Воспоминания о блокаде Глинка Владислав
62. «Срывает шляпу» в спальне, а сам уже крестился на святой угол.
67. Почему палантин «через плечо»? Естественнее – на плечах.
68. «Договорился» – оборот речи очень новый, советский. Лучше – условился, обещал.
69. Наполеон похоронен не в Пантеоне, а в Доме инвалидов. После 1912 года, когда очень широко отмечалась его память, об этом знали все грамотные люди в России. Тем более что гробница из финляндского гранита была подарена Николаем I.
70. Почему он не вспомнит, что именно восточную Пруссию мы заняли в Семилетнюю войну и генерал-губернатором ее был Суворов – отец полководца.
Флажками обыватели обозначали на картах только линии фронтов, т. е. того, что мы отдали или заняли.
76. Чаще говорили в то время «разводка», а не «разведенка». Что за «великосветский князь»?
80. Эполет во время войны не носили. И в мирное время с 1907 года существовала летняя форма – китель, на котором даже в парадных случаях носились погоны при всех орденах, поясном шарфе и т. п.
82. То же о мундире. Его, конечно, Самсонов с собой не имел. Для встречи английского генерала он облекся в более свежий, не мятый китель с орденами.
80. Трудно барабанить пальцами по аксельбанту. Это же шнур. По наконечникам, разве.
98. Не «ездовые», а повозочные.
100. Никакой неповоротливости не было у солдат при привычке к произношению офицерских титулований. Говорили скороговоркою «ваше скблагородие». «Товарищ капитан», «товарищ полковник» – не короче. Почему унтер, сопровождающий Воротынцева, так плох на коне? Почему он взят не из команды конных ординарцев, которая существовала при всех штабах армии, или из конвойной сотни?
101. Непонятно, что за «Петровские штандарты» рядом с «Суворовской славой»? 107. Филармоний в то время не было. Существовали филармонические общества, которые и организовывали концерты. Не лучше ли здесь просто говорить о концертах?
110. Достоверен ли рассказ о недостачах постоянного состава в кадровых дивизиях? Все кадровые пехотные полки имели в мирное время по 55–75 офицеров, в частности Нарвский полк имел на 1909 год 67 офицеров, Копорский – 70. Между прочим, число офицеров зависело в значительной степени от места стоянки полка. Чем лучше была стоянка, больше город, тем охотнее туда выходили из военных училищ. Это право выбора получали по лучшим отметкам. Выпускники 1914 года, хотя и досрочно выпущенные, заранее выбрали свои полки. Ваш Харитонов выбрал хороший пехотный полк, стоявший в Смоленске, имевший старшинство с 1703 года, Георгиевское знамя и т. д. В ротах кадровых подков бывало по три-четыре офицера. Но в момент мобилизации полк увеличивался в два раза за счет призыва запасных солдат и младших офицеров (главным образом прапорщиков запаса). Одновременно одна четверть – одна треть уходила на формирование второочередных пехотных полков. Поэтому мне кажется маловероятным, чтобы пусть очень юный, прямо из училища, подпоручик Харитонов получает только взвод. На взводы ставили прапорщиков. Его же верно поставят на полуроту. Не очень точен и разговор о «самых первых номерах». Таких «самых первых» было очень много: и гренадерские полки от первого до шестнадцати, и драгунские от первого до двадцатого, и уланские от первого до семнадцатого и т. д.
Почему полк оказался в Орле в конце июля? «Сбор» этой дивизии после лагерей происходил только в августе—сентябре. Тот же вопрос относился к штабам дивизии и корпуса. Они же в июле должны быть в Смоленске. Или у Вас есть достоверные данные, что в июле 14-го года они оказались в Орле?
111. Для всех офицеров и чиновников полка в любом эшелоне подавался классный вагон. Ни один офицер в теплушке с солдатами не мог ехать. Он к ним заходил на станциях, заболтавшись с ними, мог проехать один перегон. В пехотных полках не было старших адъютантов. Существовал адъютант полка и четыре адъютанта батальонов. Полковой адъютант обычно бывал в чине не выше штабс-капитана, батальонный – не выше поручика.
115. Уверен, что в это время никакой русский крестьянин (а следовательно, никакой солдат) на работе не снимал нижнюю рубаху. Ему в голову не приходила эта возможность. Гимнастерку – да, но «загорать» начали с 1930-х годов.
126. «За училище экстерном сдал». Что за исключительный случай? Обычно отбывавшие воинскую повинность вольноопределяющейся первого разряда после лагерного сбора сдавали экзамены на чин прапорщика запаса, весьма облегченные по сравнению с объемом знаний военных училищ.
127. Любой чин того времени обязательно ответит: «двадцать девятого пехотного Черниговского полка».
129. Эка, далась вам эта «русско-балтийская карета»! Русско-Балтийский завод в Риге выпускал отличные по выносливости и отнюдь не дешевые автомобили различных видов, прекрасно служившие именно на русских дорогах.
131. Отстегнуть можно было только всё сразу – пояс с шашкой и револьвером, надетым на него при помощи ременных муфт. Часто к этому прибавлялась еще так называемая «шлея», то есть ремни, шедшие спереди через погоны и скрещенные на спине.
132. Как надеется Воротынцев связаться телефоном со ставкой? Из немецкого-то городка?
133. Термин «передний край» в 1914 году не существовал, он появился позже при позиционной войне.
138. Никакой «золотой шпаги» в поход, конечно, не возили. Да ее и не было у Самсонова. У него было так называемое «золотое» или «георгиевское оружие» т. е. шашка с золоченым эфесом и эмалевым Георгиевским крестиком на верхней его части. Значение этого знака отличия отнюдь не следует переоценивать. За одну японскую войну им было награждено более 600 человек. Шпаги генералы действительно носили, но только при вицмундирах мирного времени и не числясь по казачьим войскам, как это было с генералом Самсоновым, который при всех видах формы обязан был носить только шашку.
150. Ни в коем случае невозможно, чтоб генерал называл своего адъютанта просто по фамилии. Либо «поручик», либо по имени-отчеству. Адъютант – офицер, а не холуй. Его по фамилии, да еще на «ты» не называли. На «ты» генерал мог называть его разве только, если знал его еще с детства, с кадетского времени, т. е. был близко знаком с его семьей.
152. Постучал о пряжку чего? Солдатская пряжка поясная в пехоте и полевой артиллерии была медная литая, но все пряжки офицерского снаряжения военного времени были сквозные тонкие.
156. Чтобы Ярослав пожимал ладонь фельдфебеля – немыслимо. Офицер с нижними чинами за руку не здоровался, и Ваш Ярослав это твердо узнал за два года военного училища, да еще такого строгого, как Александровское.
157. Полевая книжка того времени была именно книжка в черном клеенчатом переплете, она имела отрывные листки служебных записок, под которые подкладывалась копирка, и дубликат оставался отправителю. Размеры ее были: ширина – 13,5 см, высота – 19 см.
158. Фельдфебель из запаса – явление очень редкое. Чтобы дослужиться до фельдфебеля, требовалось пройти длинную лестницу унтер-офицерских чинов и хорошего фельдфебеля в запас старались не отпускать.
Пики были также и у немецкой конницы.
162. На слова штаб-офицера урядник не посмеет пожать плечами, это дерзость. А офицер не скажет ему «вы», так же как не скажет «ваших земляков работа», а скорее «твоих станичников работа».
171. Смысловских в 1909–10 гг. было пять братьев офицеров: четыре – артиллериста и преподаватель Александровского военного училища.
178. Кадровый офицер артиллерист навряд ли знает латынь, даже отдельную поговорку. Это не его стиль. Древних языков в кадетских корпусах не проходили. Он скорее вспомнит французскую поговорку.
187. В мыслях генерала Франсуа едва ли фигурирует слово «битюг». Скорее, он подумает «першерон», «пинцгаурен» и т. п. Битюг же – единственная порода русских тяжеловозов, выведенных в Воронежской губернии на реке Битюг.
191. У генерала Артамонова, судя по многим портретам, усы были скорее моржовые (вниз), чем тараканьи.
195. Так как Артамонов в 1905–07 гг. командовал 22-й пехотной дивизией, то, думаю, естественнее ему помянуть перед Выборгским полком, что у того серебряные трубы, полученные за взятие Берлина в 1760 году. А насчет шефства – так подобных полков было множество: в армейской пехоте – шесть, в армейской кавалерии – семь и т. д.
199. Еще раз скажу: револьвер и шашка не пристегивались, а надевались вместе с ремнями походного снаряжения.
200. Как же мог офицер Генерального штаба «по собственному желанию» проходить целое лето курс офицерской (а не высшей) артиллерийской школы? Кто бы ему позволил получить такой длительный отпуск?
213. То же, что на странице 121, и очень настоятельно. Такого и в мыслях не бывало. Считали за стыд голыми бегать и по пояс.
225. Опять «скидывает шашку» т. е. одновременно и распоясывается. Поймите, пожалуйста, что к шашке так привыкали, так с ней срастались, что она абсолютно не мешала. Рука от привычки придерживать ее у левого бока не двигалась, даже когда офицер был без нее. Шашка, палаш, сабля, шпага во всех армиях мира была неотъемлемым признаком офицерского звания. Она была неким символом.
228. Бинокль носили не на шнуре, а на тонком ремне.
228. Плащей на красных подкладках не бывало. Летнее генеральское пальто (а не шинель) бывало на красной шерстяной подкладке, но вернее, что Артамонов был уже в шинели военного времени из обычного солдатского сукна, без цветного подбоя.
230. Никак нельзя сказать, что, имея ордена Георгия и Владимира 4-й степени, полковник имел недостаточно наград. Эти два ордена были высшими наградами для чина полковника. Несомненно, что при них были и другие ордена, считавшиеся менее почетными.
О полковнике Михаиле Григорьевиче Первушине. Он в 1909 году был уже полковником в 96-м пехотном Омском полку, но им не командовал. Неверно, что он мог восемь лет быть полковником и десять командовать полком. Наоборот могло быть, т. к. полком всегда командовали только полковники, а подполковнику надо было дождаться производства да еще вакансии на полк, как раз этому пример и сам Первушин. И второе: на купчихах в конце 19-го века женилось множество армейских офицеров, и это не считалось зазорным. Девушки купеческого звания в большинстве случаев кончали гимназии и умели себя держать. Только в гвардии на это смотрели косо, и порой это приводило к переводу в армию.
254. Откуда сведения, что младшие офицеры получают 20 рублей в месяц жалованья? В действительности с 1909 года младший офицер получал 70 рублей в месяц, плюс более ста процентов различных фронтовых надбавок с первого дня мобилизации.
265. Конечно, не он снимал сапоги, а один из денщиков. Именно денщик, а не вестовой.
267. Об Андрее Первозванном Самсонов думать не может, скорее о Георгии второй степени.
272. Конечно, у Самсонова и у многих офицеров его штаба есть все время ведомые за ними свои верховые лошади, так что казаков спешивать им незачем.
297. Презрение со стороны общества по отношению к офицерам. Это уж чересчур. Осмеяние передовыми писателями – очевидно, Куприным. А что Чехов-то говорит? Вспомните «Трех сестер» и др. его творения.
326. А выставленные в окнах магазинов карты фронтов, а защитная одежда военных, которыми буквально кишели улицы. А проходящие строем команды запасных полков?
328. Никто в те годы из интеллигентных людей так не представлялся. Называли фамилию и только.
330. Положительно не верно, будто может быть впечатление, что никакой войны не существует. У половых в Москве были не куртки, а рубахи. Что за веселая реклама папирос «Дядя Костя». У них была одна всегдашняя реклама: портрет артиста Варламова – «дядя Костя».
342. Невероятно, чтобы фельдфебель «взял подполковника у плечика».
367. Запущенная теннисная площадка в старом имении маловероятна. Скорее крокетная.
367. При Елизавете напишут не Георгий, а Егор или Юрий… И, вернее, не кавалергард (которые в то время набирались только на время коронации), а иной гвардеец. Именной указ о пожаловании бывал не каллиграфический, а печатный, с вписанным от руки именем и подписями.
339. Естественнее, чтобы карта лежала в полевой сумке под прозрачным целлулоидным покрытием.
373. Не бросит Харитонов свою шашку, особенно если Воротынцев не бросил свою. А если бросит, то сломает ее. Для него она символ его офицерской чести.
374. Невозможно чтобы Воротынцев и на миг принял за «странный орден» университетский знак. Все орденские кресты носились на левой стороне груди, а университетский знак на правой. Да еще имел он форму ромба.
381. Генеральских звезд на погонах не бывало. Все звездочки от прапорщика до генерала были одинаковые по размеру и форме. В сцене снимания погон пропущено снятие орденов. При любой форме носились все степени орденов Георгия и Владимира. В частности, Самсонов должен быть с Георгием 4-й степени на левой стороне груди и Владимиром 2-й степени на шее. Их он с особенной болью должен лишиться.
389. Шаровар в 1914 году никто не носил из офицеров, хотя в официальной терминологии они так и назывались.
402. В навершии знамени, имевшем вид прорезной плоской пики, помещался литой двухглавый орел, а при Георгиевском – он заменялся Георгиевским крестом.
414. Почему «отпущенные стремена»? Они пригоняются по длине ног. А раз конь велик, то и незаметно, что они длинны.
424. «Чубатый сотник» из конвоя генерала Мартоса. Офицеры, хотя бы и казачьи, чубов не носили. Носили только нижние чины казачьих войск.
424–425. По форме не видно – гвардейский генерал или армейский. Если только носит гвардейскую полковую форму, то были цветные выпушки на обшлагах и карманах, но таких тонкостей Таня, полагаю, не поймет.
426. «За две недели, прошедшие с измены жениха»… Не слишком ли скоро Таня сюда попала? Значит, уже была сестрой, и разрыв с женихом произошел после начала войны?
439. Почему эти стихи «Кощунственные»? Их так естественно повернуть против царизма, – он разрушает человека, калечит его, сам разрушает свое государство и т. д.
445. В Ростове существовало училище судовых механиков, а не мореходное.
446. Даже для начальницы гимназии «Темную, тупую офицерскую касту» – это чересчур.
Ярославу трудно было мечтать о Новочеркасском корпусе. Это корпус исключительно для детей донских казаков. Верней мечтать о ближнем Одесском, Воронежском или Киевском кадетском корпусе. В виде примера всем известные в то время бывшие полковником Лавров и подполковником Ашенбреннер.
447. Юрик что-то не растет: все ему те же одиннадцать лет. Если он путеец, то знак его – топор и якорь. И канты на петлицах – зеленые. Если технолог – то ключ и молоток. И при этом у инженеров эти знаки оставались только на околышах фуражки, а не на петлицах.
460. Вернее, что такому инженеру, бывшему эмигранту, предложат не место директора горного департамента, а работу в зоологическом комитете.
469. А куда же девалось жаркое? При таком подробном описании обеда как же Вы его опустили?
480. Адъютант Дерфельден «конногвардейского роста». Для офицеров рост не имел значения при выборе полка. Пример тому сам Николай Николаевич, служивший в лейб-гусарах, где рядовые были небольшого роста.
482. Кадровые офицеры воротников шинели никогда не поднимали.
403. «Шурик». Для того времени звучит маловероятно. Скорее, Саша.
486. Не «премного благодарен», а «покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие».
Почему Воротынцев может командовать только пехотным полком? Как офицер Генерального штаба, а в прошлом артиллерист, он может быть послан в любой род оружия.
499. На всем протяжении романа полностью отсутствует звон шпор, который должен сопровождать каждый шаг всех штаб-офицеров и генералов, не говоря уже обо всех чинах кавалерии и артиллерии.
A. И. СОЛЖЕНИЦЫН – В. М. ГЛИНКЕ
23. 1. 71
Многоуважаемый Владислав Михайлович!
Разрешите поблагодарить Вас за отзыв о моем «Августе»! По ценности замечаний Ваш отзыв превосходит всё, что я слышал от кого-либо от моих сорока «первочитателей», на которых я проверял свою предпоследнюю редакцию. Очень сожалею, что не знал к Вам пути год назад, когда у меня был первый пробный отпечаток группы военных глав, – я многое мог бы исправить более коренным образом.
Разрешите ли Вы в будущем просить Вас прочесть Узел II-й – «Октябрь Шестнадцатого»?
С благодарностью и добрыми пожеланиями А. Солженицын
B. М. ГЛИНКА – А. И. СОЛЖЕНИЦЫНУ
(январь—февраль 1971)
Многоуважаемый Александр Исаевич!
Благодарю Вас за ответ на мои замечания. Конечно, я всегда готов прочесть следующую часть романа. А сейчас хочу написать Вам еще немного об уже читанном. Все эти дни мне не дает покоя, что не до конца возразил Вам по одному пункту. Мне думается, что история со снятием погонов чинами штаба Самсонова при попытке выйти из окружения маловероятна. Прошу Вас помнить, что все части обмундирования и даже белье офицеров резко отличались от того же у нижних чинов. Иначе сказать, сняв погоны и ордена, знаки окончания академии, военных училищ, кадетских корпусов и полковые (от которых ото всех оставались явные следы в виде выметанных шелком отверстий для прикрепления) офицеры все равно не становились похожи на солдат. Покрой и детали фуражки, шинели, кителя, рейтуз, сапог – буквально всего, что носил офицер, выдавало его принадлежность к командному составу. Не перенесли ли Вы эту картину из лета – осени 1941 года? А то, что труп Самсонова оказался в могиле без погонов и, очень вероятно, в рейтузах без генеральских лампасов, могло явиться результатом действий его денщика или адъютанта, не хотевших, чтобы немцы имели хоть какое-то основание узнать, что похоронен генерал, командовавший армией. Словом, позвольте просить Вас обратить внимание на мои возражения.
Будьте здоровы. С уважением В. Глинка
А. И. СОЛЖЕНИЦЫН – В. М. ГЛИНКЕ
18. 2. 71
Многоуважаемый Владислав Михайлович!
Вся история со снятием погонов штабом Самсонова ни в коем случае не перенесена из 1941 г. (как и вообще я не перенес ни одного факта). Она и самого меня корежила, но взята из немецкого издания 20-х годов книги русского генерала… (фамилии сейчас нет под рукой), записавшего по свежим следам рассказ штабных, только что вышедших из окружения. Они скрывали, видимо, только звания свои, а вовсе не офицерство. Психологически я не верил, что Самсонов дал снять с себя погоны, но так рассказывают участники, и только этим можно объяснить, что с большим опозданием лишь по медальону опознали его труп.
Еще раз выражаю Вам свою сердечную благодарность. Надеюсь еще беседовать с Вами по году 1916-му. Жму руку! А. Солженицын
В тексте письма на месте многоточия вместо имени генерала рукой В. М. вписано – «Носкова» (прим. М. Г.)
Летом 2004 года на Таганке в Москве в фонде «Русское зарубежье» состоялась весьма праздничная презентация книги «Хранитель» (первая книга). И поскольку, во-первых, книга «Хранитель» содержит страницы, свидетельствующие о том чрезвычайном внимании, с которым В. М. Глинка отнесся к просьбе А. И. Солженицына прочесть рукопись его «Августа Четырнадцатого» с целью выявления возможных неточностей, а, во-вторых, основу фонда, в котором проводилась презентация, составили архивы, привезенные с собой Александром Исаевичем Солженицыным при его возвращении в Россию, то есть по существу это солженицынский фонд, как его в разговорах все и называют; то мне, как составителю книги «Хранитель», показалось возможным и даже необходимым послать книгу А. И. Солженицыну, сопроводив ее следующим письмом:
Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Больше тридцати лет назад, в начале семидесятых мой дядя, историк и сотрудник Эрмитажа Владислав Михайлович Глинка по Вашей просьбе был одним из «первочитателей» «Августа 1914». Работая над книгой, которую Вы держите в руках, я взял на себя смелость поместить в нее несколько страниц («Хранитель», с. 98–105), которые, по моему глубокому убеждению, являются иллюстрацией чувства высочайшей ответственности как автора, избравшего темой своего произведения ИСТОРИЮ, так и данного историка, к которому автор обратился за профессиональной консультацией.
Я не был свидетелем Ваших встреч с дядей, но мне припоминается, что познакомила Вас с ним математик Ольга Александровна Ладыженская. Так это или не так, спросить я не собрался, а теперь уже и не спросишь…
Дядя (он был братом моего отца, погибшего на войне, и усыновил меня после его гибели) был горячим Вашим поклонником и читателем. Впрочем, и я очень на это надеюсь, из книги «Хранитель», никакого другого вывода сделать и нельзя.
От всей души желаю Вам самого доброго здоровья и долгих, долгих лет.М. Глинка,14 августа 2004 года. Петербург
Ответа на свое письмо, понимая, какая эпистолярная нагрузка, несомненно, лежит на моем адресате, я не ждал. Но 27 декабря около семи вечера раздался телефонный звонок. Разговор (я записал его сразу же, правда, по памяти) был таким:
– Я бы хотел поговорить с Михаилом Сергеевичем Глинкой.
– Это я.
– С вами говорит Солженицын.
Боюсь, я ответил не в ту же секунду.
– Александр… Александр Исаевич?
– Да. Я получил ваше письмо и книгу.
А. И. Солженицын
Письма А. И. Солженицына В. М. Глинке
– Вы имеете в виду книгу «Хранитель»?
– Да. Хочу просить прощения, что не ответил на ваше письмо, приложенное к книге. Но до меня оно дошло только сейчас, хотя датировано 14-м августа. Замечательная книга. Очень большой труд. И прекрасно издана. Думаю, что издать ее было нелегко. Как это вам удалось?
Голос ровный, не тихий и не громкий, не быстрый, но и не замедленный, все слова выговариваются целиком.
– Страшно рад, Александр Исаевич, вашему звонку… Надеюсь, вы не нашли особых неточностей?
– В книге не нашел. Но в письме вы пишете, что с Владиславом Михайловичем, по-вашему, нас познакомила Ладыженская. Я в этом не уверен. Думаю, что если бы это была она, так я бы, наверно, успел внести исправления в первое, парижское издание «Августа». А раз не успел и вносил уже в последующие, то нас, видимо, познакомил кто-то другой. Но кто, сейчас уже не вспомнить.
– Мне казалось, что дядя называл ее имя. Но уже ни его, ни ее не спросишь…
– Да… А замечательный она была человек… Вы ее знали?
– Думаю, что из живших в Ленинграде был одним из тех, кто познакомился с ней раньше всех. Я был знаком с ней еще в Кологриве, в том городке, откуда Ольга Александровна родом…
– Вы и там успели побывать?
– Мы попали туда в эвакуацию. И одна из женщин нашей семьи стала работать в тамошнем музее. А музей почти полностью состоял из коллекций, реквизированных у художника Ладыженского, брата деда Ольги Александровны. Отсюда и близкое знакомство. Ладыженские – мать и дочери – держали коз, и я помню, что несколько раз помогал им загонять коз во двор. Мне тогда было лет шесть-семь, а Ольге Александровне не было еще и двадцати. А костромской говор она сохранила на всю жизнь. И даже ставши академиком, говорила так: «Это кака така функца? Эта функца переменна…»
– Очень забавно.
– Александр Исаевич, я сейчас готовлю еще одну книгу из материалов архива Владислава Михайловича…
– О чем будет эта?
– В основном блокада. Но не только…
– Очень интересно.
– Могу я вам ее прислать, если удастся выпустить?
– Да, конечно… Буду рад. Но только не обещаю, что отзовусь в печати. Стало не под силу. Так что заранее прошу извинить. Еще раз благодарю за книгу, которую получил. Огромная работа.
– Ваша оценка, Александр Исаевич, для меня очень важна. И ваш звонок… Это для меня событие…
На этом разговор закончился. Для меня он, и действительно, был событием.
В том же конверте, где у Владислава Михайловича хранились два письма А. И. Солженицына, лежал и еще один листок. Это анкета, рассылавшаяся автором «Августа» своим «первочитателям». Она осталась незаполненной, да это и понятно. После отсылки А. И. Солженицыну многих листков с пожеланиями и консультативными сведениями, заполнять такую анкету было излишне. Однако беру на себя смелость опубликовать текст этой анкеты. Мне кажется, что это еще одно свидетельство той необыкновенной тщательности, с которой автор «Августа» подходил ко всем этапам своего колоссального труда. Единственное, что я позволил себе изменить в анкете, это сплотить ее текст – в оригинале между вопросами были оставлены пустые места для ответов.
1. Возраст (округленно до пятка):
2. Пол:
3. Если мужчина – служил ли в армии, был ли на фронте?
4. Как прочли Вы сплотку военных глав:
– тяжело, легко, средне? сохраняя интерес или теряя его?
если теряя – с какой приблизительно главы?
5. Ясен ли Вам стал смысл и ход армейской операции с русской и немецкой сторон? Была ли охота у Вас вникать, или Вы скользили, пропускали? Как читались Вами обзорные (со штрихом) главы?
6. Создалось ли у Вас доверие, что передаются немодифицированные атмосфера, быт, обстоятельства именно ТОЙ войны, 1914 г., или показалось проекцией ЭТОЙ войны?
7. Как Вы оцениваете эту книгу сравнительно с предыдущими того же автора?
8. Ваше мнение о монтажных главах (6", 60")?
9. Персонажи, наиболее удавшиеся?
10. Персонажи, наиболее неудачные?
Независимо от этой анкеты, устно или письменно, общо или детально, в любом виде сообщайте свое мнение, если есть охота.
В. М. Глинка
М. Глинка
Недописанная глава
Отрывки бесед
(фрагменты главы, еще не написанной составителем книги)
– Ты отмечал когда-нибудь, – спросил меня как-то дядя, – масштабы наших переименований, переназваний? Не говорю уже об изменении названий улиц, где одна переназванная то и дело пересекается с другой такой же? А переименование кораблей, дворцов, заводов… Но ведь такой масштаб замен названий – это просто оккупация! Поменяла свое название даже сама страна! А ты не задумывался над тем, что треть века во главе переназванной страны стояли те, что жили также не под теми фамилиями, что были получены ими от своих родителей? Мало того, в честь их подпольных кличек переименовывались древние города. Ты посчитай, сколько их еще осталось…
Никогда не слышал от В. М. двусмысленностей, намеков, он не терпел солдатских острот. Ему была чужда язвительность и тот вид юмора, который основан на смехе над собеседником, а уж об издевке и говорить нечего. Ему не были близки Ильф и Петров, он не любил Гашека, был более или менее равнодушен к Зощенко. От миниатюры Райкина он мог хохотнуть, но тут же как-то вздергивался, будто отряхивался. Он приходил в раздражение, если понимал, что начинает симпатизировать чему-то, что близко инстинкту – страху жадности, чувству мести. Ему, мне кажется, претила любая сатира. Никогда не приходилось слышать, чтобы его особенно занимали даже Свифт или Рабле. В архиве дяди есть письмо от карикатуристов Кукрыниксов с вопросами, касающимися обстоятельств бегства Керенского от большевиков. Не поможет ли им Владислав Михайлович? Во что одеть беглеца? Ответа дяди на это письмо не знаю. Никакой особой симпатии к Керенскому он, конечно, не питал, но предположить, что дядя стал бы помогать, кому бы то ни было, в насмешках над человеком, которому грозила реальная кровавая расправа, не могу. Даже если все и относилось к прошлому, да и кончилось благополучно.
Один музейщик с Урала, совершенно искренне желавший сделать дяде к 80-летию хороший подарок, прислал к этому дню посылку, в которой лежал небольшой хромированный топор. Близко к обуху на стали был выгравирован рисунок – елка, токующий глухарь, целящийся охотник. Ну и конечно поздравительная надпись. Еще одной особенностью топорика было алого цвета топорище и предохранительный чехольчик искусственной кожи с кнопкой и рельефной надписью – «50 лет Советской власти». Какой реакции дяди ожидал уральский человек, посылая подобный подарок, отгадать не берусь. Но времена были такие, что ничего стоящего в магазинах не было вообще. И, возможно, это был попросту самый дорогой из сувениров, продающихся там, откуда он был прислан. Впрочем, этого подарка дядя уже не увидел.
Пока он был жив, в той группе людей, который можно было назвать его кругом, кое-что было невозможно. Или ты из этого круга выпадал. Примером может служить прекращение его общения с коллекционером солдатиков полковником М. В. Люшковским. От вернувшегося из заключения Михаила Борисовича Рабиновича дядя узнал о том, что показания Люшковского при его допросах в 1949–50 гг. («Ленинградское дело») значительно ухудшили положение уже находившегося под следствием Михаила Борисовича. Полностью доверявший Рабиновичу дядя перестал здороваться с Люшковским и больше никогда не подавал ему руки.
В. М. говорил, что особый вид насилия над интеллигенцией начиная с 1920-х годов – это принудительное вкрапление ее в чуждую ей среду и в первую очередь порожденный оскудением жизни (как только было пресечено предпринимательство) коммунальный вид существования. Это общие уборная, умывальник, кухня. И институт принудительной прописки, когда человек не волен менять свое место жительства. Для многих такая жизнь – непреодолимое вечное иго.
Из того в литературе, что он активно не принимал, были всякого рода «алые паруса» – как непосредственно Александра Грина, так и всевозможных его подобий. Фыркал презрительно он также, например, на Луизу Олкотт – дореволюционные издания ее «Маленьких женщин» и «Маленьких мужчин», а также «Маленьких мужчин, ставших взрослыми» состояли в книжном арсенале дома Таубе. В родительском же доме дяди в Старой Руссе таких книг не было.
Один молодой человек, занимающийся историей, несколько лет писал Владиславу Михайловичу восторженные и почтительные письма из Риги и даже со временем стал называть его в письмах «отцом». Наезжая в Ленинград, молодой человек привозил дяде книжки, которые дарил с надписями – также чрезвычайно почтительными. Одну из них «С.-Петербург. Путеводитель по столице. 1903 год» мне как-то случилось перелистать. Большая часть тех мест, где обычно стоят штампы библиотек, из нее вырезаны, там, где штампы замазаны, все-таки можно разглядеть, что книга украдена из библиотеки Госплана СССР. Кончилось тем, что уже после смерти дяди, оставленный дядиной вдовой на день-другой пожить, молодой человек увез с собой на память несколько серебряных вилок. Рига теперь заграница.
В. М. считал Петра I и Николая II антиподами. Один готов был, говорил дядя, заботясь о величии России, принести в жертву что угодно, хоть родного сына. Другой из-за болезни сына был готов на все, только бы сына спасти. И один угробил сына, другой страну, но и сына тоже.
Когда дяде было лет шестнадцать или семнадцать (1920-й?), он видел, как на расстрел вели человека в английской военной форме. Рассказал он мне об этом в шестидесятых, то есть прошло лет сорок. На мой вопрос – «за что?» – дядя лишь пожал плечами, мол, гражданская война… Где именно это было я не запомнил, дядя называл какую-то железнодорожную станцию.
– Ты лучше спроси, как он шел! – сказал дядя. – Как держал голову! Насвистывал… Прутик в руке…
Наверно, именно под впечатлением от этих его реплик мне особенно запомнились два его коротких устных рассказа:
Первый, возможно, он пересказывал со слов Натальи Михайловны Шарой (сотрудницы Эрмитажа, которая в 1917–1918 была медсестрой Общества Красного креста).
В конце Первой мировой войны комиссия Красного креста обследовала лагеря военнопленных воюющих держав. Она отметила странную закономерность. Во всех немецких лагерях процент смертности военнопленных англичан была существенно выше, нежели французов, итальянцев, русских, сербов, бельгийцев.
Комиссия стала выяснять причины, и обнаружилось следующее: когда немецкий конвоир, дублируя свои словесные команды еще и действием, толкал пленного рукой, прикладом или давал пинка, то французов, итальянцев, русских, сербов, бельгийцев это заставляло подчиняться существенно быстрей. С англичанами было иначе. Конвоир, давший англичанину тычка или пинка, автоматически получал ответ в виде удара по лицу. Конвоир отшатывался, передергивал затвор и одним англичанином становилось меньше. Но получить оплеуху, хоть и за право застрелить потом человека, удовольствие сомнительное, и в следующий раз этот конвоир уже думал, кому стоит давать пинка, а кому не стоит.
Уже к концу первого года войны английских военнопленных помещали отдельно от всех остальных. Они носили свою военную форму и субординационные знаки различия. Конвоиры и охрана обращались к ним на «вы». Каждое утро англичанам доставляли горячую воду для бритья… Но, правда, их было не так много, как других.
Рассказ второй. В конце 1940 года Англия каждый день ждала форсирования немцами Ла-Манша и вторжения Гитлера на Британские острова. Черчилль описывает одно из парламентских заседаний в эти дни. В повестке слушаний палаты лордов стояли два пункта. В соответствии с порядком их поступления первым разбиралось дело некоего британского солдата, проходившего службу в юго-восточной Азии. За какую-то провинность солдат был посажен на гауптвахту, но счел наказание несправедливым и обратился с кассацией в парламент. Лорды, не спеша, разбирали дело. Вторым пунктом на этот день стоял вопрос, связанный с возможным вторжением немцев и теми мерами, которые Англии следовало для обороны островов предпринять. Не выдержав медлительности, с которой двигалось первое дело, Черчилль, ерзавший, как на иголках, вскочил и громко спросил у зала, чем милорды занимаются и на что они тратят время, когда стоит вопрос о самом существовании Англии? Возникла пауза. И лорд-спикер, пожевав губами и оглядев палату, не спеша, ответил премьер-министру, что палата занимается тем, чего нет важнее и дороже на Британских островах – достоинством человека. Не убыстряя и не замедляя хода заседания, лорды продолжили обсуждение дела солдата, затем сделали перерыв для традиционного чаепития и лишь потом приступили ко второму вопросу.
Черчилль якобы сказал, что лорды преподали ему урок, который он помнил всю жизнь. Англия без соблюдения тех правил, которые позволили бы этим людям уважать как себя самих, так и любого британца, ценности для них не представляла. Другая Англия была им просто не нужна.
К счастью или несчастью, В. М. не знал о том, как летом 1945 года английские власти высылали русских эмигрантов из Англии, а их оккупационные власти – десятки тысяч пленных казаков из Австрии и передавали и тех и других с рук на руки советскому СМЕРШу. Судьбы большинства переданных были ужасны.
Любимое в русской прозе? Поздний Чехов, особенно «Степь», «Архиерей», «Черный монах». Толстой только после Чехова, и не весь. С Достоевским не все ясно, хотя маршруты героев «Братьев Карамазовых» – это места детских прогулок и игр В. М. – дом Достоевского рядом, а Анна Григорьевна – пациентка отца. Из Набокова, который в то время попадался лишь в заграничных изданиях, В. М. особо выделял «Другие берега». О том, что сам Набоков не только читал его, В. М. Глинку («Пушкин и военная галерея Зимнего дворца»), но и отметил это в «Комментарии» к «Онегину», дядя так и не узнал. Этот «Комментарий» был издан у нас тогда, когда В. М. на свете уже не было.
Помню утро раннего июня (1981? 82?), когда я приехал к дяде, чтобы, погрузив все, что они с Натальей Ивановной заготовили к летнему отъезду, везти их в Эстонию.
Ехать нам предстоит полдня. Прихожая заставлена вещами. Но ждут завтракать, и за завтраком, уже немного походным – на столах ни раскрытых книг, ни бумаг, полуприкрыты шторы, квартира уже слегка нежилая – вдруг кто-то из них, не помню кто, что-то произносит, и оба замирают, глядя друг на друга.
– Диккенс?
– Диккенс-то, Диккенс… Но откуда?
И снова отдернута штора, и один за другим снимаются с полок и листаются тома Диккенса. Наконец, нашли.
– Ну, с Богом, – говорит дядя. – Поехали… А времени-то уже…
Тезисы монолога: Как ты можешь видеть, все советские годы у нас кризис с жильем. Вот тебе первоначально возникшее из бедности и, возможно, лишь случайно нащупанное властями открытие… Но, убежден, уже вскоре принятое на вооружение. Паек есть, но он скудный. Оказалось, что это один из самых дешевых способов держать население главных городов в полном повиновении. Скученность, нехватка жилого места держит человека в состоянии постоянного раздражения и даже вражды к живущему рядом с тобой. Прожиточный минимум и бацилла вражды, но именно вражды бытовой, направленной на ближайшего соседа, – это лучший способ обуздать, то есть не дать сплотиться, стать обществом… Хрущев – абсолютный мерзавец по его деятельности в конце 1930-х, но именно интеллигенция готова многое ему простить, потому что это в его правление пришла надежда на отдельную квартирку, хотя бы в старости…
Тезисы разговоров: Равны ли люди? Вернее, можно ли их считать равными? Точнее, возможно ли, если спасти всех не удастся и речь идет о том, кого спасать в первую очередь, ответить – да, вот этого! И вот этих!
Вопрос этот праздный и непраздный. Как будто бы мы не можем и не должны даже умозрительно предпочесть одно человеческое существо другому, но, например, у военных трудности с ответом на этот вопрос отсутствуют… Армия не сможет сражаться без генералов – значит, генералов надо беречь особенно и первоочередно… Нужны армии и командиры полков, а значит, тщательнее, чем к остальным, надо относиться и к охране полковников… И так далее.
Столь же прямо и отчетливо эта же система распространялась у нас и на специалистов оборонной промышленности.
Но, кроме людей, профессией которых является война и изготовление оружия и которых в зависимости от их яруса в военной пирамиде, видимо, надо стремиться сберегать все крепче, есть и те, кто могут быть названы носителями культуры и искусств…
«Ослов и ученых на середину!» (Цинизм и государственный ум Наполеона.) У нас же – только цинизм. Спасают лишь тех спецов, которые нужны для ведения войны – конструкторов, военных инженеров, то есть нужных для сохранения власти силой. (А не умом, интеллектом, знаниями, величием духа…) Иначе бы спасали наравне или даже раньше военных философа, академика истории или филологии.
В этом смысле Екатерина и Александр I были выше. Мысль о просвещении, а не только о культе силы, сквозит постоянно.
От него ежечасно можно было что-нибудь узнать. И так было всю жизнь. Побывав в 1970-х туристом в Италии, я, решив поймать дядю, спросил его, каков, по его мнению, Рубикон. Маленькая речка, фактически ручей, ответил он, кто же этого не знает. Он почему-то знал, откуда появилось выражение «разводить антимонии», его нельзя было поставить в тупик, спросив, откуда появилось слово «бедлам», и уж совсем он поразил меня, когда я, как-то вычитав в справочнике, что в Союзе Михаила Архангела был почему-то Железнодорожный отдел, спросил дядю, слышал ли он об этом. И услышал в ответ:
– А как же. На Басковом переулке, 3. Неподалеку от того, где мы раньше жили.
– «Двенадцать стульев»? Талантливо, конечно, но ты представляешь себе обстановку конца двадцатых, когда вышла эта книга? Почему наш Андрей Валентинович из Пац-Помарнацкого стал просто Помарнацким? Отец был подполковником лейб-гвардии Павловского полка, вот почему! Слава Богу, Андрею удалось пересидеть какое-то время бухгалтером в Ленэнерго… А Исаевы, дядя Сережа и дядя Боря? Почему они рыли Беломорканал, а потом получили «минус семь» и оказались в Крестцах? Да потому, что у родителей был свой этаж на Суворовском! А Алеша Притвиц, у которого ты бывал в Херсоне? Я называю лишь тех, кого ты знаешь, и кто все-таки уцелел… У меня же список, сам понимаешь, другой… Смех над тем, что люди стараются скрыться, когда сословие их приговорено к уничтожению, – это смех специфический… А над чем потешаются авторы «12 стульев»? Над бывшим предводителем дворянства. Да по стране метались тогда в ужасе тысячи, десятки тысяч таких или подобных… Тут забегаешь… А что это за гогот по поводу бессловесных старушек в мышиных халатах? Сколько их было – этих всё потерявших к пожилым годам женщин. Всё – мужей, сыновей, родственников, имущество, жилье… А тебе нравится эта книга?
– «Тарас Бульба»? Это, на мой взгляд, один из самых отталкивающих персонажей… И вневременной. А в нашей жизни – необыкновенно широко представленный. Ты можешь найти его повсюду, где от насильника не избавиться. Это начальник в армии, надзиратель в тюрьме, муж в семье, сосед по коммуналке… Диапазон того, на что этот Тарас смотрит с высокомерным презрением, это, собственно, все, из чего состоит культурная составляющая жизни… Образование. Труд. Гуманное отношение к жене и детям. Любая чужая религия. Любая иная нация. Любой договор или обязательство. Любая власть, если ее установления противоречат его кровавым инстинктам… В доме Тараса все захваченное, награбленное в чужих краях – парча, чеканка, ковры, дорогое оружие. Свое – это глиняные горшки… И лежать пьяным поперек дороги.
…Как-то, стараясь вспомнить подробности нашей единственной поездки с дядей в Грузино, я вынул старую карту автомобильных дорог Ленинградской области и увидел название – Красный Латыш. Странное, согласимся, название для населенного пункта… Но стрелка указателя с таким именно названием стояла тогда (может быть, стоит и сейчас) где-то между Тосно и Любанью, и, помню, она послужила для В. М. поводом к монологу.
Дословно, конечно, привести его не смогу. Но смысл был в том, что репрессивный разгул абсолютного беззакония первых послереволюционных лет у тех, кто эти годы помнит, невольно связан с образом людей его осуществлявших. Это образ чекистов в черных кожаных куртках, у которых очень часто прибалтийский акцент.
– Им, конечно, платили золотом, – сказал дядя. – Но не в этом, не только в этом дело…
По его мнению, немаловажным в таком желании служить в карательных органах было подсознательное ощущение компенсации за вековую униженность, ответ на имперскую политику. По территории Латвии – в прошлом Курляндии, Ливонии, Лифляндии – несколько веков прокатывались иноземные волны. Немцы, датчане, шведы, поляки, русские… Тем более, зная об истории этой территории, совершенно недопустимо было придавать карательным командам национальную окраску. А у нас ведь десятилетиями как похвала звучали слова – «латышские стрелки»… Но ведь для тех, кто помнит те годы, – это холодные белесые глаза, маузер, черный автомобиль, где за рулем такой же человек в кожаной черной фуражке. Аресты, реквизиции, ночные допросы, следователь в черной коже, начальство лагерей… Потом, правда, и их всех смела очередная чистка.
Недопустимо, говорил дядя. Близоруко, глупо, преступно. Национальные воинские формирования могут быть лейб-гвардией, то есть почетными, представительскими и никогда карательными. В Лондоне стоит на часах шотландская гвардия, почетный караул едут туда нести даже из Индии, Папа Римский нанимает швейцарцев. Да у нас тоже так было: был Собственный конвой Его Величества (из горцев), была гвардейская Команда Крымских татар. Национальные особенности должны быть использованы лишь во благо – гены говорят горцу, что мужчина должен носить кинжал, ну, и дайте ему его носить. Но в почетной страже, чтобы он носил его горделиво. У нас было огромное число воинских частей, сохранявших территориальную и даже национальную принадлежность, но, дядя повторил, ни в коем случае не карательных: Финский Драгунский полк, Крымский Дивизион, Кавказский саперный батальон, конные полки Донского казачьего войска, а также Оренбургского, Астраханского, Уральского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Амурского… Он, конечно, должен был перечислить все – Уссурийское, Кубанское, Терское… Названия так и бежали…
– Красный Латыш, – сказал дядя. – Ужасно. За что мы их так?
В Грузино, куда мы метили добраться, попасть нам не удалось. От Чудова по ужасной дороге (конец мая 1981 года) мы добрались лишь до берега Волхова напротив разрушенных маячных башен аракчеевского имения. В воздухе стоял непрерывный гуд комаров. Паром не работал.
Пропавший клад и упавшие шторы
М. С. Глинка
Как-то в конце 1981 года, после того, как Владислав Михайлович был у нас, на Васильевском острове, в гостях (Средний пр., 46), я пошел провожать его на стоянку такси. Стоянка была поблизости, на углу Среднего и 8-й линии, стояла небольшая очередь, и пока мы ждали машину, дядя, указав тростью через улицу на стоящий против нас огромный угловой дом (9-я линия, 42), рассказал мне некую историю.
В 1920-х годах в этом доме жил с семьей муж двоюродной сестры дядиного отца (и моего деда) горный инженер Константин Викторович Марков, специалист по изысканию месторождений, в том числе драгоценных камней и металлов.
Марковы и Глинки были семьями близкими не только по родству через Булатовых, но и по духу, достаточно сказать, что Романовым, имением в Крестецком уезде, Глинки, Булатовы и Марковы владели до самой революции по общему согласию совместно. Понятно, что В. М., будучи студентом, довольно часто у Марковых бывал. Самым удивительным в их квартире была огромная геологическая коллекция, собранная Константином Викторовичем. При этом состояла она из таких слитков, самородков, камней и друз, что даже в собственной квартире содержалась в металлических витринах и шкафах под толстыми стеклами. По Петрограду же в те годы катилась волна обысков и реквизиций. Грабили и просто бандиты. Дядя говорил, что присказкой Константина Викторовича стали тогда два слова: «убьют, зарежут». Еще дядя помнил, что стареющий Константин Викторович, наверно, сильно мерз – в Петрограде был голод и холод, – и в самой большой комнате квартиры Марковых была поставлена ковровая походная юрта. В эту юрту Константин Викторович понемногу перенес и все то, что раньше лежало по витринам и шкафам.
Сын его, Андрей, был также горным инженером. Однажды, когда Андрей собирался в служебную командировку, отец сообщил ему, что коллекция надежно спрятана, а куда именно – покажет, когда Андрей вернется. Но когда тот вернулся, отца уже не было в живых, сердечный приступ случился внезапно.
В юрте коллекции не оказалось.
Помочь искать ее Андрей Константинович позвал своих троюродных братьев – Владислава Михайловича и Павла Алексеевича Глинок. Но где искать? Константин Викторович в последние свои недели никуда не ездил, даже из дома выходил редко. Дядя говорил, что обшарили они в квартире буквально все – вплоть до печек и дымоходов. Но ничего так и не нашли.
– Что, возможно, и к счастью, – сказал дядя. – За сотую того, что в этих витринах было, все бы потом сели…
Я спросил у дяди, как складывались дальше отношения с Марковыми. Слишком разные профессии, ответил он, разъезды, война, а Елена Алексеевна умерла в блокаду…
Мы с дядей смотрели через улицу на огромный дом. Я сказал дяде, что еще недавно, в середине 70-х, этот дом лет пять простоял на капитальном ремонте. Все полы и потолки, как при этом водится, были обрушены.
– Ну, вот, может, что и нашлось, – сказал дядя, садясь в подошедшее такси. Мы оба и предположить не могли, что он как в воду глядел.
Несколько позже я рассказал об услышанном сотоварищу по Нахимовскому училищу, тогда делавшему стремительную карьеру в дежурной службе милиции города. У старшего офицера милиции, к тому же юриста, я хотел узнать, каковы были бы права того, кто во время капитального ремонта обнаружил клад, спрятанный полвека назад. Естественно, открыто его предъявив.
Читать бесплатно другие книги:
