
- Ежели бы я был студент, то б описал всех девок.
- Студенталь кеницех теелезик ерагут киллизин.
- Ежели бы я был студент, то бы описал быка-рыбу.
- Студенталь теелезик битель адонот киллизин.
- Ежели бы я был студент, то бы описал всех морских чаек.
- Студенталь теелезик битель силлеги иирет тамбезен.
- Ежели бы я был студент, то бы поснимал все орлиные гнезда.
- Студенталь теелезик битель питгатец кавъечав киллизин.
- Ежели бы я был студент, то бы описал горячие ключи.
- Студенталь теелезик битель ензит киллизин.
- Ежели бы я студент был, то б описал все горы.
- Студенталь теелезик битель дечум кулец киллизин.
- Ежели бы я студент был, то б описал всех птиц.
- Студенталь теелезик иеницег игскуеигн енчубец киллизин.
- Ежели бы я студент был, то б описал всех морских рыб.
Таким образом все их песни составлены, в которых упоминаются токмо некоторые действия или другие какие обстоятельства, без всякого склада.
Другая песня, называемая «аангич», сложена на голос морской утки, аангич называемой. И хотя подведенные слова с нотами несходны, однако камчадалы дополняют и исправляют оные прибавлением некиих, ничего не значащих слогов, которые при сем подчеркнутыми литерами означены.
1. Гнакоеде олосконга ворока а хитец знитес бине зотес комчул белоон.
2. Капанинача угарен бине зотес комчул беллон.
Весь смысл песни состоит в том: я потерял жену свою и душу, с печали пойду в лес, буду сдирать кору с дерева и есть, после того встану поутру, погоню утку аангич с земли на море и на все стороны поглядывать стану, не найду ли где любезного моего сердца.
Не последняя ж их забава – представлять других людей точно, как кто говорит, ходит, как что делает – словом, по всем приемам.
Как скоро кто на Камчатку приедет, то, во-первых, дают ему новое имя на своем языке, потом высматривают все его действия и при таких весельях представляют точно, а притом не забывают табак курить, сказывать сказки; и все такие веселья больше ночью, нежели днем у них бывают. Сверх того, есть у них и шуты, которые забавляют других своими проказами, но оные столь скверны, что и упоминать гнусно и непристойно.
Глава 15. О сведении дружбы и о потчивании гостей партикулярно [413]
Когда один с другим подружиться желает, то зовет будущего своего друга в гости, и топит для него юрту весьма жарко, и готовит всякого кушанья, какое у них за лучшее почитается, так много, что десятерых удовольствовать можно.
По вступлении гостя в юрту и гость, и хозяин раздеваются донага. Хозяин, скутав юрту, потчивает его приготовленным кушаньем, наливает щербу в превеликую чашу, а между тем как гость щербу пьет или хлебает, хозяин поливает воду на лежащее на очаге каленое каменье, чтоб был несносный жар.
Гость старается все, что у хозяина пристряпано, съесть и жар его вытерпеть, а хозяин старается принудить, чтоб гость взмолился и просил бы свободы от пищи и жара. В противном случае сколько гостю то за удовольствие, столько хозяину за скупость и бесчестие причитается.
Хозяин в то время ничего не ест и из юрты выходить волен. Но гость до тех пор не выпускается, пока побежденным себя признает. Во время еды рвет его раз до десяти, отчего после того потчиванья дня по три не токмо есть, но и глядеть на пищу без движения не может.
Как гость из силы выйдет, так что ни жара терпеть, ни есть ему не можно будет, то откупается от того собаками, платьем или что хозяину нравно и таким образом получает свободу. Напротив того, получает от хозяина вместо хорошего своего платья обноски, вместо добрых собак – худеньких сученок, которые о себе почти ходить не могут.
Однако же, оное за обиду не почитается, но за знак дружества, когда в том с обеих сторон равным образом поступается. Ежели же тот, который друга своего помянутым образом выберет, а сам к нему не будет в гости, то выбранный приезжает вторично в гости, однако же не с тем, чтоб есть, но чтоб за свое получить отдарки.
Хотя гость, как у них обычай, ничего о причине приезда своего не объявляет, однако ж хозяин о том уже ведает и отдаривает ему по возможности.
А буде ничем не подарит, то гость, переночевав у него, запрягает собак своих на самой юрте и сидит на санках, потыкая ошталом в землю, пока чего-нибудь не получит от своего друга.
Ежели же другу его или отдарить случится нечем, или от скупости не захочется, то гость уезжает домой с великим неудовольствием и бывает его крайним неприятелем, но сие весьма редко случается: ибо обидеть друга своего за такое почитается бесчестие, что никто с обидевшим век не захочет дружиться. Таково ж бесчестно и другому за подарки свои требовать отдарков.
Таким же образом потчивают гостей, когда случается у них какая пирушка, однако ж жаром не морят и подарков не требуют.
Ежели потчивают нерпичьим или китовым жиром, то хозяин, накроми жира ремнями, становится перед сидячим гостем на колени, в одной руке жир, а в другой нож имея. Жир сует в горло, крича будто в сердцах «та» («на»), а ножом отрезает, сколько он в рот захватит.
Завидной вещи и любимой самому, у кого она есть, почти ничем, кроме объявленного способа, достать не можно: ибо при том случае, чего б хозяин у гостя ни потребовал, отказать ему стыдно; чему в доказательство можно объявить здесь смешной пример, который учинил Нижнего Камчатского острога некоторый казак из новокрещенных якутов.
Он имел у себя, по тамошнему обычаю, друга из камчадалов и, проведав, что он промыслил нарочитую лисицу, домогался всякими образами достать оную; однако ж камчадал крепился и, невзирая ни на какие его подарки, не хотел лишиться своего сокровища.
Казак, видя, что друг его ни на что не склоняется, поступил с ним по камчатскому обыкновению: зазвал его в гости, вытопил баню весьма жарко, наварил рыбы довольно и, посадив его на верхний полок, начал потчивать, не поддавая на каменку. Но как приметил, что камчадал недостаточный жар почитает за бедное потчивание, то начал он поддавать и столько наподдал, что и самому в бане быть нестерпимо было.
Чего ради вышел он, как хозяин, которому сие дозволяется, из бани вон и стоял в предбаннике; а между тем, отворяя двери, бесперестанно поддавал на каменку: и таким образом вскоре принудил камчадала взмолиться, но казак мучил его до тех пор, пока камчадал обещал ему отдать, о чем он старался.
Не можно сказать, сколь оное потчивание камчадалу приятно было: он клятвою утверждал, что сроду не видал такого жара, и никогда не мог надеяться, чтоб казаки гостей так изрядно могли потчивать, и лишения своего сокровища не токмо не себе за убыток, но казака оного дружество, яко доброе, прославлял у своих товарищей, объявляя им, что камчадалы нимало не умеют гостей потчивать, не то что русские.
Сие я не токмо от самого того казака, но и от прочих того острога служивых слышал, которые тем над ним смеялись; а происходило оное незадолго до моего в Нижно-Шантальский острог приезда.
Глава 16. О сватанье и свадьбах
Когда камчадал пожелает жениться, то высмотрит себе невесту обыкновенно в другом, а не в своем острожке, переселяется жить туда и, объявя невестиному отцу или матери о своем намерении, несколько времени работает, оказывая удальство свое и проворство и услуживая всем паче холопа, наиболее же будущеим своим тестю, теще и невесте, а потом требует позволения хватать невесту.
И ежели поступки его родителям невесты и сродникам, также и самой ей, понравятся, то получает он соизволение, в противном же случае или вовсе пропадают его услуги, или с некоторым награждением отпускается.
Иногда случается, что такие женихи, никому ничего не сказав, приходят жить в чужой острог и работают; и хотя всякий по услугам их может признать, с каким намерением они то делают, однако никто их о том не спрашивает и не говорит ни слова, пока они или сами, или чрез других не объявят родителям невесты о своем изволении.
Когда жених получает позволение хватать невесту, то он ищет такого случая, чтоб где-нибудь напасть на нее в малолюдстве: ибо она бывает тогда под охранением всего женского пола того острожка, которые редко от ней все отлучаются. Сверх того, во время хватанья бывает она одета в две или в три хоньбы, опутана сетями рыболовными и ремнями увязана так, что она не может поворотиться, как статуя.
И если жених улучит в малолюдстве свою невесту, то бросается с великим стремлением, дерет на ней хоньбы и сети, чтоб коснуться тайного уда: ибо сие у них вместо венчания почитается.
Между тем как от самой невесты, так и от других баб и девок происходит ужасный крик; и хотя сама невеста при том не противится, да и противиться не может, однако охранительницы поступают с женихом немилосердно бьют его, таскают за волосы, терзают лицо и всякие средства употребляют, чтоб ему не дать схватить невесту.
И буде жениху посчасливится предприятие свое произвести в действо, то он сам отбегает прочь от невесты, а она дает знак его победы умильным и жалостным голосом – «ни, ни». В сем состоит вся важность брачного их сочетания.
Однако сие получить жениху не в один раз случается, но между тем проходит иногда целый год или больше, а после каждого хватанья принужден он бывает несколько времени собираться с силою и раны залечивать. А есть примеры, что некоторые по семилетнем хватанье вместо невесты получили увечье, будучи сброшены от баб с балаганов.
Кто схватит невесту, то в следующую ночь приходит к ней невозбранно, на другой день увозит ее в свой острожек, без всяких церемоний[414], а для празднования брака возвращается к невестиным сродникам по прошествии некоторого времени, причем бывают следующие обряды, которые в 1739 году в камчатском острожке, что на речке Ратуге, и мне случилось видеть.
Молодой со сродниками своими и с женою ехал к тестю в трех батах. В батах сидели женщины, в том числе и молодая, и при них довольное число съестных припасов, юколы, нерпичьего и китового жиру, сараны и прочего, а мужчины, не выключая и молодого, вели оные баты на шестах, нагие.
Не доехав до острожка сажен сто, вышли они на берег и начали петь песни, шаманить, тоншич на прутье вешать и нечто на сухую рыбью голову наговаривать, которую потом, обернув в тоншич, отдали бывшей при них старухе.
По окончании шаманства надели на молодую сверх ее платья бараньи хоньбы, а на них натянули четыре куклянки, так что она стояла, как чучело, расширив руки и с нуждою могла двигаться. После того сели паки в баты свои и шли до самого острожка, где к берегу пристали. От пристани до самой юрты вел молодую под руку высланный из острожка небольшой парень, а за нею следовали прочие свиты ее женщины.
Взведя на юрту, перевязали молодую поперек ремнем и на оном опустили в юрту; а прежде ее вошла в юрту помянутая старуха, которой рыбья голова отдана была, коя положена перед лестницей, и от всего их поезда, мужеского и женского пола, в том числе и от молодого с молодою, была топтана, а наконец сама старуха, потоптав ее, положила на очаг между дровами, которые для топления юрты были приготовлены.
Приезжие гости, рассевшись по местам, сняли с молодой излишние куклянки, а молодой затопил юрту и, настряпав кушанья из привезенного запаса, потчивал жителей того острожка. На другой день хозяин гостей потчивал, по обыкновению, с излишеством, на третий день гости разъехались, а молодой с молодою остались работать несколько времени тестю.
Вышеописанные снятые с молодой излишние куклянки раздариваются сродникам, которые за них отдаривать должны, а у кого отдарить нечем, тот должен от даров отговориться.
Все вышеозначенное касается токмо до первобрачных, а когда на вдовах женятся, то сватанье и свадьба состоят в одних договорах, без всяких дальних обрядов; однако вдовы за себя никто не возьмет, пока с ней греха не будет снято, что состоит в одном совокуплении с нею человека стороннего.
А понеже сие почиталось у них за такое бесчестие, что никто грехов не снимал, кроме таких людей, кои не смотрят на то, что им век жить в поругании и презрении, каких, однако ж, между ними немного, то бедные вдовы принуждены бывали в прежние годы искать грехоснимателей с великим трудом и убытком, а иногда и вдоветь век свой. Но как казаки на Камчатку наехали, то оная трудность миновала.
Запрещенные роды супружества – токмо мать да дочь, а пасынкам мачех, отчимам падчериц, братьям двоюродных сестер в жены брать позволяется.
Разводятся с женами без всяких обрядов: ибо весь развод состоит в том, что муж с женою не будет спать вместе. В таком случае муж женится на другой жене, а жена за другого выходит, без хватанья и без грехосниманья.
Камчадалы имеют жены по две и по три, которых иногда содержат в одной юрте, а иногда по разным местам, и живут с ними попеременно. Всякую должно ему хватать вышеописанным образом. Впрочем, сей народ хотя и женолюбив, однако не столько ревнив, как коряки.
При браках знаков девства не наблюдают, а некоторые сказывают, что зятья в порок тещам своим ставят, когда жен получают девицами, однако я не могу утверждать сего заподлинно. Не ревнивы же и бабы их, что можно видеть из того, что не токмо две или три жены одного мужа живут между собою согласно, но сносят и коекчучей, которых некоторые из них держат вместо наложниц.
Женщины ходят, закрыв лицо кулем куклянки, и ежели случится на дороге встретиться с мужчиною в таком месте, где разойтись не можно, то, не хотя показать лица, отворачиваются в сторону и стоят, пока мужчину пропустят.
В юртах сидят за рогожными или из крапивы плетеными занавесками, а у которых занавески пред собою нет, а случится прийти стороннему в юрту, то отворачиваются они в угол лицом и делают свою работу. Но сие токмо о тех разумеется, которые старой своей грубости не оставили, ибо другие не столь зазорны; впрочем, все вообще говорят грубо и противно, и как бы с великого сердца.
Глава 17. О рождении и воспитании детей
О камчатском народе можно вообще сказать, что они не весьма плодородны; по крайней мере, не случалось слышать, чтоб у какого камчадала было десятеро детей с одною женою.
Женщины их, как сказывают, легко родят, выключая несчастливые случаи, когда младенец не на прямом пути бывает. При Стеллере родила одна камчадалка, которая вышла из юрты вон, не с тем, чтоб родить, но с четверть часа спустя возвратилась в юрту с младенцем без всякой в лице перемены.
Он же пишет, что видел другую женщину, которая по трехдневном мучении, к великому его удивлению, родила младенца, у которого прежде всего зад оказался. Шаманки приписывали отцу причину несчастия, что он в то время, когда младенцу надлежало родиться, сани делал и дуги гнул на коленях; из чего можно рассуждать о других камчатских смешных замыслах.
Рождают они, стоя на коленях, при всех людях, сколько б в острожке ни случилось, не выключая никакого пола и возраста. Новорожденного обтирают тоншичем, пупок перевязывают крапивною ниткою и отрезают ножом каменным, а место бросают собакам.
К отрезанному пупку прикладывают кипрей жеваный, а младенца обвивают вместо пеленок тоншичем. После того все жители любуются младенцем, берут его на руки, целуют и обнимают, радуясь родителям, однако кроме того никаких не бывает обрядов.
При родах есть у них и бабки повивальные, однако ненарочные: у которой женщины есть мать, та у ней обыкновенно и бабка повивальная.
Которые женщины детей желают, те едят пауков, как уже выше показано; некоторые родильницы едят и пупок с кипреем, чтоб после очреватеть скорее. Напротив того, много и таких, кои младенцев выгоняют отравами и другие страшные средства употребляют: давят младенцев в утробе, ломают им руки и ноги, чрез старух, искусных в таком злодеянии, и после выкидывают мертвых, часто со своею погибелью.
Такие Медеи хотя иногда и в утробе не вредят младенцев, однако рожденных давят или живых собакам бросают. Для неплодородия же пьют декокт травы, называемой кутахжу, и разные волшебства употребляют; иногда причиною бесчеловечия бывали и их суеверия: ибо когда они рождали двойни, то по крайней мере одному умереть надлежало; то ж делалось и с рожденными в худые погоды, которые оба случаи почитались несчастливыми. Однако последний иногда и некоторыми шаманствами исправляется.
После родов оправляются они опаною, то есть рыбьею ухою, вареною с листьем произрастающего, называемого гале, а по нескольких днях паки за юколу и за обыкновенную свою работу принимаются. Младенцам имена дают отцы умерших своих сродников без всяких же обрядов, которых дети не переменяют и на возрасте.
Но большая часть женщин мужескими именами называются, как, например, Брюч, Быргач, Чекава и пр.
Колыбели у них есть, токмо редко, однако не для качанья, ибо они детей не качают, но вместо кровати детской, делаются коробками из досок, у которых бывает напереди желобок, которым моча сбегает.
Когда дети заплачут, то матери сажают их в куклянки за плечи, которые в таком случае подвязывают, и качают, пока заснет младенец. Таким же образом ходят с ними в дорогу и на работу. Впрочем, они детей своих не пеленают, но в ночное время спят с ними вместе.
И хотя они сонливы и неосторожны, однако нет примеров, чтоб детей засыпали.
Грудью младенцев кормят по три и по четыре года. На другом году учат их ползать, тешат юколою и икрою, березовою и таловою коркою, а наипаче сладкою травою, и часто случается, что дети, приползши к собачьим корытам, остатками опаны забавляются. Когда они начнут лепиться по лестнице, тогда вящее утешение родителей, которые, смотря на них, смеются и разговаривают с весельем.
Дети платье носят подобно самоедскому, которое с ног надевается и состоит из торбасов, чулок, шапок и шубы, вместе сшитых, назади с прорехою и с клапаном.
Что касается до воспитания детей, то пишет Стеллер, что родительская любовь к детям столь велика, сколь велико их презрение к родителям, а особливо к престарелым и дряхлым. Они бранят родителей всякими скверными словами, ни в чем их не слушают и нимало на них не смотрят: чего ради родители не смеют ни бранить их ни наказывать, ниже в чем препятствовать.
Когда родители, не видавшись долго с детьми своими, увидят их, то обнимают их с изъявлением сердечной своей радости; напротив того, дети совсем противно тому поступают. Дети никогда ничего не просят у своих родителей, но берут сами, что им угодно. Ежели хотят жениться, то не токмо не советуются о том с родителями, но и не дают знать им. Над дочерями власть их состоит токмо в том, что могут жениху сказать: «Хватай, буде можешь и на себя надеешься».
Право первородства несколько и у них примечается: ибо больший сын всем после отца своего владеет, а другим ничего не достается, для того что все наследство состоит в одной перемене платья, в топоре, в ноже, в корыте, в санках и собаках; из того числа платье всегда бросали с мертвым, чтоб, надев, самим не умереть, которое суеверие и поныне еще не вывелось.
Глава 18. О болезнях и лекарствах
Главные на Камчатке болезни – цинга, чирьи, расслабление, рак, желтуха и нечисть, которые, по мнению их, от врагов напускаются, живущих по березнякам и ракитникам, в то время когда кто кусты те в незнании рубит. Лечат их больше наговорами, однако не презирают трав и кореньев.
От цинги пользуются листьем некоторой травы мыткажун, которое к деснам прикладывают, и пьют декокт брусничной травы и водяницы. Казаки пьют вместо чая тамошний сланец или кедровник с великою пользою и едят дикий чеснок, черемшою называемый: и оба сии лекарства от цинги за действительные признала вся Камчатская экспедиция.
Чирьи, по их названию оон, – опаснейшая болезнь на Камчатке, ибо от них по большей части люди умирают. В диаметре бывают оные двух или трех дюймов, и когда отворятся, то по 40 и по 50 скважин примечается. За смертельный знак почитают, когда материя из них не пойдет; впрочем, которые от них и не умирают, лежат в постели по шести и по десяти недель. Камчадалы разгнаивают их сырою зайчатиною, а когда отворятся, то стержни стараются выдавить.
Расслабление, рак и французская болезнь почитаются за неисцелимые, и о сей последней сказывают камчадалы, что она появилась у них по прибытии российских людей. Расслабление называют они налач, рак – кайкч, а французскую болезнь – арожич.
Есть еще у них болезнь сужуч («ящерица»), которая подобна коросте и бывает под грудью, наподобие пояса. Когда оная короста, не загноившись, пропадает, то смерть последует; а по объявлению их, не обходит она никого, как у нас оспа.
Шелеч, или орел-болезнь, которая под видом коросты все тело заражает, напускается от врага того имени, которая иногда бывает причиною смерти. А короста, которая у них по большей части на младенцах бывает, у них теуед называется.
У господина Стеллера о болезнях и лекарствах пространнее писано, чего ради сообщим мы здесь из его описания все потребное.
Морскую губку, пишет он, прикладывают камчадалы к чирьям, чтоб вытягивало материю, с добрым успехом: ибо содержащаяся в ней алкалическая соль не допускает расти дикому мясу. Но токмо лечение происходит трудно, затем что не разбивает она материи. Казаки прикладывают к чирьям сладкую траву, которая после сидения вина в котлах остается, и ею с добрым успехом разбивают материю и выгоняют.
Малину морскую употребляют женщины для скорейшего разрешения от бремени.
Нигну, что по-русски репою морскою называется, трут они как самую раковину, так и ее иглы, и тем порошком пользуются от течения семени, однако оным лекарством одна токмо моча выгоняется.
Жир морского волка употребляют они от жестокого запора с великою пользою.
Курильский чай, что пентафиллоидес фрутикозум[415], пьют от рези и от болезни в животе с простуды, не без успеху ж.
Корку тамошнего кедровника привязывают они ко всяким порезам и сказывают, что ею можно выгнаивать из ран и стрелы.
От запора варят кислую юколу и пьют вонючую уху оную. От поноса едят белую глину, которая земляною сметаною называется и по многим местам в Камчатке находится; от того же употребляют шеламайное и завязное коренья.
У кого моча не держится, тем велят мочиться в кольцо, из тоншича плетенное, у которого в средине рыбья икра кладется; но может быть, что при том бывают и наговоры.
У кого от болезни в горле сохнет, то с добрым успехом пьют кипрейное сусло. Сие ж лекарство употребляют родильницы и для способнейшего разрешения.
Толченое листье шеламайника (Ulmaria) прикладывают они к ранам, когда волк укусит или собака, пьют же то листье и вареное и похваляют как от живота, так особливо от цинготной болезни, а листье, вместе со стеблями толченное, употребляют от ожогов.
От головной болезни лечатся мерзлою брусникою; от зубной – декоктом шеламайника, который, сварив с рыбою, во рту держат, а корень ее кладут на зубы.
Сегельч (каменный папоротник) жуют они от одышки; пьют же ныне и вареный от харканья кровью, когда внутренности повреждаются или упадают с высокого места. Беременные пьют для здравия младенца и для плодородия. Некоторые думают, что от него и голос бывает светлее и чище.
Камчатский зверобой (Gentianae spec.) пьют они от цинготной и от всякой внутренней скорби. А пьяную траву (Chamaerrchododendros), у них называемую кетенано, или мискута, – от французской болезни, токмо без пользы.
Морскую капусту (Quercus marina) пьют от поноса; кутахжу – мужчины от цинги и от лома в членах, а женщины – от неплодия. Траву, моченную в рыбьем жире, прикладывают к больным членам теплую, и тем же сгоняют синие пятна от побоев и уразов.
Траву чахбон (Drymopogon) пьют от опухоли и от цинги в ногах. От бессонницы едят плоды травы эфемера. Глаза лечат, припаривая травою зизом, которую кладут женщины и в тайные уды, для тепла и благовония.
Лопатские жители ставят и клистиры, что переняли, без сомнения, от курилов. Декокт из разных трав, иногда с жиром, а иногда и без жира, наливают в тюлений пузырь и обтягивают отверстие его около какой-нибудь дудки, которую ставят по обыкновению, между тем больной лежит на брюхе вниз головою. И сие лекарство почитают они столь высоко, что употребляют во всяких болезнях.
От желтухи имеют они надежное лекарство: берут коренье лесной фиалки, чистят и свежее толкут с теплою водою; сок, который бывает, как молоко, в нерпичий пузырь наливают и в клистирах употребляют по два дня кряду, а на каждый день по три раза; после чего слабит и фиалковый сок по всем членам расходится. Сие лечение не без основания, когда известно действие фиалки.
Крови ни жильной, ни рожечной не пускают и совсем о том не ведают, а пускают оную особливым образом: около больных мест оттягивают кожу щипцами деревянными и прокалывают оную насквозь хрустальными, нарочно для того делающимися, ланцетами и выпускают крови, сколько надобно.
Если у них болит спина, то трут оную корнем цикуты перед огнем, наблюдая при том, чтоб не коснуться поясницы, от чего последует судорога; и сим лекарством так они хвалятся, будто тот же час бывает им польза, однако то невероятно.
От ломоты ставят ядна из березового трута на больных местах. Когда оный трут догорает до тела, то отскакивает с великим стремлением, а тело от того разгнивается и бывает великая язва, к которой иные присыпают трутовый пепел, а иные ничем не лечат. И сие лекарство известно по всей Сибири.
Корень лютика-травы и омег употребляют они к порче своих неприятелей и к умерщвлению. Лютиком намазывают и стрелы как совершенным ядом.
Глава 19. О погребении умерших
Погребение умершим, буде можно назвать погребением бросать собакам на съедение, от всех тамошних народов отменно[416], ибо другие народы или жгут тела умерших, или кладут в землю с нарочитыми обрядами; напротив того, камчадалы трупы мертвых своих, привязав ремень за шею, вытаскивают из юрты и почти на самой юрте бросают их собакам на съедение, объявляя тому две причины: что которого съедят собаки, тот на другом свете ездить будет на добрых собаках; а на юрте и близ юрты бросают они покойных своих для того, чтоб враги, которые, по их мнению, людей умерщвляют, видя мертвых, довольствовались их гибелью, а других бы не вредили.
Но другая причина кажется мне невероятна: ибо они те жилища, в которых умирать кому случалось, всегда оставляли и переселялись в новые юрты, которые строили в знатном от прежних расстоянии, а трупов, которыми бы, по их объявлению, могли от врагов обороняться, не таскают с собою: разве, может быть, сие почитают они за оборону от них на то одно время, пока они новую юрту делают.
С умершим выбрасывают вон все платье их и обувь не с тем намерением, чтоб было им что носить на другом свете, как другие некоторые язычники думают, но от одной опасности: ибо, по их мнению, и тому умереть должно прежде времени, кто наденет их платье.
Особливо живущие на Курильской лопатке в том суеверны: не возьмут в руки никакой вещи, сколь бы она их ни льстила, ежели услышат, что осталась после мертвого. Чего ради казаки, которые важивали к ним похожие товары, как, например, немецкое и русское суконное платье, фанзовые и камчатные рубахи и пр., не иначе купцов от других отбивали, как сказывая, что платье и другие их товары после мертвых остались.
Очищение после похорон бывает следующим образом: наломав какого-нибудь прутья, приносят они в юрту и, наделав колец, по дважды сквозь них пролазят, а потом относят в лес и бросают на запад.
Который мертвого вон тащил, тому должно изловить каких-нибудь двух птичек и одну из них всю сжечь, а другую съесть со всеми жителями вместе. И сие очищение бывает у них того же дня, которого и погребение, а до того ни сами они не выходят из юрты, и никого к себе не допускают.
Вместо поминок бросают они в огонь шаглы первопромышленной рыбы, что за дар умершему почитается, а тело сами съедают.
Младенцев хоронят в дуплеватых деревьях, по большей части без всяких же особливых обрядов. По умерших сожалеют и плачут, токмо без вопля.
Глава 20. О различных наречиях камчатского народа
В заключение известий о камчатском народе сообщим мы некоторое собрание слов трех главных камчатских наречий, о которых выше сего упомянуто, чтоб сходство и несходство их были видимы.
В столбе А содержится наречие северных камчадалов, Б – южных, а в столбе В – живущих от Воровской реки на север почти до Тигиля. Причем надлежит ведать, что г со штрихом наверху как латинское g произносить надобно.
У господина Стеллера в записках нашел я и «Отче наш» на языке южных камчадалов, но не всю молитву – без сомнения, из-за того что последних слов, каково «оставление долгов», «избавление от лукавого» и пр., камчадалам не понятно было; однако сообщим мы здесь для удовольствования любопытства читателей, сколько нашлось.
- Апач бурын кизег итзун кранак когалгу
- Отче наш, который живешь высоко на небе,
- сыгзул книгн гоуренч теге битель накалк кабилтака кататнока
- буди твое имя всегда у всех славно почитаемо,
- коттик когльсыг боренако книгн конспалагн елконому,
- повели приидти к нам твоему жилищу вечному,
- кизек енакч оллогтчазен енду дегѓакен лацѓотус
- что ты ни изволишь, буди по твоей воле,
- каголк делтгам симск, адонном бурин пыгн гуллс
- как на небе, так на земле, пищу нашу, от которой
- суглкаизен сугнет католк боренако денѓутем дагс.
- всегда живем, дай нам нынешнего дня.
Глава 21. О корякском народе
Излишнее бы дело было, если бы как о сем, так и о курильском народе писать пространно, ибо род жития их весьма сходствует с камчадалами; все вообще они язычники, все крайние невежды и от других животных одним токмо видом человеческим почти разнствуют, как уже выше показано; чего ради довольно будет и того, когда мы о каждом народе объявим кратко, выключая такие обстоятельства, в чем они несходны с камчадалами.
Коряки, как уже выше показано, на оленных и сидячих разделяются.[417] Оленные кочевой народ, а сидячие живут в земляных юртах, как камчадалы, с которыми и больше житием и обрядами сходствуют, нежели с кочевыми коряками; чего ради все, что о коряках объявлено будет, об оленных разуметь должно, разве где точно сидячие коряки будут упомянуты.
Сидячие коряки жилища свои имеют по берегу Восточного моря, от реки Уки почти до Анадыря, а по берегу Пенжинского моря от устья Тигиля до Пенжины, и от Пенжины вкруг Пенжинской губы до хребта Нукчанунин, из которого течет в море Нукчан-речка, и по тем рекам имеют они особливые названия, по которым между собою разделяются, как, например, укинские коряки – по реке Уке, карагинские – по Караге, олюторские – по Олютору, акланские – по Аклаку и пр.; а оленные с табунами своими кочуют по всему пространству земли, которое с востока океаном, с запада вершинами Пенжины и Омолона, с севера Анадырем-рекою, а с юга Лесною и Карагою-рекой заключается.
Иногда прикочевывают они и ближе к Камчатке, особливо когда есть опасность от чукчей, бедственных их неприятелей, однако ж редко. Итак, в соседстве имеют они с одной стороны камчадалов, с другой чукчей, с третей юкагирей, а с четвертой тунгусов или ламуток.
Если чукотский народ причислить к корякам, как то учинить должно по самой справедливости[418], ибо и чукчи сущие коряки, то корякские пределы гораздо далее распространятся; потому что чукчи не токмо живут дале Анадыря к северу в так называемом Чукотском носу, но и по островам около лежащим.
В сем случае Анадырь-река как граница между коряками, подданными российскими, и немирными чукчами[419]; для того что наши коряки не живут далее Анадыря к северу, а чукчи – к югу; однако чукчи часто переходят сию границу и разоряют наших коряков, убивая, отводя в плен и табуны оленьи отгоняя.
В летнее время промышляют они рыбу и по самой реке Анадырю не токмо близ устья, но и вверх по ней на знатное расстояние от моря, так что нашим анадырским жителям часто съезжаться с ними случается не без опасения.
Корякский народ по разности жития разнствует и телесным видом. Оленные коряки, сколько мне случалось видеть, роста малого, сухощавы; головы у них посредственные, волосы черные, которые ежедневно бреют; лица продолговаты и несколько клином; глаза узкие и малые, брови навислые; носы короткие, однако не столь плоски, как у камчадалов; рот большой; бороды клином черные, которые выщипывают часто.
Напротив того, сидячие коряки хотя и не великорослы, однако толсты и присадисты, особливо которые живут далее к северу, в чем чукчи пред другими имеют преимущество, чего ради и больше сходны с камчадалами.
Есть между ними разность и в смысле склонностей и обычаев. Оленные коряки пребезмерно ревнивы, так что может убить жену за одно только подозрение, а когда приличится в прелюбодеянии, то лишаются живота оба прелюбодейцы; чего ради корякские женщины всеми мерами стараются придать себе безобразия: не моют ни лица, ни рук; волос, которые плетут в две косы и по вискам распускают, никогда не чешут; на верху носят платье гнусное, ветхое и залосклое, а под исподом хорошее; ибо и в том у них подозрение, когда женщина ведет себя почище, а особливо когда надевает сверху новое и незагаженное платье.
На что б, говорят коряки, им краситься, когда б не желали они другим казаться хорошими: ибо мужья и без того их любят? Напротив того, у сидячих коряков, а наипаче у чукчей вящая дружба состоит в том, когда, взаимно приезжая друг к другу, гости спят с женами или дочерями хозяйскими, на которое время хозяин нарочно отлучается или отъезжает к жене своего гостя.
Несносная обида хозяину, когда гость с женою его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающийся приязнью хозяина, что с нашими анадырскими казаками, которые оных обрядов их не знали, случалось, как сказывают, неоднократно.
Чего ради и женщины их, по своему обыкновению, щеголять стараются: белятся и румянятся, носят хорошее платье, а чукотские, сверх того, расшивают узорами не токмо лица, но лядвеи и руки[420]; ибо они дома сидят нагие, хотя бы при том случились и сторонние люди.
Все вообще прегрубые, сердитые, несклонные, злопамятные и немилосердные люди. А оленные притом горды и хвастливы, так что они никому в том не верят, что есть в свете благополучнейшее житие человеческого состояния, и почитают таких за сущих лжецов и обманщиков, что случалось часто с нашими купцами в проезде из Якутска на Камчатку чрез Анадырск, которым они вместо улики делали язвительные возражения.
Если бы, говорили коряки, жить у вас было лучше нашего, то вы бы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно; а то-де можно видеть, что вы приезжаете к нам для одной жирной оленины, которой-де вам во всю жизнь вашу нигде инде и видать не случается.
Немалый повод к спеси дается им и от коряков сидячих, которые их боятся и почитают, [как и россиян опасаются,] так что, хотя бы пастух к ним приехал, все выбегают вон из юрты, встречают, довольствуют, провожают и сносят всякую обиду, какую бы ни показал коряк.
Не слыхал я таких примеров, чтоб сидячие убили когда оленного коряка, чего ради ясачные наши сборщики к олюторам никогда без них, как без надежной обороны, не ездят; в противном же случае нередко от несовершенно покоренных бывают убиваемы; и сие тем наипаче удивительно, что сидячие коряки гораздо сильнее оленных и отважнее.
Но сего почтения к опасности кажутся мне две причины: 1) застарелый обычай почитать и служить богатым, который они, может быть, имели, будучи сами оленными, так как и ныне убогие оленные коряки; 2) что они, получая от оленных коряков все свое одеяние, раздражить их опасаются, чтоб не претерпеть холода.
Оленные кормяки всех их называют своими холопами, а особливо олюторов: ибо олюторы – испорченное имя из корякского алютоклаул, что значит «холоп». Да и сами сидячие коряки почти от того не отрекаются.
Одни чукчи их не почитают, но вместо того столь им ужасны, что двадцати человекам чукчам пятьдесят оленных коряков противиться не отважатся, и ежели бы не было им защищения из Анадырска, то чукчи бы разорили их до основания и из господ всех бы претворили в холопов, лишив табунов их, принудив жить в земляных юртах и питаться кореньем и рыбою, по примеру сидячих коряков, как то в 1738 и 1739 годах учинили они с катырскими и апукинскими коряками.
Впрочем, как всякий народ имеет пред другим в чем-нибудь преимущество, так и у коряков сии особливые от камчадалов добродетели, что они правдивы и трудолюбивы, знают стыд и от блудодеяния удаляются, хотя, может быть, и поневоле. Сколько родов оленных коряков и сколько числом их, о том на Камчатке неведомо, потому что они подсудны Анадырскому острогу; однако думать можно, что сей народ, купно с сидячими, многочисленнее камчадалов.
Живут по таким местам, где моху довольно, которым питаются олени их, невзирая на то что водою и лесом скудно, а наипаче в зимнее время: ибо они снег тогда вместо воды употребляют, а варят мохом или сырым сланцем, которого везде довольно. Я могу сказать, что зимнее их житье в сравнении с камчатским гнусно и беспокойно.
В юртах, с которыми они часто кочуют, от сырых дров и оттого, что земля от огня тает, до самого пола такой дым, что человека на другой стороне не можно видеть, а притом столь едкий, что непривычный глаза потеряет в один день. Я не мог пробыть у них ни пяти часов; и хотя между тем от дыма часто выходил вон из юрты, однако без глазной болезни не обошелся.
Юрты у них подобны юртам других кочевных народов, каковы, например, калмыцкие, токмо гораздо меньше. Зимою покрывают их оленьими новыми кожами для тепла; а летом старыми ровдугами[421], которые юртовые крышки чумами называются.
Внутри юрт их нет никаких полов, ни перегородок, токмо посредине четыре колышка с поперечинами вколочены, между которыми огнище[422]. К колышкам обыкновенно привязываются собаки, которые во время стряпанья и из котлов мясо таскают, и с лотков, когда оное вынимается, несмотря на то что хозяйки бьют их половником и отнимают.
Причем сие можно утвердить за истину, что крайний голод человеку надобен, чтоб есть мясо их варения. Котел и лотки у них вместо мытья собаки лижут; бабы и собак бьют половником, и в котле мешают; мясо немытое в шерсти как в коже, а о чистоте стряпающих и упоминать нечего.
Копоть в чукотских зимних юртах не меньше чем в корякских, однако сии в том имеют преимущество, что весьма теплы. Делаются, наподобие камчатских, в земле, но несравненно больше: ибо живут в них по множеству народа. Каждая семья имеет особливый свой полог из оленьих кож, в которых пологах и сидят, и спят[423]. Во всяком пологе денно и нощно огонь горит в поставленной среди полога плошке.
Жгут жир различных морских зверей, а вместо светильни мох употребляют. И хотя для выхода копоти оставляется наверху продушина, однако такой же дым бывает, как в корякских юртах, но притом столь тепло, что в холодных оных и самых северных местах бабы сидят всегда нагие, как выше показано, прикрыв токмо срам свой пятою, красуясь узорами на теле, как бы богатым или покойным платьем.
Платье все носят из оленьих кож, в котором нет никакой отмены от камчатского, ибо и камчадалы от них же получают оленье платье, как уже выше объявлено.
Питаются оленьим мясом, которых у богатых коряков тысяч по десяти, по тридцати и больше, а у тойона Этеля Соплякова сына до 100 000 считают; однако при всем том они столь скупы, что оленя для себя убить жалеют, а довольствуются звероядиною и мертвечиною, чего в таком великом множестве случается с излишеством.
Расхожим гостям не стыдятся они говорить, что у них потчивать нечем, для того что, по их несчастию, олени у них не падут и от волков не давятся. Для других убивают оленей, и в то только время сами досыта наедаются. Впрочем, они не доят своих оленей, и молоком пользоваться не знают.
Едят наибольше вареное мясо, а за излишеством сушат и коптят в юртах. Лучшая у них пища – ямгаю, которая следующим образом приготовляется. Когда убивают оленя, тогда кровь из него вливают в желудок с калом и, положив оленьего жира, сбивают вместе и несколько времени квасят, после того коптят и едят вместо колбас копченых.
Казаки называют оную пищу манялом, и многие едят, похваляя. Едят же коряки и других зверей, каких ни промыслят, кроме собаки да лисицы.
Трав, коренья и коры с дерев не употребляют в пищу, разве бедные, и то в случае голода; рыбу также одни пастухи ловят, и то весьма мало. Ягод в зиму не запасают же, но токмо едят в летнее время. Большей сладости в пище понять не могут, как голубика, толченная с оленьим жиром и сараною.
Мне самому случилось видеть, как знатный корякский князец, который приезжал в Большерецкий острог по случаю, дивился, когда дали ему сахар.
Сперва назвал он его солью, но как ему прикушать велели, то он изумился от такой чрезвычайной сладости и хотел отвезти его несколько жене своей для опыта, однако не имел столько терпеливости, чтоб не истратить его в дороге; жене своей хотя он и клялся, что ему в российском остроге дана такая сладкая соль, которой он ни к чему применить не может, однако она ему в том не поверила, утверждая, что ничего на свете не может быть слаще объявленной толкуши.
Ездят на оленях токмо в зимнее время, а летом – по примеру тунгусов – верхами, как сказывают, не умеют ездить. Сани называют они чаучу-уетик. Длиною делаются они около сажени. Полозья под санями шириною в полтреть вершка, токмо у головашек, где загибается, несколько уже. Копылье, из одного дерева гнутое, прямо ставится, выключая передний, который несколько назад наклоняется.
При каждом копыле пришивается поперек брусочек, на брусочки кладутся во все сани широкие дощечки вместо нащепов, которые к головашкам полозья прикрепляются. На каждом бруске по две дырочки, сквозь которые во все ж сани батожки продеваются. Как сии батожки, так и доски назади изогнуты кверху и покрыты особливым нащепом; и таким образом бывают они будто с козырем, в котором месте сидят обыкновенно женщины.
Впрягают в сани по два оленя. Лямки, которыми они тянут, подобны собачьим алакам; надеваются обоим оленям на правую лопатку. Правого оленя потяг, или ремень, к лямке привязанный, прикрепляется к санной решетке близ правой стороны, а после привязывается к левому нащепу, а левого – к левой токмо, а за правой нащеп не утверждается. Потяг правого оленя дольше левого, чего ради правый олень немного впереди ходит, а оба по левую сторону саней.
Узды оленьи подобны обратям конским. У узды правого оленя бывает на лбу по три и по четыре косточки, наподобие коренных зубов, с четырьмя шипами, а накладываются на узду для того, чтоб оленя на бегу остановить скорее; ибо в таком случае коряк крепко за узду тянет, а шипами оленя в лоб колет и удерживает от бега.
У узды левого оленя нет таких зубов, ибо в нем нет большей силы; ибо когда правый остановится, то не побежит и левый.
Коряк сидит на санях близ головашек и правит их уздою; когда вправо поворотить надобно, то узду токмо дергает, а когда влево, то хлещет ею оленя по всему боку. Погоняют их тонкою палкою, длиною аршина в полтора или и дольше, у которой на одном конце костяная головочка, а на другом – крючок. Головочкою оленей бьют, а крючком отдевают потяги, когда оленю заступить случается. Такие палочки по-тамошнему ключками называются.
Оленные сани по-корякски чаучу-уетик, как уже выше объявлено, решетка – гыву, брусочки – уякау, головки у саней – гыпогынген или якыи, копылье – гынгу, место, где сидят женщины, – моинген («хвост»), узда правого оленя – коилгнен, левого – явилиган, потяги – илген, ключка – елоель, головка на ней – тымпету, крючок на ней же – калнкал.
Езда на оленях скорее собачьей; на хороших можно легко переехать в день полтораста верст, токмо часто кормить их должно и часто останавливать на дороге, чтобы мочились, а в противном случае в один день так испортятся, что или к езде будут негодны, или издохнут.
Оленей к езде приучают, как коней. Самцов езжалых кладут, перекусывая сквозь ровдугу жилы на ядрах, а их не вынимают. Олени все вместе пасутся – и неезжалые, и езжалые.
Когда коряки надобно одних от других отделить, то сгоняет он весь табун вместе, и кричит изо всего горла, кусая ключу свою, от которого крика олени с возможною скоростью на двое разделяются. Ежели которые не в свою стаю замешаются, тех бьют немилосердно.
Есть олени и у сидячих коряков, токмо у редких и не по многу, а употребляют они их токмо для выезда. У чукчей их табуны превеликие, однако сии, невзирая на то, больше морскими зверями питаются. Если коряк лишится своих оленей, то беднее камчадала бывает.
Нет ему другого способа к пропитанию, как задаться в пастухи к богатому, ибо рыбы он промышлять не умеет, а хотя бы и мог по нужде, то нельзя лодками, сетями и собаками завестись вскорости, а в пастухах пища ему и платье готовое; притом если у него малое число своих оленей, то может он пасти их с хозяйскими и, не употребляя себя на пищу, расплодить со временем нарочитое стадо.
Коряки на оленей своих и на кожи их выменивают у других народов самых лучших тамошних дорогих зверей, которых у многих коряков такое множество, что возят их с собою чемоданами. Напротив того, у сидячих коряков и камчадалов один из сотни человек имеет в запасе лисицу или соболя.
В вере своей коряки такие же невежды, как камчадалы, буде не хуже; по крайней мере, тот князец, с которым мне случилось разговаривать, не имел о Боге понятия. Дьяволов, которыми населены, по их мнению, реки и горы, почитают больше для того, что их боятся. Сидячие коряки признают богом камчатского Кутху.
Жертву приносить уреченного времени не имеют, но когда им вздумается, тогда убивают оленя или собаку, которую совсем на кол втыкают и оборачивают лицом к востоку, а от оленя одну голову да часть языка. Но кому сию жертву приносят, сами не знают, токмо приговаривают: «Ваио коинг якнилалу гангева», то есть «на тебе, да и нам что-нибудь пошли». Которого оленя или собаку отсулят бесам, тех, убив, повергают совсем на землю.
Горам и рекам, где, по их суеверию, живут дьяволы, жертву дают тогда, когда случается проходить мимо них. Не дойдя за несколько, колют оленя и съедают, а головную голую кость, воткнув на кол оборачивают к мнимому дьявольскому жилищу.
Ежели коряки убегают от какой-нибудь болезни, которая им опасна покажется, то убивают они собаку и, растянув на двух шестах черева ее, меж них проходят.
При жертвоприношении шаманы или волхвы их бьют в бубны, которые подобны якутским и других тамошних языческих народов. Но платья особливого не имеют шаманы, как у прочих язычников. Есть же шаманы и у коряков сидячих, которые почитаются и за лекарей: ибо они бьют в бубны и в случае болезней, чем оные, по их суеверию, отгоняются. Впрочем, сие весьма удивительно, что нет такого дикого народа, в котором бы шаман не лукавее других был.
В 1739 году случилось мне видеть в Нижнем Камчатском остроге славного укинского шамана, именем Карымляча, которого не токмо тамошние язычники, но и казаки за великого знатока почитают, наипаче для того что он колет себя ножом в брюхо и пьет кровь свою; однако все оное было столь грубый обман, что всякому бы можно было приметить, если кто не был ослеплен суеверием.
Сперва бил он несколько времени в бубен, на коленях стоя, после того ножом колол себя в брюхо и выманивал рукою кровь из раны, коей не было; наконец таскал из-под шубы по целой горсти крови и ел, облизывая персты. Я между тем довольно смеялся, что он свое дело так худо знает, что к нашим ташеншпилерам не годится и в школу. Нож, которым он колоть себя притворялся, спускал он вниз по брюху, а кровь вынимал из пузыря, который был под пазухою.
По окончании шаманства надеялся он нас привести в удивление, чего ради поднял свою куклянку и показал кровью вымаранное брюхо, уверяя нас, что кровь оная, которая была из нерпы, текла из его брюха, а рану исцелил он своим шаманством.
При том сказывал нам, что дьяволы приходят к нему из различных мест и в различном виде: иные из моря, иные из горелой сопки, иные большие, а иные малые, иные безрукие, иные обгорелые, а другие о полубоке. Морские прочих богатее и в платье, из травы шелковника сделанном, которая по рекам растет; а он их как во сне видит, для того что когда они приходят к нему, тогда мучат его столь жестоко, что он бывает почти вне ума.
Ежели такой шаман больного лечит, то по шаманстве предписывает, чем болящему выпользоваться можно: иногда приказывает ему убить собаку, иногда ставит вне юрты прутье и другие тому подобные безделицы. Собак в таком случае колют в бок ножом или копьями, а держат их по два человека – один за голову, а другой за хвост. Убитых втыкают на кол и ставят, оборотя лицом к горелой сопке.