Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева Беляев Иван

Горе

• I could not think where are thou art
• Tou hast forgotten me;
• But I forgot, then by thy side,
• Tou coudst but mortol be!

Montgomery[87]

Наверное, существуют поветрия не только в виде эпидемических заболеваний, они захватывают массы и в других отношениях. Не успел я тайно повенчаться, как выяснилось, что не я один прибег к такому способу разрешения этого жизненного вопроса.

Через несколько дней писари показали мне секретнейший запрос, исходивший от командующего войсками гвардии о предоставлении ему списка офицеров, находящихся в тайном браке. Великий князь сам только что обвенчался без огласки и теперь заинтересовался, кто еще додумался до такого решения.

В бригаде были офицеры, находившиеся в постоянной связи, но женатых церковным браком без огласки не оказалось.

Всем известен брак молодого конногвардейца Биркупского, связавшегося неразрывными узами с певицей Ряльцевой. Как мне говорили, товарищи поддержали его морально, предоставив дамам самим принимать юную чету или уклоняться от этого. Он с женою бывал у моего брата Николая Тимофеевича, своего товарища по выпуску.

Брак был заключен по самой пламенной любви; впоследствии он отдал свою кровь, чтоб спасти ей жизнь. Кто бы посмел становиться между ними в этом случае?

– Маруся, – сказал я однажды, вернувшись домой, – на всякий случай: если ко мне нагрянет неожиданный визит, будь готова.

– А что мне делать тогда, Заинька?

– А вот что: приготовь себе место в гардеробе и, в случае чего, спасайся туда…

Предчувствие меня не обмануло. После обеда мы оставались одни, прислуга побежала за покупками. Вдруг звонок…

– Маруся, спасайся!

Я подошел к дверям. За ними стоял капитан Свидерский-Пономаревский, мой новый командир.

– Ты не занят?

– Нет, нет, как раз кстати… Милости просим!

– Вот, решился нанести тебе визит.

– И прекрасно. Хочешь взглянуть на мое новоселье?

– Какая прелестная уютная квартира! Это столовая?

– Да. А направо мой кабинет. На кушетке всегда спит мой отец, когда приезжает из Кронштадта. Ему нравится, что там села одна пружина, и он уверяет, что эта ямка доставляет ему величайший комфорт.

– Там спальня… заходи!

– О, как уютно! Это портрет твоего батюшки?

– Да, он был тогда помоложе.

– А эта дама?… Какая красавица!

– Это моя мама. Я не знал ее, она скончалась через пять дней после моего рождения.

– Какое чудное лицо! Ну, я ведь только на минутку, пора домой! Я запер двери.

– Маруся!

Моя фея уже выпорхнула.

– Не догадался?

– Может быть, и догадался. Но ведь я не хотел его компрометировать в качестве сообщника моего преступления. Так спокойней и мне, и ему!

При всем нежелании углубляться в решения социальных вопросов, я не могу удержаться здесь, чтоб не высказать моего личного убеждения. Ранее на офицеров не накладывалось никаких ограничений в отношении брака. Мой отец в 22 года женился на 20-летней девушке, имел от нее пятерых детей, и лишь неожиданная болезнь прервала их счастье десять лет спустя.

– Мои дети, – постоянно говорил он, – не получат от меня наследства. Я оставляю им только безукоризненное имя и безу пречную кровь.

И это была правда: все врачи, лечившие его потомство, подтверждали это. Но на его детей уже было наложено тяжелое ограничение: в наше время офицеру разрешалось жениться только в 23 года, и то при условии внесения реверса в 5000 руб., как гарантии, что супруги могут жить прилично; в наше время офицеру в 28 лет уже можно было жениться без реверса, но, тогда как прежде для брака требовалась лишь санкция командира, теперь уже требовалось разрешение общества офицеров (суда чести).

Таким образом, правительство накладывало двойную узду на цвет отборной молодежи. Сказать девушке: «Дожидайся меня пять лет», – это значило отказаться от ее любви. Требовать приданого, значит, надругаться над святыми ее чувствами.

Юноша в 22 года, если он вполне здоров и нормален, должен жениться, иначе его организм будет жестоко страдать. У иных подобное воздержание действует на психику, у других – на сердце. Есть исключения, которые под влиянием беспредельной любви, чувства стыда и чести или глубокого религиозного подъема борются с этим, – но это подвиг, которого нельзя требовать от масс, точно так же, как нельзя заставлять каждого ходить по канату.

В нашем выпуске было 70 молодых людей. Из них девять окончило училище такими же чистыми, как любая их сверстница. Но общий взгляд на нравственность был иной. С казенной точки зрения, училищный врач доктор Николаев в первые же дни поступления прочел лекцию по обращению с проститутками, дабы не захватить болезни. Взгляд его был чисто утилитарный: для изучения серьезных наук необходимо ясное и спокойное мышление; для сохранения душевного равновесия надо жить нормальной половой жизнью. Результаты немедленно сказались: трое захватили сифилис с первого же отпуска. Сколько же переболело поздней? Более счастливые находили разрешение в связи с замужними дамочками – по их мнению, в Петербурге все были «такие». Интимная жизнь остальных мне осталась неизвестной. Но среди молодежи вообще существовало убеждение, что каждому приходится переболеть «детской болезнью» в той или иной форме. Вот что выродило наше поколение! Вот что сгубило наше потомство! Война и революция докончили остальное.

Никакая цивилизация, никакая медицина, ни даже гигиена не восстановят того, что погубило отсутствие духовной культуры, презрение к идеалам, аукцион всего святого ради получения каких-то засаленных бумажек, которыми дьявол дурачит лучшее создание Творца.

Кто получил от этого материальную выгоду, не берусь решать: проститутки, «дамочки», врачи – но государство вместо здорового, хотя и обнищалого поколения получило тысячи венериков, не способных на какой-либо душевный порыв и позабывших стыд и совесть.

Аналогичные переживания происходят и в девушке, немного ранее. В наши времена абсолютная чистота, возвышенное представление о любви, унаследованное от родителей, вера, строгий семейный режим вынуждали некоторых жестоко страдать, уходить в монастырь, даже кончать жизнь самоубийством. Или же, под влиянием опытной матери, девушка шла на компромисс, отдавая свои драгоценнейшие чувства случайно подвернувшемуся человеку, которого прикосновение заставляло ее содрогаться от отвращения и покидать мечту о своем волшебном принце, который клялся любить ее до гроба и с которым она была бы так счастлива… На помощь приходит Пушкин, которого всеобъемлющий гений находил поэзию во всех мелочах жизни, но колоссальная популярность которого, быть может, основана именно на том, что он писал для масс, и если изображал также и героев, то они скорее являлись декоративными фигурами, но не образами, неотразимо влекущими за собою. Его Татьяна, милая, славная деревенская девушка, заслужила ореол героини лишь одной только фразой: «Но я другому отдана и буду век ему верна…» Но исполнила ли она эту клятву до конца?

Ведь самая лучшая девушка, не испытавшая счастья полной взаимной любви, если первое время и находит себе какой-то «Ersatz»[88] в новизне положения, подходя к роковому для женщины возрасту в 32–34 года, уже не находит себе места.

Если она не встретит любовника, который заменит ей хотя отчасти ее будничного мужа, если не утонет «в развлечениях», то совершенно неожиданно бросится на шею любому хорошо сложенному парню, пока не убедится, что то, что она нашла в нем, так же похоже на любовь, как обезьяна на человека.

Зачем же все это? Разве государству, которое искусственно разводит у себя облагороженные породы животных, невозможно уделить немного внимания на сохранение крови своих граждан, не ожидая, пока все лучшее в мире измельчает и покроется плесенью и жизнь превратит всех нас в двуногих скотов? На закате дней только среди простых людей я видел неиспорченных юношей, которые стрелялись из-за неотвеченной любви, видел девушек, которые честно смотрели в глаза и говорили:

– Не бойтесь, начерно я не пойду замуж!

Счастливым браком можно назвать лишь такой, в котором безграничная и безотчетная любовь, и пламенная страсть сливаются в одну божественную гармонию. С этим счастьем уже ничто не может сравниться на земле. Такая любовь перерождает обоих, наполняет их души небесной радостью, заставляет их забывать все тягости жизни… Чувствовать себя любимым тем самым существом, которое вы любите как свою душу, – что может быть выше этого? Если вы нашли такую любовь, о-о-о! Не щадите для нее ничего! Все остальное – прах в сравнении с неземной радостью обладания. А разве легко встретить подобное чувство на земле?

Какое право имеет человек или даже государство становиться между теми, кому Провидение ниспослало этот драгоценный талисман, залог бессмертия и небесной любви? Какое оправдание тем, кто ставит препятствия между любящими, стремящимися соединиться между собой навеки?

И если этот исключительный случай упущен, что ожидает каждого из них? Их ожидает полное разочарование. В их голове проносится мысль: «Нет в мире ничего, кроме материального блага. Все эти святые чувствования – увлечение, страсть, похоть, не более…» Нет, нет и нет! Не обманывайтесь. Всеми силами души я протестую против этого!.. Если вы не нашли этого клада, если вы прошли мимо него – виноваты прежде всего вы сами. Виноваты без прощения все те, кто вдохнул в вашу душу яд сомнения и цинизма… Эта небесная любовь, это соединение двух существ во единое тело, во единую душу существует, и сто крат счастлив тот, кто сознает это и прямой стезей идет к этой заветной цели. Это Царствие Божие на земле, это райское блаженство. Нет лучшей доли во всем нашем земном существовании, и только смерть прерывает его… впрочем, ненадолго! Папа часто останавливался у нас. Маруся ухаживала за ним от чистого сердца, вспоминая своих стариков. Он иначе не называл ее, как «моя милая доченька». Ему нравилось все в нашем простеньком хозяйстве, а нам его приезд вносил радостное оживление.

– Мне нигде так не уютно, – говорил он, лаская Марусю. – У вас я забываю все на свете… У вас так хорошо!

Мало-помалу мы побывали у всех братьев. Ближе всех сошлись мы с Мишей и Махочкой. Офицеры иногда заходили к нам, но редко: у каждого было свое счастье. Ранней весною моя батарея опять ходила в Кронштадт. Это дало нам возможность погостить две недели у папы на Пасху. У папы было 20 комнат, прелестный сад, и иногда мы выходили в море на его яхте, купленной у лорда Абердина за 5000 фунтов (он заплатил за нее 80 000).

Не могу не упомянуть здесь одного трогательного эпизода. Через несколько дней после свадьбы мне сообщили, что одна дальняя родственница, Ольга Андреевна Эллиот, была бы очень рада познакомиться с моей женой.

Мы тотчас же отправились к ней и нашли ее во вдовьем доме на Васильевском острове. Она уже потеряла свою старушку мать, и хотя сохранила еще привлекательные черты молодости, но уже очевидно склонялась к закату. Видимо, она немало пережила в жизни. Из ее сердечных слов было ясно, как высоко она оценила нашу романтическую любовь и мое отчаянное решение. Она со слезами расцеловала мою Марусю и тотчас, выйдя в другую комнату, вернулась с узелком, в котором заключалось все ее девичье приданое: браслеты, броши, серьги.

– Возьмите это, – сказала она, обнимая Марусю. – Быть может, они принесут вам большое счастье!

Последний мой командир дивизиона полковник Зедергольм был хороший и интеллигентный человек. Видимо, Нищенков и еще более Лехович горячо рекомендовали ему меня, так как он вполне доверялся мне во всем и где только мог пользовался мною.

К сожалению, и у него были слабости. Сам бывший паж, он долго командовал гвардейской запасной батареей в Павловске, и между гусарами и стрелками привык к кутежам и безалаберной жизни. Женат он был на скромной симпатичной даме, подруге по Смольному моей сестры. Она бывала у нас в доме, и часто они играли в четыре руки. С ним перевелся и его младший офицер подпоручик Бутовский, которого – после ухода Баклунда в академию – он намечал своим адъютантом.

Но его попытки втянуть наш скромный дивизион в кутежи всегда оканчивались неудачей.

Однажды мы сидели в нашей уютной лагерной столовой.

– Наверное, надвигается гроза, – заметил кто-то, – темно, как в «Аиде» в последнем действии, где жрецы собираются душить Радамеса, а вот и эфиопы идут.

Зедергольм оглянулся в окно и увидел группу цыган.

– Идут… Идут сюда, – ликовал он, – Маруська Танцуй и Шурка Змейка, а вот и их подруга… Вы знаете их? Не позвать ли их к нам в Собрание?

– Как прикажете, но до сих пор у нас бывали только жены или невесты офицеров или их хорошие знакомые.

– Поставить на голоса! С младшего… Бутовский!

– Как прикажете.

Но следующим был стрелок со стойкими традициями.

– Я – против.

– Вы?

– Против.

Дошла очередь и до меня. «– Против!»

Зедергольм поморщился, вынул новенькую бумажку и послал ее Маруське Танцуй.

Но один раз он все-таки отыгрался.

Как-то по соседству к нам зашли два стрелка 4-го батальона. Несколько лет назад они вчетвером приходили провожать нашу 2-ю батарею, уходящую на Восток, – это были адъютант Мандрыка, граф Апраксин и оба брата Притвиц. После этого у нас завязались постоянные отношения. Иногда мы угощали друг друга, они нас русской кухней и французскими винами, а мы их французской кухней и русскими винами. Они вносили в наш монастырь веселую, безобидную струю беззаботной жизни, рассказывали анекдоты из своей практики, предупреждали о приезде Царя, который нередко ужинал в их батальоне – тогда из-за высокого отделявшего нас забора слышались нескончаемые тосты, сопровождавшиеся криками «ура!» и звуками «Пьяного марша». Оба Притвица, особенно Филофей старший, явились уже под градусом, и нам пришлось тотчас же послать за Pommeric Ser – шампанским их любимой марки…

– Поверьте, не пили целых две недели, – уверяли они со смехом. – Напились мы у гусар до зеленого змия и возвращаемся к себе через парк. Вдруг он толкает меня под локоть: «Ты… видел?!.»

– Я – нет!.. А ты видел?

– Я – нет!

Через две недели не выдержали, опять поехали к гусарам.

– Что вас давно не видно? Ведь вы знаете, сейчас же после вашего визита весь полк выходил по тревоге. Сбежал белый слон, подаренный императрице Чекрабенем, и мы его загоняли всю ночь.

– Слон! Так это же наш слон: чего ж ты уверял, что его не видел?

– А ты-то что мне морочил голову? Я ведь был уверен, что мы напились до белого слона!

– Ну так сегодня выпьем за вашего слона! – Зедергольм ликовал. Видимо, желая создать еще более интимности, он, слегка пошатываясь, начал чокаться со всеми по очереди, предлагая каждому выпить за то, что привлекает его в женщине более всего.

– А вы что находите в ней лучшего? – спросил его Филофей, слегка сощуривая глаз и почесывая свою русую бородку. Ответ Зедергольма воскресил во мне самые циничные кадетские анекдоты.

– А вы? А вы?.. – Старых стрелков уже не было никого, остальные повторяли то же гадкое слово.

– А вы? – он обратился ко мне последнему. – Что вы считаете в женщине самого лучшего?

– Сердце, – отвечал я, не задумываясь.

– Ну, вы!.. Неисправимый идеалист!

В пьяной компании бесполезно было бы отстаивать свою точку зрения.

Но я знал, откуда явилось это презрение у самого Зедергольма. Как-то раз в своем кабинете он показал мне большой портрет, написанный масляными красками.

– Вот из-за нее я пустил себе пулю в сердце, – проговорил он задумчиво. – И этот клок седых волос в бороде остался у меня на память. Но когда я очнулся, жажда жизни охватила меня… Никогда не хотелось мне жить, как тогда! И все из-за нее…

Вот откуда является цинизм у мужчин.

В заключение попойки на мою долю выпала задача доставить в свою семью наиболее пострадавшего, Бутковского. Но бедняга так накачался, что то и дело падал на землю.

– Опять ты свалился, – говорил он мне. – Ну, давай руку. Ох, какой ты тяжелый, да как же ты назюзился… Ну, держись за меня крепче, я как-нибудь постараюсь доставить тебя домой… А куда мы идем?

– Идем к твоей благоверной. Она тебя сразу приведет в чувство.

– А, пожалуй, ты и прав, – согласился он, когда я, наконец, прислонил его к калитке их дачи. – Пьян-то ведь я, а не ты.

Бедная женщина всплеснула руками и положила мужа на кушетку. Он уже совсем присмирел под ее руками. Я помог его раздеть, и она стала отпаивать его всякими зельями… Больно было смотреть на все это!

Они поженились всего несколько месяцев назад. Оба маленькие, прехорошенькие, с румянцем на щеках и блестящими глазами, перед аналоем они производили впечатление игрушечной свадьбы. Никто не мог смотреть на них без улыбки, даже герцог. Хотелось посадить их к себе на колена обоих и любоваться ими. И вот!.. Что за талант обращать людей в свиней, и где та Цирцея, которая умела бы сделать обратное?

На солдат это произвело отвратительное впечатление: «До сих пор между нашими господами офицерами такого не было», – хмуро повторяли они, качая головами. И это был первый и последний раз.

Первое лето мы с Марусей провели в Леонтьевском. Это был единственный случай, что я не был в лагере. Весной следующего года мы урвали месяц, чтоб начать осуществление давнишней мечты и построить хуторок на культурном участке в Красной поляне на Кавказе. Маруся осталась там еще на два месяца. Она приехала в конце лета, и мы сняли дачку недалеко от Бутовских. Я исчезал там все свободное время. Бутовская очень подружилась с нею… Она горько плакала, провожая Марусю на место последнего упокоения… Плакали и все мои близкие!

– Мне легче умереть, – говорила она в последние минуты, – но мой Заинька остается один… что с ним будет?

У тихой пристани. Встреча

Суженого и конем не объедешь.

Поговорка

Оставшись один, я уже не находил покоя. Везде, повсюду я встречал молчаливое участие. Но этого мне было мало… Сначала я отводил душу в разговорах с сестрою, затем с моим милым братом Мишей; оба своими полными веры словами пытались вернуть меня к жизни. Старший брат мой, Сережа, уговорил меня переехать к нему, чтоб в его уютной домашней обстановке я нашел успокоение. Это было и желание Маруси. Она считала его, сухого и сдержанного на вид, наиболее способным прийти на помощь в подобную минуту.

В офицерах я встречал искреннее сочувствие, но нигде не находил столько успокоения, как среди моих солдат. Особо подчеркнутой исполнительностью, вниманием к каждому моему слову, каждому движению они всячески старались выразить то участие, которое светилось в их глазах. Но через год, через два они разойдутся по домам и на смену им придут другие. Товарищи… Я уже знал, что они не будут моими спутниками на всю жизнь. Братья… Но у каждого из них своя семья, свои заботы и огорчения… И я остаюсь один со своей безысходной тоскою… Так жить невозможно! Умереть! Я искал возможность уехать в экзотические края. Парагвайского представителя в Петербурге не оказалось. Мексика, Филиппины и другие страны отказали в приеме иностранцу…

В темный декабрьский день я пошел в почтовое отделение на Саперном, откуда год назад посылал письма и посылки Марусе на Кавказ. Наверху уже все было закрыто, пришлось спускаться вниз. Там отпускали две барышни.

Когда я вошел, я сразу заметил, что одна из них меня узнала. Ее прелестные ручки работали не переставая, но она все время перекидывалась словами с соседкой и не спускала с меня глаз. В ее очаровательном лице было что-то родное, близкое моей душе. Это была та самая, которую я видел раньше наверху, но теперь, в этом освещении и в вечернем туалете, она казалась иной, в ней уже проснулась женщина.

Выходя, я невольно обернулся… до самых дверей она провожала меня сиянием своих глаз и лучезарной улыбкой. Сам Господь посылает ее мне в минуту величайшей душевной агонии!

– Кто эта барышня? – спросил я у бравого швейцара на парадной лестнице.

– Не могу доложить вам, – ответил он. – Об них все спрашивают, но не велено сказывать. И провожаем мы их с черного хода, потому, извольте видеть… – он показал на фигуры, темневшие на углах улицы.

– Слушай, дорогой! Ты солдат, и ты поймешь меня! Я не случайный волокита и отдам всю жизнь той, которую полюблю. Ни один солдат, ни один офицер моего дивизиона не положит тени на мое имя. Я должен узнать, кто она и где живет, и она будет моею!

– Зовут их Александра Александровна, а живут они на Басковом переулке, в третьем этаже второго дома от Бассейной. Помогай вам Бог, я уже вижу, какие вы будете!

На другой же день без семи минут восемь я шел по Бассейной на встречу… Она!.. Как дикая козочка, в своей норковой шубке со зверьками на шейке летела она к переулочку на почту. Я догнал ее лишь у самого входа.

– Простите, что я осмеливаюсь!.. В котором часу открывается ваше бюро?

– Ах, Боже мой!.. – Она окинула меня с ног да головы радостным взглядом своих лучезарных очей! – Ровно в восемь; я уже опаздываю!

– Одно слово: я не хочу более потерять вас из виду! Вы меня не знаете, но вот моя карточка. Никто не скажет против меня ни одного худого слова. Скажите, ради Бога, где я могу найти вас? Могу представиться вашим родным или хотя случайно встретить вас в театре, на балу, у знакомых?

– Но как же? К родителям – ни за что! А в других местах – я не знаю, когда буду… Но я уже опоздала, простите!

– Но ведь не можем же мы расстаться так и навсегда!.. Где и когда я вас увижу?

– Ну, так и быть! Послезавтра в пять вечера я буду здесь. И она помчалась как серна.

В этот день мы провели на улице целых два часа. Было холодно, и я закутал ей ручки своим башлыком. Мои первые слова были:

– Скажите мне, согласны вы быть моей женой?

– Как же?.. Ведь я вас совсем не знаю!

– Как не знаете? Ведь вот я весь перед вами такой, какой есть! И я знаю вас, и знаю, кто вы, с первого взгляда. Недавно я потерял мою любимую жену, и раз жизнь не покидает меня, я уже не могу оставаться один… Будьте моею! Клянусь вам, я буду беречь и лелеять вас, как свою душу, и никогда не обману вас! Верите ли вы мне?

– Вы знаете, я сама не знаю почему, но я верю каждому вашему слову… Но что скажут другие? Разве они не будут смеяться над нами?

– И пускай смеются, лучше пусть смеются, чем плачут. И мы будем смеяться – от радости.

– Постойте, а как же вас зовут?

– Иваном!

– Ах, Боже мой, ведь моя старая няня всегда говорила, что я выйду за Ивана, только за Ивана, и притом за вдовца, – а эти все не настоящие! Вы знаете, когда я вас увидела год назад, я все старалась узнать, кто вы, я заметила кольцо и не знала, женаты ли вы. Я даже отказала многим, говорила, что буду ждать вас хотя еще год – и вот: как раз год, и вы пришли!

…После этого мы стали видеться уже почти каждый день. Бывали минуты, когда все прошлое вновь ставало передо мною и являлось волновать мою душу. На коленях перед нею я заливался слезами, а она, обдавая меня небесным светом своих лучезарных очей, повторяла:

– Плачь, мой Заинька, плачь, так тебе будет легче! Я понимаю, понимаю все. А мне весело на душе, так как я знаю, что ты мой и ни кто тебя от меня не отнимет!

Однажды я застал ее в слезах…

– Смотри, какое гадкое письмо! Теперь и ты, наверное, от меня откажешься.

За эти дни Аля успела посвятить меня в ее семейные дела: ее отец, уроженец Бежецкого уезда Тверской губернии, в ранней молодости женился на молоденькой красавице Ульяне и бежал с нею в Питер, спасаясь от помещика, сын которого сам влюбился в прелестную крестьяночку. Мало-помалу он разжился, нажил несколько домов на Фурштатской, Сергиевской и на Бассейной, приобрел кирпичный завод на Неве и завел крупную торговлю сеном в родном уезде. Сам он, развитой и начитанный, ходил вольнослушателем в университет и водился с представителями лучших богатых семей – помещиков Хилковых, Забела, Радзивиллов, с которыми сошелся по поставке сена. Брат Ульяны, начавший службу простым моряком, отличился в севастопольской кампании и кончил адмиралом. В семье Захаровых маленькая Аля среди красивых братьев и сестер выделялась необыкновенной красотой и тонкой, благородной душою.

Большую роль в ее жизни играла сестра Захарова, Мария, вдова богатого московского купца Кузнецова, который оставил ей огромное состояние. Она постоянно брала ее к себе, возила не только в Москву и за границу, но даже в Америку, о которой у Алечки хранились яркие воспоминания. С нею она постоянно бывала в семье графа Стенбока, удивительно благородного и добрейшей души человека, полковника кавалергардов, который, приезжая из лагеря к себе в Ропшу, часто забавлялся с толпой детей, которых Алечка переодевала и раскрашивала индейцами по своему американскому опыту. Кузнецова постоянно баловала ее богатыми подарками и обещала оставить ей свое наследство. В Москве она познакомила ее с блестящим немецким офицером, бароном фон Вальценом, которого прочила ей в женихи. У Алечки в это время было много прекрасных молодых людей, которые жаждали возможности предложить ей руку и сердце. Все ей нравились, все подходили ей по положению, но, даже увлекаясь, она не могла полюбить ни одного из них, тем менее этого немца.

Как только она встретилась со мною, она написала тете восторженное письмо. Каково же было ее огорчение, когда она получила сухой и жесткий ответ, где тетка писала ей, что раз она устроила свою жизнь, не посоветовавшись с нею, то и в дальнейшем не должна рассчитывать на какую-либо помощь, ни на обещанное наследство. Вскоре Кузнецова сама вышла замуж за этого авантюриста и уехала с ним в Германию.

– А ты думала, что я когда-нибудь рассчитывал на твои средства? На кусок хлеба хватит у нас пока что, а Господь пошлет остальное.

Напротив, я рад, что ты будешь любить меня еще крепче, я счастлив уже тем, ты хочешь быть моею.

– Но ведь я и так люблю тебя всеми силами моей души! Однажды мне случилось зайти к моей доброй тете Аде, которая давно уже овдовела и жила лишь своими детьми. Так как времени у меня было мало – я пробирался к моей Але, – я сидел недолго.

– Милый Ванечка, – сказала мне тетя, – ты ведь знаешь, после моих Коки и Зои я люблю тебя больше всех. Мне больно, что ты все еще тоскуешь. Но не печалься, твое счастье за дверями.

Я улыбнулся и полетел к моей Але.

– Одевайся скорее и едем к моей тете! Пора нам начать знако миться с родными, а она отзывчивее всех и поймет тебя и меня.

Через полчаса мы уже звонили у ее дверей. Вышла Зоя.

– Ах, Ванечка! Наверное, забыл что-нибудь?

– Не забыл, а нашел! Только что твоя мама сказала мне: «Твое счастье за дверями», – так оно и есть, вот оно, мое счастье!

За полурастворенной дверью стояла моя Аля… Стоило взглянуть на Зою в эту минуту. Лицо ее все вспыхнуло, глаза крутились от изумления.

– Постой, я предупрежу маму!

Впечатление, произведенное этой неожиданностью, было невероятное.

– Ах, Ваня, – говорила тетя Адя, – ты всегда поражаешь сво ими неожиданностями… Но в этот раз!.. И где ты подцепил такую королеву? Я даже глазам не верю!

Аля через минуту болтала, как родная. Рядом со мною она чувствовала себя счастливой и уверенной и радостно отвечала на все вопросы, временами поглядывая на меня, как бы ожидая моего одобрения.

– Я и сама не знаю, как это случилось! Мне кажется, что я уже любила его до встречи…

– И я сразу увидел в ней что-то родное, близкое…

– А ведь правда, как она похожа на твою маму! Ну вот, берегите его, у него сердце нежное, любящее, и вы так подходите друг к другу!

Через полчаса мы ушли и побежали домой, весело обмениваясь впечатлениями.

После этого мы решились отправиться к папе. Он устроил так, что мачехи не было дома; сам вышел навстречу, вынес ей маленькое евангелие. Уселся с Алей на оттоманку, и в уютном сердечном разговоре мы забыли и время, и место.

– Какой твой папа прелестный, – говорила Аля, когда мы вы шли, – я положительно в него влюбилась.

К брату Мише мы пробрались через несколько дней. И сестра моя Махочка, и его жена были поражены слишком быстрым ходом вещей, смотрели на меня с негодованием и не могли понять, что Аля спасла меня от отчаяния, и, если б не ее неожиданная помощь, я погиб бы от невыносимого одиночества. Мой добрый Мишуша понимал это, но в присутствии жены не мог проявить обычной задушевности.

Когда мы, наконец, посетили их, в минуту общего разговора вошла Махочка, которая только что была у папы.

– Ну, что сказал папа?

Махочка взглянула на Алю, которая, углубившись в разговор с молоденькой племянницей, не замечала прочих.

– Папа сказал, что она изумительная красавица и немудрено, что Ваня потерял голову. Кроме того, он сказал, что она – живой портрет мамочки.

Лед растаял. Через несколько минут милый Мишуша уже осыпал мою Алю своими шутками и прибаутками, которые делали его таким приятным в домашней обстановке.

– Теперь я уже и в него влюбилась, – говорила мне потом Аля, – и в твою сестру. Какие они все чудные!

После этого мы стали бывать у них постоянно. С прочими братьями мы сошлись уже позднее. А затем Аля повезла меня к своим, которые жили на квартире в Главном почтамте.

Александр Андреевич сразу напустил на меня туману. Как истый коммерсант, он начал выхвалять свой товар. Говорил, что у Али – женихи, все время толпятся графы, и князья, и доктора, и инженеры, но что он свою дочь не отдаст за кого попало. Жена его, уже пожилая, но все же красивая женщина, держала себя совсем просто, но, видимо, я ей очень понравился. Вскоре мы разговорились и вернулись счастливыми.

Аля занимала красивую и прекрасно меблированную комнату. Кроме хозяйского, у нее была своя шикарная никелированная кровать, накрытая роскошным брюссельским кружевом – подарок тети… За комнату она платила баснословно дешево и потому выкраивала себе достаточно на довольствие. Тетя временами дарила ей хорошенькие вещички, и одевалась Аля не без ее помощи. Обыкновенно я приходил к ней после вечерних занятий и заставал у нее одну из сестер или же добрейшего Василия Ивановича Добронравова, который в самый тяжелый момент ее жизни, когда Захаров «лопнул» и все пошло с молотка, устроил ее в Почтамт. Он всегда привозил ей целую корзину чудных фруктов.

– С-с-с-смотрите, Иван Тимофеевич, – говорил он, слегка заикаясь, – вы берете т-т-т-такую чудную невесту… Берегите же ее как зеницу ока, не дайте ей плакать из-за вас. Бог не простит вам этого!

Аля часто говорила мне потом: «Я нередко плакала ради тебя, но никогда не плакала по твоей вине».

Квартирная хозяйка, простая женщина, в ней души не чаяла. Она ревниво оберегала ее от всего, что могло повредить ей, но мне она доверяла вполне.

Хлопоты о свадьбе шли медленно. Надо было раздобыть всевозможные свидетельства, а главное, получить разрешение суда чести, который отвечал за пристойность брака.

С другой стороны, усилились давления заинтересованных лиц. Однажды Аля просила меня зайти немного позже, так как ее уговорили прийти на званый обед.

– Ах, как я счастлива, – повторяла она, когда я вошел. – Ты зна ешь, генеральша Воронянская зазвала меня на обед. Сервировка была роскошная. Подле меня сидел граф Татищев. Он стал расспрашивать меня о тебе: «Так это тот неизвестный, которого мы ждали целый год, не зная, кто он? А если теперь, при виде стольких затруднений он не решится бросить своей бригады ради вас? – А вы? – Я – другое дело! Я сейчас же уйду к принцу Ольденбургскому. – Но и он ради меня пойдет на все!»

И Татищев и Воронянская все время подливали мне шампанского, и у меня начала кружиться голова.

– А если он предложит вам сойтись гражданским браком? – Никогда! Он слишком меня любит, чтоб оскорбить меня такой низостью!

Татищев вынул роскошное бриллиантовое колье:

– Слушайте, вы под угаром, – сказал он, – подарите мне два месяца отсрочки, и ожерелье – ваше! А потом, когда угар пройдет… – Ни за какие бриллианты я не отдам своего жениха!.. Но я опаздываю, он, наверное, уже меня ожидает… Щеки ее горели, глаза сверкали:

– Дуська мой, ненаглядный мой, ни на кого я не променяю тебя!

Мало-помалу все стало налаживаться. Документы удалось раздобыть подходящие; свидетельство об окончании учебного заведения – тоже. Казалось, все подходило уже к концу…

– Торопись, мой Заинька, торопись скорее! К лагерю ты уже должен взять меня с собою. Если я останусь одна, ты видишь, они давят на меня со всех сторон. И потом… И потом… ты видишь, какая я нетерпеливая… Я уже сама не своя!

Дни шли за днями. Наш дивизион в конце апреля выступил в лагерь. Разрешение уже вышло в приказе, но оставались выклички… и, наконец, 20 мая настал желанный день…

По обычаю, я не видел своей невесты с самого утра. Посаженым отцом был В. И. Добронравов, шаферами – мой брат Тима и старый мой товарищ по дивизиону. Собралась вся бригада. Впервые все мы были в парадной форме защитного цвета. Тима поехал за невестой – раньше это делалось в карете, теперь, как редкость, они подкатили в роскошном автомобиле. Я был в сильном возбуждении, маскируя волнение, оживленно разговаривал с гостями. Но вот запели «Гряди, голубица», и показалась моя Аля, как прелестное видение, вся в складках серебристой фаты.

Когда мы рядом подошли к аналою, я заметил, что ее прелестное личико было бело, как перчатка, и свеча танцевала в ее пальчиках. Она смертельно боялась, что кто-либо из ее многочисленных поклонников всадит мне в спину кинжал. Лишь когда раздалось «Исайя, ликуй», на ее щечках вспыхнул яркий румянец, и она засияла лучезарной улыбкой. Всю церемонию проводил мой милый Боб Сергиевский, который то и дело удерживал нас от какого-нибудь неправильного шага и священнодействовал со шлейфом.

По окончании церемонии мы поехали к родным. Захаровы не были в церкви, они благословляли нас на дому. И, наконец, переодевшись, отправились к себе в Дудергоф.

В дивизионе у меня всегда были полны руки работы. Сейчас, кроме постоянных функций, все время, когда нужна была ответственная стрельба или участие в Высочайшем смотре или маневрах, я командовал то одной, то другой батареей, а то и всем дивизионом. Теперь, сверх всего, на меня возложили работы по постройкам и заведование офицерской столовой. Офицеры других эшелонов платили шальные деньги, и их отвратительно кормили случайные повара. Я взял кухарку, которая со слезами просилась к нам, так как никто не брал ее с дочкой, больной падучей болезнью; она держала превосходный стол с квасом двух сортов, давала по субботам чудные булочки и по воскресеньям – роскошные кулебяки. И все это за 30 рублей в месяц (прочие платили по 45, 60 и 80).

Поэтому добрейший командир дивизиона, полковник Горбачевич, сам предложил мне весь верхний этаж его дачи, включенной в состав лагеря, с отдельным входом и прелестным садом на главную дорогу.

Когда, отдохнув немного в роскошном купе, мы очутились у входа, окруженные толпой наших солдат, и стали подниматься по лестнице, раздалось оглушительное «ура!» и сверху на нас посыпался овес – это поджидали нас офицеры, чтоб еще раз выпить шампанского.