Медовый месяц в улье Сэйерс Дороти

Миссис Раддл принялась чрезвычайно многословно излагать историю с радиоприемником. Питер Уимзи написал несколько строчек на клочке бумаги, сложил его и отдал Кирку. Тот кивнул и передал листок коронеру, который, дождавшись окончания истории, спросил:

– Мистер Ноукс торговал радиодеталями?

– Да, сэр.

– Если бы приемник сломался, он смог бы его починить?

– О да, сэр. Он уж в этих штуках понимал.

– Но слушал только вечерние новости?

– Точно, сэр.

– В котором часу он обычно ложился спать?

– В одиннадцать часов, сэр. Точный он был как часы: ужин в полвосьмого, новости в полдесятого, в одиннадцать спать – то есть это когда он дома ночевал.

– Хорошо. А как вышло, что в половине десятого вы оказались поблизости и слышали, работает ли радио?

Миссис Раддл колебалась.

– Я только сходила к сараю, сэр.

– Да?

– Кое за чем, сэр.

– Да?

– Всего лишь чуточку керосина, сэр, – сказала миссис Раддл, – я его честно утром вернула, сэр.

– Вот как. Ну что ж, это не наше дело. Спасибо. Джозеф Селлон, вы хотите еще что-нибудь сказать?

– Да, сэр. Только одно, сэр. Я про миссис Селлон этого не говорил. Я, может, сказал так: “Не заявляйте на меня, сэр, не то мне конец, а что тогда станет с моей женой?” Это все, сэр.

– Покойный был как-то связан с вашей женой?

– Нет, сэр. Конечно же нет, сэр.

– Думаю, лучше спросить вас, не затаила ли предыдущая свидетельница на вас обиду.

– Ну, сэр, это все куры мисс Твиттертон. По долгу службы мне пришлось допросить ее сына Альберта. И она, надо думать, обиделась.

– Понятно. Думаю, на этом… да, суперинтендант? Мистер Кирк получил очередную записку от своего высокородного коллеги. Похоже, она его озадачила, однако он честно задал вопрос.

– Ну, – сказал мистер Перкинс, – надо думать, вы и сами могли у него спросить. Тем не менее. Суперинтендант желает знать, какой длины была свеча в руке у покойного, когда тот подошел к окну.

Джо Селлон замер.

– Не знаю, сэр, – наконец проговорил он. – Я не заметил. Кажется, ничего необычного в ней не было.

Коронер вопросительно посмотрел на Кирка, который не знал, в чем смысл вопроса, и покачал головой.

Мистер Перкинс раздраженно высморкался, отпустил свидетеля и повернулся к присяжным.

– Что ж, джентльмены, похоже, сегодня мы дознание не закончим. Сами видите, точное время смерти покойного установить невозможно, ведь не исключено, что вечерние новости он не слушал из-за по ломки радиоприемника, который впоследствии мог починить. Вы слышали, что полиция испытывает значительные трудности со сбором улик, поскольку (в результате неудачного стечения обстоятельств, в котором совершенно некого винить) все возможные улики были уничтожены. Я правильно понимаю, что полиция хотела бы отложить дознание?

Кирк подтвердил, что да, правильно, коронер отложил дознание на две недели, и так много обещавшее событие закончилось безо всякого блеска.

На выходе из импровизированного зала суда Кирк догнал Питера.

– Старая ведьма! – проворчал он. – Перкинс ей, конечно, спуску не дал, но зря он меня не послушал – не надо было принимать показания, только чтоб личность установить.

– Думаете, это было бы разумно? Она всей деревне прожужжала бы уши своей историей, и все бы решили, что вы побоялись выслушать ее на дознании. Он, по крайней мере, позволил ей открыто выразить неприязнь к Селлону. Полагаю, этим он сослужил вам хорошую службу – лучше, чем вы думаете.

– Может, вы и правы, милорд. Я на это иначе смотрел. А зачем вы спросили про свечу?

– Проверял, насколько хорошо он все запомнил. Если не уверен насчет свечи, то и про часы мог просто выдумать.

– И правда, – проговорил Кирк.

Он не очень-то понимал, при чем тут это. Уимзи, по правде сказать, тоже.

– Он мог соврать про время, – шепнула Гарриет мужу на ухо.

– Мог. Странно, что соврал. На часах миссис Раддл было то же самое.

– Детектив Хокшоу[211] в пьесе “Кто перевел часы?”.

– Батюшки! Вы только гляньте! – гневно вскричал Кирк.

Питер глянул. Миссис Раддл, стоя на крыльце, продолжала давать показания репортерам.

– Боже правый! Питер, а ты не можешь их про гнать? Как звали того молодца, который прыгнул в пропасть?[212]

– Для Рима все граждане равны…

– Но англичанину подавай лорда. Потому и прошу.

– Моя жена, – скорбно сказал Питер, – охотно бросит меня львам, если ей будет надо. Moriturus…[213] Ну ладно, попробуем.

Он решительно приблизился к журналистам. Мистер Панчен, увидев, что благородная дичь идет к нему прямо в руки и тучные Васанские тельцы[214] не защитят ее, спикировал на него с ликующим клекотом. Их окружили остальные стервятники.

– А я говорю, – раздался поблизости недовольный голос, – что мне тоже надо было дать показания. Суд должен знать про те сорок фунтов. А они хотят это дело замять, да и все.

– Не думаю, Фрэнк, что для них это так важно.

– А для меня важно. И потом, разве он не обещал заплатить мне в среду? Я считаю, коронеру надо бы про это сказать.

Солком Гарди, уже урвавший свой кусок лорда Питера, не выпустил миссис Раддл из зубов. Гарриет коварно решила лишить его этой добычи.

– Мистер Гарди, если вы хотите информацию из первых рук, поймайте лучше садовника Фрэнка Крачли. Вон он, вон там, беседует с мисс Твиттертон. Его не вызывали на дознании, и остальные не знают, что ему есть что сказать.

Салли рассыпался в благодарностях.

– Если вы ему понравитесь, – добавила Гарриет со змеиной улыбкой, – то он ни с кем, кроме вас, не станет говорить.

– Большое спасибо за наводку.

– Мы же договорились, – сказала сияющая Гарриет. Гарди все прочнее утверждался во мнении, что Питер женился на самой очаровательной женщине в мире. Он ринулся к Крачли и вскоре уже удалялся вместе с ним в направлении бара. Внезапно оставшаяся без внимания миссис Раддл негодующе озиралась кругом.

– Ах вот вы где, миссис Раддл! Вы не видели Бантера? Пусть он отвезет нас с вами домой и вернется за его светлостью, а то мы останемся без ланча. Я просто умираю с голоду. Что за нахальные, надоедливые люди эти газетчики!

– Что правда то правда, м’леди. Я с ихней братией и знаться не желаю!

Она вскинула голову, отчего гагатовые украшения на ее шляпке зазвенели, и забралась в машину вслед за хозяйкой. Сидя посреди этого великолепия, она сама почувствовала себя кинозвездой. Надо же, репортеры! Когда машина тронулась, щелкнули шесть фотоаппаратов.

– Ну, теперь вы попадете во все газеты, – сказала Гарриет.

– Надо думать! – ответила миссис Раддл.

– Питер.

– Мадам?

– Как странно, что возникло это предположение про миссис Селлон – после того, что мы с тобой тогда придумали.

– Деревенская матрона вместо деревенской девы. Да, очень странно.

– Ты думаешь, в этом может что-то быть?

– Как знать.

– Ты ведь несерьезно это сказал тогда?

– Я всегда стараюсь городить ахинею, в которую точно никто не поверит. Никогда не получается. Хочешь еще котлетку?

– Хочу, спасибо. Бантер стряпает как домашний ангел. Кажется, Селлон на удивление хорошо справился с допросом.

– Нет ничего лучше, чем говорить чистую формальную правду – и не более. Должно быть, Кирк его натаскал. Интересно, был ли Кирк… нет, к черту! Мне это неинтересно. Не желаю беспокоиться обо всех этих людях. В этот медовый месяц нам поразительно не хватает времени друг для друга. И кстати, викарий хочет видеть нас сегодня вечером. Он устраивает прием. Будет херес.

– Прием? Херес? Боже милостивый!

– Херес предоставит он, а состоится ли прием, зависит от нас. Его жена будет страшно рада нас видеть и просит извинения, что не зашла сама – днем у нее Женский институт[215].

– Думаешь, надо пойти?

– Думаю, мы должны. Наш пример вдохновил его ввести моду на херес, он специально посылал за бутылкой.

Гарриет испуганно смотрела на мужа:

– Куда?

– В лучшую пэгфордскую гостиницу… Я с благодарностью принял приглашение от нас обоих. Не надо было?

– Питер, ты ненормальный. У мужчин не бывает настолько развито чувство общественного долга. Гостиничный херес в доме викария! Заурядные, порядочные мужи будут сплетничать и хвастать, пока жены не растащат их по домам на арканах. Уж это не может тебе понравиться. Ты же не захочешь надевать крахмальную сорочку?

– А им будет приятно, если я ее надену? Думаю, да. К тому же ты хотела показать мне какое-то новое платье.

– Ты слишком хорош для этого мира… Конечно, пойдем, выпьем их херес, и будь что будет. Но до вечера мы можем побыть эгоистами и пошалить?

– Как именно?

– Поедем куда-нибудь вдвоем.

– Поедем, три тысячи чертей!.. Это и есть твое представление о счастье?

– Признаю глубину своего падения. Не топчи поверженную женщину. Попробуй этих… не знаю чего – этих бантеровских штучек. Выглядят изумительно.

– Насколько эгоистично мне позволено пошалить? Можно ехать быстро?.. То есть очень быстро?

Гарриет подавила дрожь. Она любила водить и даже ездить пассажиром, но на скорости выше семидесяти миль в час у нее начинало сводить живот. Что ж, брак – это компромисс.

– Да, можно очень быстро, если хочешь.

– Это ты слишком хороша для этого мира!

– И слишком хороша, чтобы умереть… Но если очень быстро, то, значит, по шоссе.

– Верно. Ну, едем очень быстро по шоссе, и дело с концом.

Пытка длилась только до Грейт-Пэгфорда. К счастью, им не повстречалось ни одной заблудшей овцы суперинтенданта Кирка, припаркованной на углу, зато на выезде они пронеслись мимо такси с Фрэнком Крачли за рулем, который проводил их изумленным и восхищенным взглядом. Миновав полицейский участок на скромных разрешенных тридцати милях, они взяли западнее и свернули на проселок. Гарриет, затаившая дыхание еще в Пэгглхэме, наконец вдохнула и заметила спокойным уверенным голосом, что сегодня прекрасный день для прогулки.

– Правда? А дорога тебе понравилась?

– Очень. Столько поворотов! – с жаром сказала она. Он рассмеялся:

– Prire de ne pas brutaliser la machine[216]. И чем я только думал – видит бог, я и сам много чего боюсь. Я, видимо, весь в отца. Он был старой школы: либо сам прыгай через барьер, либо получи кнута и никаких глупостей. Это работало – до известной степени. Учишься притворяться, что не боишься, а потом расплачиваешься ночными кошмарами.

– По тебе этого не скажешь.

– Ты меня скоро разоблачишь, я уверен. Вот скорости я не боюсь – поэтому так люблю рисоваться. Но даю слово, сегодня больше не буду.

Он позволил спидометру упасть до 25, и они в молчании потащились по улочкам куда глаза глядят. Примерно в тридцати милях от дома им попалась деревушка – старая, с новой церковью и прудом по сторонам аккуратной лужайки. Все это лепилось к подножию небольшого холма. Напротив церкви узкая скверная дорога поднималась к вершине.

– Давай туда поднимемся, – сказала Гарриет, когда Питер потребовал распоряжений. – Кажется, с холма хороший вид.

Машина свернула и стала лениво взбираться по холму между живых изгородей, уже тронутых осенью.

Слева внизу простиралась прелестная сельская Англия – зеленая, коричневая, с окруженными лесом полями, спускавшимися к речке, которая мирно мерцала под октябрьским солнышком. Тут и там среди пастбищ виднелись светлые проплешины стерни, а над деревьями плыл синий дым, поднимавшийся из красных труб фермерского дома. Справа у изгиба дороги стояла разрушенная церковь – от нее остались только паперть и заалтарная арка. Остальной камень, несомненно, пошел на строительство новой церкви в центре деревни. Однако за осиротевшими могилами с древними плитами кто-то тщательно ухаживал, а внутри церковной ограды был разбит палисадник с цветочными клумбами, солнечными часами и деревянной скамейкой, где можно было посидеть и насладиться видом. Питер вдруг вскрикнул и затормозил на краю лужайки.

– Чтоб я пропал, если это не наша труба!

– По-моему, ты прав, – протянула Гарриет, разглядывая солнечные часы, чья колонна и впрямь поразительно походила на “тудоровскую трубу”. Вслед за Питером она вышла из машины и прошла через ворота. При близком рассмотрении солнечные часы оказались сборищем разномастных элементов: циферблат и гномон были старинные, вместо основания лежал жернов, а колонна отзывалась на стук гулкой пустотой.

– Я верну свою трубу, – решительно сказал Питер, – даже ценой жизни. Подарим деревне взамен симпатичный каменный столб. Всяк сверчок знай свой шесток. Всякий будь с своею милой. Всяк ездок с своей кобылой, и конец – всему венец[217]. Это придает новый смысл старинному выражению “труба зовет”. Станем выслеживать наши проданные трубы до самых границ графства, как римские легионы разыскивали потерянных орлов Вара[218]. Думаю, вместе с трубами из дома ушла удача. Наш долг – ее вернуть.

– Это будет весело. Я утром посчитала: не хватает только четырех труб. Судя по всему, теперь осталось три.

– Я уверен, это наша. Что-то мне подсказывает. Давай заявим наши претензии на нее актом легкого вандализма, результат которого смоет первый же дождь.

Он торжественно достал карандаш и начертал на трубе: “Толбойз. Suam quisque homo rem meminit[219]. Питер Уимзи”. Затем передал карандаш жене, которая приписала “Гарриет Уимзи” и поставила дату.

– Впервые так подписываешься?

– Да. Буквы слегка пьяные, но это из-за того, что я писала на корточках.

– Не важно – это событие. Займем же эту прекрасную скамью и предадимся созерцанию пейзажа.

Если кто-то захочет проехать мимо – машина дорогу не загораживает.

Скамья оказалась крепкой и удобной. Гаррие сняла шляпу и села, с наслаждением подставив волосы нежному ветерку. Взгляд ее праздно блуждал по залитой солнцем долине.

Питер повесил шляпу на протянутую руку упитанного херувима XVIII века, сидевшего на ближайшей могиле с замшелой книгой на коленях, сел на край скамьи и задумчиво уставился на свою спутницу.

Чувства его пребывали в смятении, причем и убийство, и проблема Джо Селлона и часов были разве что второстепенными раздражающими факторами. От этих событий он абстрагировался и попытался упорядочить хаос своих эмоций.

Он добился, чего хотел. Почти шесть лет он упрямо шел к одной цели. И до самого момента триумфа ни разу не задумался о том, какими будут последствия его победы. За два последних дня ему было некогда подумать. Он понимал только, что столкнулся с совершенно незнакомой ситуацией, и с его чувствами происходило нечто очень странное.

Он заставил себя беспристрастно рассмотреть собственную жену. В лице виден характер, но никто никогда бы не назвал его красивым, а Уимзи всегда – бездумно и высокомерно – считал красоту необходимым условием. Длиннорукая, длинноногая, крепкая, с разболтанной свободой в движениях, которую только недостаток уверенности мешал назвать грацией. Но Уимзи мог перечислить – а захоти он, то и назвать своими – два десятка женщин, превосходящих ее формами и изяществом. Голос глубокий и притягательный, но, в конце концов, когда-то ему принадлежала обладательница лучшего лирического сопрано Европы. Что еще? Светло-медовая кожа и упрямый дотошный ум, от которого загорается его собственный. И все же ни одна женщина не будоражила его кровь так, как эта. От одного взгляда или звука голоса его пробирает до костей.

Теперь он знал, что она умеет отвечать страстью на страсть с пылом, превосходящим любые ожидания. И еще – с изумленной благодарностью, которая говорила ему больше, чем могла догадываться Гарриет. Воспитание строго запрещало им даже упоминать имя ее покойного любовника, но Питер, интерпретируя факты в свете своего немалого опыта, мысленно награждал несчастного молодого человека эпитетами, самыми нежными из которых были “неуклюжий чурбан” и “эгоистичный щенок”. Однако делить с женщиной блаженство страсти ему не в новинку. Необычным было то, какую огромную важность приобрели отношения в целом. Дело вовсе не в том, что теперь их союз нельзя расторгнуть без скандала, денежных затрат и участия мучителей-адвокатов. Дело в том, что впервые в жизни его действительно интересовали отношения с любимой женщиной. Раньше он смутно воображал, что, когда желание будет утолено, душа и разум возлягут рядом, как лев с ягненком, но не тут-то было. Ему вручили скипетр и державу, а он боится принять власть и провозгласить это царство своим.

Он вспомнил, как когда-то заявил дяде с напыщенным догматизмом, приличествующим гораздо более молодым людям: “Разумеется, можно любить головой, так же как и сердцем”. Мистер Делагарди сухо ответил: “Несомненно, при условии, что ты не станешь думать требухой вместо мозга”. Именно это с ним сейчас, по ощущениям, и происходило. При попытках думать его кишки мягко, но неумолимо сжимала невидимая рука. Он стал уязвим с той стороны, где до сих пор всегда был непоколебимо уверен в себе. По безмятежному лицу жены он понял, что она сумела вернуть себе всю уверенность, потерянную в прошлом. До свадьбы он ни разу не видел ее такой.

– Гарриет, – вдруг сказал он, – а что ты дума ешь о жизни? То есть хороша ли жизнь как таковая? Стоит того?

(Во всяком случае, с ней можно не бояться игривого возмущения: “Что за вопрос в медовый месяц!”)

Она обернулась к нему с готовностью, словно обрадовавшись случаю сказать то, что давно хотелось:

– Да! Я всегда была абсолютно уверена, что жизнь вещь хорошая, надо только ее наладить. Я ненавидела почти все, что со мной происходило, но все время знала, что это просто плохие вещи, а не все вообще плохо. Даже в самые ужасные минуты я никогда не думала о самоубийстве и не хотела умереть – только выбраться из грязи и начать все сначала.

– Это достойно восхищения. У меня всегда было наоборот. Мне нравится практически все, что случается, – пока это случается. Только вот приходится постоянно действовать: стоит остановиться – все кажется тленом, и плевать, если завтра я отправлюсь к праотцам. Во всяком случае, так я сказал бы раньше.

А сейчас… не знаю. Начинаю подозревать, что что-то в этом все же есть. Гарриет…

– Помнишь сказку “Что муженек ни сделает, все к лучшему”?

– Если есть хоть малейший шанс наладить твою жизнь… Начали мы что надо – кровь и убийство. Как только разделаемся со всем этим, я в лепешку разобьюсь. Но, видишь, все повторяется заново, как нарочно.

– Да нет же, я о том и пытаюсь тебе сказать. Вроде бы должно повторяться, но не повторяется. Все наладилось. Я всегда знала, что так будет, надо только упорно дожидаться чуда.

– Гарриет, честно?

– Кажется чудом, что можно смотреть в будущее и видеть, как к тебе одно за другим приближаются мгновения, и каждое несет что-нибудь хорошее, вместо того чтобы говорить себе: “Ладно, это было почти не больно, и сейчас будет вполне терпимо, если только из-за угла не выскочит что-нибудь мерзкое”.

– Неужели все было так плохо?

– Не так уж, потому что привыкаешь все время жить в ожидании новой неприятности. Но когда необходимость в этом исчезла – о, тогда все иначе, настолько, что и словами не передать. Ты… ты… да черт бы тебя побрал, Питер, ты прекрасно знаешь, что с тобой я словно на небесах, так какой смысл щадить твои чувства?

– Не знаю и не могу поверить, но иди сюда, и я попытаюсь. Вот так лучше. В обьятьях он ее сжимал, когда вернулся с моря меч[220]. Нет, ты не слишком тяжелая, не надо меня оскорблять. Послушай, душа моя, если это правда хотя бы наполовину, я начну бояться смерти. В моем возрасте это легкомыслие. Нет-нет, не надо извиняться. Я люблю новые ощущения.

Женщины и ранее находили райское блаженство в его объятиях – и сообщали ему об этом в красноречивых выражениях. Он охотно принимал их заверения, поскольку ему было, в общем, все равно, рай это или Елисейские Поля, – лишь бы место было приятным. Теперь же он был так смущен и встревожен, словно кто-то решил, будто у него, Питера, есть душа. По логике вещей приходилось признать, что у него столько же прав на душу, сколько и у других, но в голову лезло издевательское сравнение с верблюдом и игольным ушком, и это робкое притязание тут же умирало, превратившись в глупое допущение. Ибо не таковых есть Царствие небесное[221]. Ему принадлежат царства земные. Ими и следует довольствоваться, хотя в наше время хороший вкус велит делать вид, что ты их не желаешь и не заслуживаешь. Но тревожило странное опасение, что он вторгся в слишком высокие материи, словно его с руками и ногами засасывало в гигантскую давильную машину, которая выжимала из него нечто доселе неведомое, да и сейчас крайне смутное и непонятное. Vagula, blandula[222], подумал он, божественно непредсказуемая, ничего не определяющая – как могла она стать тем, с чем приходится считаться? Он отмахнулся от этой мысленной мошки и крепче сжал в объятиях жену, словно хотел напомнить себе, как осязаема плоть. Она довольно хрюкнула в ответ, и этот нелепый звук будто бы выбил пробку и выпустил фонтан смеха, таившийся глубоко внутри Питера. Смех пузырился и булькал, торопясь вырваться на волю. Кровь вскипала в жилах, а дыхание замерло: на легкие обрушился фонтан блаженства. Он чувствовал себя одновременно нелепым и всемогущим. Он ликовал. Ему хотелось кричать.

На самом деле он не шевельнулся и не издал ни звука. Сидел тихо, позволив загадочному восторгу овладеть собой. Что бы это ни было, оно внезапно вырвалось наружу, опьяненное новой свободой. Вело оно себя крайне глупо, чем и пленяло.

– Питер?

– Да, моя леди?

– У меня есть деньги?

От такого дурацкого и неуместного вопроса фонтан взвился до небес.

– Дорогая моя дурочка, конечно же есть. Мы с тобой полдня убили, подписывая бумаги.

– Да, я знаю, но где они? Я могу выписать на них чек? Я тут подумала – я ведь своему секретарю не заплатила жалованье, а у меня сейчас ни пенни своих денег, только твои.

– Они не мои, они твои собственные. По акту имущественного урегулирования. Мёрблс все это объяснял, но ты, наверное, не слушала. А что это за внезапное обнищание?

– А то, мистер Рочестер, что я не собиралась выходить замуж в серой альпаке. И потратила все, что у меня было, и еще немножко, чтобы ты мной гордился. Я оставила бедную мисс Брэйси в расстроенных чувствах, заняв у нее в последний момент десять шиллингов на бензин до Оксфорда. Давай, смейся! Да, я убила свою гордыню – но, Питер! Это была прекрасная смерть.

– Полный обряд жертвоприношения. Гарриет, вот теперь я верю, что ты меня любишь. Что-либо столь неописуемо, столь изумительно правильное невозможно совершить нечаянно. Quelle folie – mais quel geste![223]

– Я так и думала, что это тебя позабавит. Поэтому и рассказала, вместо того чтобы взять у Бантера марку и написать в банк.

– Это значит, что ты простила мне мою победу. Щедрая женщина! Пока ты такова, расскажи мне еще кое-что. Как, черт побери, ты смогла помимо прочего позволить себе автограф Донна?

– Специально постаралась. Три рассказа по пятьсот слов для журнала “Жуть”. Сорок гиней штука.

– Вот как? Рассказ о том, как юноша убил тетушку бумерангом?

– Да, и о противном биржевом маклере, которого нашли в гостиной викария с проломленным черепом. Как нашего Ноукса… О боже, я совсем забыла про бедного мистера Ноукса.

– К чертям Ноукса! Нет, зря я это сказал. Вдруг он и правда у них. Викария помню. А третий какой? Повар, подмешавший синильную кислоту в миндальную глазурь?

– Да. Где ты добыл это низкопробнейшее чтиво? Может, Бантер в минуты досуга изучает такие издания?

– Нет, он читает журналы по фотографии. Но на свете существуют агентства, составляющие подборки вырезок.

– Неужели? И давно ли ты собираешь вырезки?

– Уже шесть лет как. Они влачат жалкое существование в запертом ящике, но Бантер притворяется, что про них не знает. Когда какой-нибудь наглый тупоумный критик доводит меня до изжоги, он вежливо приписывает мою ярость плохой погоде. Твоя очередь смеяться. Мне нужно было орошать что-нибудь слезами, а материалом ты меня не баловала. Однажды я протянул три недели на старой заметке из “Панча”. Бесчеловечный изверг, дьяволица, скажи хотя бы, что тебе меня жаль!

– Я не могу ни о чем жалеть, я забыла, как это делается.

Он молчал. Фонтан превратился в ручей. Он бежал сквозь его сознание, искрясь и хохоча, и разливался в широкую реку, которая подхватила его и понесла, утопив в своих водах. Не в силах об этом говорить, он мог лишь искать спасения в глупостях.

Жена, посмотрев на него, задумчиво положила ноги на скамью, чтобы снять вес с его коленей, и погрузилась в то же настроение.

Неизвестно, вышли бы они из безмолвного транса сами или, в духе экстатической пары Донна[224], уподобились бы надгробным статуям и просидели бы до ночи, не меняя позы. Три четверти часа спустя снизу поднялся бородатый старик на скрипучей повозке, запряженной лошадью. Он рассеянно скользнул по ним взглядом, не проявив любопытства, но чары рассеялись. Гарриет поспешно соскочила с колен мужа и встала на ноги. А Питер, который в Лондоне скорее бы умер, чем стал обниматься на людях, как ни странно, не выказал никакого смущения, но сердечно приветствовал возчика.

– Вам моя машина не мешает?

– Нет, сэр, спасибо. Не беспокойтесь.

– Хороший денек. – Он неторопливо подошел к воротам, а старик остановил лошадь.

– Ваша правда. Очень хороший.

– Приятное тут у вас местечко. А кто поставил скамейку?

– А сквайр наш, сэр, мистер Тревор, из большого дома. Для женщин ее вкопал, которые по воскресеньям-то сюда приходят, цветы носят и все такое. Новой церкви-то пяти лет нету, народ и ходит на могилы на старое кладбище. Теперь-то тут, понятно, не хоронят, но сквайр сказал – а пусть всем будет приятственно и удобственно. Тут подъем-то дай бог, старым да малым тяжко. Вот он и вкопал.

– Мы ему очень признательны. А солнечные часы здесь давно стоят?

Возчик усмехнулся:

– Какое там, сэр, бог с вами. Часы-то эти, солнечные, стало быть, такое дело. Верхушку викарий нашел в мусоре, когда старую церковь разгребал, а Билл Маггинс и говорит: “За старой мельницей камень валяется, в самый раз под эти часы подло жить, ежели только отыщем трубу какую водосточную вставить между”. А Джим Хотри говорит: “Там в Пэгглхэме, – говорит, – один человек, у него с полдюжины труб старых, печных, значит, продает он их. Чего думать-то”. Они, значит, сказали викарию, а тот сказал сквайру нашему, а потом все вместе собрали, а Джо Дадден и Гарри Гейтс все на раствор посадили, а викарий в книжке прочел, как верхушку приладить, чтоб верное время показывала. Ежели вы, сэр, посмотрите, она не врет почти. Ясное дело, летом-то на час отстает, потому как следует Божьему времени, а нам приходится жить по правительственному. Занятно, что вы про часы спрашиваете, и знаете почему? Да потому, что тот самый человек, что продал викарию трубу эту, так его только вчера мертвым нашли. В собственном доме, да. И говорят, убили его!

– Да что вы! Как все странно в этой жизни. Как называется ваша деревня? Лопсли? Большое спасибо. Вот, выпейте капельку… Кстати, у вас на левой зад ней подкова болтается.

Возчик ответил, что не замечал, и поблагодарил наблюдательного джентльмена. Лошадь потрусила дальше.

– Пора нам домой, – неохотно сказал Питер, – а то не успеем переодеться к вечеринке у викария. Но к сквайру заглянем в ближайшее время. Я решил непременно добыть трубу.