Белокурые бестии Климова Маруся

— Давай!

Глаза у Светика были цвета морской волны, ласково прогреваемой солнцем на песчаной отмели, светлые, светлые, зеленовато-желтые глаза, зрачки были сведены в одну крошечную точку …

Светик вскочил с дивана. Маруся тоже встала, при этом она почувствовала, что вполне способна сломать стенку и даже помочь Светику вынести все обломки штукатурки, в огромном количестве загромождавшие коридор. Светик снова схватил кувалду и долбанул с размаху по стенке, отвалился еще один кусок, но не очень большой, а Светик уронил кувалду и плавно опустился на пол.

— Ладно, давай лучше посидим и подумаем, как я буду жить в этой своей комнатке.

Маруся заметила, что там под потолком есть небольшие антресоли и сказала Светику, что как раз туда он бы и мог поместиться, мог устроить себе там небольшую спаленку, оклеить там потолок и стенки синей бумагой, украшенной серебряными звездами, а еще лучше обтянуть такой материей, если она, конечно, у него найдется, он бы поставил себе лесенку и каждый вечер влезал в свою эту спаленку, а каждое утро оттуда спускался, и никто бы там его не побеспокоил, никто, ни его мама, ни ее муж, которого Светик ужасно ненавидел, просто терпеть не мог, он даже говорить про него не мог спокойно, а просто повторял, что это «чистый отстой». А еще Светик мог провести себе туда наверх телефон и там, лежа, разговаривать со своими друзьями, и еще мог купить себе маленький телевизор и смотреть там телевизор, и никто бы его там не доставал, там бы ему было настолько кайфово жить, что он бы никуда не уезжал, а всю жизнь бы так и провел наверху, в этой своей маленькой комнатке.

В детстве Светик хотел, чтобы у него была сестра Маша, и он просил родителей купить ему сестру. Мама сказала ему завести копилочку и складывать туда денежки, а когда денег будет много, на них ему купят сестру. Мама также сказала, чтобы он собирал исключительно рубли и полтинники, тогда, может быть, денег хватит на покупку сестры. Вот Светик и ходил везде с этой копилочкой и говорил:

— Давайте, быстро сюда кладите рубли и полтинники, на эти деньги папа с мамой купят мне сестру Машу.

А однажды мама взяла его с собой на работу, она работала заместителем директора большой ткацкой фабрики, и к ним как раз тогда приехал с визитом министр легкой промышленности со свитой. Ну, а Светик, естественно, ничего не понимал, а зашел прямо к ним в кабинет со своей копилочкой, встал посередине и говорит:

— А ну-ка быстро, кладите сюда все рубли и полтинники, на эти деньги папа с мамой купят мне сестру Машу.

А министр — его, кстати, Андропов потом снял и правильно сделал — как какое-то седовласое божество наклонился к Светику и говорит:

— Мальчик, извини, у меня денег совсем нет.

Тут все его подчиненные вокруг срочно полезли за кошельками и стали доставать оттуда десятки, двадцатипятирублевки, полтинники — и пихать Светику в копилочку. Светик все это очень хорошо запомнил, потому что мама потом его здорово побила. А на эти деньги ему купили снаряжение для школы — портфель, тетради, пенал, ручки и даже школьную форму. А вот сестру Машу так и не купили, и он даже и когда вырос, очень тосковал по отсутствию сестры, и в каждой знакомой бабе искал такую потенциальную сестру.

Марусе наконец надоело сидеть среди кусков штукатурки, как на стройке, кроме того, действие ежичков уже закончилось, и Светик предложил ей ложиться спать. Сам он уже вскоре храпел на всю квартиру, разметавшись на своем диване, Марусе же он предоставил в качестве спального места потертый матрас с байковым одеялом и подушкой, напоминавшей засаленный блин, Маруся улеглась, но все не могла заснуть, во-первых, Светик мешал ей своим храпом, во-вторых, в воздухе все еще стояла цементная пыль, и она, проворочавшись на этом неудобном матрасе до пяти утра, встала, оделась, и вышла из квартиры, даже не закрыв за собой дверь, а только прикрыв ее, потому что ей не хотелось будить сладко спавшего Светика.

Лучиано к Гитлеру относился скептически, его больше привлекала личность дуче, к которому он чувствовал большую симпатию, его также очень интересовало творчество Селина, который сейчас был очень популярен в Италии и, главным образом, как это ни странно, не среди правых, а среди левых, поэтому, приехав в Петербург, он и позвонил Марусе, в первую очередь как переводчице Селина, ну и как журналистке, конечно, так как он очень внимательно ознакомился с ее анкетой и теперь все про нее знал.

Как журналистка же Маруся его интересовала потому, что на ЕРС, Европейской Радиостанции, вещавшей на Восточную Европу — эту радиостанцию раньше финансировали американцы, а теперь она перешла в ведение Европейского Союза — так вот, на русской службе этой радиостанции, где он работал и которую в ближайшее время, возможно, даже возглавит, хотя сейчас об этом говорить было еще несколько преждевременно, ему был очень нужен низкий женский голос, высоких и даже визгливых у них там было более, чем достаточно, а вот с низкими была проблема, поэтому, когда он услышал марусин голос в телефонной трубке, он сразу понял, что это то, что ему надо, и решил обязательно с ней встретиться…

Все это Лучиано рассказал Марусе уже при встрече, в холле гостиницы «Невский Палас», где накануне, буквально три дня назад, боевики тамбовской группировки расстреляли известного предпринимателя Якова Шенкеля, больше известного в уголовной среде под кличкой «Ганс» — так, во всяком случае, писали в газетах — отчего стена слева от кресел, где они сидели, была завешена плетеной зеленой сеткой с нарисованными на ней цветочками — видимо, там еще остались следы от пуль. Маруся несколько удивилась, что Лучиано начал с Гитлера, но, очевидно, на такие аллюзии его навел Селин. Она, действительно, год назад заполнила какую-то анкету для радио, на которую случайно натолкнулась в Доме журналистов, так как вернувшись из Парижа и очутившись в совершенно новой для себя обстановке, без денег и без работы, она хваталась буквально за все, как утопающий хватается за любой проплывающий мимо него предмет.

К моменту, когда раздался этот звонок, она уже окончательно забыла про анкету, и поэтому не сразу поняла, кто и зачем ей звонит. К своему ужасу, уже в холле гостиницы, она вдруг вспомнила, что, по какому-то роковому стечению обстоятельств, до настоящего момента ни разу в своей жизни не слышала ни одной передачи этой радиостанции, поэтому сразу же поспешила заверить Лучиано, что это ее самая любимая радиостанция, чтобы потом, по возможности, уже не возвращаться к этой теме.

Лучиано говорил по-русски без малейшего акцента, поэтому Маруся предположила, что у него должны быть русские корни, однако, к ее удивлению, это оказалось не так. Лучиано родился на Сицилии в итало-испанской семье, мать у него была итальянка, а отец — испанец, поэтому его полное имя звучало необычно: Лучиано Ортега, — итальянское имя и испанская фамилия, а свое детство он провел в Аргентине на ранчо у своего дедушки, который был фермером. И кстати, там ему довелось несколько раз видеть Мюллера, во всяком случае, так говорили все взрослые, несколько раз показывая ему, тогда еще совсем маленькому мальчику, на пожилого человека с палкой в потертом кожаном пальто, который проходил мимо их дома. Но Лучиано тогда было всего лет десять, и он не мог до конца оценить всей важности момента и того, какого значительного человека он видит перед собой, самого шефа Гестапо — это он понял гораздо позже.

Но зато он очень хорошо запомнил другого немца, с которым ему довелось встретиться в деревне у дедушки и которого звали Гюнтер Нусбаум. Это был очень добрый человек, и он часто угощал Лучиано конфетами и шоколадками. Дядя Гюнтер был тоже не последним человеком в Гестапо, и между прочим, это именно он допрашивал Юлиуса Фучика, который, на самом деле, вовсе не погиб в застенках Гестапо, а сдал всех своих и благополучно под чужим именем перебрался в Латинскую Америку, и вполне возможно, тоже некоторое время жил в тех краях, где провел свое детство Лучиано. Так что «Репортаж с петлей на шее» — книга, которую, якобы, написал Фучик, на самом деле, является чистой фикцией, состряпанной сталинскими пропагандистами.

А Россией Лучиано заинтересовался еще раньше, сразу же после войны, когда еще жил на Сицилии. Там тогда, после того, как итальянцы на референдуме проголосовали против монархии, вскоре должны были состояться выборы, и поэтому повсюду постоянно проходили митинги, которые по очереди устраивали то коммунисты, то христианские демократы, причем и те, и другие очень много говорили о Советском Союзе, но как-то странно: одни, то есть коммунисты, всячески превозносили эту страну, а христианские демократы с яростью ее обличали, — вот это противоречие так подействовало на детское воображение Лучиано, что он решил сам во всем разобраться, стал читать книги о России, русских писателей, Толстого, Достоевского, Тургенева, ну и понемногу начал учить русский язык, хотя по-настоящему он его выучил много позже, когда служил вторым секретарем в испанском посольстве в Москве.

Тогда же он включился в активную деятельность по поддержке диссидентов — он специализировался на рукописях и самиздатовских книгах, которые переправлял на Запад. Но однажды его жена чуть не погибла, она ехала в автомобиле, и вдруг у нее отказали тормоза, и она с ходу врезалась в столб, хорошо, что скорость была не очень высокая, поэтому с ней ничего не случилось, а ее потом еще и оштрафовали, точнее — его, так как это была его машина, но он в тот день случайно задержался на работе, поэтому жена поехала одна, без него. Наверняка все это подстроил КГБ, и вообще, то, чем он тогда занимался, было очень опасно, его могли и ликвидировать, запросто, такое случалось и не раз, но он не мог спокойно смотреть на то, что творится в стране, которую он так любил, в стране Толстого, Достоевского и Тургенева — он делал то, что ему велел его гражданский долг. А у его жены после этого случился сердечный приступ, и его самого тоже вскоре выслали из России, и он думал, что уже никогда не сможет сюда вернуться, поэтому даже потихоньку стал учить немецкий и читать Гете и Шиллера…

Но тут произошла Перестройка, и все сразу переменилось, в том числе, и в его судьбе, потому что сразу же резко возрос спрос на людей, которые хорошо знали, понимали и любили Россию, то есть таких, как он. Надо сказать, что сейчас этот спрос резко пошел на убыль, но от этого, правда, по его мнению, количество людей, которые любят и понимают Россию, вовсе не уменьшилось, потому что, на самом деле, их всегда было мало — и раньше, и сейчас. Да и сама Россия, в сущности, тоже очень мало изменилась, она как была страной противоречий, так и осталась, то есть тот первоначальный образ России, который у него сложился в сознании, когда он еще толком ничего о ней не знал, по-своему оказался очень верным и не утратил своей актуальности и по сей день.

Раньше, например, здесь царило беззаконие, бесчинствовал КГБ, не было свободы слова и свободы совести, но зато было очень много честных хороших людей, с которыми ему часто приходилось беседовать, точно так же, как сейчас он беседует с Марусей. Теперь же все переменилось, люди обрели главное, свободу, но зато к власти пришли олигархи, которые теперь подчинили себе все средства массовой информации, чего на Западе даже представить себе невозможно, так как там везде, в том числе и на их радиостанции, журналист просто выполняет свой профессиональный долг и никому не служит, кроме своей совести и слушателей, то есть налогоплательщиков, которые его содержат.

С другой стороны, те хорошие люди, с которыми он раньше здесь встречался, тоже очень сильно испортились, ударились в коммерцию, перестали интересоваться духовными вопросами, которые для России, русского менталитета, всегда были очень важны. И в то же время, многие сотрудники КГБ, с которыми он раньше никогда не встречался — только по долгу службы — теперь, наоборот, изменились в лучшую сторону, переосмыслили свое прошлое, стали иначе относиться к русской истории, и теперь ему с ними бывает очень даже интересно поговорить. Так что Россия была, есть и будет страной противоречий, потому что человек здесь все еще слишком широк, почти как во времена Достоевского и, может быть, теперь стал еще шире, потому что порой здесь сейчас можно натолкнуться на настоящий беспредел, причем запросто, в самой обычной бытовой ситуации. Вот такого, например — Лучиано указал Марусе рукой на висевшую на стене сетку с цветочками, прикрывавшую следы от пуль — он никогда не видел даже у себя на Сицилии, которая в сознании многих почему-то ассоциируется исключительно с мафией, тогда как это замечательная залитая солнцем земля, райский уголок, где течет спокойная размеренная жизнь…

Конечно, и в Италии был Муссолини, но ведь многие сейчас не совсем адекватно оценивают его роль в истории, слишком много противоречивых и запальчивых суждений, а историей лучше заниматься на холодную голову, отбросив эмоции. Мало кто знает, например, что в Италии, в отличие от той же Германии, практически не преследовали евреев, во всяком случае, по национальному признаку, а только исключительно по религиозному, а ведь так было и в дореволюционной России, так что это надо иметь в виду. В Италии совсем не было концлагерей, более того, многие евреи, спасаясь от преследований в Германии, нашли себе убежище именно в Италии. Таким образом, Муссолини сделал для евреев не меньше, а может быть, и гораздо больше, чем Шиндлер или тот же Валленберг, который, кстати, был двойным агентом и еще неизвестно, на кого работал — в то время, как Муссолини всегда служил своей родине, в меру своего понимания, конечно. И потом, это был очень обаятельный мужчина, настоящий мачо, и это тоже исторический факт, и у него был вкус: он присвоил титул князя Д'Аннунцио и сделал министром культуры Маринетти, — такого в Советской России, при том же Сталине, быть просто не могло, ибо там всем заправляли кагановичи и им подобные.

Вообще, детские впечатления, по мнению Лучиано, оказывают очень сильное воздействие на всю дальнейшую жизнь человека, ибо именно в детстве — и в этом отношении он был отчасти солидарен с Фрейдом — формируется психологический архетип человека. Его лично, например, та давняя история с Фучиком, изнанка которой так неожиданно ему приоткрылась в детстве, заставила задуматься над подлинностью многих исторических мифов, жертвами которых становились очень многие известные личности, и Муссолини — это только один из примеров, причем не самых ярких, того, как исторические мифы порой смеются над людьми.

Совсем недавно, например, во время празднования двухсотпятидесятилетия Казановы — которое проходило в замке Дуксово, что находится в трех часах езды от Праги, где Казанова провел последние годы свой жизни — ему довелось выслушать один очень небольшой доклад казановеда из Египта о том, что знаменитый обольститель и покоритель женских сердец, на самом деле, был импотентом. Причем это было в высшей степени убедительное и аргументированное сообщение, так как основывалось не на голословных догадках и предположениях, а на очень веском документе, который египетский казановед обнаружил в архиве Казановы — чертеже надувного члена, который был сконструирован предельно просто, как все гениальное. Этот чертеж — теперь это доподлинно установлено — был сделан личным секретарем Казановы, и видимо, по его непосредственному заказу. Член представлял собой длинный шланг, сделанный из резины чуть потолще той, что используется теперь для изготовления презервативов: один его конец со специальным отверстием для надувания, привязывался подмышку, другой пропускался за спину и между ног, где при помощи специального клея намертво приклеивался к настоящему члену, — таким образом, этот член в случае необходимости можно было всегда при помощи воздуха привести в рабочее состояние. Стоит ли удивляться теперь, что Казанова за одну ночь мог удовлетворить такое рекордное число дам, которые к тому же пребывали в таком возбуждении, что ничего не замечали.

Вообще, это празднование двухсотпятидесятилетия Казановы представляло собой бесконечную трехдневную научную конференцию, состоящую из бесчисленных докладов казановедов со всего мира, что очень разочаровало Лучиано и двух его приятелей с русской службы, которые тащились туда из Праги по летней жаре несколько часов, включая то время, которое они провели в многочисленных пробках — так как они все-таки на празднике, посвященном такому человеку, ожидали увидеть нечто другое. А так туда и вовсе не стоило бы ездить, если бы не этот доклад про член, который произвел на Лучиано такое впечатление, что он теперь собирался сделать на эту тему у себя на радио специальную передачу в рамках целого цикла подобных передач под общим названием «Улыбки истории». А если бы не его любовь к России, с которой он связал свою судьбу, то он, возможно, даже открыл бы у себя на родине на Сицилии небольшой заводик по производству таких членов. Потому что, вопреки распространенному мнению, итальянские мужчины — то ли из-за беспорядочных половых связей в юности, то ли из-за неблагоприятных природных условий, постоянной жары и воздействия палящего солнца — очень рано сталкивались с проблемами такого рода. Неблагоприятное воздействие южного климата Лучиано с некоторых пор, к сожалению, стал испытывать и на себе, жертвой палящего южного солнца, видимо, был и Казанова.

Еще одну передачу из цикла «Улыбки истории» Лучиано собирался посвятить Моцарту, точнее, его взаимоотношениям с Сальери, так как образ последнего тоже совершенно, до неузнаваемости, искажен потомками, особенно в России, где к этому искажению свою руку приложил такой непререкаемый для русских людей авторитет как Пушкин. Ну в этом вопросе все предельно ясно, этот романтический миф о том, что Сальери, якобы, отравил Моцарта, вообще не имеет под собой никаких оснований. Во-первых, как показали результаты недавней медэкспертизы, проведенной после эксгумации тела Моцарта, он умер вовсе не от яда, а от сильных побоев палкой по голове, и, скорее всего, его избил разгневанный муж одной из любовниц Моцарта, которых у Моцарта было огромное количество, хотя бы потому, что он родился не в солнечной Италии, а в Австро-Венгрии, стране с более умеренным и прохладным климатом… Не говоря уж о том, что Сальери был очень интеллигентный человек, весьма хрупкого сложения, и лично он с трудом себе его представляет с дубиной в руках. Во-вторых, у Сальери не было абсолютно никаких причин завидовать Моцарту, так как Сальери был, как известно, состоятельный человек со стабильным положением в обществе, а Моцарт всю жизнь был нищим и безработным, так что это, скорее, Моцарт завидовал Сальери, а не наоборот. И вот как раз Моцарт вполне мог попытаться отравить Сальери, такой поворот событий Лучиано вполне мог себе вообразить, и с дубиной в руках он себе Моцарта тоже очень хорошо представлял, так как это был здоровенный малый с низким лбом и огромными ручищами, как у австралопитека, да и характер у него был не сахар. Таким образом, у Моцарта не было, в сущности, ничего, кроме его так называемого таланта, а талант это вещь весьма и весьма субъективная и относительная, сегодня ты в моде, а завтра люди изменились и finita la comediа или, как это по-русски говорят, тю-тю. Он, например, недавно прослушал несколько сочинений Сальери, и они ему очень понравились, в отличие от сочинений того же Моцарта, которые в основном состоят из заимствований и музыкальных штампов того времени.

А что касается человеческой зависти, то Лучиано вообще очень хорошо понимал природу этого чувства, так как ему неоднократно приходилось сталкиваться с ее проявлениями в своей жизни. Вот совсем недавно, например, в одной из московских газет бывший заместитель начальника их русской службы, место которого теперь занял Лучиано, некий Абрамович, опубликовал пространную статью, в которой вылил целый ушат грязи и на него лично, и на всю их радиостанцию, но самое главное, этот Абрамович, помимо всего прочего, недвусмысленно намекал в своей статье на то, что Лучиано является антисемитом. Это обвинение казалось Лучиано настолько абсурдным, что он даже не считал нужным его опровергать, так же ему было совершенно ясен мотив, который двигал автором статьи, это была зависть, самая обыкновенная, настоящая зависть, возникшая по тем же самым причинам, по которым Моцарт завидовал Сальери, ведь у Лучиано теперь была и работа, и солидное положение в обществе, а Абрамович просто оказался без работы.

И самое интересное, что именно вот так и создаются мифы, легенды, от которых потом бывает так трудно отмыться, и даже трезвый взгляд честного исследователя и очевидные факты оказываются перед ними бессильны. Не исключено, что и Лучиано может в результате одной этой статейки постичь участь Муссолини, Казановы и Сальери, ведь история может запросто посмеяться и над ним. И он совсем не шутит, так как и Маруся, по его мнению, вполне могла хотя бы на секунду представить, как лет этак через сто какой-нибудь «исследователь», просматривая газеты прошлого века, вдруг натолкнется на статью Абрамовича, а к тому времени уже полностью забудется: и что из себя представляла в реальности русская служба этой Европейской Радиостанции, и кем она финансировалась, и для каких целей она существовала, — и в истории останется одно только его имя как писателя, а такое он вполне мог себе представить, так как только что закончил роман, который скоро должен быть опубликован в одном из московских толстых журналов с предисловием самого Пересадова. Так вот, если в истории останется одно его имя и будет обнаружена статья Абрамовича, то вполне может так получиться, что в сознании потомков знаменитый писатель Лучиано Ортега вдруг превратится в отъявленного антисемита, и тогда вся его слава и известность, которые, наверняка достанутся ему с большим трудом — ведь в этой жизни ничего даром не дается — тогда все это может мигом улетучиться. Марусе, как переводчице Селина, должно быть очень хорошо известно, что происходит с писателем, уличенным в подобном настроении, даже если он уже умер…

И все-таки, заместитель начальника русской службы ЕРС и антисемит — это же полный нонсенс, полный абсурд! Но потомкам, увы, этого не объяснишь, зато Маруся очень хорошо должна себе это представлять, и он надеется, что она поймет это гораздо лучше, когда сама приедет к ним и увидит, кто работает под его началом, какие люди, Абрамович среди них был совсем не один такой, далеко не один, ведь у европейцев на этот счет нет никаких разнарядок, Маруся сама в этом убедится, когда приедет к ним на стажировку в Прагу, куда он ее со своей стороны обязательно пригласит…

Вася рассказывал Марусе, что однажды шел по улице и вдруг увидел на снегу совершенно новую белую рубашку, он хотел взять эту рубашку, а она вдруг исчезла, но он совершенно точно ее видел, она была новая, фирменная, и кажется, даже от «Версачче», ему показалось даже, что она шелковая. Такие вещи, по уверению Васи, происходили с ним довольно часто, и он считал, что это особый знак благоволения к нему высших божественных сил.

Маруся еще несколько раз слышала эту историю от разных людей, только у васиной жены Светки, например, получалось, что это была белая рубашка из личного васиного гардероба, в чем она была совершенно уверена, та как у нее были оторваны рукава, то есть, если быть точным, то это была такая белая безрукавочка, а когда Вася наклонился, чтобы эту безрукавочку поднять, то она вдруг исчезла совершенно загадочным образом… Конечно, уже сам факт того, что эта рубашка валялась на снегу, указывал на что-то невероятное, недоступное пониманию обычного человека…

Вася объявил, что теперь к нему на собеседование в офис будут приходит люди, которые претендуют на то, чтобы быть его личным шофером, и он будет их просматривать, пока не выберет себе того, кто понравится ему больше всех. А с теперешним своим шофером он собирался расстаться сегодня же. Маруся слышала про нее от Александра Петровича, что та до этого работала в бане и поставляла девушек своим клиентам, то есть была бандершей, в общем, опытной бабой, она и к самому Васе неоднократно пыталась приставать, да и Александра Петровича своим вниманием не обошла, но их это совершенно не интересовало.

В тот же день вечером в офис пришла баба лет сорока пяти, та самая, которая сидела за рулем васиной машины, когда он в первый раз заехал за Марусей. Баба была одета в брюки и кожаную куртку, изборожденное глубокими морщинами лицо и усталый взгляд как бы косвенно подтверждали то, что уже рассказывал про нее Александр Петрович.

— Здравствуйте, Мария Петровна, — сказал ей Вася, — Ну так что же вы, решили со мной расстаться? А мы ведь так с вами дружили!

— Да, Василий Борисович, — с некоторой обидой сказала женщина, — я ведь и вашу жену иногда по два часа у подъезда в машине ждала, и сына вашего из детского садика забирала, а утром в садик отвозила, и вас у поезда встречала, и даже чемоданы вам помогала до машины донести, а вы теперь мне и платить не хотите? Мне, кстати, помимо положенной зарплаты еще и сверхурочные с вас получить надо.

— Ну уж, Мария Петровна, — возразил ей Вася, игриво, но с некоторой долей раздражения, — Какие еще сверхурочные? Ведь мы с вами договаривались, что я вам буду платить сто долларов в месяц, вот и все! И эти деньги вы, кажется, с меня уже получили!

— Получила за прошлый месяц, — продолжала стоять на своем Мария Петровна, — А за этот месяц вы мне еще не заплатили, и, кажется, собираетесь меня еще оштрафовать!

— Но посудите сами, Мария Петровна, вы ведь помните, как однажды я велел вам подать машину к подъезду в восемь утра, а вы приехали в восемь пятнадцать?

— Да, — ответила Мария Петровна, — Но я же вам тогда объяснила, что попала в пробку, и вы даже мне сами посочувствовали и сказали, что это не страшно.

— Конечно, ничего страшного в этом и не было, — подтвердил Вася. — Но работа есть работа. Вы знаете, что при Сталине бы с вами за это опоздание сделали? Да вас бы просто расстреляли, и не за пятнадцать минут, а даже за пять!

Шоферша в изумлении замолчала, она явно не знала, что возразить.

— А помните, как вы опоздали на целых полчаса? — продолжал развивать свою мысль Вася, уже с некоторой долей агрессии. — А в другой раз, вы вообще забыли приехать, и моя жена прождала вас час, а потом вынуждена была поймать такси?

— Да, Василий Борисович, но у меня тоже были вполне уважительные причины, — с некоторой обидой, но уже как бы сдавая свои позиции ответила Мария Петровна.

— Ну вот, видите, — моментально перешел в атаку Вася, — а вы мне говорите что-то про какие-то там доллары! Да я еще с вас должен вычесть определенную сумму! Сейчас даже скажу какую, — Вася деловито достал калькулятор и стал считать.

Мария Петровна в ужасе замолчала и молча наблюдала за его манипуляциями. Через некоторое время она проговорила дрожащим голосом:

— Да у меня и денег-то с собой нет. Совсем.

— Да? — переспросил ее Вася. — Ну потом занесете!

Мария Петровна молча встала, надела свою кожаную куртку, которую она сняла, войдя в офис, и понуро вышла. Александр Петрович сразу же выскочил за ней, через пятнадцать минут он вернулся и шепотом торжествующе сообщил Марусе:

— Она считает, что это ей наказание за ее прошлые грехи. Она же раньше работала в бане массажисткой и одновременно занималась сводничеством — поставляла молоденьких девочек своим клиентам.

Маруся знала, что Александр Петрович был васиным человеком, он передавал ему все, что происходит в офисе, буквально каждое слово, которое здесь говорилось, становилось сразу же известно Васе. Александр Петрович был очень предан Васе, он и работал-то в Агентстве совершенно бесплатно, только ради того, чтобы у него в трудовой книжке было записано, что он работает в Агентстве «Му-му» — ему казалось, что с такой записью в дальнейшем он совершенно спокойно найдет себе прекрасную высокооплачиваемую работу, которую он все время продолжал искать, и даже составил свой curriculum vitae — однажды Маруся мельком видела исписанный мелким бисерным почерком листок. Сверху было указано: «Александр Пилипенко. Автобиография», еще ей бросилась в глаза фраза: «Имею много знакомых иностранцев».

Вася недавно уволил с работы еще и Катю, которую Маруся тоже пару раз встречала в офисе. Катя ходила в глубоко декольтированных кофтах и в коротких юбках, сильно обтягивающих зад, при этом при ходьбе она старалась как бы еще больше выпятить грудь и зад, которые и без того достаточно сильно выпирали. Катя говорила про себя, что она очень горячая девушка. Она жила одна с дочкой, которая еще не ходила в школу и целыми днями сидела одна. Катя варила ей суп, чаще всего уху, и оставляла ей обед между окнами, холодильника у них не было. Катя обучила свою дочку лаять, когда кто-нибудь звонил в квартиру, дочка подходила к дверям и лаяла, получалось очень похоже, все соседи были уверены, что они завели себе собаку. Катя даже думала как-нибудь предложить ее услуги в программе «Му-му», например, когда шли конечные титры, то в качестве аккомпанемента можно было вполне использовать собачий лай.

Катя должна была оформить документы съемочной группы на Берлинский кинофестиваль, и все эти документы потеряла — и паспорта, и запросы, и письма, и даже деньги — точнее, она просто забыла их в бухгалтерии, когда получала свою зарплату, заговорилась со своей знакомой и положила всю папку к ней на стол и там оставила, а знакомая эта на следующий день ушла в отпуск, и на папку никто внимания не обратил. Катя так испугалась, что даже не знала, как об этом сказать Васе, ведь уже через два дня им надо было лететь в Берлин. Вася на нее даже не кричал, а просто спокойно сказал: «Понятно. Можете подавать заявление об уходе с завтрашнего дня.» Катя рыдала, она уже на следующий день нашла эти документы, и Вася со своей группой улетел в Берлин, но ее все равно уволили. Вася называл Катю не иначе как «ебанашкой».

Вася страдал аллергией, часто по утрам глаза у него были совершенно красные и заплывшие, а он очень волновался по поводу своей внешности, он хотел привлекательно и даже сексуально выглядеть на экране. Ему писали письма со всех концов России и даже из других стран — влюбленные девушки и юноши присылали свои фотографии в купальниках и плавках, а иногда и в обнаженном виде, одна девушка в длинном письме описывала васин голос, что он очень сексуальный, с такой легкой хрипотцой и как бы все время задыхается и дрожит. Вася давал эти письма Лиле, она должна была их сортировать по темам: письма о любви, письма с деловыми предложениями, письма о дружбе, письма о кино. Эти письма были разложены на верхней полке буфета аккуратными стопочками. Потом Вася попросил Марусю заносить все адреса своих корреспондентов в компьютер — он намеревался как-то их использовать, правда, он еще точно не решил как, а может, просто не хотел раньше времени об этом говорить, но любая информация об этих людях могла ему пригодиться.

Вася раз в полгода объявлял в своей программе конкурс: показывал кадр из фильма, который еще не появился в отечественном прокате, а зрители должны были догадаться, как сложится дальнейшая судьба героев — женится герой на героине, или же все закончится ссорой, умрет ли любимая собачка героя, и как тот будет реагировать на ее предполагаемую кончину… В завершение следовал традиционный для этого конкурса вопрос: «Зачем Герасим утопил Му-му?» — на него конкурсанты должны были ответить как можно более остроумно. Победителю конкурса, то есть тому, кто первым ответит на вопрос, была обещана поездка на очередной кинофестиваль. Писем с ответами приходило несметное множество и было совершенно невозможно определить, кто же первым прислал наиболее удачный ответ. По поводу Му-му ответы приходили самые разные, но Васе больше всего нравился ответ телезрителя из Читы: «Потому что она ему остопиздела». Естественно, Вася не мог сделать такого человека официальным лауреатом своего конкурса. «Вот так всегда и бывает, — с ухмылкой говорил он, — самые талантливые люди остаются за бортом.»

Павлик, когда приехал из Западного Берлина, сразу же пошел в собор, где раньше работал, ему хотелось снова увидеть своих бывших сослуживцев, а кроме того, показать собор своей маме, которая там раньше никогда не была. У входа он увидел всю ту же старушку с неподвижным, как маска, лицом и в вязаном сером мохеровом берете, Регину Петровну, она держала в руке указку и как бы загоняла этой указкой посетителей в угол, приглашая их подождать экскурсию. «Пожалуйста, граждане, слева собирается экскурсия, сядьте, подождите…» Если же какой-нибудь непослушный посетитель не хотел ждать, а сразу устремлялся в глубь собора, она злобно бормотала ему вслед: «Ну иди, иди, бурундук уральский!» Павлика она сразу не узнала, а когда узнала, то очень обрадовалась, даже расцеловала его и тоже пригласила подождать экскурсию. Она рассказала ему все соборные новости, самые важные из которых вечером того же дня Павлик пересказал Марусе по телефону.

Нина Петровна, старушка-смотрительница, очень увлекавшаяся новейшими методами лечения и следившая за своим здоровьем одно время пила собственную мочу, она приносила эту мочу в баночке в собор, и когда все собирались в трапезной пообедать, доставала эту баночку и пила оттуда, поэтому вскоре все сотрудники взбунтовались и пожаловались директору, и тот вызвал ее на разговор, после чего она отказалась от этого метода самолечения, но теперь она голодала «по Бреггу»: так называлось «голодание ради здоровья». Ее можно было часто видеть на портике, она стояла в розовом вязаном берете совершенно невероятной формы и в красном пальто, а лицо у нее было просто зеленого цвета, и она еле держалась на ногах, поэтому ее поставили на колоннаду проверять билеты, чтобы она могла весь день спокойно сидеть на стуле и только отрывать корешки. Но однажды в собор вошли посетители, Регина Петровна заметила, что контроль у их билетов на колоннаду опять не оторван, и это было уже не в первый раз. Регина Петровна решила выяснить, в чем дело, и оказалось, что на колоннаде они уже были, но там старушка у входа спала, и они просто не хотели ее тревожить. После этого Нину Петровну из собора убрали. На ее место пришла другая, Эмма Павловна, бывшая школьная учительница физкультуры, Регина Петровна вообще считала ее бесноватой, потому что она никак не могла спокойно усидеть на месте, все бегала по собору и беспокоилась, но дирекцию это вполне устраивало, потому что она следила за порядком.

Самая же пожилая смотрительница, Эмма Соломоновна Левит, недавно упала и сломала себе шейку бедра, но послала в собор своего племянника, который сообщил, что она непременно вернется на работу, как только ей купят костыли, и чтобы никто, не дай Бог, ее место не занимал, и ее с работы чтобы не увольняли, потому что она без собора просто жить не может. В противном случае, племянник угрожал подать на дирекцию в суд, потому что ведь это же у них на портике она упала и сломала себе бедро, а значит, отчасти в этом виновата и дирекция. Эмма Соломоновна обычно скрывала свою национальность и ужасно злилась, когда кто-нибудь из сотрудников пытался узнать у нее детали еврейских религиозных обрядов и обычаев.

Теперь в соборе по большим религиозным праздникам устраивались службы, приходили мордатые краснорожие батюшки и служки, набирали певчих, а после службы здоровенный служка доставал из кармана толстую пачку сотенных бумажек и расплачивался с певчими наличными. Посетители после таких дней становились особенно агрессивными и требовали, чтобы их пускали в собор бесплатно, так как они все вдруг вспоминали, что это храм, а за вход в храм платить они не собирались. Павлик тоже был согласен, что за вход в церковь деньги требовать совершенно безнравственно, это противоречит всем нормам и канонам, и развращающе действует на простых людей.

Там в Германии люди вовсе не читают книг, у них жизнь совсем не такая, как здесь, там даже на дверях квартир надписи по-немецки: «Жизнь — это стройка». И для них, действительно, жизнь — это одна большая стройка, камень на камень, кирпич на кирпич, жизнь для них — это не театр, как здесь, не игра, а просто стройка. Они все строители. Павлик там сходил посмотрел один немецкий фильм, его все так хвалили, но он тоже оказался как раз такой типичной иллюстрацией этой стройки, и с тех пор немецкий кинематограф для него умер, больше он их фильмы не смотрел. Павлик запомнил только конец, где переворачивали «трабант», такую машину из прессованной пластмассы, это должно было символизировать ГДР — искусственную страну. Павлик помнил, как очень давно, когда он еще жил в Ленинграде, одна его знакомая, взяв в руку целую пригоршню пфеннингов, удивлялась: «И почему у них там в ГДР такие деньги легкие?» «У них жизнь легкая», — ответил ей Павлик, тогда он действительно так считал.

Тогда Павлик еще работал в магазине радиодеталей директором, а начинал он свою карьеру с должности продавца в магазине пластинок на Невском, где директором была Елена Константиновна, очень похожая на Нонну Мордюкову. У нее были большие глаза, всегда обведенные жирной черной чертой, и оранжевые волосы, стоявшие дыбом на голове. Свой рабочий день она начинала с того, что доставала сумку и красилась часа два, и только потом уже приступала непосредственно к работе. Перечить ей было нельзя, у нее периодически бывали нервные срывы — она выходила в торговый зал и начинала на всех кричать, так вставала посреди зала и орала во все горло, а все продавцы стояли навытяжку, никто даже уйти не решался.

У магазина пластинок был филиал — магазин канцелярских товаров, там и вовсе было очень сложно с кадрами, и Елена Константиновна была вынуждена лично вести воспитательную работу среди рабочей молодежи. Например, одна продавщица, Ира, по причине территориальной близости к магазину студенческого общежития, встречалась с неграми, и никак не хотела подчиняться строгим порядкам магазина. Ее поведение пагубно сказывалось на всем коллективе — естественно, одна паршивая овца все стадо портит. В конце концов, Елена Константиновна однажды просто завела ее в подвал и набила там ей морду, после этого Ира стала как шелковая. Елена Константиновна даже грузчиков из «Лентрансагентства» била по спине кулаками. Она одним своим видом буквально гипнотизировала всех, она была, как монумент, и внушала людям страх. Павлика, правда, она очень любила, всегда писала ему положительные характеристики, от нее он и научился правильно работать с нашими советскими продавцами. Однажды на Восьмое Марта ей подарили букет цветов, и она тогда сказала Павлику: «Посмотри, какие замечательные цветы. Какая сила в них заключена, необыкновенная красота и сила!» — эту фразу Павлик запомнил на всю жизнь.

Заместительница Елены Константиновны Альбина Вацлавовна во всем ее копировала: у них был одинаковый голос, они ходили в одну и ту же парикмахерскую, в одну и ту же баню, красили волосы в один цвет, и, в результате, различить их стало невозможно. Альбину Вацлавовну торг послал на курсы повышения квалификации, и они с Павликом одновременно оказались в одном техникуме советской торговли, в результате, после курсов уже Альбину Вацлавовну назначили директором, а Елена Константиновна оказалась ее заместительницей, поскольку у нее не было никакого образования. Но она все равно по-прежнему сидела за тем же столом, в том же кресле, только в табеле она числилась заместительницей, а Альбина Вацлавовна — директором, но на деле все обстояло наоборот, а иначе и быть просто не могло. Если бы Альбина Вацлавовна сказала ей: «Дорогая, знаешь, иди-ка, вставай за прилавок!» — то все, даже представить себе страшно, что бы тут началось, но этого не происходило.

Сейчас Елена Константиновна стала миллионером, она приватизировала магазин, то есть приватизировал его коллектив, в торге тогда очень дешево предлагали выкупить магазины, и они все вместе сложились и его выкупили, а от коллектива она потом постепенно избавилась, это оказалось не так уж сложно; она приватизировала даже участок земли, на котором стоит магазин, и набрала на работу новых продавцов. А Альбина Вацлавовна осталась с ней, они уже не могли друг без друга, как сиамские близнецы, были связаны на всю жизнь.

Когда Павлик приехал из Берлина и зашел к Елене Константиновне, она сидела на том же месте и была так же накрашена, и у нее был все тот же квадратный нижний подбородок; и она сказала ему, что он совершил самую большую ошибку в своей жизни, когда уехал отсюда, если бы он этого не сделал, то сейчас был бы миллионером, как она. Павлик и сам это понимал, но его все же немного утешал тот факт, что он учился в медицинском училище, даже уже заканчивал его; скоро он получит диплом и будет работать целителем, то есть тоже сможет получать неплохие бабки.

Еще Павлик ездил в Петергоф и видел там душевую комнату императрицы, она ему очень понравилась, он даже захотел у себя в Берлине такую устроить. Одна комната с двумя окнами, выходящими в Китайский сад, в полу в центре проделана дырка — внизу круглая табуретка, есть какие-то трубочки, очевидно, для воды, чтобы она уходила в Финский залив, а над этой дыркой, точно сверху, люстра, украшенная стеклянным виноградом, и латунными листьями, покрашенными зеленой краской, и среди этого винограда и листьев такие дырочки, как лейка, — это и был ее душ. Следующая комнатка с ширмочкой, с фарфоровым горшочком, дальше сауна с деревянной лесенкой, какой-то подиум сделан, типа русской печки, и там переходишь в другой коридорчик и попадаешь в огромный шпалерный зал, в середине овальный стол на двенадцать персон. Павлику это так понравилось, что он решил у себя в Берлине так же сделать.

После кладбища Алексей Б., действительно, не звонил Марусе в течение месяца, а потом внезапно появился, и они сразу же отправились вместе в его любимое кафе «Сладкоежка», потому что Алексей очень любил сладкое. Он рассказывал, что в этой деревне, откуда он только что приехал, все живут в ужасной нищете, ходят в обносках, то есть даже не живут, а просто влачат нищенское существование. И Маруся тут же представила себе серое небо, серые полуразвалившиеся избы, и унылых крестьян в лохмотьях, серых платках и кривых рваных шляпчонках, бредущих, спотыкаясь, по серому тающему снегу, среди них был и Алексей, который в своем заплатанном коричневом пальто, держа под руку свою пожилую тетку, элегантно скользил по серой наледи, покачиваясь то вправо, то влево, стараясь сохранить равновесие…

В это мгновение к их столику подошла девушка в маленькой круглой шапочке с вуалькой, какие носили в двадцатые годы во время НЭПа, на плечи у нее было накинуто меховое манто, а волосы, шляпка и платье все утыканы множеством гусиных или куриных перьев. Это была подруга Алексея, Катенька из Москвы, с которой Алексей тоже договорился о встрече в этом кафе. «Послушайте, две недели назад, когда вы были в Москве, вы отказались платить за меня в кафе…» — начала говорить Катенька. Маруся поймала на себе растерянный взгляд Алексея, в это же мгновение он вскочил со стула и, вцепившись Катеньке в руку, заглядывая ей снизу в глаза, быстро-быстро запричитал: «Ах, Катенька, вы не должны так говорить при Марусе, она может вас неправильно понять…» «Ну отцепитесь же вы, старый кретин! Больно!» — вдруг резко прервала его Катенька и с силой выдернула свою руку из его цепких пальцев.

О Катеньке Алексей раньше уже довольно много рассказывал Марусе. У нее были богатые родители, которые состояли в секте мормонов, и те снимали для них целый особняк где-то в районе Фурштадтской улицы. В Москве она жила вместе с дедушкой, в элитном районе, который раньше, в советские времена, считался вообще недоступным для простых смертных, там был очень хороший воздух, и вообще благоприятная экологическая обстановка, а теперь высотный дом, где жил дедушка, стал совсем обшарпанным, в их подъезде постоянно собирались какие-то наркоманы, правда, дедушка на них внимания не обращал, ему было абсолютно плевать, он уже достиг нирваны. Когда питерские знакомые Катеньки приезжали в Москву на пару дней, они обычно останавливались у катенькиного дедушки. Если, конечно, самой Катеньки в эти дни в Москве не было и она тусовалась в Питере, так как жили они в комнате, где обычно жила она. Один раз, чуть позднее, там жила и Маруся.

В этой комнате на буфете стоял серый человеческий череп, а шкаф был завален разными старыми платьями, вероятно, раньше принадлежавшими каким-то звездам театральной сцены. На покрытом пылью письменном столе валялись старые программки различных молодежных клубов, а на люстре болтались запыленные бумажные птички. Фамилия Катеньки была Асадуллина, но она ей не нравилась, ей хотелось изобрести себе какой-нибудь броский запоминающийся псевдоним, то она хотела отбросить первые буквы и называться просто «Дулина», то решила стать Катрин де Сад, на французский манер, но окончательное решение она так и не смогла принять.

У них с Алексеем были очень сложные отношения, одно время, когда мама Алексея была еще жива, Катенька, когда приезжала из Москвы, останавливалась у него, потому что ее родители не хотели, чтобы она жила у них, а уж приводить кого-нибудь в гости они тем более не разрешали, боялись, чтобы их, не дай бог, не ограбили. Мама не хотела пускать Катеньку к себе, потому что она постоянно кокетничала с ее новым мужем, она вообще кокетничала со всеми мужчинами, чем ужасно злила женщин.

Алексей говорил, что у Катеньки самые красивые ноги в мире. Еще он считал, что Катенька очень несчастная девушка, она даже пыталась покончить с собой, а его друг из Москвы вообще рассказывал ему, что она голодает, потому что однажды она пришла к нему вечером в гости, он предложил ей попить чаю, а она с жадностью съела не только все конфеты, но даже и весь хлеб. После этой истории, по словам Алексея, в его душе что-то сдвинулось, и он Катеньку почти что полюбил, хотя жалость, конечно, все же не до конца любовь. Правда, его раздражало то, что она постоянно «раскручивала его на деньги», а у него денег не было вовсе. Он ведь был пенсионер, кроме того у него ведь было двое детей, хотя они и жили теперь с его бывшей женой в совершенной бедности, но и у них тоже почти ничего не было. А Катенька раскручивает его на деньги и однажды в Москве даже повела его в такой бар, где бутылочка «Кока-Колы» стоила пятьдесят рублей, и заставила платить за себя.

А вот своей бывшей жены Алексею было не жаль, так как она сама была виновата, что он от них ушел, ведь раньше он хорошо зарабатывал, кроме того, у него была богатая бабушка, которая умерла и оставила ему в глиняной вазе наследство, солидную сумму в рублях, и он, когда ему нужны были деньги, приходил к ней, запускал руку в вазу, и доставал оттуда столько, сколько ему было нужно, тогда он не считал денег, и поэтому его все любили. А потом началась перестройка, кризис, и все деньги, которые он не успел истратить, превратились в бумагу, и он стал бедным, просто нищим. На работе ему перестали выплачивать зарплату, а его жена стала проявлять все большее недовольство, она постоянно устраивала ему истерики, и ему, в конце концов, это надоело, он оставил ее вместе с двумя своими маленькими сыновьями, и ушел жить к маме.

Тем временем, ему удалось выправить себе пенсию, мизерную, конечно, но все же хоть какие-то гарантированные деньги, он работал военным переводчиком, но даже эту пенсию ему не хотели давать, один полковник, ужасно его не любивший, все пытался уволить Алексея раньше времени, тогда бы он остался вовсе без денег, но, к счастью, другой полковник Алексею симпатизировал, и ему удалось все же дослужить до пенсионного возраста. Конечно, он переживал из-за этой ситуации со своей бывшей женой, все же его дети голодали, а его жена, к тому же, старалась настроить их против него, но он при встрече покупал им конфеты, и они его все равно любили. Теперь, когда его маман умерла, его жена стала проситься назад, но он ей отказал — ведь один раз она его уже предала, зачем же ему снова себя мучить…

После того, как Катенька его оттолкнула, Алексей некоторое время сидел молча, отстранившись от нее, полностью сосредоточившись на своем мороженом, но затем, так как он сидел между Марусей и Катенькой, снова начал хватать за руки то одну, то другую, при этом он, заглядывая Катеньке в глаза, поинтересовался у нее, не беременна ли она. Катенька загадочно улыбнулась и ответила, что не знает, не уверена. Правда, один юноша действительно предлагал ей жить вместе с ним, но для этого им нужен еще третий партнер. Оказалось, что Маруся тоже его знала — его звали Родион, он ходил в красном пиджаке, с иссиня-черными волосами, подрезанными на лбу челкой, одно время он был приятелем Николая, но потом ушел от него к Юле. Он предлагал Катеньке некоторые варианты, но Катенька все не соглашалась, ей никто не нравился, а она не хотела себя заставлять, с какой стати.

— Послушайте, Алеша, а не могли бы вы мне купить еще мороженого? — жеманно сказала Катенька, небрежно взмахнув рукой и откинувшись на спинку стула. Алексей же, вместо ответа, наклонился к ней всем своим туловищем и снова с силой вцепился ей в руку.

Ах Катенька, Катенька, — скороговоркой забормотал он, — она такая бедная, бедная…

И тут он опять, обращаясь главным образом к Марусе, стал рассказывать историю про своего московского приятеля, накормившего голодную, бедную Катеньку, и то, как ему тогда стало ее жалко, он ее почти за это полюбил… Катенька же вдруг вся побледнела, лицо ее исказилось злобной гримасой, а на глазах навернулись настоящие слезы. Она с силой вырвала свою руку из рук Алексея и громко на все кафе произнесла:

— Кто, я бедная?! Послушайте вы, старый идиот, у моих родителей, между прочим, два мерседеса и две квартиры, в Москве и Петербурге. Просто они мне не всегда дают деньги. А вы, старый придурок, говорите из зависти ко мне, а лучше бы вы завидовали Марусе, потому что она теперь самая модная писательница.

— Ах Катенька, я же не это хотел сказать, — попытался прервать ее Алексей и снова схватил ее за руку. Но Катенька с силой оттолкнула Алексея так, что тот едва удержался на своем стуле и не упал на пол.

— Лучше бы вы рассказали Марусе о том, как вас однажды изнасиловали в бане, или же о том, как вы ходите на вокзал в поисках мальчиков, или о том, как вы привели к себе однажды мальчика, и этот мальчик набросился на вас с ножом, и вы выскочили на лестницу почти голый…

Алексей снова попытался ее прервать, но Катеньку было уже не остановить:

— А еще мне ваш приятель Владимир рассказывал, что вы, Алексей Петрович, очень любите, когда вас таскают за волосы и называют девкой и шлюхой. Ведь так, Алексей Петрович? А раз в неделю вы ходите на Кузнечный рынок и покупаете у грузин бананы или, еще лучше, неочищенную морковь, грязную, всю в земле, и просите, чтобы вам эти бананы и морковь запихивали в зад, это у вас называется «посношаться с грузином», так как к самим грузинам с подобными предложениями вы подойти боитесь… И французский вы плохо знаете, говорите с ошибками и с плохим произношением, мне это Муся сказала, а она, между прочим, учится на филфаке, на французском отделении… — неожиданно завершила свою речь Катенька и торжествующе посмотрела на Алексея. Она уже совсем успокоилась и, казалось, была полностью удовлетворена.

— Bon… Passons… — тихо, как бы себе под нос пробормотал Алексей, — Катенька, ты, я вижу, сегодня не в духе, что-то какую-то агрессию проявляешь по отношению ко мне. А я-то совсем не то хотел сказать… Ну уж, Маруся, думаю, никогда бы так не стала делать, — вдруг наклонился всем туловищем к Марусе Алексей и снова с силой схватил ее за руку.

Ну ладно, — решительно произнес он, — пойдем, пожалуй, а то мы уже слишком здесь засиделись. Кафе скоро закрывается.

— Надеюсь, вы проводите меня до метро? — капризно произнесла Катенька, — Или уж и провожать не будете?

— Проводим, проводим, — с некоторой поспешностью сказал Алексей, — пойдемте.

После того, как Катенька скрылась за стеклянными дверями метро, Алексей вздохнул с явным облегчением и посмотрел на Марусю.

— Боже мой, боже мой, как не хочется расставаться — задумчиво сказал он. — Какое счастье, что мы вообще встретились с вами. Я считаю, что это чудо. Я уже и представить себе не могу, что мы до этого были не знакомы. Я не представляю, как я вообще жил до этого. Пойдемте, прогуляемся еще к Владимирской площади, а там вы посадите меня на метро…

Когда они проходили мимо Владимирского собора, Алексей внезапно остановился, задрал голову и задумчиво посмотрел вверх.

— Ах, какой сегодня день, какой день, — как бы про себя произнес он. — Давайте постоим здесь, у храма. Нет, давайте лучше посидим — он указал на стоявшие неподалеку деревянные ящики, на которых днем у собора обычно сидели нищие. — Давайте посидим и помолимся про себя. Как не хочется расставаться…

Прошло уже несколько месяцев, как Маруся работала у Васи, а всех обещанных денег пока так и не получила. На все ее вопросы Вася неизменно отвечал, что у них с Геночкой договоренность — Вася занимается рекламной деятельностью, а Гена платит сотрудникам. Гена же продолжал тянуть с выплатой. Все равно, Вася был не тот человек, чтобы ее надирать, он мог кинуть кого угодно, но только не ее, Маруся в этом не сомневалась. А вот намерения Гены не вызывали у нее ни малейших сомнений. Она стала думать, каким образом может все же получить свои деньги, простых просьб здесь явно было недостаточно, нужно было придумать что-нибудь более сильное и действенное, например, попытаться как-нибудь Гену шантажировать или припугнуть.

Маруся сидела за своим компьютером очень мрачная, и теперь Гена, когда проходил мимо нее, старался вообще в тот угол не смотреть, а быстро-быстро заскакивал в свой кабинет. Потом Гена уехал в командировку в Москву, а Вася улетел в Варшаву, и Маруся осталась вдвоем с Лилей, потому что Александр Петрович на работу перестал ходить вовсе. Маруся тоже подумала, что теперь сможет отдохнуть, но Гена каждое утро ровно в десять часов звонил из Москвы и проверял, на месте ли его сотрудники, так что расслабиться было совершенно невозможно.

Гена приехал неожиданно через две недели и прямо с порога заявил Марусе, что им придется расстаться, потому что Вася недавно подписал очень выгодный договор с одной фирмой, но директор этой фирмы поставил условие — чтобы они взяли на работу его племянницу, а так как свободных рабочих мест у них нет, то придется уволить Марусю. Маруся не особенно расстроилась, она и сама уже подумывала о том, чтобы уйти, но ей все же хотелось получить свои заработанные за несколько месяцев деньги. Про деньги Гена ничего не сказал, тогда Маруся спросила его, когда же будет произведен окончательный расчет. Гена задумчиво почесал затылок и сказал:

— Ну ладно, вы доработайте до конца этой недели, и в пятницу, нет, в субботу, я с вами рассчитаюсь. Саша! — обратился он тут же к Александру Петровичу, — Возьми-ка дискеты и скопируй из компьютера всю информацию, прямо сейчас, а дискеты эти отдай мне, — и он зашел в свой кабинет и захлопнул за собой дверь.

— Зачем это? — удивилась Маруся, — Ведь тут дискет двадцать надо, как минимум.

Просто ему недавно рассказали историю о том, как одного человека уволили из компьютерной фирмы, а он, в отместку, перед уходом взял и стер все, что было в компьютере. Фирма понесла значительные убытки, — ответил Александр Петрович, уже сидя за компьютером и по очереди вставляя и вытаскивая дискеты.

Маруся очень пожалела, что ей это самой не пришло в голову, но, с другой стороны, она бы не успела ничего такого сделать, потому что Гена только сейчас сообщил ей о своем решении и тут же посадил Александра Петровича копировать информацию.

Маруся продолжала думать, как бы ей подстраховаться на тот случай, если Гена не заплатит ей обещанные деньги и в субботу. У нее, например, был ключ от офиса, и она могла его ему не отдавать, но все же это было не очень сильным аргументом, ведь Гена запросто мог предупредить охрану не пускать ее в офис, а сделать дубликат ключа стоило не так уж дорого, во всяком случае, гораздо дешевле, чем та сумма, которую ей должны были заплатить. Кроме того, она могла пригрозить Гене, что пойдет в налоговую инспекцию и скажет, что в Агентстве «Му-му» сотрудники работают безо всякого оформления, и что доходы скрываются и не декларируются, тогда на них наложат крупный штраф. Ее утешало то, что у нее есть доказательство — пропуск в Дом Кино, где было указано место работы — «Агентство «Му-му», должность — переводчик. Правда, Васе ей не хотелось доставлять неприятности, а вот Гена раздражал ее все больше и больше. Маруся мысленно прикидывала, чем же еще можно при случае припугнуть Гену, но так больше ни до чего и не додумалась.

Тем временем пришла пятница, и Гена сказал ей:

— Маруся, вам придется выйти на работу завтра, в последний раз, и как раз тогда, очень надеюсь, у меня будут деньги для выплаты вам.

— То есть как это — надеетесь? — не выдержала Маруся. — У вас их что, нет?

— Нет, — со вздохом развел руками Гена, — я вообще сейчас на мели. Видите, как я похудел? Даже брюки сваливаются. Мне же в прямом смысле этого слова сейчас буквально нечего есть!

Маруся уже не скрывала своего раздражения, ей даже хотелось сказать Гене какую-нибудь гадость, но она все же сдержалась, потому что оставалась еще надежда на завтрашний день, а так зачем портить себе нервы и ругаться с Геной, к тому же он тогда может специально ей не заплатить, просто назло, из вредности.

В субботу она пришла рано, в десять утра, и села за компьютер набирать текст своего перевода. Гены все не было, она уже успела посмотреть телевизор и попить чаю, а также обзвонить всех знакомых и поговорить, чтобы время скорее прошло, а Гена все не появлялся. Наконец около семи часов вечера раздался телефонный звонок, это был Гена:

— Маруся, вы все еще там? В общем, вы свободны — можете закрывать офис и идти домой, я боюсь, что не успею сегодня подъехать, у меня еще много дел.

— А деньги? — спросила Маруся.

— Какие деньги? — удивился Гена.

— Я хочу получить свою зарплату! — от сознания того, что она совершенно напрасно провела весь день в пустом офисе, ее охватила злоба. — Если вы сейчас же не привезете мне деньги, я оставлю себе ключ от офиса, и вам не отдам! А кроме того, я скажу своим знакомым чеченцам, то есть это знакомые моей подруги, и они приедут, и все тут у вас разгромят! А пока я сама заберу у вас в счет долга телефонный аппарат и факс! — от волнения Маруся даже стала заикаться, она хотела прибавить еще что-нибудь, но тут Гена неожиданно пошел на попятный:

— Ну ладно, у меня тут есть минут пятнадцать, я сейчас заеду.

Ровно через десять минут в дверь постучали, это был Гена, он молча достал бумажник, вынул оттуда две бумажки по сто долларов и положил на стол перед Марусей.

— Сегодня вы работали последний день. В понедельник вас здесь уже не ждут, — раздраженно отчеканил он.

— И слава богу! — ответила ему Маруся. Она бросила на стол ключ от офиса, взяла сумку и вышла, хлопнув дверью. Уже на улице она вспомнила, что Гена должен был ей еще пятьдесят долларов, потому что фактически она отработала на полмесяца больше, но Гена еще до этого два раза предупреждал ее, что она оштрафована, сперва на двадцать, а потом еще на двадцать долларов. А про оставшиеся десять долларов он, очевидно, просто забыл.

Однажды, когда Светик только что вернулся в Питер из Москвы и отправился на Невский, в кинотеатр «Аврора», где как раз тогда была премьера английского фильма «Евгений Онегин», загорелась Дума, а один знакомый Светика, Максим из Москвы, который тоже приехал тогда на премьеру фильма, заметил этот пожар, и сразу же понял, что Светик где-то неподалеку, он так и сказал об этом Марусе, которая тоже была на этой премьере.

Потому что стоило Светику где-нибудь появиться, поблизости сразу же непременно что-нибудь загоралось. А когда Светик сжег квартиру Поляковой, это вообще был полный улет, целый год все только об этом и говорили, и даже в газетах писали, и брали у Светика интервью, и фотографировали его на фоне этих обгоревших руин. Квартира у Поляны была в центре Москвы, в доме, где жили очень навороченные личности, самые крутые, а соседом по лестничной площадке у нее был Иосиф Кобзон, а что за люди к нему приходили — это же просто мрак, просто не описать словами! Светику же тогда просто повезло, он выскочил из пожара совершенно голым, и только кончики пальцев себе обжег. Он тогда вколол себе кетамин и прилег с сигареткой погаллюцинировать, и ему представилась такая великолепная барочная галлюцинация, такой великолепный гигантский замок, что он так — ах! — и откинулся, и отрубился, как был, с этой сигаретой, а сигарета упала на пол, там все было отделано синтетическим покрытием, и пол, и стены, и даже потолок, и все это вспыхнуло, а Светик, когда на нем загорелось одеяло, почувствовал ужасный жар, ему снилось, что он где-то под палящим солнцем юга загорает на пляже, и что солнце уже так невыносимо жжет, что терпеть больше нет никаких сил, и тут он внезапно проснулся и увидел, что вокруг бушует пламя, и он вскочил и сразу же бросился к выходу, он успел даже схватить кое-какие свои бумаги, некоторые особо ценные расцарапки, так он называл фотографии, которые расцарапывал иголкой, и эти обугленные расцарапки потом всем демонстрировал. Но большая часть его архива так и сгорела, и ему было ужасно жалко этот свой архив, потому что восстановить все это было невозможно. Он тогда сразу, как был в голом виде, бросился к соседям, они вызвали пожарных, те довольно быстро приехали и все потушили, пожар, к счастью, не распространился на остальные квартиры.

Но тогда в пожаре погибла любимая собачка Поляковой, ее звали Эллочка, и потом Светик видел белый силуэт этой собачки на черном обугленном полу — в той же позе, как она лежала, когда умерла в этом ужасном пламени, лапки вытянуты, хвостик задран вверх, и каждый волосок ее так четко отпечатался, что просто какое-то нереальное, запредельное впечатление, просто страшно было. Ведь Полякова еще до этого просила его, как художника, придумать ей для этой квартиры оригинальный дизайн, вот он и отделал ей квартиру, оригинальней не придумаешь, но вот смерти собачки она ему долго простить не могла. Она потом ему звонила и все повторяла: «Ты убил мою собаку, теперь ты должен повеситься!» После этого Светик стал считать ее полной дурой, разве можно из-за смерти собаки желать смерти человека. Но эта квартира принадлежала ее матери, которую сам Поляков-старший, крупный бизнесмен, давно уже бросил, она была какая-то деревенская баба, и эта квартира была ее единственным состоянием, поэтому она никак не могла простить Светику этого поджога, она страшно его возненавидела и стала колдовать, пыталась напустить на него порчу. Однажды Светик утром проснулся, открыл окно, а в это окно вдруг влетел голубь, прямо ему в лицо, Светик едва успел отпрянуть, но своим крылом голубь его все же задел.

И после этого Светик заболел, он стал худеть, сохнуть прямо на глазах, он похудел на пятнадцать килограмм, и его уже не узнавали самые близкие друзья, он уже к смерти готовился, и не знал, как же ему снять с себя это жуткое заклятье. Но, наверное, эта баба, мамаша Поляны, не до конца освоила ремесло колдуньи, так как он все же не умер, постепенно он стал поправляться, к нему вернулся аппетит, и он даже слишком много прибавил в весе, потом ему снова пришлось худеть. Правда, на самом деле, с похуданием проблем не было, потому что Светик скоро подсел на героин, до этого он только кетаминился, а героин пару раз пробовал, но вскоре подсел плотно. В наркоманской тусовке людей, переходящих на героин, обычно отпевают, потому что они долго не живут — лет пять, шесть от силы, так что все считали, что Светик уже не жилец.

Покинув «Му-Му», Маруся устроилась работать в газету «Резонанс». Редакция «Резонанса» находилась во дворе на Невском, под аркой. Внизу в небольшом помещении, типа кладовки, сидел охранник, как правило, какой-нибудь хилый совершенно глухой старичок, наверх вела грязная узкая лестница с обитыми ступеньками, сама редакция занимала шесть этажей, целый подъезд в огромном старом доме, а отдел культуры находился на самом верхнем шестом этаже, там же помещался и кабинет главного редактора газеты. Говорили, что раньше, до революции здесь был то ли публичный дом, то ли что-то вроде меблированных комнат, и все сотрудники газеты с большим удовольствием пересказывали друг другу эту версию.

Марусин стол находился напротив стола Гоши, она сидела спиной к окну, у них был угловой кабинет, и ей в спину дуло, особенно зимой, когда были морозы. Она сообщила об этом Гоше, но тот посмотрел на нее с раздражением и сказал: «Ну и что? Что вы хотите сказать? Кто туда должен сесть, по-вашему? Я, что ли?». Гоша вообще часто раздражался. Однажды, когда Маруся, помыв руки, открыла дверь в кабинет, ручка двери осталась мокрой, потому что сушилки у них не было, и полотенца тоже, была только ободранная железная раковина и крохотный кусочек хозяйственного мыла, а Гоша вошел сразу же вслед за ней и строго спросил: «Почему ручка у двери мокрая, блядь? А? Кто это замочил?»

Гоша обожал балет, он всегда ходил очень грациозной летящей походкой, он шил себе специальные наряды на заказ у начинающего модельера Мани Крамаренко, и писал о ней статьи в газете, эти наряды были не совсем обычного покроя — казалось, они сшиты, как минимум, на два размера больше, чем нужно, брюки у Гоши вечно спускались гармошкой на ботинки, рукава широких кофт совершенно закрывали пальцы рук, но Гоша был в восторге от этих туалетов, и заказывал все новые и новые, других цветов.

Гоша очень любил Светку, васину жену, они с ней раньше учились в театральном институте, и Светка всегда называла Гошу «зайчиком», и говорила, что он чудный. Гоша же, когда говорил о Светке, закатывал глаза и все повторял: «О… Светка… это о…. Это все…» А вот Васю он называл не иначе как кучей говна и вообще говорил, что все — и его дипломную работу, и диссертацию, и даже тексты для всех его передач — написала и продолжает писать за него Светка, потому что Светка — настоящий гений.

Гоша был небольшого роста, у него были крошечные серовато-желтые глазки, красный крючковатый нос, кривой ротик, который начинал кривиться еще больше, когда он готовился сказать что-нибудь о своих знакомых, которых у него было довольно много, поэтому его ротик оставался кривым практически постоянно. Раньше Гоша был актером, играл в детском театре оловянного солдатика и комарика в «Мухе-Цокотухе», потом один его приятель предложил ему работать в газете, и Гоша с радостью согласился. Гоша очень следил за своей внешностью и фигурой, он уже давно бросил курить, но пить бросить так и не смог, и часто в полном одиночестве садился у себя дома перед телевизором и выпивал бутылку водки, затем засыпал мертвецким сном, а наутро бежал на работу к себе в редакцию.

Жил он в трехкомнатной квартире довольно далеко, на Ленинском проспекте, его мама умерла, когда ему было всего двадцать лет, он очень любил рассказывать эту историю: «Сперва просто у нее что-то болело слева, все болело, но она продолжала ходить на работу, она работала врачом, а потом она — раз! — и умерла, просто села в кресло посмотреть телевизор, и так голову набок склонила и затихла.» Гоша остался сиротой, потому что его отец бросил их с мамой, когда Гоша был еще совсем маленьким, и уехал в Израиль, где нашел себе новую жену, помоложе. Гоша вел в газете раздел «Замочная скважина» и писал о различных сексуальных отклонениях.

Когда Маруся впервые пришла в редакцию «Резонанса», именно Гоша на утренней летучке представил ее всем сотрудникам, которые смотрели на нее не очень приветливо. Летучку вела заместительница Ольги Китоновой Эльвира, квадратная приземистая баба с пышным начесом и неестественно длинными накрашенными ресницами, объем которых был гораздо больше обычных человеческих ресниц. Маруся тогда пыталась шутить, подавать реплики, но после нескольких ее выступлений Эльвира, которая и так на каждую ее шутку бросала в ее сторону холодный взгляд, сказала: «Ну, может мы все же помолчим и послушаем более опытных коллег?» Но Гошу она очень любила, и потом Маруся неоднократно слышала от нее сетования по поводу того, что Гоша до сих пор не женат, она даже несколько раз пыталась подыскать ему пару. Однако Гоша не выказывал особенного желания жениться.

Последним увлечением Гоши была Ольга из отдела культуры, который и возглавлял Гоша, она даже несколько раз оставалась у него на ночь, но однажды, после такой ночи, когда они возвращались вместе утром на работу, Гоша вдруг остановился у метро у лотка, где продавали цветы, и купил букет красивых роз, после чего стал их самозабвенно нюхать, приговаривая: «Ах, как я люблю цветы! Что за роскошные розы!» Так нюхая эти цветы, Гоша и шел по Невскому с букетом до самой редакции, где они поднялись в лифте на шестой этаж и разошлись каждый в свой кабинет, а затем Гоша поставил эти цветы у себя на столе в вазу, которую ему накануне подарили на день рождения. С тех пор Ольга и Гоша возненавидели друг друга, причем до такой степени, что Гоша уже не мог спокойно слышать, если в его присутствии кто-нибудь просто называл ее имя, он все более и более пристрастно редактировал ольгины статьи, и однажды на летучке даже обвинил ее в полной безграмотности и незнании русского языка. В результате, Ольга была вынуждена уйти в другую газету.

После случая с «Гербалайфом» марусина мама решила найти по-настоящему серьезного специалиста, который бы дал ей рецепт похудения, но не при помощи каких-то там сомнительных снадобий, а просто разработал бы систему питания, дал нужные советы, в общем, отнесся ответственно к ее проблеме. Она опять нашла объявление в газете, где предлагалось «Похудеть за месяц на двадцать килограмм без ущерба здоровью».

Предварительно записавшись на прием по телефону, мама отправилась по указанному адресу. У входа перед железной дверью с надписью «ООО «Северная Пальмира» стояли два здоровенных охранника в камуфляже, они и показали ей, где касса, куда нужно было заплатить шестьдесят пять долларов — столько стоила консультация у профессора.

В кабинете за столом из черного дерева сидел очень представительный мужчина в очках и в белоснежном халате, вид у него был очень внушительный, и даже имя его, как маме показалось, она наверняка уже слышала, и не раз, настолько он был известен, потому что на груди у него была прикреплена бирка с надписью «Доктор медицинских наук, профессор Лебединский Сергей Иванович», потом она вспомнила, где слышала это имя, но тогда не могла, просто вылетело из головы.

Сергей Иванович сразу же предупредил ее, что сейчас развелось очень много шарлатанов, самозванных врачей, знахарей, которые практикуют непроверенные методы лечения, к примеру, тот же Гербалайф, это же очень вредно, поэтому всегда нужно сперва удостовериться, с кем имеешь дело, проверить лицензию, сертификат, а уж потом консультироваться, выслушивать чьи-либо рекомендации, и тем более начинать им следовать или платить деньги, кроме того, многие диеты, например, очень опасны для здоровья, можно запросто нажить себе язву желудка, камни в почках, а можно даже и рак, если вот так бездумно относиться к своему здоровью, не думать о последствиях… Сергей Иванович говорил еще минут двадцать, он еще раз предостерег марусину маму от всевозможных необдуманных и рискованных экспериментов со своим здоровьем, с печальными последствиями которых особенно в последние годы ему постоянно приходилось сталкиваться все чаще и чаще, и только после этого он плавно перешел к тому, что он в своей практике, прежде всего, руководствуется принципом Гиппократа non nocere, не навреди, и очень не любит, когда пациентам начинают нести всякую околесицу, чудес, по его мнению, не бывает, поэтому ко всему всегда нужно подходить реально, самое главное, это разумное и честное отношение и к себе, и к окружающим, так он считал, а это часто требует определенного мужества, причем, не только от врача, но и от пациента, именно поэтому он даже и никакого рецепта ей выписывать не будет, а просто скажет ей правду, сколь бы ни тяжела и ни неприятна она для нее ни была, мама должна будет отнестись к его рекомендации со всей серьезностью, так как своим опытным глазом врача он сразу же определил, что ей в данном конкретном случае нужно, то есть он ей мог сказать только одно:

— Вам просто нужно поменьше есть, — и все, на этом консультация была закончена.

В отделе культуры под руководством Гоши, помимо Маруси, работали три человека: очкастый патлатый Саша, хрупкая темноволосая и темноглазая Тамарочка и бойкая коротко стриженная сутулая брюнетка лет сорока пяти, Валя Гангуз.

У Гангуз были неестественно большие черные глаза, и, разговаривая с кем-нибудь, она неизменно пристально в упор глядела в глаза своему собеседнику. Раньше она работала завлитом в детском театре, но ее отношения с главным режиссером этого театра оставляли желать лучшего, она никак не могла с ним сойтись, потому что он был, по ее мнению, слишком жесток к актерам, ему не хватало гуманности, душевности и доброты, а это ее ужасно раздражало, потому что выше всего в жизни она ценила именно доброту. Потом, когда она лучше узнала Марусю, она рассказала ей о своей работе в театре более подробно, со всеми деталями. Например, о том, как она делала минет заслуженному артисту Российской Федерации Петру Кудренко, и в этот момент в гримерную вошел главный режиссер театра, который имел обыкновение входить в гримерную к артистам без стука. Вот тогда Валя впервые убедилась в антигуманности и жестокосердии режиссера, который, ко всему прочему, по ее наблюдениям, вовсе не любил детей, хотя и работал в детском театра, и это была его святая обязанность.

В спектакль о Коньке-Горбунке этот режиссер ввел двусмысленную сцену о том, как главный герой Ванечка проводит ночь в конюшне с кобылицей. Необходимость этой сцены режиссер обосновывал наличием в поэме Ершова строчек:

Наконец она устала:

и далее:

Сцена вызвала вполне закономерное возмущение общественности, хотя сами дети и ничего не заметили, однако присутствовавшие на премьере родители детей пожаловались в мэрию. А может быть, и вообще, никто ничего не заметил, потому что в этой сцене главный герой всего лишь уводил свою лошадь за кулисы, нежно похлопывая ее при этом по крупу, и оттуда некоторое время доносилось веселое лошадиное ржание, которое постепенно становилось все громче и громче, временами напоминая человеческие стоны, но точно, с уверенностью ничего было сказать нельзя, так что вполне возможно, что, на самом деле, это не родители, а просто несколько артистов театра, по отношению к которым режиссер был особенно жесток и бездушен, написали на него донос, где подробно изложили концепцию спектакля, и то, как режиссер, цинично хихикая, цитировал на репетициях Ершова, и то, какой смысл он придавал словам поэмы, что, по их мнению, могло пагубно сказаться на неокрепших детских душах, на которые и без того с экранов телевизоров ежедневно выливаются потоки насилия, жестокости и порнографии.

В результате, на просмотр спектакля пришла целая комиссия из комитета по культуре, а также директора четырехсот питерских школ, и спектакль запретили, и правильно сделали, жаль только, что самого режиссера не сняли, но у него были связи, и в Германии ему недавно даже дали премию, и вообще, он был известен своими смелыми экспериментами, поэтому общественное мнение в тот момент было на его стороне. В довершение всего, фамилия режиссера была Глюкман, что делало его трактовку русских народных обычаев и быта русских крестьян темой в высшей степени деликатной, углубляться в которую в мэрии никто не хотел, особенно накануне выборов нового мэра, которые тогда как раз были на носу…

Последнее обстоятельство особенно раздражало Валю, так как она хорошо знала его мать, и та, по ее словам, была толстая деревенская бабища откуда-то из Саратовской области, такая же неотесанная, как и он сам, а отца своего он вовсе не знал и в лицо не видел, так что откуда у него взялась такая фамилия она вообще не понимала…

Тамарочка рассказывала Марусе, что Валя неоднократно предлагала и их начальнику Гоше «отсосать», заверяя, что делает это профессионально, на высочайшем уровне. Тамарочку это ужасно злило, но она была вынуждена слушать молча ее циничные предложения. У Вали в театральной среде были огромные связи, и она этим гордилась. Она часто меняла свои наряды, но, в основном, ходила в пиджаке и в брюках, на лацкане пиджака она носила крошечный золотой семисвечник, который ей прислал ее израильский дядя. Валя вообще любила рассказывать о своей сексуальной жизни, при этом она повторяла, что она гетеросексуальна, но в ней присутствует «легкая лесбийсковатость».

Тамарочка жила с папой и с мамой, у нее раньше был муж, художник, но она прожила с ним недолго, потому что он не зарабатывал денег, а все лежал на диване и ждал, когда к нему придет вдохновение.

— Вот так, блядь, понимаешь ли, вдохновения он ждал. А жрать нам нечего было. И кой хуй мне было ждать, пока к нему вдохновение придет? Так, знаешь ли, и с голоду умереть можно. А у меня, между прочим, мама и папа, и у них только одна пенсия, и им нужно помогать.

Сначала Тамарочка собиралась пойти в аспирантуру, и старший научный сотрудник из Консерватории, который уже давно развелся с женой и жил отдельно, как-то раз пригласил ее в гости для того, чтобы ознакомиться с ее первыми публикациями — она публиковалась тогда еще только в научных изданиях, недавно окончила Консерваторию и была начинающим музыковедом. Он предложил ей пройти прямо по узкому коридору и сказал:

— Первая дверь направо, — она туда и повернула, а там оказалась огромная незастеленная кровать, простыни на ней были в полном беспорядке, тут Кирилл Митрофанович в ответ на ее вопросительный взгляд уточнил:

— Извините, я ошибся, следующая дверь.

В кабинете он стал читать ее текст, указывать на неточности и, по его мнению, недочеты и промахи, Тамарочка слушала, слушала, в конце концов ей стало обидно, она встала и сказала:

— Спасибо вам за науку, очень интересно, но я, пожалуй, пойду!

Кирилл Митрофанович не стал ее удерживать, к тому же тут зазвонил телефон, выйдя за Тамарочкой в коридор, уже у дверей, он вдруг указал ей на стенку, где в беспорядке висели разные картины, которые он коллекционировал:

— Вот мое последнее приобретение, деревянная игрушка — русский медведь занимается oral love с американским орлом. Это можно даже подвигать.

Тамарочка, как всегда, была без очков, она долго напряженно вглядывалась в игрушку, но видела только красного медведя и сине-красного орла.

— Ну знаете ли, — наконец произнесла она, — тут очень трудно догадаться, чем ваш медведь с орлом занимается. Я вижу, у вас богатое воображение.

— Да нет, — внезапно смутился Кирилл Митрофанович, — у него просто писька отвалилась, у этого орла, а раньше все было в порядке.

В результате, вместо аспирантуры, Тамарочка пошла работать в газету.

После того случая она к нему не ходила, но он продолжал звонить ей по телефону, при этом, в основном, говорила Тамарочка, а он молчал и почему-то сопел…

Год назад Тамарочка познакомилась с немцем, тоже редактором газеты, он предложил им сотрудничать, а для начала выпустить один номер вместе, за это он предложил оплатить Гоше и Тамарочке поездку в Германию. Немец сдержал обещание — Гоша и Тамарочка через несколько месяцев, действительно, поехали в Германию, однако там их поселили в каком-то сарае, стоящем посреди чистого поля, в этом сарае не было даже кроватей, а только куча сена на чердаке, на котором они и спали, причем по ночам там было жутко холодно, и они спали не раздеваясь, так они провели две недели, а в конце этот немец приехал за ними на машине и отвез в аэропорт, этим и закончилось их пребывание в Германии. После этого Гоша тоже очень невзлюбил Тамарочку, во всяком случае, некоторое время после их возвращения из Германии ей было очень тяжело с ним работать.

Маруся открыла дверь, на пороге стоял Алексей Б. Он был одет в сиреневую непромокаемую куртку, на его крошечной правой ручке на среднем пальце сияло кольцо с огромным сиреневым камнем, а в левой ручке он держал засохшую веточку, усеянную мелкими сиреневыми цветочками.

Алексей одно время жил у Марфы, на Театральной площади. Но однажды Марфа позволила себе нечто неприятное, то есть она перешла за грань дозволенного, она позволила себе грубость по отношению к нему, и они с ней расстались. То есть расстались они не из-за этого, а была целая история.

Приехавшей из Москвы Катеньке негде было ночевать, и он предложил ей остаться у Марфы. То есть он, конечно, видел, что она недовольна, но ведь Катеньке было совершенно некуда идти, нельзя же было выгонять ее на улицу… А Марфа наутро потребовала у него ключи от квартиры. А он… Ну что ж он мог?… Он просто молча отдал ключи, а на следующий день он от нее переехал. Она мрачная, Марфа, она черная, он долгое время жил у нее, то есть, они жили вместе, у нее была там комната в коммунальной квартире. А потом она взяла в долг денег у его подруги Эльвиры, Эля живет сейчас в Австрии, у нее были деньги, и она дала их Марфе. Марфа купила себе еще две комнаты в этой коммунальной квартире и сейчас их сдает, она стала капиталисткой, Марфа, она живет за счет сдачи этих комнат. Но они с Марфой расстались, это была целая история…

С Катенькой Алексей познакомился в Москве, она дочь богатых родителей, ее мать связалась с мормонами, а мормоны — они же очень богатые. У ее матери огромная квартира на Фурштадтской, и даже мерседес, но она никогда и никого не приглашает к себе в гости. У них железные двери и охрана внизу. Только один раз, когда он провожал Катеньку, она пригласила его зайти к ним, и он зашел, но ее маман была очень недовольна. О, он видел это по ее лицу! Она сказала с ним буквально два слова, и все, и он видел, что она хочет, чтобы он поскорей ушел. Мормоны живут очень замкнуто, они никого не пускают в свой клан, но это очень богатая секта. У них свой мерседес, так же как и у его издателя из Перми, у него тоже есть машина, и уже одно то, что он сумел заработать на машину, показывает, что он не дурак, ведь далеко не у всех в наше время есть машина.

А они с Катенькой как брат и сестра, comme frere et soeur, он любит ее братской любовью, хотя Катенька очень нервная, однажды она запустила в него тяжелой сахарницей, и он едва успел увернуться, чуть его не убила. Она у него даже однажды ночевала, она пришла к нему в его отсутствие, и его маман ее впустила, хотя его маман вообще никому не доверяла, она не любила людей, а Катенька сумела втереться к ней в доверие, и маман ее впустила. Катенька все в его комнате перерыла, она даже читала его письма, она рылась в его дневниках, и потом написала ему записку, которая начиналась словами «Мертвенькому Лешеньке».

Когда он приехал, он не поверил собственным глазам, он подумал, что это за нахальство, impertinence. А после она осталась у него ночевать, и он даже дал ей надеть свои кальсоны, у него было много кальсон, осталось еще со времен военной службы, он же служил военным переводчиком, а теперь он пенсионер. Она надела его кальсоны и легла на кресло-кровать, а он спал на диване. А ночью они увидели за окном человека, он лез куда-то наверх, и они через окно заметили его ноги, черные, ноги бандита. Это был бандит, и они с Катенькой вскочили, и подбежали к окну, а потом отскочили в угол, испугались, что он их заметит и влезет к ним. А потом он заснул и ночью ему приснилось, что к ним в комнату влезли бандиты, и он им сказал: «Там спит маленькая девочка Катенька, не трогайте ее, не трогайте!» Вот такой сон ему приснился, он потом рассказал об этом Катеньке, и они с ней очень смеялись.

Катенька все время достает свою маман, ее маман живет с новым мужем, этим мормоном, и Катенька кокетничает с ним, поэтому маман ее от себя отселила. В детстве ее маман над ней издевалась, она пряталась от нее, когда Катенька была маленькая, а Катенька плакала, потому что не могла найти маму, она думала, что мама ушла. Ей не хватало любви уже с детства, такая вот manque d’affection. И теперь ее маман не дает ей денег, даже на еду, она хочет, чтобы Катенька вышла замуж и оставила ее в покое, а Катенька не собирается замуж, она очень любит издеваться над мужчинами, она сперва кокетничает с мужчиной, влюбляет его в себя, а потом грубо бросает. Это ее стиль.

Как-то в Москве они с Катенькой зашли в кафе «Три обезьяны», и она заказала себе бутылку «Кока-Колы», она все говорила: «Хочу пить, хочу пить!». А там одна бутылка «Кока-Колы» стоит целое состояние, ему пришлось заплатить, конечно, но ему эта ее черта очень не нравилась, это, в конце концов, надоедает. Он же, в конце концов, всего лишь нищий пенсионер, да и то пенсию он получил совершенно случайно. Он же очень слабый и совсем ничего не умеет! Его любой может обидеть! Просто один его начальник, милейший человек, Пал Николаич, очень хорошо к нему относился. А его уже тогда хотели выгнать из армии, всего за год до пенсии, ему не давали даже дослужить до этой пенсии, все плели интриги, разные гнусные интриги.

В детстве он жил у Пяти углов, на Владимирском проспекте, там его родина, в большой коммунальной квартире, его соседкой была пожилая актриса, она наряжала его в женские платья, даже подкрашивала ему глаза и губы, завивала волосы, и из него получалась очень хорошенькая девочка. Потом он женился, его жена была старше его, она наряжалась в кожаное обмундирование, брала в руки хлыст, и они устраивали сеансы садомазохизма, ему это очень нравилось. Раньше, до перестройки, он очень хорошо зарабатывал, и жена была весьма довольна. Это была уже вторая его жена, на первой он женился в совсем юном возрасте, когда еще был курсантом, и жена имела вкус, к таким вещам, можно сказать, aux choses plutot vils — к каким-то гадостям. А ему это не нравилось, поэтому они с ней какое-то время промучились вместе, ну как это обычно бывает, и через пару лет расстались. Потом он встретил свою вторую жену, она была старше его и работала медсестрой в детской поликлинике, ведь дети — это совершенно безобидно, les enfants c’est innocent, и она работала с детьми. И то, что они делали с ней вместе, казалось ему уже гораздо более интересным, хлыст etc, il y a trouve du gout, он находил в этом вкус. У них было два сына, и он хорошо зарабатывал, к тому же, он редко бывал дома, он уезжал в командировки, где ему приходилось переводить разным высокопоставленным военным, адмиралам, генералам.

А потом они вдруг резко обнищали, и денег у них совсем не стало, он стал получать очень мало. И его жена все время ругалась, жить с ней стало невозможно, поэтому он ушел и поселился со своей маман. Его жена продолжает работать в поликлинике avec les enfants innocents, но они живут очень бедно, практически в полной нищете, у них почти ничего нет. Он иногда встречается со своими сыновьями, рассказывает им, какие вкусные вещи он ел в Швейцарии, где ему подарили зимние перчатки для его сыновей, но одну пару он все-таки оставил себе, они ему показались очень красивыми и удобными, а ручки у него были почти совсем как у ребенка.

Его жена теперь его ненавидит и настраивает детей против него, ну что же делать? Что делать? Так устроена жизнь. Он устал работать переводчиком, к тому же против него постоянно плели интриги, это стало невыносимо. А его начальник Пал Николаич, милейший человек, он очень к нему хорошо относился, предложил ему написать заявление на пенсию, и хотя ему оставалось доработать еще полгода, ему дали пенсию, но только благодаря начальнику, так что он теперь пенсионер. Его маман была очень простая женщина, иногда они с ней ходили в гости к ее подруге, sa compatriote, ее землячке, она же родом из деревни Иваново.

А его отец был швед, он был очень благородный и трудолюбивый человек, поэтому у Алексея и была такая странная фамилия — Бьорк. Отец рассказывал Алексею, что в свое время шведы работали за один доллар в день, когда в стране был кризис, и денег ни у кого не было, платили всем мало, шведы работали на корчевке леса, и им платили по доллару в день, но они работали, не то, что русские, которые требуют, чтобы им платили огромные деньги, иначе они отказываются работать. Это неправильно. Это сугубо русская черта.

Одно время Алексей дружил с арабами, они очень милые. Они говорили ему, что русские женщины очень сильные. Вот только когда они ехали с этими арабами в автобусе, и они все начинали курить, он просто задыхался, так как не мог переносить табачный дым. У него же была предрасположенность к туберкулезу, как раньше, до революции, в Петербурге половина жителей страдала чахоткой, вот и у него тоже был туберкулез, но он вовремя вылечился, его гранд-маман его вылечила.

Она его очень любила, его гранд-маман, его бабушка, и когда она умерла, она оставила ему много денег, эти деньги лежали в большой глиняной вазе, целые пачки, и он приходил туда, брал пачку, тогда у него было много денег, он не придавал этому никакого значения, материальный вопрос для него просто не существовал, он тогда ходил в «Букинист» на Литейном, покупал там самые дорогие книги, иногда спекулянты предлагали ему редкие книги за двойную, и даже тройную цену, а он не торговался, платил, сколько они просили, деньги для него ничего не значили. Он не думал о будущем, а когда разразился кризис, все его деньги пропали. Потом он жалел, что не успел все их потратить, и на то, что осталось, он сумел себе купить только кожаное пальто, на меховой подстежке, уже несколько поношенное, но очень теплое, хорошее пальто, он носил его уже лет восемь, не меньше, но его можно было носить и дальше, это вечное пальто, ему сносу не будет.

А этот перстень на среднем пальце правой руки ему подарила одна дама, спонсор, это дар спонсора, дамы-адмиральши, большой поклонницы его таланта. У него вообще много драгоценностей, он их очень любил, особенно блестящие камни, они так сверкают, блестят… У него даже были драгоценные камни, просто, без оправы, и он иногда выкладывал их на тарелочку, садился и смотрел на них, смотрел… Их блеск завораживает, зачаровывает, как взгляд змеи…

Его знакомый поэт Анатоль Конура — так и произносится, с ударением на последнем слоге — живет в Саратове, на Волге. Он познакомился с ним случайно, у него очень странная внешность, даже невозможно описать. Он совершенно лысый, все лицо изрыто оспой, небольшие черные глаза, слегка косые, он очень высокий, просто огромного роста, и очень худой. Он сейчас приехал в Петербург, его содержит одна дама, благотворительница. Когда он видел его последний раз, он был в такой красивой разноцветной жилетке, эта дама ему подарила. Он рассказывал Алексею, что живет в Саратове в небольшом покосившемся домике со своей маман. Иногда по ночам на него нападает ужасная тоска, тогда он выходит из дому на улицу и громко кричит, просто кричит, и все.

Анатоль познакомил Алексея с якутским принцем, и этот принц написал ему письмо. Он переводит стихи Верлена на якутский язык, и на русский тоже пробовал, и даже посылал ему свои переводы, чтобы он их немного подправил, чтобы помог ему советом. Потом он случайно встретил его на Невском, он как раз выходил из «Книжной лавки писателя», со спины он даже принял его за девушку, одетую в брючный костюм, он высокий, тонкий, у него длинные прямые черные волосы, сзади собранные в хвостик, на нем была черная широкополая шляпа, и черный же брючный костюм… Ладно… Bien… В нем было свое очарование, некий шарм, это настоящий якутский принц.

У его подруги-художницы раньше была большая мастерская на улице Марата, там с ней жила еще одна художница, Маргарита, она такая, как бы это сказать, ну она очень маленькая, совсем небольшая, такого небольшого роста, в общем, она не совсем нормальная, но не в умственном смысле, в умственном смысле напротив, она очень тонкая, интеллигентная, а в плане физическом, она слишком маленькая. Короче говоря, она карлица. И вот Маргарита написала портрет Алексея, она сказала, что изобразила на этом портрете его внутреннюю сущность, а он на нем такой злой, но, в общем, сходство есть.

Его прадед Густав Бьорк был шведским подданным, верным слугой его королевского Величества Короля Густава Пятого. Сам он тоже служил в армии военным переводчиком, правда, сейчас он был уже на пенсии, причем на пенсию он вышел в звании младшего лейтенанта, этот факт один его знакомый назвал даже достойным книги рекордов Гинесса, так как других примеров, когда в отставку после двадцати лет службы уходили в чине младшего лейтенанта, он не знал. Этой теме он посвятил одну свою небольшую повесть «Подпоручик и Ж», все смеются, но Ж — это Жестокость, Женственность, Жеманство, Жизнь, Жажда, Жажда славы, Жребий, Жестокий Жребий мой…

В юности, когда он еще был курсантом, он как-то шел по улице и громко-громко смеялся, ему почему-то было просто очень весело, к тому же в кармане у него лежал маленький томик Ронсара, который он только что приобрел в «Букинисте», и тут неожиданно перед ним, как из-под земли, возник патруль, прапорщик и два солдата срочной службы, они очень грубо и резко поймали его за руку, что, правда, им удалось с большим трудом, потому что он очень сильно в это время размахивал обеими руками, находясь как бы в полете, и отправили его на гауптвахту, так как решили, что он пьян или же обкурился, а он вообще никогда не пил, не говоря уж о наркотиках, просто ему было очень-очень весело, и он чувствовал неземную легкость во всем теле. Правда, с гауптвахты его на следующий день отпустили, потому что он был курсантом Института военных переводчиков, куда поступить было очень сложно и поэтому там учились только по блату, то есть люди с большими связями, так что на гауптвахте решили, что лучше с ним не связываться.

Недавно он закончил свой роман «у О».

О — это Образ, Обаяние, Очарование, Обладание, Обольщение, Оригинальность, Осторожность, Откровенность… Все это своего рода идеал, к которому он стремится, у которого рядом находится, но все еще пока не достиг. «у О» является продолжением «о У».

У — это Универсальность, Уникальность, Ум, Удивление, Условность, Уловки, Усмешки, наконец, Убийство и Унижение… Это вещи, о которых он знает практически все и о которых он хочет поведать своим читателям.

Всю жизнь он страдал от непонимания окружающих, служба и семья ужасно его давили, и только теперь, на пенсии, он сбросил с себя тяжесть прошлого, расслабился и раскрепостился, веселье и легкость — вот, что он чувствует сейчас постоянно, и уже никто не отправит его за это на гауптвахту, даже его фамилия Бьорк кажется ему теперь слишком длинноватой и тяжелой, поэтому он предпочитает, чтобы его называли просто Алексей Б., ибо Б — это Благородство, Бескорыстие, Безгрешность, Безрассудство, Будущее, Бережливость, Бессердечность и Беспринципность, но, в то же время, и Безутешность…

Маруся вышла на Невский проспект. Раньше, когда она еще училась в школе, ей очень нравился Невский, потому что там было очень много народу, она чувствовала себя в этой толпе надежно спрятанной от посторонних взглядов, обычно она, когда шла по улице, ловила на себе взгляды прохожих, и это ее ужасно раздражало, возможно, все пялились на нее из-за ее огромного роста, она была как баскетболист, и мама неоднократно советовала ей заниматься спортом и именно баскетболом: «Ты спокойно будешь просто класть мячи в корзину,» — говорила она. Марусю ужасно раздражали эти люди, которые на нее пялились, поэтому она любила ходить исключительно по Невскому проспекту, там было так много народу, что можно было вообще не волноваться, как ты выглядишь — все равно в толпе тебя не видно.

От яркого солнца и огромного количества снующих вокруг людей у Маруси пересохло во рту, она хотела купить замороженный сок, который всегда покупал себе Светик, он очень хорошо утолял жажду, но, в отличие от мороженого, от него нельзя было растолстеть, а для Светика, который всегда следил за своей фигурой, это было немаловажно. Она опустила руку в карман, но обнаружила там только семь рублей, сок стоил шесть рублей, значит у нее не оставалось денег на обратную дорогу, настроение от этого у нее резко испортилось.

Помещение редакции находилось во дворе, недалеко от Екатерининского садика. Вадим Блумберг, главный редактор издательского дома «Блум-пресс» уже ждал ее в своем кабинете.

«Hello, my darling! Come in, please!» — поприветствовал он ее почему-то по-английски. Оказалось, что он уже давно следил за ее творчеством и с большим вниманием и интересом прочитал ее последний роман, что само по себе было ему не свойственно, так как в последнее время он редко дочитывал книги до конца. Вот в детстве он очень много читал, так как у его отца, Аркадия Моисеевича Блумберга, была замечательная по тем временам библиотека, его отец сам был замечательным детским писателем, которого очень ценил сам Маршак, но заслуженного признания он так и не получил, отчасти, конечно, из-за отчества и фамилии, но были и другие причины, одна его книга для детей дошкольного возраста оказалась настолько смелой и опережающей свое время, что он и сегодня еще не решается ее издать, а только думает и советуется.

Но теперь, чем больше он занимался книгами, тем меньше они его интересовали. Можно было даже перефразировать известное изречение: чем больше он узнавал книги, тем больше он любил людей, причем людей желательно простых, далеких от культуры, таких, как его жена, например, или две его замечательные дочурки, которые еще совсем недавно научились говорить, так что им пока тоже не до книг, или, например, фотомодели, они его тоже очень интересовали, так как женщина, по его мнению, вообще не должна быть слишком умна, потому что ум ее портит. Но марусины книги он все равно прочитал и, если быть до конца откровенным и говорить начистоту, то он должен был ей признаться, что они ему не то, чтобы совсем не понравились, но в общем-то, и не очень понравились, вот если она знакома с творчеством Лимонова, то это совсем другое дело, Лимонов — великий писатель, и он как раз сейчас собирается издавать полное собрание его сочинений. Но, в конце концов, все это не важно, для него было бесспорно одно: словом Маруся вполне владела, но больше всего ему нравилось ее имя, и если это она сама себе такое имя выдумала, то это просто замечательно, перед этим именем он просто готов был снять шляпу, это было гениально. Собственно, из-за ее имени он и пригласил ее к себе.

Дело в том, что сейчас в обществе существует определенный спрос на женщин, пишущих детективы, и она не могла, да и просто не имела права терять времени даром, ей, владеющей словом, да еще с таким именем, по его мнению, нужно было немедленно браться за это дело, причем он ей это предлагал исключительно из личной симпатии и расположения, так как, на самом деле, к ним стоит целая очередь авторов, в том числе и женщин. Тем не менее, Маруся тоже вполне могла бы попробовать себя в этом жанре, и тогда бы они еще раз встретились и поговорили, к тому же и платят у них неплохо, гонорар плюс процент от прибыли, если книга пойдет.

Он вообще считал, что современные писатели разучились писать связно, они не способны заинтриговать читателя, не понимают, что в романе должен быть настоящий захватывающий сюжет, хотя тот же Достоевский, например, писал, в сущности, детективы, а нынешние все порабощены серой действительностью, находятся в рабстве у бессвязных фактов собственной жизни. Все это, конечно же, не относится лично к Марусе, о творчестве которой у него еще не сложилось окончательного мнения, он собирался вернуться к ее роману где-то через годик, когда их молодое издательство окончательно встанет на ноги, однако и с ней ему, видимо, пусть через годик, но придется серьезно поработать, так как многие авторы, занимающиеся так называемой «серьезной литературой», у нас, к сожалению, очень часто забывают об элементарных вещах, например, разбить свой текст на небольшие главки, чтобы его было удобнее читать. Вот они, например, в своем издательстве за последний год выпустили и Кундеру, и Павича, и те разошлись на «ура», но он был убежден, что если наших авторов, рукописи которых сейчас лежат у него в столе, чуточку причесать, разбить их тексты вот на эти главки, да еще набрать красивым шрифтом, то они, он не сомневался, еще дадут сто очков вперед не только Кундере или там Акройду, но и самому Борхесу и Маркесу. Но для этого нужно было подождать ровно год, до того времени, когда он собирался начать наступление на рынок в этом направлении…

«Фюрер был прав», — Костя часто поднимал эту тему, а иногда неожиданно обрывал этой фразой свои длинные тирады, как бы подводя итог своим рассуждениям и обращаясь к истине в последней инстанции. Косте очень нравилось лицо Гитлера, оно притягивало его из-за какого-то запечатлевшегося в нем затаенного страдания и внутренней неуверенности в себе, так, во всяком случае, ему казалось.

Костя вообще считал, что буржуазной культуре так и не удалось что-либо реально противопоставить откровениям Ницше, который вплотную приблизился к постижению человеческой природы, но в последний момент не выдержал, впал в истерику и свихнулся. Нечто подобное произошло и с Гитлером. Поэтому вся современная культура представляла собой всего лишь вялую отмашку от всех самых важных тем и идей, так как сама эта культура была, в сущности, идеологией победителей, которым и не надо было особенно напрягаться для оправдания своего существования. Именно поэтому истину, по мнению Кости, надо искать у побежденных, так как только у них идеи по-настоящему онтологичны и бытийственны, ведь даже Христос прошел путем поражения…

Но все эти поражения — всего лишь шаги на пути к окончательной Победе, просто цель слишком велика и путь к ней огромен. Так, самый большой корабль, предназначенный для дальнего плавания, реже других заходит в уютные гавани, потому что все время стремится к достижению неведомого берега, на который еще не ступала нога человека. Это и есть путь веры, просто надо верить, что именно ты, и никто другой предназначен для достижения этой цели и окончательной Победы. Но для этого надо учиться, и, главным образом, на ошибках прошлого…

Маруся не особенно удивилась, когда Костя сразу же с нескрываемой злобой воспринял ее рассказ о предложении Блумберга. Особенно его возмутило утверждение о том, что Достоевский писал бестселлеры, Костя был просто вне себя от ярости, тем более, что отчасти это было действительно так, он был даже с этим согласен. Достоевский обтесывал характеры своих персонажей, подгоняя их под свои идиотские сюжеты, проститутка у него была влюблена в убийцу, Ганя падал в обморок, но не брал горящих денег, Грушенька отправлялась на каторгу вслед за Митей, и все вокруг были без ума от этого дурачка Мышкина… Да, Достоевский писал занимательные детективы и дамские романы, хотя, конечно, не такие слащавые, как сны Веры Павловны, но все равно, все это потом вышло боком России, потому что именно из-за Достоевского и, может быть, еще из-за того случайного снаряда, что угодил в штаб генерала Корнилова, белые проиграли гражданскую войну. Просто они были ко многому не готовы, а главное, они были слишком связаны моралью, религией и прочими предрассудками, от которых так настоятельно предлагал избавиться еще Ницше.

Конечно, для России было бы лучше, если бы еще раньше Блок и другие в качестве кумира избрали себе не больного Соловьева, а Константина Леонтьева, например, или хотя бы, на худой конец, чуточку больше прислушивались к Розанову. Но зато теперь, по прошествии многих лет, после всех этих жутких испытаний, войн, подлостей, убийств, именно здесь, в России, по глубокому убеждению Кости, должен был выработаться особый устойчивый животный тип человека, появление которого предвидел Ницше, Белокурая Бестия, настоящий Сверхчеловек. Сам этот сверхчеловек рисовался Косте в виде денди, допускающего обязательную небрежность в одежде и поведении, однако эта небрежность вовсе уже не будет знаком его пренебрежения к себе или уродства, напротив, она будет знаком его внутренней свободы и презрения к окружающим, так как этот новый человек будет думать исключительно о себе, хотя бы потому, что он наконец-то избавится от иллюзий и осознает свое полное одиночество в мире, где каждый и на самом деле уже сейчас пребывает как бы в пустыне среди диких зверей.

Все это Костя чувствовал по себе, ибо еще десять-пятнадцать лет назад, хотя он уже и тогда считал себя выше других, на самом деле, он был еще очень слаб, так как не постиг главного и тоже находился во власти предрассудков. А главное заключается в том, что человек — это животное, причем очень опасное и коварное животное. Не поняв этого, невозможно вообще ничего понять в этом мире, который сразу же лишается всякой логики и своего основного стержня. Почему, например, среди крупных политиков, то есть среди людей, находящихся у вершин власти и сегодня можно встретить людей не то, что не прочитавших ни одной серьезной книги, но и просто с трудом изъясняющихся по-русски? Разве это не доказательство ничтожности человеческих знаний и культуры? Причем это касается не только политики, многие известные писатели сегодня тоже не особенно утруждают себя чтением книг. Но все-таки, есть же какая-то сила, которая возносит одного человека над другим, и ответ на этот вопрос Косте был предельно ясен — человеческий мир устроен по законам животного мира.

Даже с этой примитивной и вульгарной социалистической культурой и коммунистической идеологией и то было не все так просто, как Косте казалось раньше, только теперь он понял, что советские поэты и художники, создавая отвратительные, уродливые стихи и картины, были примитивны и просты только на первый взгляд, на самом же деле они, может быть, сами того не осознавая, таким образом защищали свои привилегии, квартиры, курорты и другие «теплые места», вокруг которых они как бы всем стадом паслись, иными словами, их картины и стихи были чем-то вроде того, чем является отвратительный внешний вид для обитающей в болоте жабы, то есть средством самозащиты от нападения других особей. Не каждый ведь и среди диких зверей решится сожрать жабу, а большинство людей тем более от одного ее внешнего вида передергивает. Таким образом, все это, в сущности, имеет весьма слабое отношение к идеологии, которую так долго и нудно разоблачали русские философы-эмигранты. Костя, например, еще десять лет назад не мог себя даже представить в Союзе Писателей, от одной мысли об этом его всего буквально корежило, и все потому, что тогда он был еще очень слаб.

Но теперь, целых десять лет пролежав в своей комнате перед постоянно включенным телевизором, он постепенно настолько закалил свой дух и изменил свою природу, что вполне даже мог бы вступить сегодня и в Союз Писателей, жаль только, что его в прежнем виде больше не существовало. И все-таки, Костя не мог окончательно отказаться от служения красоте, хотя бы потому, что, по его мнению, однажды сделав ставку в игре, уже нельзя от нее отказываться, иначе сама игра вообще утрачивает всякий смысл. Поэтому он, скорее, и сейчас сравнил бы себя самого не с жабой, а с цветком, но особо устойчивым ко всевозможным внешним воздействиям.

Костя очень надеялся, что такие цветы скоро в изобилии произрастут на русской почве, и их уже не смогут перебить никакие сорняки, это будут новые достоевские, леонтьевы, блоки, тютчевы, но прошедшие через суровый естественный отбор…

Может быть, он, Костя, даже созрел до того, чтобы написать детектив по заказу Блумберга, жаль только, что Блумберг предложил это сделать не ему, а Марусе, так как она сама сейчас не имела права этого делать, потому что должна была принять эстафету бесконечных поражений и вести свой корабль туда, куда ей указывали путь звезды, то есть творения погибших в пути художников и поэтов…

И все-таки, Марусе иногда казалось, что лежать на диване перед постоянно включенным телевизором мог бы каждый, однажды она даже выразила свои сомнения Косте вслух, но он был с ней категорически не согласен, он считал, что, в отличие от большинства, он лежит на диване сознательно, то есть и в данное время он занимался чем-то не менее сложным и важным, чем тогда, когда выносил трупы в больнице или работал в библиотеке. Он лежал на диване, потому что весь мир устроен наподобие вселенной, а в человеческом мире, по его мнению, незримым образом присутствует такая же планетарная система, и маленькие планеты рано или поздно начинают вращаться вокруг более крупных. Поэтому, если ты хочешь подчинить себе мир, то не должен сдвигаться с места, и в прямом, и в переносном смысле.

Костя не должен был дергаться, делать лишних движений, а иногда и просто шевелиться, каких бы неимоверных усилий ему это порой не стоило, каким бы испытаниям он ни подвергался, ибо Костя постоянно чувствовал колоссальное сопротивление мира. Ведь и Блумберг, например, вынудил Марусю сначала несколько раз себе перезвонить, а потом прийти в нужное для него время. И именно поэтому у него, в отличие от Маруси, денег достаточно, Костя в этом не сомневался, и не только на мороженое. Правда, у самого Кости денег было пока тоже не достаточно, и не только на мороженое, но он считал, что просто перед ним стоят задачи совсем другого масштаба, чем даже перед Марусей, не говоря уже о Блумберге, ведь глядя на самые большие планеты, как и на очень крупные корабли, уходящие в море, не сразу можно определить, куда они движутся.

Конечно, у Маруси, в отличие от Кости, не было даже пенсии, чтобы позволить себе лежать целыми днями на диване. Но ведь и эту пенсию тоже было не так просто заработать, для этого нужно было сначала немного попрыгать, поскакать, покувыркаться, поплясать, побродить по кладбищу, броситься под трамвай, побыть Котом, разбить здоровенное небьющееся стекло в Центре Помпиду, попав ногой в нужную точку, отважно сражаться с целым легионом французских полицейских, немножко побыть Наполеоном, принимая их парад, запустить ботинком в заведующую библиотеки, и сделать еще много чего, что Костя сразу даже и не мог Марусе перечислить, так что, если она хотела сразу же лечь на диван, как Костя, и целыми днями лежать, то ей тоже нужно было нечто подобное обязательно проделать, если у нее было такое желание, то попробовать она, конечно, могла, а если она не хочет этого делать, то пусть садится и пишет детектив, в поте лица зарабатывая свой хлеб насущный, бегает, высунув язык, по заданию Гены и Гоши.