Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой Рехаге Кристоф

Дурья башка

Впереди все новые и новые горы. Я не знаю их названия, но они определенно уже близко: желтые холмы, серая лента дороги, редкие дома и деревья. Я иду в одной футболке, и шагается легко. Вообще-то у меня еще болят ноги, да и простуда никуда не делась, но все мои мысли заняты Ланьчжоу. Это цивилизованный индустриальный город. Осталось только перейти эту гору – и до него будет рукой подать.

Еда и питье, сон на белом постельном белье. Все это – в Ланьчжоу.

Вокруг стоит полная тишина.

Мои шаги равномерно похрустывают по асфальту, лыжные палки позвякивают.

Перед одним из домов растет корявое дерево, рядом торчит что-то вроде спутниковой тарелки. На самом деле это солнечная плита. Впервые я видел что-то подобное в Лхасе два года назад. Тарелка эта зеркальная внутри, и она направляет солнечные лучи на кастрюлю, подвешенную в центре. Когда солнце достаточно яркое, из кастрюльки начинает валить пар, и становится заметно, что вода кипит. За мной раздается чей-то задыхающийся голос:

– Привет!

Я оборачиваюсь и вижу велосипедный шлем и солнечные очки. Его зовут Ван Цинь, он из Шанхая. Он уволился из логистической фирмы, в которой работал, и отправился на велосипеде путешествовать по стране.

– Повсюду, – говорит он, с ухмылкой описывая рукой круг. Он имеет в виду целый континент.

Он на два года старше меня. Так же, как и для Сяо Чая, я был для него сначала сплошным разочарованием, потому что не пил пива и не интересовался футболом. Ван Цинь спешивается и ведет велосипед рядом со мной. Мы болтаем. Когда мы затрагиваем тему отношений, я говорю, что подружки у меня нет. Он смеется и говорит, что это не слишком практично для меня. Я тоже смеюсь, а сам в это время размышляю, есть ли дешевые полеты в Мюнхен. К Джули.

Мы вместе доходим до самой высокой точки гор, где расположилась крохотная деревушка, обедаем в ресторанчике, где нам подают булочки мантоу и яичницу с помидорами, и, пока мы очищаем чеснок и погружаем палочки в аппетитную еду, я вспоминаю, как мы тогда сидели с Чжу Хаем. Люди спрашивают, где я оставил свой велосипед и откуда я приехал. Мой друг берет все вопросы на себя.

Мы прощаемся, Ван Цинь надевает свой шлем, солнечные очки и вскакивает на велосипед. Мое отражение в зеркале заднего вида протягивает ему руку, чтобы попрощаться. Он желает мне хорошей дороги, я ему – попутного ветра, потом он давит на педали, трогается и медленно едет вниз по склону. Его велосипед пощелкивает на холостом ходу, и этот звук становится тем быстрее, чем сильнее он разгоняется. У него впереди легкая дорога: много километров под горку. Он исчезает за поворотом, а я остаюсь один на один с местными жителями.

– Твой друг передвигается быстрее, чем ты, – замечает кто-то, а другой добавляет задумчиво:

– И зачем только вы это делаете?

Он имеет в виду путешествие пешком или на велосипеде. Пока я думаю над ответом, мне приходит в голову, что ни Ван Цинь, ни я не задали друг другу этот вопрос, как будто мы оба уже знаем ответ.

Мне спуск дается тяжелее: долгий пыльный спуск через строительные площадки и дороги, посыпанные щебнем. Я чувствую облегчение, когда добираюсь до ровного места. У киоска сидят двое пожилых мужчин. Я покупаю себе колу и подсаживаюсь к ним. Да, они видели велосипедиста. Он проезжал здесь в полдень, весь в пыли и со шлемом на голове. Надо же, в шлеме! Они весело смеются.

Ван Цинь, думаю я, допиваю свою колу и иду в том же направлении, куда уехал он. Вечернее солнце окрасило аллею в теплые медовые тона. Навстречу мне едут школьники на велосипедах. Они смеются, и их голоса похожи на щебет птиц.

Следующие дни я провожу беззаботно. Я останавливаюсь в маленьком местечке Шанькоу и часами сижу в ресторанчике под солнечным тентом. Ветер неторопливо перелистывает со мной страницы книги, я пью чай и наблюдаю за потоком машин: грузовики и фургоны, изредка мотоциклы. Шанькоу – проездной поселок, но дома в нем многоэтажные и выглядят так, будто это уже пригород Ланьчжоу.

Однако до города еще восемьдесят километров, и хозяин ресторана, толстый бородатый представитель народа хуэй, сказал мне, что по дороге к городу мне предстоит перейти еще через одну небольшую гору. К счастью, она вся состоит из террас и вообще не очень высокая.

Я иду, никуда не спеша. По дороге мне попадается группа людей с кистями и ведрами, они раскрашивают оградительные колышки на обочине. Оказывается, что я уже несколько дней иду мимо их красно-белой работы и сам того не замечаю. Все смеются.

Потом все вдруг становится желтым. До горизонта простираются рапсовые заросли. Я иду, ведя рукой по цветам. Когда я был маленьким, я очень любил бегать по рапсовым полям, растения были такими высокими, что я мог прятаться в них как в душистом лабиринте. Нужно было лишь отыскать местечко получше и сдвинуть над собой стебли, чтобы получилась крыша – и тебя невозможно найти. Я смотрю на светящееся желтое поле и думаю, что, может быть, там и сейчас прячутся дети, потешаясь над миром взрослых.

Я иду до тех пор, пока под вечер не нахожу себе ночлег. Рядом припаркованы грузовики и автобусы. Я получаю комнату с окнами, заклеенными газетами, и в глаза мне бросается надпись на старой газете: «КАК ИНОСТРАНЦЫ ДРЕССИРУЮТ СОБАК». Это целая статья, в которой автор чрезвычайно хвалит немецких собаководов – так они дисциплинированны и последовательны. Наверное, мама громко посмеялась бы над этим.

Я как раз раскладываю на постели свои вещи, когда звонит телефон. Это Джули. Она плачет. Она сообщает, что больше не хочет со мной общаться.

Меня пронизывает ледяной ужас. Я спрашиваю, значит ли это, что мы расстаемся.

– Да, так и есть.

Но разве мы вообще были когда-нибудь вместе? Она начинает злиться. Мы ссоримся из-за значения слова «вместе», а потом она вдруг всхлипывает. Я знаю, что случилось: она снова вспомнила что-то.

– Пожалуйста, ничего не говори, – шепчу я, – я сразу к тебе приеду, как только доберусь до Ланьчжоу. Я ведь уже смог слетать в Пекин за идиотским паспортом, почему же я не смогу слетать к тебе в Германию?!

Тишина.

– Я обязательно прилечу в Мюнхен!

Всхлипывание, полусмех, полуслезы, но лучше, чем ничего. Джули знает, что я не перевариваю Мюнхен.

– Я приеду, мы будем есть ливерный паштет и гулять в английском саду!

Всхлипывание звучит радостнее, и наконец она говорит:

– Эх ты, дурья башка!

Когда я вешаю трубку, у меня все еще нет подруги, зато есть назначенное свидание. Я открываю дверь во двор, и ко мне врывается темнота. Грузовики похожи на спящих динозавров, над ними сверкает ночное доисторическое небо.

Чем дольше я смотрю наверх, тем отчетливее вижу звезды, вскоре они становятся такими, что мне кажется, будто я могу протянуть руку и выбрать одну из них. Вокруг стоит тишина. Я нащупываю выключатель около двери, поворачиваю его, и вот мир полностью погружается во тьму. Где-то слышен лай собаки.

Я смотрю наверх и жду, пока из темноты снова начнут проступать звезды. Итак, Мюнхен. Мюнхен.

Землетрясение

Ланьчжоу, как очаровательно твое имя! «Лань» означает «орхидея», а «чжоу» – «префектура» или «земля». Ланьчжоу, Земля орхидей! Когда я слышу это название, я думаю о цветах и бабочках. Раньше этот город назывался Цзиньчэн, Золотой город, но первый император династии Суй полторы тысячи лет назад дал ему новое имя.

Вот только где же они, орхидеи?

Чем ближе я подхожу к городу, тем плотнее становится воздух. В городе расположено множество предприятий тяжелой промышленности, а вокруг сплошные горы. Мне кажется, что он похож на опустившегося старого знакомого, которого я застукал за курением в телефонной будке.

Но я-то знаю, что на самом деле город хороший. Два года назад я уже был здесь. Я тогда приехал на поезде из Пинляна и с ума сходил по арбузам. Я сидел на перекрестке и ел их, ел, пока сладкий сок не начинал капать с моего подбородка. А на дома, между тем, опускалась серо-коричневая завеса вечерней пыли.

На этот раз Ланьчжоу встречает меня мертвой свиньей. Она лежит под мостом, серая, раздувшаяся и трагичная. Я прошел было мимо, но у меня привычка заглядывать под каждый мост – вдруг там кто-нибудь оставил для меня послание. Смотрю на свинью и удивляюсь, почему ее тушу не растерзали собаки?

Ну и где же эти орхидеи?

Согласно словарю, иероглиф «лань» может так же означать «изящный» или «элегантный». Джули говорит, что только иностранцы задумываются об изначальном значении слов, когда сталкиваются с названиями мест. Ведь Гамбург для меня не означает «крепость», а Франкфурт – «брод».

И вдруг неожиданно Ланьчжоу разворачивается передо мной во всей красе. Я останавливаюсь над обрывом и стараюсь не упасть, с ужасом осознавая, что город похож не на смущенного курильщика в телефонной будке, а на заводскую трубу под колпаком для сыра. Его дыхание отравлено. Я думаю о центре Лос-Анджелеса и машинально покашливаю: «Ну, здравствуй, Ланьчжоу!»

Этот город не совсем такой, как его дымящие коллеги на западе. Он разрастается вширь. Власти пробивают в горах вокруг города дыры, чтобы обеспечить лучшую циркуляцию воздуха, и в то же время возводят все новые здания из бетона. Их уже столько понастроено, что я чувствую себя совершено раздавленным среди них, как лягушка на дороге.

Я пришел сюда через горы, где воздух чист, душа радовалась каждой деревушке, а тут такое!

Пока я гуляю по центру, вечернее солнце окрашивает все в золотой цвет. Этим оно оказывает городу хорошую услугу, теперь, если постараться, в нем можно найти нечто от Золотого города. Я узнаю пешеходный мост, который когда-то уже фотографировал. Раньше вокруг него были недостроенные дома, а теперь везде блестят фасады высоток. «КОМПЬЮТЕРНЫЙ ГОРОД ЛАНЬЧЖОУ», – написано на одном из зданий, а ниже висят плакаты с ноутбуками и мобильными телефонами.

Вокруг снуют люди. Все яркое и кричащее.

Только не эта нищенка. Она лежит на мосту, свернувшись вопросительным знаком, перед ней миска с мелочью. Я знаю, что Ланьчжоу притягивает к себе весь запад страны, и в Китае нигде не встретишь столько опустившихся людей, как на улицах этого города. И все-таки я испытываю здесь шок, после того как провел так много времени среди природной идиллии со стадами овец и деревушками.

Я прошел уже почти тридцать километров и смертельно устал, но ни одна гостиница не хочет пустить меня переночевать.

– Речь идет о вашей собственной безопасности, – сладким голосом отказывает мне первая администраторша, и я лишь отмахиваюсь, потому что уже знаю, в чем дело.

Это в столице повсюду развешаны олимпийские слоганы «Один мир – одна мечта», а здесь, в двух тысячах километрах от нее, гостиницы по-прежнему требуют официального разрешения, чтобы принять у себя иностранца.

– Это только для вашей безопасности, – уверяет меня вторая администраторша, и, глядя на ее извиняющуюся улыбку, я начинаю злиться на Ланьчжоу, на этого неотесанного дремучего великана провинции.

После нескольких попыток мне наконец повезло. Я получаю комнату на десятом этаже, так что из окна я могу рассмотреть в сумерках тени гор. Я вставляю кабель в свой ноутбук и ищу билет до Мюнхена. Самая ранняя доступная для заказа дата – пятое мая, почти через неделю. Сколько же нам еще предстоит терпеть друг друга? Я имею в виду, городу и мне.

… – И что, теперь ты хочешь изменить свой план и лететь обратно к девушке? – Брюс Ли (так я окрестил своего собеседника за его стрижку) ставит на стол свой стакан и ухмыляется. – Ты уверен, что после этого вообще захочешь продолжить свое путешествие?

– Может, он вообще не покупал обратный билет? – вмешивается девушка со скейтом, и оба смеются, глядя на меня.

Только Колд Догг остается серьезным.

– Отношения на расстоянии – это кошмар, – бурчит он, качая головой.

Каждый высказал свое мнение.

Колд Догг сам придумал себе такое имя. Его любимые музыканты – «Coldplay» и Snoop Dogg, поэтому, когда мы познакомились у него на работе, он торжественно попросил называть его Колд Догг, что-то вроде Холодного Пса.

Сейчас поздняя ночь, мы сидим вчетвером за пластиковым столом, между нами громоздятся тарелки с соевыми бобами, огурцами в уксусе, и горы шашлыка из баранины. Официанты приносят все новые и новые порции.

Это похоже на ночной ужин в Пекине.

Брюс Ли и Колд Догг подрабатывают после учебы в магазинчике товаров для спорта на природе, сверху донизу набитым китайскими и импортными товарами. Большинство из них роскошные и дорогие, но все в тему. Я подыскивал там себе новую пару обуви, и мы обнаружили, что у нас есть как минимум две общие страсти: мы любим бродить повсюду и фотографировать.

– Ты действительно не боишься, что самолет может развалиться в воздухе, когда ты будешь лететь домой? – спрашивает меня Холодный Пес, когда мы выходим из ресторана. На улице тихо, где-то гудит машина. Я оглядываюсь вокруг, на секунду мне становится трудно поверить, что я действительно пришел сюда пешком из Пекина. Я обстоятельно отвечаю на его вопрос.

И вот наконец я прилетаю в Мюнхен. Солнечный свет пронизывает здание аэропорта.

Сотрудник паспортного контроля в замешательстве смотрит то на меня, то на фотографию в паспорте и наконец движением руки пропускает меня. Ох уж эти путешествующие по Азии бородачи-хипстеры. С собой я взял лишь полиэтиленовый пакет. Рюкзак остался в Ланьчжоу в качестве заложника.

Дверь в зал прилета открывается, и на мгновение меня пронизывает страх, а вдруг ее там нет. Потом мой взгляд находит пару темных светящихся глаз, и больше не остается сомнений. У нас впереди целая неделя.

…Через семь дней, когда я снова нахожусь в воздухе, мои руки еще ощущают ее приятную прохладу. Самолет мчит меня в сторону Азии, бортовой телевизор показывает комедию о любви, а я нащупываю маленькую записку в кармане рубашки.

«Друг зависит сегодня от твоей доброты».

Я нашел это в печенье с предсказанием, которое мы купили в азиатской лавке в Мюнхене. И хотя в Китае не принято делать такие печенья, но записка говорит правду. Я на самом деле сегодня был нужен Джули. Я на самом деле должен был быть рядом с ней.

Мои вещи уже были упакованы для вылета. Мы проснулись и узнали новость: землетрясение в Сычуань, десятки тысяч погибли или пропали, все телепередачи показывали это.

Джули побледнела.

Мы целую вечность пытались дозвониться до ее семьи, телефонные линии были перегружены, и вот наконец… Какое облегчение! Со всеми все в порядке, только некоторая мебель опрокинулась. Они собираются ночевать на улице, чтобы обезопасить себя от повторных толчков.

Но я не мог остаться с ней. Билет уже забронирован, я должен продолжать путь, таковы правила. Джули мужественно улыбалась, провожая меня в аэропорт. Все нормально, ничего же не случилось.

Самолет опускается в Ланьчжоу. Уже при подлете я заметил коричневые горы, они имеют такие ужасающие размеры, что я больше не хочу их видеть. В комедии о любви происходит что-то трогательное: звучат струнные, люди обнимаются, уголки рта вздрагивают. Я тихо плачу в свою бороду, сам не понимая, почему.

Именно эта рыба

Рыба Trichiurus lepturus выглядит совершенно несимпатично. Еще ее называют волосохвостом, потому что у нее очень узкое и гладкое тело, на котором почти не видно плавников. Она обитает в территориальных водах, ведет хищный образ жизни. Она выглядит очень противно из-за своих клыков и вылупленных глаз. Но мясо этой рыбы очень полезно. На китайском языке она называется «даиуй», рыба-сабля, и продается на всех рынках в больших городах.

Только в Ланьчжоу ее не найти.

– Вам нужна именно эта рыба? – спрашивает продавщица в замешательстве, растерянно. Ассортимент ее отдела занимает половину этажа в супермаркете. Застывшие глаза смотрят на меня, раки грустно пускают пузырьки, в воздухе разлит кисловатый запах.

Что мне теперь, объяснять ей, что я в шутку предложил Джули рыбу за то, что она наконец станет моей подружкой, и что она, смеясь, спросила, не подарю ли я ей за это отвратительную рыбу-саблю? Я отмахиваюсь и набираю эсэмэс на телефоне. Должен же быть какой-то другой выход?

Недалеко от супермаркета я уперся в стену из телевизоров. Несколько дюжин людей застыли перед ней с покупками в руках. Они застыли у экранов, на которых одно и то же: дымящиеся руины и заплаканные лица. Все это в сопровождении слов и цифр, которые скупо и точно рассказывают о том, что случилось позавчера.

О землетрясении в Сычуань, жертвами которого стали более шестидесяти тысяч человек. До сих пор находят новые и новые трупы. У всех телевизоров выключен звук, и вокруг стоит такая тишина, что сухое шуршание пакетика с покупками кажется ужасно громким.

Утром я собираюсь выйти из Ланьчжоу, мой взгляд падает на ковер с надписью «пятница», и это говорит о высоких гигиенических стандартах гостиницы, где каждый день меняют ковры. Благодаря этому я узнаю, какой сегодня день недели.

Я тоже позаботился обо всем: ботинки, шорты и рубашка совершенно новые, я только что принял душ. Две недели простоя оставили у меня ощущение лени. На выходе из гостиницы мне радостно машут рукой администраторы. Они знают и о моем путешествии, и о бороде, и о визите к Джули, и все это им кажется очень забавным.

– Удачи тебе с рыбой-саблей! – кричат мне вслед, и я слышу веселый смех.

Небо над Ланьчжоу такое же голубое, как было тогда, над Пекином, больше полугода назад. Я во второй раз пересекаю Желтую реку, проходя через мост Чжуншань. В этом месте река уже, чем в Фэнлинду, и ее воды легко бурлят между железными опорами старой постройки. Глядя на мост, и не скажешь, что его детали были привезены из Германии сто лет назад, и еще труднее представить себе, что до него над Желтой рекой вообще не было ни одного железного моста. Сегодня он кажется таким маленьким по сравнению с другими мостами и высотными домами города, но это ничего не значит. Люди все равно его очень ценят. В одном из киосков владелец спрашивает меня, откуда я пришел, потом он поднимает большой палец и говорит:

– Немцы строят на славу!

Я иду по берегу реки, прохожу через парки и кварталы новостроек, протискиваюсь мимо мечети и сокращаю путь по закоулкам. Увы, шаги мои не так легки, как хотелось бы. Может быть, все дело в новых ботинках, а может быть, в том, что я слишком долго не ходил пешком.

Потом я попал под дождь.

Сейчас полдень второго дня, а я все еще не вышел за пределы пригорода Ланьчжоу. Сначала горизонт приобретает нездоровый серый оттенок, черные облака несутся к склонам гор, а по улице метет резкий ветер. Он бросает мне крупные капли в лицо, и я на секунду сомневаюсь, попадал ли я вообще под настоящий дождь с тех пор, как вышел из Пекина? По улице прокатывается зонтик, женщина с мальчиком спешат за ним, наклонив головы. Откуда-то доносится возмущенный раскат грома, а я спасаюсь в закусочной.

Я хотел только переодеть куртку, но, подумав немного, решил заказать миску равиоли. Они так уютно дымятся, а за окошком дождь с хлесткими ударами разбивается об асфальт. Я еще не доел свои равиоли, а небо за окном уже прояснилось, и чудесным образом все стало так, как будто ничего не произошло. Только парочка луж говорит о недавней непогоде.

Я заметил толстого мальчика с нунчаками лишь тогда, когда он вплотную подошел ко мне. Он смотрит на меня, потом делает глубокий вдох и строго спрашивает, что я тут делаю. Рядом с ним стоит маленькая девочка.

– Я ищу гостиницу на ночь, – отвечаю я и показываю на хозяйку закусочной, – но эта тетя говорит, что здесь такой нет.

Мальчик переводит взгляд то на мея, то на тетю и выглядит так, как будто он не знает что сказать. Потом его лицо светлеет.

– Конечно, здесь есть гостиница! – Он показывает туда, откуда я пришел.

– Далеко?

– Да где-то метров сто!

Хозяйка закусочной только с улыбкой пожимает плечами. Я собираю вещи, мальчик с триумфом выходит из двери, проходит мимо других магазинов, не удостаивая прохожих своего взгляда, и приводит меня к широким воротам.

Я в растерянности.

– Это здесь должна быть гостиница? – спрашиваю я, показывая на территорию электростанции, обнесенную забором, за которым торчит широкая труба, выпускающая в небо белые облака.

Я делаю шаг назад, но уже слишком поздно. Один из сторожей замечает меня и пулей подбегает к окну. Что я тут забыл, интересуется он. В воздухе висит напряжение.

– Ничего, – отвечаю я, отступаю назад и поднимаю руки, – совсем ничего!

Но я не учел толстого мальчика. Он непринужденно крутит нунчаки и сообщает:

– Дядя будет ночевать в гостинице!

Я с ужасом смотрю на сторожа. Его тонкие усы дергаются, глаза недоверчиво сужаются. Я качаю головой и делаю еще один шаг назад, но потом случается то, чего я никак не ожидал: сторож кивает, поворачивается и возвращается в свою будку.

Путь на электростанцию свободен. Толстый мальчик довольно отдувается и делает первый шаг. Девочка, заметив, что я все еще сомневаюсь, манит меня рукой. Я сдаюсь и прохожу за ними на территорию электростанции. Мы идем мимо трубы и сворачиваем за угол, где нас подзывает пожилой господин в строительной каске. Он просит меня показать ему свой паспорт, а дети тем временем рассказывают ему что к чему. Он кивает и пропускает нас дальше. Мы заходим в высокое бетонное здание с темными окнами.

– Гостиница, – сообщает девочка и взбегает вслед за мальчиком по лестнице.

Мне приходится бежать через ступеньку, чтобы успевать за быстрыми детскими ножками. Мы останавливаемся только на пятом этаже, перед столиком в длинном коридоре.

– Тетя! – зовет мальчик, и девочка повторяет за ним. Их голоса замолкают, но вдруг откуда-то действительно появляется тетя. Она обескураженно показывает на меня пальцем, но мальчик тут же начинает что-то ей говорить, и, хотя она почти все время качает головой, ее рука все-таки тянется за формуляром и кладет его передо мною на стол.

Оказывается, гостиница для сотрудников электростанции, которые остаются тут по понедельникам. Я заполняю все поля, и там, где написано «единица учета», я пишу «гость из Пекина». Двадцать юаней ложатся на стол, и тетя открывает для меня дверь. Когда дети уходят, я падаю на кровать и пару минут дышу глубоко, пока внутри не унимается дрожь от напряжения.

– Ложись-ка спать пораньше да отдохни как следует, – покровительственно посоветовал мне толстый мальчик, хозяйски указывая на постель.

Подхожу к окошку, отдергиваю занавеску и смотрю на трубу, дымоходы и зону погрузки. Как раз подъезжает поезд, полный угля, снуют стрелы кранов, клапаны дымят. Вечерний воздух наполнен громким свистом и гулом: так стучит сердце электростанции.

У оракула

На следующее утро я подхожу к воротам, машу рукой охранникам, получаю в ответ дружелюбную улыбку и приветствие из-за оконных стекол.

– Живу здесь, как червяк в мешке с рисом, – сообщил я вчера вечером Джули по телефону, хвастаясь, что я настолько глубоко проник в промышленную жилу Ланьчжоу, что никто не может меня отсюда достать.

Она рассмеялась:

– Поверь мне, если бы кто-то захотел, ты бы вылетел оттуда за две минуты!

– А почему никто этого не захотел?

Она подумала несколько секунд, и в это время до меня и самого дошло:

– А, так толстый мальчик был сыном начальника!

Я спешу отсюда прочь. Ноги сами несут меня мимо серых многоквартирных муравейников и ужасных фабрик. Они не успокаиваются, пока не приводят меня вниз, к реке, где слабее доносится шум и запах тяжелой индустрии.

Я вижу горы и слышу нежное журчание воды, я оборачиваюсь и замечаю, что башни электростанции маленькие. Я иду вдоль реки на запад. Заметив храм на одном из холмов, я вспоминаю мастера Яня и его храм Пяти Святых. Однако, когда я поднимаюсь, перед моими глазами предстают лишь запертые молитвенные залы и тканевые вымпелы, которые развеваются на ветру. Не слышно ни одного колокольчика. Вокруг меня возвышаются молчаливые коричневые горы. Они кажутся лысыми и жесткими.

Улица проходит по району, как вена по руке. Магазинчики, закусочные и мастерские толпятся на ее обочине, и время от времени мне кажется, что я снова оказался в деревушке Гучэн, и повстречал Чжу Хая, приехавшего разделить со мной горшочек фондю. Я достаю телефон и пишу ему эсэмэс о том, что пора охлаждать колу, потому что я уже прошел полпути к его дому. Ответ приходит быстро: «Будь осторожен, маленький Ляй, впереди тебя ждет совсем непростая часть пути!»

Над улицей висит объявление. На голубом фоне нарисованы две белые стрелки, слева написано «ТИБЕТ», справа – «СИНЬЦЗЯН». Здесь дорога разветвляется на два направления, но я задумываюсь не над выбором направления.

Я не могу поверить своим глазам: передо мной стоит дом, килем разбивающий улицу пополам. К стене дома пристроен фруктовый ларек. Рядом, скрестив ноги, сидит мужчина и угрюмо смотрит на меня. А я стою и ухмыляюсь, глядя на подозрительно знакомую надпись за его спиной:

«САЛОН-ПАРИКМАХЕРСКАЯ ИЗ ВЭНЬЧЖОУ».

Занавески в окнах задернуты.

Я останавливаюсь, чтобы рассмотреть мужчину, фрукты и явно липовую парикмахерскую за его спиной. Я задумываюсь, понимает ли этот человек, в каком необыкновенном месте он сидит?

Этот перекресток как будто из сказки: каждый попавший сюда путник должен решать, хочет ли он попасть в горы или в пустыню, привлекает ли его сладость фруктов или лоно женщины, или же ему следует спросить совета у оракула, охраняющего перекресток и сверлящего его окаменевшим взглядом.

Я останавливаюсь. Мужчина закуривает сигарету и смотрит с подозрением. Я тем временем трепещу от волнения, когда представляю себе, что мог бы сейчас выбрать левую дорогу и выйти не на просторы Синьцзяна, а к высокогорью Тибета.

Я вспоминаю ползущую женщину. Сколько времени прошло с тех пор, как я видел ее? Уже месяц? Далеко ли она продвинулась с тех пор? Я пытаюсь представить себе, как она выберет на этой развилке дорогу в сторону Тибета, в какой-нибудь высокогорный храм или монастырь, и проползет мимо этого мужчины, не удостоив его взглядом. Она будет передвигаться на руках и ногах в сторону Лхаса или Шигадзе.

Решившись наконец тронуться в путь, я молча машу рукой мужчине и его фруктам и направляюсь в сторону Синьцзян. Я прохожу не больше сорока или пятидесяти шагов и замедляюсь, заметив здание с надписью «ГОСТИНИЦА». С облегчением захожу туда чтобы снять комнату, бросаю на кровать вещи и бегу обратно к перекрестку.

Увы, оракул оказывается обычным брюзгой, сидит себе около своих фруктов, курит и недоверчиво косится на меня. На мой вопрос, действительно ли за ним находится всего лишь парикмахерская, он лишь пожимает плечами. Я стою перед ним и глупо улыбаюсь, вокруг нас носятся машины. Потом я сообщаю ему, что пришел купить бананов.

– Ах, бананов, – повторяет мужчина, поворачивая ко мне голову, как будто он только что проснулся. Не глядя, достает с прилавка связку светящихся желтых фруктов и опускает их на весы. Два килограмма. Чтобы угодить оракулу, я покупаю еще маленькую дыню.

Если верить карте, я только что вступил на территорию Хэси Цзоулан, Коридора на западном берегу реки, одной из самых главных дорог Шелкового пути. Она начинается здесь, на Желтой реке, и идет на северо-запад. Из космоса она выглядит темно-зеленой. Однако я все равно очень удивляюсь, когда на следующий день оказываюсь в долине, живописнее которой трудно себе что-то представить: с изумрудными полями, раскидистыми деревьями, оросительными каналами и глиняными деревушками. Это кажется огромным садом, а горы только усиливают это впечатление, надежной оградой возвышаясь с обеих сторон.

Я пришел сюда во время урожая роз. По обочинам на материи рассыпаны груды темных цветов, и несколько раз я останавливаюсь и восхищенно воображаю себе, как хорошо было бы посмотреть на эту долину до сбора урожая.

Почти в половине третьего я стою перед рестораном и жду. Откуда-то доносится гудок, потом еще один, и вот уже отовсюду на меня налетают эти звуки. Хозяин ресторана прикладывает палец к губам: гудок служит сигналом к трехминутному молчанию. В 14.28 вся страна замолкает в память о жертвах землетрясения в Сычуане.

Это время выбрано не случайно. В Китае это называется «тоуцы». Ровно семь дней после смерти души умерших все еще находятся на земле, потом в последний раз с ними прощаются домашние, и потом они перейдут в другой мир.

Когда гул замирает, над долиной растекается тишина. Мы с хозяином стоим в дверях и смотрим на улицу, и вокруг так спокойно, что даже тихий шорох морозильных камер режет слух. Я вспоминаю красные записки, которые я видел на стенах повсюду, с тех пор как покинул Ланьчжоу. Это списки пожертвований, на которых сообщалось, сколько денег отдельные группы и лица отправили на место катастрофы. Посильное воздаяние за смерть и разгром, постигшие регион.

Минуты молчания заканчиваются, я сажусь за один из столов рядом с хозяином. Он включает телевизор, достает чайник и две маленькие чашки. Полуденное солнце светлыми нитями проникает сквозь дверную занавеску, я слышу хриплый рев мотоцикла.

По телевизору показывают передачу о жертвах землетрясения. Под звуки пианино на экране появляются лица звезд и политиков, присутствующих на передаче. Ведущий рассказывает историю о молодой матери, которая во время катастрофы закрыла собой ребенка. Позже его нашли в руинах под трупом женщины, малыш не пострадал и спокойно спал. В руках он держал мобильный телефон, на экране которого сохранились последние слова матери: «Малыш, если ты выживешь, не забывай: мама любит тебя!»

Подбородок ведущего дрожит. Волна эмоций захлестнула весь зал.

– Давайте пошлем ей ответ! – восклицает плачущий голос. – И если она получит его на небесах, то она узнает, что каждый из нас будет так же любить ее ребенка, как она сама!

Аплодисменты, музыка, море сочувствия.

– Не выношу такие шоу, – вырывается у меня.

– Нет-а-а? – хозяин ресторана с любопытством смотрит на меня.

– Они чересчур слащавые.

– Как и большинство передач в Китае.

– Да, но разве люди не понимают, что в Сычуане погибло так много людей только из-за того, что их дома были плохо построены?

– Конечно, мы это знаем. Но у нас здесь то же самое. – Он показывает на окно. – Вот там видна школа. Если будет землетрясение, она точно разрушится.

– И вас не тошнит от таких передач?

Он смеется:

– Это всего лишь телевидение. Ничего больше.

– Телевидение, принадлежащее тем же людям, что построили ваши дома.

– Нет, они сидят в местном самоуправлении. Им все равно, что там продвигает Пекин, они делают то, что хотят. И если им больше нечего украсть, они просто смываются. Их дети все равно учатся у вас, за границей.

Раньше я часто уже слышал эту жалобу. Речь идет о добрых намерениях центрального правительства и коррумпированных чиновниках на местах.

Дождик

Улица идет все выше. В Ланьчжоу я находился на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, а здесь, в уезде Юндэн подо мной уже две тысячи. Впрочем, это ничего не значит. В паре дней пути отсюда на север находится тоннель Ушаолин. Я должен обязательно пройти через него, говорит господин Лю, поднимая с ухмылкой три пальца вверх. Его лицо похоже при этом на высохший кожаный мешочек.

Три тысячи метров. Я вспоминаю про гору Хуашань, на вершине которой я замерзал. Она на треть ниже, чем Ушаолин. Там тоннель был бы всего лишь жалким углублением в земле.

Я рассказываю господину Лю о своем соревновании на горе Хуашань, а когда признаюсь, что ребята из авиации победили меня на вершине, он радостно смеется. Он офицер Народно-освободительной армии Китая в отставке, он так же, как и остальные пенсионеры радуется весеннему дню в парке, только выглядит немного элегантнее в своей модной шляпе от солнца и военном кителе. Мы стоим на балюстраде и смотрим на городские постройки. Время от времени проносится с резким гудком поезд. Я думаю о трех тысячах метров. Это звучит ужасно высоко.

Деревня Ушенгуи ютится на улице, словно гнездо орла, окруженное голубоватой дымкой гор. Она называется Почтовой станцией военной победы и состоит из пары дюжин домов и мечети. Я нахожу гостиницу, снимаю номер, потом захожу в закусочную. И расстраиваю себе желудок. Подают лапшу. Ем. Сначала внутри меня что-то урчит, потом по спине пробегает озноб, руки и ноги холодеют. Живот сжимается в кулак. Я знаю это ощущение, оно давно мне знакомо. Я бросаю палочки, в последний раз с ненавистью смотрю в тарелку, вкладываю в руку хозяину пару купюр и короткими, быстрыми шагами спешу обратно на улицу. В гостинице есть общественный туалет, длинное, облицованное плиткой помещение с желобом на стене. Туалетную бумагу нужно приносить с собой.

В помещении светло и нет никого, кроме меня. Это хорошо. Смерть как не люблю публичное испражнение, но еще больше не люблю в темноте подыскивать для этого подходящее место. Даже в таких городах, как Пекин, все еще сохранились общественные туалеты, в которых по ночам нет освещения. Тогда лишь по тлеющим точкам сигарет можно узнать, что все места заняты.

Шаги по коридору. Они приближаются, замедляются и снова удаляются. Я облегченно вздыхаю, оставаясь один в своем вонючем королевстве. Вдруг шаги снова становятся громче. Раздается грохот, могучее тело толкает дверь, и она отлетает в стену.

«Бедный кафель», – только и успеваю я подумать, а толстяк уже стоит в комнате. Он напоминает выброшенного на берег кита и пыхтит. Я опускаю голову. Сейчас он найдет себе место максимально далеко от меня. Там он сделает все свои дела и исчезнет. Таков туалетный кодекс чести.

Но все происходит иначе.

Он медленно подходит ко мне. Тяжелые, спотыкающиеся шаги. Не удостоив меня ни единым взглядом, он встает прямо около меня и начинает расстегивать свои штаны. Я в шоке: целая комната пуста, а он встал прямо рядом со мной и сейчас будет метить стену, около которой я сижу.

Пуканье, вздох и дождик.

Я прошел с тяжелым рюкзаком больше двух тысяч километров, я отрастил длинную бороду и даже отправил в Германию редкую рыбу-саблю, обо мне писали в газетах и журналах!

А сейчас я сижу на корточках над желобом, а передо мной стоит толстый мужчина, который дрожит, трясется и тяжело дышит. Он мочится на стену рядом со мной, струя разбивается и мелким дождиком опускается на меня.

В гостинице есть душ – голая комната с дыркой в стене, из которой льется пахнущая хлоркой вода. Но это лучше, чем ничего! Я намыливаю себя до тех пор, пока кожа не становится красной, кроме того, я стираю свои обноски, все равно на улице не так тепло, чтобы носить шорты. Потом я иду в киоск и покупаю себе упаковку кексов и колу, немецкое чудодейственное средство от поноса. Китайцы каждый раз смеются до упаду, когда слышат об этом.

…Сначала я вижу лишь одинокую башенку на холме, белую и легкую, как взбитые сливки. Горят на солнце молитвенные флаги.

Я снова в Тибете.

В деревнях звучит свистящий говор, изобилующий звуком «о», но, увы, сам я даже не знаю, как по-тибетски будет «привет». Это мне не мешает, люди здесь в любом случае радуются гостям. На домах видны типичные черные оконные рамы, которые нагреваются под лучами солнца и служат естественной теплоизоляцией. Туристы находят их живописными. Я пришел в тибетский автономный уезд Тяньчжу, в одноименном городе все надписи написаны на двух языках: на китайском и на тибетском.

Вечер я провожу в баре с тремя студентами-англичанами. Я встретил их на улице, одну девушку и двух парней. Они светлокожие и застенчивые, как монахи. Они смущенно рассказывают, что судьба забросила их сюда работать учителями английского языка и что они здесь единственные иностранцы. Такое впечатление, что они до сих пор не поняли, что с ними произошло.

Впрочем, они в курсе, где здесь бар.

Настоящий тибетский бар, темный, украшенный завитками, завешенный платками и искусственными цветами. Хозяина бара зовут Нгодуп. Своими усами, коренастой фигурой и начальственной физиономией он напоминает мне моего друга, старшего брата Донга, предпринимателя и хозяина бани в Синьлэ. Оба мужчины производят впечатление людей, которым пришлось попотеть, чтобы добиться успеха, и которые теперь гордятся этим.

Мы сидим на большом матрасе, я пью чай, остальные – пиво. Наша беседа все время спотыкается, потому что англичане еще не очень уверенно владеют китайским языком, а на английском не все здесь еще умеют изъясняться. Впрочем, это не сильно нам мешает. Официанты приносят все новые и новые кружки пива, языки развязываются, а лица присутствующих приобретают бодрый красноватый блеск.

Возможно, дело в высокогорном климате, или в тибетском искусстве пивоварения, или в том, что все так напрягаются, чтобы нормально общаться в незнакомом окружении. А может быть, они просто никогда раньше не слышали, что тибетцы на весь Китай славятся своей способностью усваивать огромное количество алкоголя.

Когда вечер заканчивается, юноши волочат девушку к такси, а она при этом все время пытается заснуть на ходу. Нгодуп кладет мне руку на плечо.

– Завтра мы собираемся в горы посмотреть на яков. Поедем с нами! – Его глаза сияют. – Белые яки!

Яки

Мы сидим вчетвером внутри внедорожника Нгодупа. Англичан с нами нет, они отсыпаются после вчерашнего. Нас сопровождает тибетская супружеская пара, приятели хозяина. Нгодуп одет в куртку кремового цвета и солнечные очки с зеркальными стеклами. На панели приборов закреплена золотая фигурка колеса драхмы с двумя газелями, стоящими на коленях. Она символизирует восьмикратный путь, одну из четырех благородных истин учения Будды.

– Хорошо, что ты собрался. – Он хлопает рукой по моему бедру. – Для тебя это хорошо потому, что ты можешь сделать перерыв в своем путешествии и посмотреть на что-то другое, а для нас это хорошо тем, что у нас появляется повод покинуть город!

Он рассказывает, что после беспорядков в Лхасе Тяньчжу был отрезан от окружающего мира. В его голосе слышно возмущение:

– Мы старейший автономный уезд во всем Китае, мы всегда со всеми хорошо ладили и не имеем ничего общего с беспорядками в Лхасе, а потом приходят они и ставят нам здесь танк?!

– Танк?

– Ну да, военный транспорт. – Он улыбается и бросает быстрый взгляд в зеркало дальнего вида. – Но сейчас все снова почти в порядке.

– Почти?

– Ах, мелочи. – Он вздыхает. – Знаешь, если ты хочешь зарегистрироваться в гостинице и предъявляешь тибетские документы, тебе могут сказать, что у них нет свободных номеров.