Воспоминания о блокаде Глинка Владислав

Придя в Эрмитаж…

(записано на магнитофон М. Глинкой)

Про Владислава Михайловича мне трудно говорить, как про В. М. Глинку, потому что всю мою сознательную жизнь он был для меня «дядей Владей». И тут, конечно, дело двоякое – с одной стороны, раннее знакомство с ним и дружба – это удача, даже счастье, но с другой стороны, я был лишен той неожиданности, которая подстерегала других молодых сотрудников, когда они, придя работать в Эрмитаж, впервые встречали Владислава Михайловича. Это, мне кажется, можно сравнить с тем, как еще задолго до того, как подошел к берегу моря, ты ощущаешь какой-то звуковой фон, гул какой-то. Никогда не видевший моря, ты не знаешь, что это такое, и, лишь выйдя на берег, понимаешь – это прибой… Я думаю, что те, кто тогда приходил работать в Эрмитаж, если не в первый день, то на второй наверняка, еще ни разу Владислава Михайловича не видя, уже о нем слышали – в музее нельзя было о нем не услышать, и особенно, конечно, если речь заходила о Русском отделе. Новый сотрудник невольно ощущал предвкушение встречи – что же это за человек, о котором столько говорят, с мнением которого так считаются? С кем придется столкнуться? А потом происходила эта встреча, и оказывалось, что ожидание – это одно, а реальность – совсем другое. При этом начиналось с самого первого впечатления, с того, как дядя Владя выглядел, какая у него была походка, как он здоровался, как знакомился с молодыми сотрудниками, как он моментально овладевал вниманием и как, в свою очередь, умел слушать собеседника… Собеседник даже не замечал, как попадал в плен, и потом уже не мог понять, отчего это произошло – от содержания ли тех историй, которые Владислав Михайлович рассказывал, от уровня и стиля обсуждения профессиональных вопросов, который сразу обнаруживался, или от увлекательности, с которой обсуждалась повседневная работа, будь то исследование портрета, анализ проектируемой экспозиции, история отдельных предметов или целых коллекций. Я помню, как все и всегда поражались, как ему удается держать в памяти мельчайшие детали и приметы вещей предметного мира, а также и нюансы мира отношений, а дядя Владя объяснял, что совсем не надо пытаться все запоминать или заучивать, это ничего не дает, а просто надо любить, интересоваться и тогда все укладывается в памяти само собой. Но главное даже и не в этом – вовсе не надо запоминать кто там с кем, в каком родстве – надо просто знать, где это можно найти, где посмотреть. И вовсе не надо держать в голове всю эту махину – просто надо взять справочник. Не скажу, что это рисовка, это был, конечно, психологический прием доброжелательного мэтра, который на самом-то деле, вопреки своим словам, обладал огромным объемом знаний, позволявшим ему во множестве случаев обходиться без справочников. Однако мэтр прежде всего считал необходимым дать надежду каждому. Надежду, что даже тогда, когда распутать какую-то загадку, связанную с прошлым, кажется уже безнадежным и невозможным, следует вспомнить, что существует пара десятков справочников. Поскольку, когда дело касается портретов, мундиров, знамен – голова закружится у любого. А надо лишь помнить – об этом посмотреть здесь, а вот о том – там. Владислав Михайлович никогда не давал почувствовать свое превосходство над собеседником, которое порой бывало невероятным, а как бы говорил, вот до моего возраста дорастешь и будешь знать столько же. И нет тут, мол, ничего необычного.

Что же касается воспоминаний о старых сотрудниках блокадного периода и доблокадного времени, то никто, казалось, не может обрисовать их точнее и характерней, чем он. И еще он был, конечно, связующим звеном с миром тех людей.

Я помню, для меня это было особенно важным, как, мне кажется, и для всей атмосферы в музее, что среди работавших в Эрмитаже были люди, являвшиеся не только крупными учеными, но и личностями, пользовавшимися огромным уважением, независимо от должностей, ими занимаемых. Для каждого эрмитажника это имена, на которых до сих пор зиждется понимание того, что такое наш музей. Могу навскидку назвать несколько таких имен. Это Алиса Владимировна Банк, это Иван Георгиевич Спасский, ну, и естественно, тут место и Владиславу Михайловичу Глинке. Можно упомянуть еще очень многих, но я специально, не в обиду никому, не продолжаю список.

Присутствие этих людей было чрезвычайно важным, потому что именно их авторитет и нравственная репутация устанавливали некую шкалу, по которой можно было определять – что такое хорошо, а что такое плохо. Это важно в жизни всегда, но особенно важно в такие времена, когда происходит сбой понятий и представление о том, что можно, а чего нельзя, исчезает. И когда некоторым начинает казаться, что нет никаких ограничений и можно делать все.

В связи с этим для меня, с того времени, как я себя помню, очень важна была существовавшая в нашем доме легенда о дяде Владе, с семьей которого наша семья дружит очень давно, еще со времен детства и молодости дедушки и бабушки в Старой Руссе. И он работает в Эрмитаже, и появление его книжек – это всегда общая радость и гордость. А еще с детства же запало в память случайно услышанное мной в гостях в одном доме, что Глинка перестал подавать руку одному из старых своих знакомых в связи с тем, как тот вел себя во время «ленинградского дела». И это тоже было значимо, об этом говорили, но не как о проходном обстоятельстве или о ссоре двух людей, а как о том, что дает ориентиры. И мне, еще мальчику, становилось понятным, что раз это связано с таким именем, как «дядя Владя», то это вовсе не обычная ссора, а нечто значащее гораздо больше. Это – сигнал. Мол, есть вещи, которые нельзя делать. А если ты этого не понимаешь, то тебе могут перестать подавать руку. Ну, и для меня, повторяю, мальчика еще, было очень важно понять, что же это за вещи.

И предметный урок на данную тему, правда много позже, я получил лично. Это случилось уже после того, как я был дяде Владе представлен, и уже прошло какое-то время, и между нами уже сложились очень теплые отношения. Настолько теплые, что кроме встреч в Эрмитаже я, как минимум, раз в неделю, а то и чаще, бывал у него дома: либо приносил какие-нибудь книжки, либо так просто – это уже было как бы само собой. И мы, конечно, много разговаривали. Об эрмитажных делах, ну и, конечно, о людях. Иногда один на один, иногда в присутствии еще кого-нибудь. И в связи с этими разговорами урок, и прямо скажу, неожиданный, я и получил. Не буду называть фамилии человека, которого это касалось, его уже давно нет, да дело и не в нем.

В один из понедельников дядя Владя пришел в отдел и, посмотрев что-то ему нужное, попросил меня его проводить. Мы прошли несколько залов, и вдруг он каким-то очень строгим голосом спросил меня, помню ли я тот разговор, который возник у нас, когда в последний раз я у него был. Тон, которым он произнес эти слова, был таким для меня необычным, что я до сих пор помню даже место, где их услышал, – это был Малахитовый зал. Я ответил, что помню, он кивнул и опять достаточно строго сказал, что все-таки напомнит мне, что говорили мы об одном общем знакомом (гораздо старше меня) и я позволил себе высказаться об этом человеке без должного уважения и даже несколько пренебрежительно. Дядя Владя сказал, что это его старый знакомый, а потому он просит меня объяснить, почему я говорил о нем именно так. Основания у меня были. И хотя не могу сказать, что мне было приятно их излагать, изложить их я был вынужден. И поскольку я рассказывал дяде Владе то, что в действительности имело место и чему сам был свидетелем, а также что это могло быть подтверждено и другими людьми, то впоследствии дядя Владя от него отдалился, и отношения с этим человеком у него прекратились.

Это был важный для меня урок – и дело не в том, что я оказался прав и ко мне прислушался человек старшего возраста, а было важно то, что, когда дяде Владе показалось, будто я несправедлив к кому-то, он не прошел мимо, мол, его ли дело отношения между другими людьми? Нет, человек, о котором отозвались без уважения, был из его круга, и Владислав Михайлович не считал возможным остаться в стороне. Это было его дело и, поскольку я был для него уже не чужой (чужого, вероятно, он бы поставил на место сразу и еще резче), то он потребовал от меня неких объяснений. Это был очень важный для меня воспитательный момент – с одной стороны, урок того, что нельзя о людях без оснований говорить с неуважением, с другой стороны, мне был преподан урок защиты человека своего круга. А то, что в данном случае защищать было особенно нечего – это уже другая история. Тут важно то, что – хоп! – Владислав Михайлович зафиксировал мою реплику и по поводу ее счел необходимым специально со мной проговорить. Это было важно для него, и это было важно для меня. Он дал мне понять, что раз у нас уже такие близкие отношения, то я должен знать и запомнить, что подобное никогда не будет проходить незамеченным. И, произнося, что бы то ни было, я должен быть готов объяснить, что имею в виду.

Делил ли он людей в зависимости от объема и качества их знаний? Нет, тут, пожалуй, зависимости не было – относился он ко всем одинаково ровно. Это если говорить о том, насколько уважительно он к тому или другому относился. Другое дело, что глубина общения, та уже определялась интересом к этому человеку и к тому, чем он занимался, но я думаю, что и тут, прежде всего, играло роль то, порядочным ли был в глазах дяди Влади этот человек или непорядочным. А еще у него и у круга близких ему людей была такая формула – приличный это человек или неприличный. И я помню, что при встречах с Петром Андреевичем Зайончковским или Юрием Михайловичем Лотманом, когда речь заходила о каком-то еще незнакомом человеке, то один из вопросов был таким: ну, а как этот человек – приличный? И им не надо было объяснять друг другу, о чем идет речь. Это была некая, давно взятая ими за основу определения образа человека формула. И означала она, что нравственные законы, определяющие, что можно, а что нельзя, никто не отменял.

И помню, что некие неписаные обязательства, из которых вытекала ответственность, я испытывал перед дядей Владей всегда. И когда передо мной вставали какие-то трудности нравственного порядка, у кого этого не бывает, то мнение ВМ по этому поводу было для меня всегда чрезвычайно важным.

Для специалистов по русской военной истории одними из наиболее высоко ценимых справочных книг предреволюционного времени были справочники Императорской главной квартиры, изданные под редакцией Шенка. Каждый из томов был посвящен конкретному роду войск. Были тома – «Гвардия», «Армейская пехота», «Армейская кавалерия», «Инженерные войска» и так далее. И Владислав Михайлович тщательно их подбирал. Эти справочники издавались не одним изданием, более позднее было, естественно, более полным, исправленным, и если дядя Владя доставал второе издание, то первое он передавал моему деду – автографы на книгах нашей семейной библиотеки свидетельствуют о неоднократности таких передач. Таким образом, библиотеки, которые составляли себе дядя Владя и мой дед Борис Афанасьевич в некоторые моменты отчасти напоминали сообщающиеся сосуды. Справочная литература, особенно по вопросам русской военной истории, была для обоих предметом особенного внимания и особенного поиска. И когда после смерти дяди Влади ко мне перешли справочники Шенка из глинковского дома, то, совмещенные с дедовскими, они составили комплект практически полный или почти полный. Говорю «почти», потому что одной книги из этого комплекта, как я ее ни искал, найти нигде и никогда я все же так и не смог.

Отсутствие в комплекте этой единственной книги казалось странным, почти необъяснимым. Поскольку постоянное пользование справочниками Шенка было в течение многих лет обычным делом для В. М., а теперь пользование ими сопровождает и мою работу, и тоже много лет, то я терялся в догадках. Книга не просто отсутствовала. То, что ее нет, невольно воспринималось, как пропажа тома из полного собрания сочинений или даже как вырванные страницы из любимой книги. Ну не могло так быть, думал я, чтобы на богатейших книжных развалах 1920-х годов дядя Владя, профессионально высматривая книгу за книгой, не нашел бы ее… Ну не могло так быть. Куда же она потом делась? Зачитали? Но так тоже не могло быть. Каждая книга Шенка – это узкопрофессиональный справочник, а на момент издания наиболее полная энциклопедия сведений по данному роду войск. Такая книга для человека, к которому ежедневно, если не ежечасно обращаются за справками по военной истории (а В. М. был именно таким человеком), это не просто книга, а что-то вроде профессионального инструмента консультанта, своего рода камертон. Дядя Владя, при всей его широте и доброте, дать такое на вынос не мог… Значит, «зачитать» не могли. Так где же эта книга?

И название этой недостающей книги, можно сказать, бросилось мне в глаза, когда в «Блокаде» Владислава Михайловича я прочел об эпизоде, связанном с капитаном Меснянкиным. Историю исчезновения книги с голубым корешком, на котором стояла надпись: «Казаки» – мне суждено было узнать именно там…

Имя ленинградского художника Александра Александровича Труханова (1880–1942), превосходного графика, обладающего, кроме основательных познаний в истории, еще и замечательным вкусом, было хорошо известным в 1920–30-е годы в кругу ленинградских музейщиков и библиофилов. Это имя упоминается в нескольких каталогах и справочниках, изданных в первой половине 1930-х годов.

Детали эпизода, связанного с посещением Владиславом Михайловичем и Натальей Михайловной Шарой разгромленной квартиры Трухановых в 1942 году в устном рассказе дяди Влади (он мне как-то сам об этом рассказывал), несколько отличаются от описанного им в «Блокаде». Мне запомнилось, что библиотека и столовая в квартире Трухановых будто бы были разными комнатами, и в столовую В. М. с Натальей Михайловной сразу войти не могли – вход был заклинен этим громадным столом, на котором были видны обколы, надпилы и удары топором, видимо бессильные… А вот помещение библиотеки, где был кабинет Александра Александровича, – это, насколько я помню по рассказу, была уже другая комната… Они вошли туда и ахнули, потому что там уже, как описано, не было ни одного шкафа, а все бумаги и книги сброшены в груду на середину комнаты, и все пропитано этими жидкими дистрофическими испражнениями… И хотя, как уже говорилось, там ничего вроде нельзя было подобрать, но, кроме указанной тетрадки с письмами «Из кругосветного плавания», все же незапачканными еще удалось обнаружить письмо Н. Ф. Труханова к Т. Н. Трухановой от 29 мая 1864 года и два рисунка «а ля рюс» наподобие васнецовских… Один из них изображает великого князя Ярослава Мудрого, второй – ладью, подплывающую к древнерусскому городу. Оба рисунка незавершенные. Эти рисунки дядя Владя с собой унес, а потом, зная, что у меня собирается по крохам то, что относится к Трухановым, мне впоследствии вместе с тетрадкой писем «Из кругосветного плавания» и передал…

И раз уж зашла речь о работах А. А. Труханова, то необходимо добавить, что в Эрмитаже хранятся три таблицы, изображающие обмундирование и схему организации русской армии XVII–XVIII вв. Они были исполнены в 1930-е годы для того самого ИБО, о котором написано несколько страниц в начале «Блокады», об этих таблицах дядя Владя упоминает. И одна из них – «Вооруженные силы России в 1725 году», составителем которой был он сам, несомненно, зрительным образом стояла у него в памяти, когда он читал свои лекции в палате для раненых зимой 1941/42 г. в Мечниковской больнице. И когда один из раненых («на костыле») говорит после лекции В. М., что теперь он знает, чем отличаются теперешние ружья и пушки от тех, что были в Северную войну, так и видишь таблицу, выполненную А. А. Трухановым…

Отдельного внимания заслуживают экслибрисы работы А. А. Труханова. В начале 1930-х годов им было исполнено несколько экслибрисов, рисунки двух из которых – для собрания книг сотрудника Эрмитажа Андрея Ивановича Корсуна и для библиотеки моего деда коллекционера Бориса Афанасьевича Вилинбахова (дед собирал и систематизировал экслибрисы военных библиотек) – имеются в моем собрании. Оба эти экслибриса художественные с изображением гербов владельцев и композиционными деталями, ясно говорящими о происхождении владельцев. Щитодержатели – запорожские казаки, насека, гербы, трофейные знамена и бунчук вводят нас в мир украинской геральдики. Таков сюжет книжного знака А. И. Корсуна, исполненного в 1932 году. Готический орнамент, шрифт, изображение рыцаря, читающего книгу, – на экслибрисе Б. А. Вилинбахова (1933).

И еще в связи с именем А. А. Труханова хочу упомянуть об одной книжке. Она тоже прошла через руки В. М. и попала ко мне после его смерти. Это «Очерк по истории военного искусства в России XVIII–XIX веков» А. Верховского. На ней надписи: «А. Труханова» – это наискосок (почерком не В. М.) и «В. М. Глинка, 1942. Мечниковск больница» – почерком дяди Влади. Но какая связь между этими надписями? Получил ли В. М. ее из рук А. А. Труханова или она пришла к нему позже?

Еще к рассказанному Владиславом Михайловичем в «Блокаде» теперь следует добавить, что между тем днем или теми днями, когда не осталось в живых обитателей квартиры Трухановых, и моментом, когда Н. М. Шарая и В. М. Глинка увидели то, что с этой квартирой произошло, кто-то все же (а, может быть, и не один человек) побывал там с целями совершенно иными, нежели цели тех соседей, что оставили после себя столь выразительные следы.

Прошли еще годы, и уже не было на свете дяди Влади, когда один из моих знакомых, услышав случайно от меня фамилию «Труханов», вспомнил, что купил как-то по случаю в букинистическом магазине папку со страницами, заполненными рукописным текстом, где мелькала эта фамилия – «Труханов». Ему эта папка была не очень нужна, цена, за которую он ее купил, была совершенно незначительной, и раз, мол, для меня это имя что-то значит… Одним словом, папку эту я получил в подарок.

В папке большого формата оказалась великолепная с графической точки зрения иллюстрированная рукописная история рода Трухановых… Это огромная, многолетняя, хотя и незавершенная работа – она содержит более сотни листов (соответствующих современному размеру А3) текстов, исполненных от руки, с многочисленными, рисованными тушью и акварелью заставками, концовками и иллюстрациями. В рукописи масса изображений гербов, родословных росписей, грамот, патентов, дипломов, исследования и своды данных об отдельных представителях рода от конца XVIII века до начала XX. Но эта работа – огромная и уникальная – требует отдельного не только описания, но и «показа», графические ее достоинства таковы, что только словесным образом дать о ней достаточное представление не представляется возможным.

Быть может, не лишним будет добавить здесь только то, что в предреволюционных адрес-календарях в Петербурге значатся лишь двое Трухановых мужского рода. Это, очевидно, отец и сын – отставной генерал-майор Александр Демидович (или Дементьевич) и коллежский асессор Александр Александрович.

По работам, которые остались от Александра Александровича Труханова, и по тому, что пишет о нем дядя Владя, мы, вероятно, хотя бы отчасти можем представить себе внутренний образ этого художника и человека. И судя по всему – погруженность в русскую военную историю, несомненное ощущение конца своей семейной цепочки, совпавшее с изломом всего привычного, – все это могло породить в такого рода человеке потребность соткать свой индивидуальный способ ухода от действительности, ухода в свою – «рукописно-графическую» страну.

Такая страна и хранится в той папке. Это прошлое, дорисованное воображением. Прошлое, заменяющее будущее.

Это было в начале 70-х. Мне позвонил Владислав Михайлович – то ли он был в Доме творчества в Комарове, то ли прихварывал, но, как бы там ни было, позвонив, он сказал мне, что из Москвы приехал Петр Андреевич Зайончковский со своим аспирантом и им надо бы показать в Эрмитажном хранилище мундиры Милорадовича и Николая I, в которых те были 14 декабря на Сенатской площади. Мол, Петр Андреевич, считает, что это будет очень полезно для его ученика, который занимается декабристами. И что он, В. М., договорился о таком показе с заведующим русского отдела (В. М. тогда уже не работал), хранителем, а меня просит просто чисто технически встретить Зайончковского на Малом подъезде, оформить пропуск, а затем провести в хранилище и показать эти мундиры, поскольку Коршуновой, которая занимается их хранением, тоже почему-то в этот день не было.

Я вышел, как было условлено, на Малый подъезд, Петр Андреевич познакомил меня со своим учеником, это был Сергей Мироненко (с которым мы с тех пор дружим), и мы пошли смотреть мундиры. По дороге к хранилищу у нас с Сергеем возник разговор, который иначе, нежели разговором двух молодых петухов, и назвать-то нельзя. Мы в какие-то считанные минуты сошлись во мнении об относительности подвига декабристов, мол, как ни говори, рассуждали мы, а декабристы – это люди, которые нарушили присягу, и тому подобное. Реакция Петра Андреевича при этом была реакцией старого льва или тигра, когда тот лежит, а около него резвится молодняк. И лев когда хвостом, а когда и лапой отодвигает этих котят в сторону. Петр Андреевич так же миролюбиво, не вдаваясь с нами в споры, что-то нам отвечал, а мы, явно еще друг перед другом рисуясь, рассуждали, в восторге от своей прогрессивности, – вот, мол, все эти офицеры, которые давали присягу, вместо того… и т. п.

А потом мы пришли в хранилище тканей, где по штангам на вешалках висят мундиры, и достали эти два, которые, кажется, уже были заранее приготовлены. Мундир Милорадовича общегенеральский, темно-темно-зеленого цвета, почти черного. Верхней одежды офицеры в строю тогда не надевали, то есть на Милорадовиче, несмотря на середину декабря, никакой шинели не было, лишь мундир, и, поскольку Милорадович в нем был и убит, все внимание гостей на этом мундире и сфокусировалось. И по расположению отверстия от пули и пятну крови сразу становилось понятно, что в Милорадовича стреляли сзади. Это обоих гостей поразило.

Вот в чем сила и убедительность подлинных вещей. Повторяю, что поражен был не только Мироненко, но и сам Зайончковский, всю долгую жизнь занимавшийся русской историей XIX века. То, что Каховский выстрелил в Милорадовича, знают все. Выстрел есть выстрел. Но что выстрел был сделан сзади, в спину, чисто психологически создает совершенно иную картину, нежели та, что нам привычна, совершенно иной сюжет. И этот мундир с залитой кровью левой частью спины вызывал крайне неприятное ощущение, которое, надо сказать, впрямую подверсталось к нашему предшествующему разговору.

И еще я припоминаю, что на дореволюционном рисунке, изображающем сцену с выстрелом Каховского, так это и изображалось – Каховский стреляет сзади, в спину Милорадовича, и тот откидывается назад… Это потом, когда декабристов у нас канонизировали, Каховского переместили, чтобы он стоял перед Милорадовичем, а не за спиной…

Однако некоторые музейные экспонаты порой превращается в вещественные доказательства.

Для меня же главное из того дня было то, что мы познакомились тогда с Сергеем, с которым так наивно, но очень горячо и согласно принялись рассуждать об этике, чести и других высоких чувствах… Мы были страшно довольны собой, довольны друг другом, обоюдно довольны своими неподкупными суждениями. Петр Андреевич, повторяю, нас окорачивал, видимо отлично при этом понимая, что всякому возрасту свойственны свои особенности… Мы же с Сережей Мироненко, который сейчас возглавляет Государственный архив Российской Федерации, с тех пор и дружим, этому уже тридцать лет.

А Петр Андреевич Зайончковский в тот раз, вероятно, меня запомнил не вполне, во всяком случае, не более чем одного из людей моего возраста, которых, наверно, и в Москве около него крутилось достаточно. Быть представленным ему, фактически, заново мне еще предстояло.

«Исторический» брудершафт

С Владиславом Михайловичем Глинкой меня познакомил мой учитель, профессор исторического факультета Московского университета Петр Андреевич Зайончковский. Возможно, это было осенью 1974 года, когда Петр Андреевич приехал в Ленинград, чтобы отметить свое семидесятилетие. Ему хотелось встретить юбилей среди друзей, которых он любил и которые отвечали ему тем же. А может быть, это было в другой раз. В семидесятые годы Петр Андреевич часто бывал в Ленинграде. Он много работал в Центральном государственном историческом архиве, собирая материал для своей очередной книги, посвященной истории российской бюрократии XIX века. Одновременно разворачивалась работа над библиографией «История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях современников», грандиозный труд, вокруг которого Петру Андреевичу удалось сплотить замечательный коллектив библиографов, в том числе и сотрудников «Публички», как для краткости называли Ленинградскую Государственную публичную библиотеку имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Я же в то время, окончив в 1973 году исторический факультет и поступив в аспирантуру к Петру Андреевичу, тоже часто бывал в Ленинграде, собирая материал для своей кандидатской диссертации.

Те, кто близко знал Петра Андреевича, наверняка помнят, как он любил знакомить своих учеников с коллегами и друзьями, которых он ценил и уважал за их профессиональные и человеческие качества. Он был свято убежден, что, поскольку порядочных людей на свете, особенно среди гуманитариев, не так уж много (а в том, что его ученики люди порядочные, сомнений у него не было), они непременно должны знать друг друга. Хорошо помню тот вечер, когда я впервые вместе с Петром Андреевичем переступил порог квартиры Владислава Михайловича на улице Халтурина. Свернув с улицы в ворота дома № 11 и пройдя дворами, мы попали в большую квартиру, расположенную на первом этаже. Не помню уже деталей обстановки, но обаяние старой петербургской квартиры осталось у меня в памяти на всю жизнь. Как и облик хозяина, который поразил меня своей простой и в то же время совершенно завораживающей манерой общаться, великолепным русским языком, наконец, стройной фигурой, не потерявшей, несмотря на возраст, военной выправки и статности. Разговор, естественно, касался исторических сюжетов. Владислав Михайлович рассказывал о своих встречах с В. В. Шульгиным, который, вернувшись из эмиграции,[2] хотя и жил во Владимире, но бывал и в Ленинграде в этой самой квартире. Сейчас уже трудно себе представить, как чудно мне было слышать рассказы о человеке, который был, скажем, свидетелем отречения Николая II и всего несколько лет назад сидел в кресле хозяина дома. Шульгин был уже очень пожилым человеком, и, как рассказывал Владислав Михайлович, несколько раз попросив прощения, на десять минут засыпал, накрыв лицо платком, а затем, проснувшись, продолжал как ни в чем не бывало свой рассказ. Именно от Владислава Михайловича я впервые узнал, что отречение брата Николая II, великого князя Михаила от трона до решения Учредительного собрания было подписано на той же Миллионной улице в доме князя Путятина. Нужно ли говорить, насколько все эти сюжеты были далеки от магистрального направления советской исторической науки. Глинка рассказывал о том, как он работал до войны в Грузине, имении Аракчеева. Говорил о каменных домах, которые Аракчеев строил для военных поселенцев, сохранившихся до наших дней, хотя само имение было разрушено во время войны.

Словом, мой исторический кругозор неимоверно расширился за эти несколько часов. Но оказалось, что самое интересное было еще впереди. Через какое-то время жена Владислава Михайловича Марианна Евгеньевна пригласила нас за стол. Начался ужин. Выпили по стопке водки. И тут вдруг возник разговор, что получается как-то нехорошо – Петр Андреевич и Владислав Михайлович примерно одного возраста, знают друг друга много лет, а все еще никак не могут перейти на «ты». Слово за слово, решено было немедленно исправить упущение и выпить на брудершафт. Однако оказалось, что сделать это не так просто. Как объяснил Владислав Михайлович, существует целый ритуал, который нужно непременно соблюсти. Вначале полагается выпить на брудершафт, затем обругать друг друга и только потом, помирившись, перейти на «ты». Полушутя, полусерьезно все было проделано, как полагается, и после этого один стал говорить другому «Петя», а тот отвечать «Владя». Можно сказать – ну что ж, милая шутка пожилых людей. И да, и нет. Как мне кажется, за этим стояло нечто большее, отличающее Владислава Михайловича и Петра Андреевича от многих других историков, строящих глобальные концепции, но не интересующихся историческими деталями. Прежде всего, это внимание на первый взгляд к мелочам, а на самом деле – уважение к традиции, к факту, стремление и в мельчайших деталях не погрешить против истины. Оба они питали великое почтение к историческому прошлому.

После этого я не один раз встречался с Владиславом Михайловичем. Никогда не забуду, как несколько часов подряд он водил меня по Эрмитажу, рассказывая историю дворца и его обитателей. Вот комната, где умерла императрица Екатерина Великая, а вот другая, в которой расстался с жизнью император Николай I, вот окно, на стекле которого нацарапал надпись император Николай II, а вот след от осколка, который попал в дверь во время блокады Ленинграда. Глинка познакомил меня со своим учеником Георгием Вадимовичем Вилинбаховым, тогда хранителем знамен Эрмитажа. По просьбе Владислава Михайловича Юра показал нам с Петром Андреевичем хранилища русского отдела, в том числе мундир Милорадовича, бывший на генерале в день 14 декабря 1825 года, и неопровержимо доказывающий, что Каховский стрелял ему в спину. А кто, кроме нас, мог увидеть тогда мундир, брюки и сапоги, которые были на императоре Александре II первого марта 1881 года?

Идут годы, а у меня перед глазами стоит элегантная фигура Владислава Михайловича. Помню, как Юра Вилинбахов только что приехал домой после защиты кандидатской диссертации. В Ленинграде разыгралась стихия, наводнение. Появляется в белом шерстяном пиджаке Владислав Михайлович, поздравляет Юру и делает ему царский подарок – Георгиевский крест.

О Владиславе Михайловиче Глинке

Весной 1972 года после завершения срочной службы в армии я поступил на работу в Музей истории религии. К этому времени я уже несколько лет занимался изучением русского масонства и его роли в культуре России XVIII–XIX веков. Сегодня на эту тему написано несметное количество статей и книг, да и сама тема стала весьма модной, а в связи с появлением в стране в начале 1990-х годов масонских лож даже по-своему актуальной.

Но в начале 1970-х годов библиография по масонству ограничивалась единичными публикациями, а сама тема была полузапретной, что еще более подогревало мой интерес. И поэтому, получив предложение описать коллекцию экспонатов музея, связанных с масонством, я с готовностью это предложение принял. Особенно интересны были предметы масонских ритуалов рубежа XVIII–XIX веков, о которых вскоре мною было написано две статьи. Важно было не ошибиться в датировке этих предметов, на что обратил внимание ученый секретарь музея В. Б. Вилинбахов, когда я передавал ему эти статьи для публикации. Но оставалось лишь посетовать – специалистов именно по масонству, к которым можно было бы обратиться за консультацией, я не встречал. Неизвестны они были и Вадиму Борисовичу, однако он заметил, что в нашем городе есть В. М. Глинка, который может дать самую точную и обстоятельную характеристику любому предмету рубежа веков, и предложил к нему обратиться. Я сказал, что с радостью сделал бы это, но, к сожалению, Глинке не представлен.

– Это поправимо, – сказал Вадим Борисович и тотчас набрал телефонный номер.

– Дядя Владя, у нас работает молодой специалист, который только что систематизировал масонскую коллекцию. Я сейчас передам ему трубку…

Так состоялся наш первый разговор. Владислав Михайлович сразу же согласился посмотреть и уточнить датировки интересующих нас музейных предметов. В ту пору Музей истории религии размещался в Казанском соборе, и мы договорились наутро встретиться у памятника Барклаю де Толли. На следующий день ровно в одиннадцать утра я подошел к памятнику, у постамента которого, опершись на трость, стоял В. М. Глинка. Я представился. Одно из первых моих впечатлений о Владиславе Михайловиче – его приветливость. Когда он начал расспрашивать меня о сфере моих научных интересов, все то напряжение, в котором я был, ожидая встречи, исчезло. С ним сразу было легко. Помню, он сказал, что музейная работа – занятие очень увлекательное. Что в молодости он хоть и собирался стать военным (даже учился на командных курсах), а потом получил юридическое образование, но вот как пошел работать в музей, так вся жизнь в музеях и прошла…

Мы поднялись в помещение фондов, размещавшихся в куполе Казанского собора. Здесь в богатейшей коллекции музея было собрано немало интересного: от дарохранительниц и мощей русских святых до предметов масонской коллекции, которая только что была систематизирована. Слух о том, что в фонды пришел Глинка, быстро распространился среди сотрудников, и уже многие из них стояли рядом с главным хранителем музея, умоляя разрешить присутствовать при разговоре с Владиславом Михайловичем. В самом деле в то утро музейщики услышали немало интересного и просто засыпали Глинку вопросами. Отвечал он с готовностью. Затем, взглянув на часы, извинился, сказав, что более не может задерживаться. Я вызвался проводить гостя. Спустившись в первый этаж, мы прошли через зал основной экспозиции, где Владислав Михайлович на минуту остановился у одной из картин современного художника, изображавшей эпизод из времени Первой Мировой войны.

– Вот, смотрите, сразу видно, что художник не знает того, что изображает. Шинель в ту пору не была такой длины, да и подобные знаки различия совершенно непонятно откуда появились…

Сказав это мимоходом, он направился к выходу. Мы дошли до Невского проспекта, и на прощание В. М. Глинка предложил обращаться к нему по любым вопросам, сказав, что всегда будет рад оказать посильную помощь.

Прошло несколько месяцев, и однажды осенью он сам неожиданно позвонил мне и предложил зайти к нему домой, так как хотел бы со мной посоветоваться по поводу двух портретов, которые его интересуют. От этих слов я просто оторопел.

– Простите, Владислав Михайлович, – в полном недоумении спросил я, – но разве есть что-то такое, что вы не знаете?

– В масонстве, представьте, ничего не понимаю, а на этих портретах помимо известных орденов есть еще какие-то непонятные знаки, так вот не масонские ли? Вы же, систематизируя коллекцию, их сейчас столько насмотрелись, что, может быть, узнаете нечто похожее…

Я поблагодарил В. М. Глинку за доверие и ответил, что с радостью выполню его просьбу. Не скрою, то, что сам Глинка обращается ко мне за консультацией, казалось мне просто невероятным. С другой стороны, меня поразило, насколько серьезно и вдумчиво этот великий знаток своего дела относится к предмету своего интереса, если не отвергает мнения даже совсем молодого музейного сотрудника. В назначенный день и час я отправился по известному адресу на Миллионную улицу. Дверь открыл сам хозяин. В руках у него была половая щетка. Оказывается, он подметал прихожую. Извинившись, что не может сразу подать руку, он пригласил меня войти, а пока мыл руки, в прихожую вышла его жена. Руки хозяина были вымыты, я был представлен Марианне Евгеньевне, и после взаимных приветствий мы перешли в гостиную, где Глинка взял со стола две большие черно-белые фотографии портретов, о которых говорил мне по телефону, и которые, как было понятно, в тот момент его особенно интересовали. Знаки, представленные на мундирах двух неизвестных, никакого отношения к масонству не имели, о чем я и сказал Владиславу Михайловичу.

– Да, я, признаться, тоже так думал, но хотелось еще раз уточнить, – сказал он.

За чаем, узнав, что мой любимый поэт не только Пушкин, но и Державин, Владислав Михайлович немало удивился и спросил, читал ли я державинскую биографию, написанную Ходасевичем. Пришлось признаться, что эта книга, созданная автором в эмиграции, мне не попадалась, хотя, конечно, я о ней слышал и очень бы хотел ее прочесть.

Приближалась очередная лицейская годовщина, и мы вспомнили о знаменитой встрече Державина и Пушкина в Лицее. Глинка сказал, что собирается приехать на лицейский вечер, куда его пригласил Эйдельман, который обещал рассказать о новых архивных находках. Я заметил, что тоже собираюсь в Лицей в этот вечер.

– Тогда до встречи в Царском Селе, – сказал Владислав Михайлович.

В день лицейского праздника я немного опоздал к началу, однако, как выяснилось, Эйдельман был еще в пути. Зал был полон, я занял место в проходе. Вскоре увидел Глинку в первом ряду. Он встал и вышел на площадку лестницы. Воспользовавшись этим, я подошел к нему поздороваться. Мы вновь заговорили о Державине, тем более что за день до этого мне удалось купить в «Старой книге» два роскошных тома знаменитого издания произведений Державина под редакцией Я. Грота. Показав свои покупки, я сказал, что в магазине было еще и полное гротовское собрание сочинений поэта.

– Лишь однажды видел его у букиниста, – сказал Владислав Михайлович, и тут же позвонил Наталье Ивановне Никулиной, она всю жизнь занималась Львовым, а значит, и Державиным, и спросил, не нужно ли ей полное гротовское издание. Она сказала, что просто необходимо.

В этот момент на лестнице появился Эйдельман. Поздоровавшись, Натан Яковлевич расцеловался с Глинкой, извинился за опоздание, сославшись на трудности в дороге, и ринулся в зал, где его давно уже ждали.

Полное гротовское издание я в тот же день по просьбе Натальи Ивановны для нее купил.

Вскоре после этого вечера мой знакомый Володя Хршановский, который был вхож в дом Глинки, сообщил, что у Владислава Михайловича появился экземпляр книги о Державине В. Ходасевича, и он предлагает сделать несколько копий для тех, кому эта книга нужна и интересна. Разумеется, мне это было весьма интересно, и именно в этой копии я впервые прочел замечательную книгу Ходасевича о своем любимом поэте.

Когда-то в разговорах с Глинкой мы сожалели о том, что державинский особняк безнадежно испорчен поздними перестройками. Горевала об этом и Н. И. Никулина, ставшая после смерти Марианны Евгеньевны женой В. М. Глинки и написавшая интересную книгу о Державине в Петербурге, в которой немало страниц посвятила державинскому особняку на Фонтанке. Она никак не могла поверить, что мы когда-нибудь сможем создать музей в этом аварийном здании и хоть сколько-нибудь возродить бывшее великолепие державинского дома. Сомневалась, даже когда мы начали работы по реконструкции дома.

Увы, ни Владиславу Михайловичу, ни Наталье Ивановне не довелось дожить до открытия Державинского музея. Но когда в одном из залов этого музея появился портрет седовласого адмирала Шишкова, мне показалось, что он удивительно напоминает В. М. Глинку.

В последний раз я видел Владислава Михайловича неспешно идущим вдоль Эрмитажа и опирающимся на свою трость. Я шел по набережной, и мне захотелось перейти дорогу ему навстречу, я даже почти собрался это сделать, но Глинка шел, думая о чем-то своем, и я не решился ему мешать.

Урок в школе Глинки

В 1970-х и в начале 1980-х гг. в печати появилось несколько статей В. М. Глинки, посвященных «методике определения личностей, изображенных на портретах, и датировки произведений искусства по форме одежды и орденским знакам». Их публикация ознаменовала собою становление историко-предметного метода атрибуции иконографических памятников, позволяющего по мундиру и орденам «вычислять» изображенного с математической точностью. Теперь, когда этот метод в той или иной степени входит в научный арсенал едва ли не каждого искусствоведа (и сам стал уже темой диссертаций), трудно представить себе, что четверть века назад В. М. Глинке приходилось доказывать его действенность. Добавим, что подобно изящному решению сложного шахматного этюда, оценить которое способен лишь опытный шахматист, идентификация портрета по мундиру и орденам могла быть по достоинству оценена лишь горсткой «посвященных». Впрочем, тогда удивительным это не казалось: советская литература по русскому военному костюму и императорским наградам была крайне скудна, а дореволюционная – труднодоступна. Даже А. З. Крейн, выдающийся музейный деятель,[3] полагал, что овладение этим методом требует слишком больших затрат времени и сил, и потому он должен остаться уделом узких специалистов-консультантов. Более того, весьма приблизительные представления о реалиях дореволюционной России, воцарившиеся в советском искусствоведении, обусловили возникновение традиции чрезвычайно ненадежной идентификации «по внешнему сходству»… Яркий пример такой идентификации явила статья И. Н. Бочарова и Ю. П. Глушаковой «Разгадка тайны старой акварели» в «Литературной России».[4] Сопровождая свою публикацию воспроизведением акварели, изображающей, по их убеждению, М. Ю. Лермонтова и А. Н. Карамзина, И. Н. Бочаров и Ю. П. Глушакова писали в этой статье: «Правда, изучая военную одежду, мы обнаружили, что живописцы не всегда точно передавали цвета и формы отдельных аксессуаров военного обмундирования, следуя при этом законам колористической гармонии, а не предписаниям устава. Поэтому атрибуции, основанные только на соответствиях уставным требованиям цветов мундиров, кантов, пуговиц и эполет, при всей важности этих деталей, страдают существенным недостатком, поскольку не учитывают специфики художественного творчества».

Эта статья вызвала резкую отповедь Владислава Михайловича («Нет, не Лермонтов»).[5] «Из опыта более чем пятидесятилетней музейной работы, – писал он, – мне известно, что акварельные портреты, являвшиеся в то время наиболее точными иконографическими документами, изображали то, что видел художник. А теперь о самой репродукции…» И В. М. Глинка привел целый ряд неопровержимых доказательств поспешности заключения Бочарова и Глушаковой.[6] Ответом на краткую реплику Владислава Михайловича стала пространная статья с безапелляционным заглавием: «Нет, это Лермонтов! (Еще раз о новом прижизненном портрете поэта)». «Главное при иконографических атрибуциях, – без колебаний заявили своему оппоненту Бочаров и Глушакова, – это лицо, а не одежда модели».[7] На этом «Литературная газета» дискуссию закрыла…

В музейном мире эта полемика вызвала сильнейший резонанс. Хотя последнее слово «ЛГ» оставила за Бочаровым и Глушаковой, правота Глинки не внушала никаких сомнений. Г. В. Вилинбахов пригласил Владислава Михайловича на очередное заседание Эрмитажного геральдического семинара. Оно состоялось в Библиотеке Николая II; яблоку упасть было негде. Владислав Михайлович казался моложе своих лет; его возраст выдавала лишь седина – он был элегантен и энергичен. Его блестящее выступление, посвященное проблемам атрибуции иконографических памятников XVIII и XIX столетий, прозвучало в тишине почти благоговейной. Это был единственный в своем роде мастер-класс, и подобного слышать мне уже не доводилось – это был урок в школе Глинки.