Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице: пароли, явки, традиции, мода Марочкин Владимир
– Это кто пошёл?
– Да это – магомаевский! – Что означало – лучше с ним не связываться…
Поперёк Магомаева сказать что-то было очень сложно, потому что и он сам, и его супруга Тамара Ильинична Синявская были депутатами Верховного Совета СССР и народными артистами Советского Союза.
И я понимаю, почему нас ни разу не повязали. Хотя подпольных сейшенов, на которые мы ставили аппаратуру, было зверское количество! Однажды был двойной концерт „Странных Игр” в Москве, где-то за Павелецкой, по Люсиновской. Ширкин тогда почему-то приехал в своём шикарном вишнёвом бархатном костюме и при галстуке. С ним был его сын Дима. После первого концерта двери распахнулись, вбежали милиционеры и начали всех вязать. Ширкин сунул деньги сыну и велел ехать домой, а сам метался по залу в своем бархатном костюме и орал:
– Что за безобразие! Нас обманули!
А мы тупо собирали провода, колонки и носили всё в автобус, который нас ждал. По Дому культуры сновали какие-то дядьки, которым мы говорили:
– Отойдите, пожалуйста, не мешайте работать!
Нас никто не останавливал. Ширкин с кем-то поговорил, объяснил, что вообще не знал, кто будет выступать, что ему сказали, что какие-то клоуны должны были быть. Короче, нёс всякую ерунду. А внешне это выглядело так: солидный дядька в дорогом фирменном костюме, в галстуке, причём сразу было видно, что его „обманули”, потому что он был очень злой.
Итак, мы погрузились в автобус, и, когда поехали, Ширкин говорит водителю:
– Там всех менты вяжут, так что ты попетляй по городу, чтобы за нами хвоста не было!
И мы полтора часа ездили по городу и смотрели: не висит ли кто за нами? Потом приехали на базу, дали водиле денег, и он отправился к себе в парк.
Магомаева очень любил Леонид Ильич, и он получал всё, что хотел. Поэтому мы смогли заказать оборудование английской фирмы BSS. Эта была пятиполосная система: большая такая пирамида, в самом низу которой стояли настоящие „Гаусы”. А „Гаусов” тогда больше ни у кого не было, в основном у всех стояли JBL или Electrovoice. Но этой аппаратурой мы пользовались мало, в основном только если были какие-то большие концерты. А обычно мы работали на „Динаккордах”: трёхсотые колонки по две штуки. Сколько таких колонок у нас было, я не помню, но мы могли поставить их много. Мы такие горки из них выстраивали! А к ним были ламповые усилители, тоже динакордовские. Каждый усилитель был по 200 ватт. Безумно надёжные усилители, за всю мою историю я ни в одном из них не поменял ни одной лампы! Но если говорить о киловаттах, то мы могли поставить от силы 2,5–3 киловатта, что по современным понятиям просто смешно. А всё равно больше, чем у нас, ни у кого не было. Мы очень много пользовались этим аппаратом, но никогда это не было в ущерб оркестру.
Деньги, которые запрашивал Ширкин, были очень небольшие, даже микроскопические: аренда аппаратуры стоила 100–150 рублей. Причём часть денег нужно было отдать шофёру. Я знаю, что из денег, что оставались после оплаты шофёра, Ширкин брал половину, остальное брали мы. А работали мы вдвоём или втроём. Ну, может, я получал чуть больше, чем остальные ребята, потому что я был звукорежиссёром. А Ширкин брал больше, потому что он являлся „крышей”, и, если что, за всё отвечал бы он. Но я гарантирую, что Ширкин никогда никому ничего не отстёгивал…»
Электрические рок-концерты в 1980-х стали разновидностью хэппенинга, где, как правило, слов никто не слышал, музыки почти никакой не было, стоял какой-то маловразумительный рёв, с перегрузками и хрипами, поэтому многие рок-музыканты предпочитали выступать на камерных квартирных сейшенах. В чьей-либо пустой квартире собиралось человек пятьдесят или даже сто, и музыкант оказывался перед ними, что на зывается, «глаза в глаза». Пётр Мамонов тогда довольно много играл на «квартирниках». Эмоций – море, откровенность зашкаливает, публика в восторге
Вот такие загадки скрывает история российского музыкального андеграунда…
«Весной 1981 года, – продолжает вспоминать Константин Межибовский, – я начал делать концерты группе „Воскресение” и даже стал представляться людям как менеджер этой группы. Я сделал „Воскресению” много концертов, даже не все сейчас уже помню. Но последний концерт, который делал для него, я запомнил навсегда. Это было в ДК „Серп и молот”, где разбили все стёкла. Это была точка Серёжи Шведова, группу приглашал я, аппарат ставил Ширкин. Мы сделали сразу два концерта, и на обоих был полный аншлаг.
Итак, дело „Воскресения”. Был дан приказ, и на это дело посадили следователя Людмилу Фёдоровну Травину, которая занялась им очень серьёзно. Первым делом она арестовала Сашу Арутюнова и Лёшу Романова. Видимо, просчитала, что их можно поддавить, поэтому и поместила их под стражу. И они не вышли из Бутырки до суда, потому что признались, что брали деньги за концерты. Лёша показал на допросе, что он и мне давал деньги за концерты! И пошло-поехало! На очной ставке я ему сказал:
– Лёша, да ты не помнишь ничего! Какие, блин, деньги? Может, тебе кто-то и давал деньги, но как ты вообще можешь это помнить, если ты тогда напился!
Я на него смотрю, мне его жалко, но сделать ничего не могу. Но пытаюсь ему подсказать: откажись от своих показаний! Ты сам про себя наговорил лишнего! Но и у него, и у Арутюнова вдруг проявилась патологическая честность: вот мы сейчас всё расскажем! Не знаю, что с ними произошло, но могу сказать, что следователи в милиции умели очень профессионально обрабатывать подследственных.
Костя Никольский и Андрей Сапунов психологически тоже были готовы пойти к Травиной и сказать правду, поскольку им было стыдно за то, что Романов и Арутюнов сидят в следственном изоляторе, а они – нет. Но поскольку я имел определённое воздействие на Костю и Андрея, то сумел их убедить, что говорить следователю правду нельзя ни в коем случае. Я объяснял им, что, как только они придут к Травиной и скажут: „Да, я брал деньги”, – они автоматически подпишут себе приговор. „Ты честный? Хорошо, иди – и сиди!”
Но в том-то и дело, что когда ты говоришь: „Мы не брали…”, „Всё было, но без денег…”, то получается, что деньги брали Романов и Арутюнов, потому что они сознались в этом.
Этот период очень сблизил меня с Костей и Мариной Никольскими. Почти каждую субботу мы с женой приезжали к ним в гости, пили всю ночь водку и обсуждали, как вести себя на допросах у следователей.
Антон Павлюченко, с которым мы вместе учились в институте, снабдил меня самиздатовской книгой правозащитника Владимира Альбрехта „Как быть свидетелем” и тем самым фактически спас нас всех. Прочитав Альбрехта, я пошёл на допрос подготовленным, и, когда следователь Травина начала задавать всякие вопросы, стал отвечать ей один в один по-альбрехтовски: „Запишите это в протокол” или „Этот вопрос не имеет отношения к делу”.
Тем не менее Травина отправила меня в следственный изолятор.
Следственный изолятор устроен так: слева – камеры и справа – камеры. Последняя дверь открывается на улицу. Привезли меня в следственный изолятор, и дежурный командует: „В холодную его!” И меня посадили в ближнюю к этой двери камеру. И открыли дверь на улицу. А на улице было минус двадцать. Уже через десять минут в камере установилась минусовая температура. Вот тогда я и понял, что значит „холодная”, тем более что у меня забрали всю одежду, оставив только свитер и джинсы.
А потом ко мне в камеру подсадили парня, которого якобы взяли на рынке, где он продавал телевизор. Ну, конечно, он и с Градским в одной школе учился, и Алика Грановского с Алесей Троянской знает… Я сразу понял, кого ко мне подсадили.
– Ну а ты-то сам этих знаешь? – спрашивает.
– Ну, видел, слышал…
– А концерты им делал?
– Не, концерты не делал. Тусуюсь – да!
Так я себя и не сдал.
Но дальше у меня начала ехать крыша. Я перестал понимать, какое сейчас время суток, какой день недели. Я знал, что меня могут задержать на трое суток, а через трое суток, если продлят санкцию, ещё на десять дней, а потом на месяц…
Через трое суток меня выкинули из изолятора на улицу, я сел на электричку и поехал в Москву. Доехав до первой станции в черте Москвы, вышел на перрон и, нашарив в кармане две копейки, позвонил Ширкину, чтобы рассказать ему всю эту историю: его ведь тоже вызывали к следователю.
Допросы продолжались. Травина принуждала меня рассказывать о концертах, и я соглашался: да, делали концерты, но денег не было! Не было денег! Всё делали на энтузиазме! А они шили мне 53-ю статью – частное предпринимательство. Но раз нет денег, то я остался в этой истории свидетелем, а не обвиняемым.
Благодаря тому что я действовал так, как Альбрехт советовал в своей книге, я отделался лишь испугом, а вот Алексея осудили на два с половиной года с конфискацией. Здесь система сработала на „отлично”…
Потом мы с Сергеем Шведовым делали левые концерты для „Круиза”. „Круиз” нашёл Серёга. И зал, в котором мы делали концерты, был его зал. Аппаратура была круизовской. А на мне висело распространение билетов. Вырученные деньги мы с Серёгой делили пополам.
А потом, когда я уже работал в „Курчатнике”, приехал ко мне Серёга Сафонов, барабанщик „Рубиновой Атаки”, и сообщил:
– Знаешь, тут такая история: группа „Круиз” разошлась. Вернее, ушёл Сарычев, а он – офигенный музыкант! Поедем поговорим с ним!
Приехали к Сарычеву.
– У меня есть материал, – объявил он.
– А я могу собрать музыкантов! – сказал Серёга Сафонов.
А я ответил, что у меня есть всё, чтобы делать концерты.
Вот так родилась группа „Альфа”…
А незадолго до этого в нашу компанию попал Сергей Мусин, которого интересовал прокат комплекта „Динаккорд”, который принадлежал Дому культуры Министерства иностранных дел. И очень быстро мы приняли решение подружиться с этим Мусиным, поскольку концерты шли в полный рост, а Ширкин не всегда бывал свободен. Кроме того, у Мусина аппаратура была лучше, чем у Ширкина, и на первых порах даже дешевле. Плюс ко всему аппаратура Мусина могла работать автономно, то есть его „Динаккорд” можно было включить, например, в лесу, на корабле или ещё где-то, а ширкинская аппаратура требовала стационарной сети. И тогда мы с Юрой Троценко, замдиректора Дома культуры Института имени Курчатова, который меня поддерживал и прикрывал, сделали письмо в Министерство иностранных дел: „В качестве оказания технической помощи просим передать нам этот аппарат…” Таким образом „Динаккорд” попал в наши руки.
Я сразу же озвучил Мусину предложения Сарычева и Сафонова, и в Министерстве иностранных дел после короткой репетиции у меня на глазах была записана та замечательная фонограмма, которую все знают.
Через Юру Троценко, который приписал эту группу к ДК института Курчатова, была получена литовка в Ворошиловском райкоме, в отделе культуры. Помогал нам некий Лёня Иоффе, у которого была знаменитая бородка, делавшая его похожим на Ленина (в 1990-х годах он засветился на телевидении с эротическими программами). Он и поставил литовку.
Мы договорились, что для поддержания имиджа Юры Троценко сделаем два бесплатных концерта „Альфы” в Институте атомной энергии – и это были первые концерты „Альфы”.
А дальше вместе со Шведовым я устроил „Альфе” двойной концерт в Доме культуры Комбината твёрдых сплавов в Марьиной Роще. Это была точка Шведова. Там был огромный зал с высокими потолками, поэтому аппарат ставили Ширкин и Мусин вместе. До этого у нас там „Аракс” хорошо играл. И вот „Альфа”… Был шикарный концерт, а так как фонограммы уже разошлись, то все билеты были проданы…
Но между первым и вторым концертом приехали две чёрные „Волги” с мигалками. Из них вышли суровые мужчины, которые прямиком направились ко мне. А я тогда пребывал в полнейшей эйфории, будучи уверенным, что после Травиной мне уже на всё наплевать. Но когда я взглянул в глаза человеку, возглавлявшему эту команду, понял: мне – конец!
– Садитесь! – говорит он. И смотрит на меня исподлобья. И вот он мне текстует: – Мы – Комитет государственной безопасности, мы про тебя всё знаем!
– Ну, хорошо! – отвечаю. – А в чём, собственно, дело?
– Хоть тебя за руку мы и не поймали, но неприятностей у тебя будет много! Уж поверь мне!
После этих слов они снова расселись по машинам и уехали. Как потом я выяснил, про второй концерт они не знали. Кто-то им стукнул только про первый. Это меня тогда и спасло.
Лидер группы «Альфа» Сергей Сарычев
На следующий день я пришёл на работу в „Курчатник”, а меня встречают нерадостным известием:
– Тебя вызывают к первому секретарю Ворошиловского райкома партии!
– Не пойду! – отвечаю. – Я же не коммунист!
– Нет, ты должен пойти!
Короче, меня заставили туда прийти.
Прихожу.
…Звали его Земсков.
– Ну, так что это за группа „Альфа” такая?
– Да вот… группа „Альфа”. Поёт песни Сарычева на стихи Есенина и молодого поэта Андрея Лукьянова. Все документы в порядке. Вот бланк курчатовского Дома культуры. Вот литовка Ворошиловского райкома. Вы же сами всё это и утверждали!
Он смотрит: там действительно везде стоят печати райкома. Тогда он берёт всю эту пачку литовок, рвёт её на мелкие кусочки – и в урну.
– Вы знаете, что такое „Группа "Альфа"”? Нет? „Группа "Альфа"” – это была такая зондеркоманда SS, и значит, вы пропагандируете фашистские лозунги на концертах!
– Что вы такое говорите?! Вы тут стоите и нагло мне в лицо врёте!
– Да с кем вы так разговариваете?! Да я вас!.. Да завтра!.. Да ноги тут вашей больше не будет!
– Да пошёл ты на фиг! – ответил я.
После чего собрал манатки и махнул домой!
На следующий день меня вызвали в военкомат: „С вами хочет встретиться один человек…” Я пришёл. Он представился, что из Комитета государственной безопасности. И началась песня:
– Вы должны на нас работать, потому что вы общаетесь с Градским, общаетесь с Магомаевым… А вот Григорий Орджоникидзе (кстати, ныне ответственный секретарь по делам ЮНЕСКО в РФ) и Миша Шевяков, которых вы тоже знаете, смотрят заграничные фильмы о красивой жизни. А вы разве не понимаете, что это – плохо?
– Нет, не понимаю!
– Короче, вы должны нам помогать…
И мы расстались на том, что «да, я подумаю» и «вам ещё позвонят». Я находился в совершенно расстроенных чувствах: понимал, что пропал, и совершенно не знал, что теперь делать…
Дальше была такая история. Папа моей подруги Юли, которая когда-то познакомила меня с Жорой Ордановским, был тренером по спортивному ориентированию, и его назначили тренировать сборную команду „Динамо”. Ему даже дали звание майора МВД. Когда Юля окончила общеобразовательную школу, он устроил её в школу милиции. Отучившись, она стала лейтенантом ОБХСС, и, поскольку отношения у нас оставались достаточно дружескими и тесными, я позвонил ей:
– Мне кроме как с тобой и посоветоваться не с кем!
– Приезжай! – сразу же позвала она.
Я приезжаю, рассказываю ей эту историю, и она говорит:
– Костик, тебе надо пойти работать в милицию!
– Зачем?
– Понимаешь, это единственный выход в этой ситуации. Так как комитет с милицией не дружит, то если ты сейчас окажешься на ментовской стороне, то они от тебя отлипнут.
На следующий день она мне позвонила сама:
– Летом 1985 года в Москве пройдёт фестиваль молодёжи и студентов, и сейчас как раз сложилась такая ситуация, что в Люблинском райкоме комсомола нужен человек, который будет от Петровки, 38 руководить комсомольским оперативным отрядом. Я порекомендовала тебя…
Я съездил на собеседование в райком комсомола, а потом поехал в „Курчатник”, где объявил, что увольняюсь.
– Как это ты увольняешься? Ты же ещё должен отрабатывать после института! – набросились на меня.
– Да ничего я не буду отрабатывать! – сказал я и прямиком направился в комитет ВЛКСМ: „По комсомольской путёвке в течение трёх дней…”
Все были просто в шоке!
Мне дали ментовскую ксиву и посадили в Люблинском райкоме. Начали мы зачищать район. Прошёл у нас мощный рейд, в ходе которого было задержано 115 человек: кто-то обнюханный, кто-то с цепями. Уже первые люберы появились. О каждом задержанном были собраны данные: имя, фамилия, год рождения, где, что и как. Всё это записывалось в трёх экземплярах…
И вот звонит мне тот парень из комитета и говорит:
– Надо встретиться!
Я соглашаюсь:
– Давай! У меня для тебя много интересного!
Он отзывается:
– Отлично!
И мы встречаемся. Я приношу ему эти списки.
Он спрашивает:
– Ну, что у тебя?
Я отвечаю:
– Да вот списки принёс, – и протягиваю эти тридцать листов с данными на 115 люблинских неформалов.
– Что это такое? – спрашивает он.
– То, что вас интересует: неформальная молодежь…
– Откуда ты это взял?
– Комсомольский оперативный отряд Люблинского района провёл работу. Эти сведения, конечно, есть у нас в комитете ВЛКСМ, в спортивном отделе. Но я специально принёс для вас, потому что вам эти сведения нужны для вашей работы. И мы ещё будем такие рейды делать!
– А ты там что делаешь?
– Я там… милиционер.
Он на меня тогда сильно разозлился.
– А Институт имени Курчатова?
– Я там больше не работаю. Я по комсомольской путёвке направлен в Люблинский райком ВЛКСМ.
В результате всё произошло именно так, как говорила Юля: от меня отлипли, и та история завершилась. До сих пор я каким-то чудесным образом выкручивался, мой ангел-хранитель вытаскивал меня из всех историй, но после истории с „Воскресением” и „Альфой” я почувствовал, что ещё немножко – и я перейду грань. И тогда я прекратил делать концерты.
А потом открылся рок-клуб в Питере, появилась рок-лаборатория в Москве, да и в „Курчатнике”, где я некоторое время проработал, замутилось рок-движение. Многие из тех людей, с которыми я устраивал сейшены, продолжали во всём этом вариться, а я отошёл в сторону.
Мы не были антисоветчиками, но я неосознанно противостоял существовавшей системе. Теперь рок-музыка развивается совершенно легально. Но почва для этого была подготовлена нашими усилиями. Может, именно мы и сделали эту революцию, которая привела к тому, что мы сегодня живём в другой стране? Ведь те, кто ходил на подпольные рок-концерты, были уже людьми совершенно другой формации…»
Очень многие молодые люди, вступающие в жизнь в XXI веке, мечтают об андеграунде, который кажется им эталоном романтики и героизма, оплотом душевности и чистоты поисков. Действительно, это так, недаром андеграунд сравнивают с родным домом, который мог согреть в ненастную погоду. Тем не менее очень жаль, что большинство рок-концертов в те годы проходило в условиях подполья и конспирации. Из-за этого наша рок-музыка была отброшена в своём развитии далеко назад, так и не сумев выйти на международный уровень популярности. Но таковы вкус и запах той эпохи…
Десять концертов «Смещения»
В начале 1980-х была в Москве замечательная группа «Смещение», в которой пела чудесная певица Алеся Троянская. Просушествовала группа «Смещение» совсем недолго, всего-то полтора года, дала десяток концертов, студийных записей не оставила, но осталась в народной памяти в виде счастливой легенды о золотом веке советского андеграунда. Поэтому, когда выяснилось, что «Смещение» создали лидер группы «Мастер» Алик Грановский и известный звукорежиссёр Андрей Крустер-Лебедев, я поспешил встретиться с ними, чтобы порасспросить о легендарном ансамбле.
Мы долго шли по Черёмушкам, пока не остановились возле утонувшего в тополях пятиэтажного, хрущевских времён дома.
– Вот это – флэт, – указал Крустер. – Вокруг музыкантов всегда существовали люди, свои чуваки, которые не играли, но слушали музыку и пытались с нами дружить. И у них были квартиры, где можно сесть и общаться! Ведь нельзя же сидеть в подъезде, да и на улице зимой ты долго стоять не будешь.
– Нам нужно было общение, – поддержал друга Алик, – поэтому мы собирались на флэтах не столько для того, чтобы трахаться с девочками, сколько просто общаться, разговаривать о музыке.
– Вообще с флэтами связано множество самых фантастических историй, – начал рассказ Крустер. – Был, например, на «Каширской» флэт, прозванный «Болото». Так назвал его я, потому что люди, которые туда приезжали, оставались там, будто их болото засасывало. Однажды утром приехал человек, который работал на стройке бригадиром. «Алик! Крустер! – закричал он. – Почему вы такие небритые? Почему у вас здесь гора немытой посуды?! Почему вы ничего не делаете?!» Он был очень жизнерадостный, так как у него недавно родился ребёнок. Он начал убирать квартиру, выносить бутылки. Я говорю: «Ладно-ладно, посмотрим, что дальше будет!» Через неделю он – с такой же щетиной, как и мы. Был ещё один знакомый, который пошёл мусор выносить и вернулся домой через три месяца. А тут человек в гости заехал, да так и остался месяца на два, а в итоге и с женой развёлся!..
Пока Крустер рассказывал, мы вошли в подъезд и поднялись по лестнице на пятый этаж.
– Здесь живёт наш старый друг Юра Камышников, – объяснил Алик.
– Мы познакомились с Юрой, – стал пояснять Крустер, – когда у нас с Аликом ещё не было группы и мы, чтобы день проходил быстрей, играя на коленках, просто напевали песни. Почему у нас с Аликом потом в нашей группе такая сыгранность получилась? А потому что мы с ним, постоянно находясь вместе, напевая и подыгрывая себе, стуча по коленкам, репетировали.
Крустер нажал на кнопку звонка, и дверь тотчас же отворилась, будто Юра ждал нас за ней. Мы вошли в комнату, небольшую и, по иным меркам, невзрачную, зато она полностью отвечала любым претензиям настоящего меломана: высококлассный музыкальный центр, несколько стопок компактов с классикой рока, гитары в углу, тахта – всё нужное, ничего лишнего. Юра придвинул к тахте журнальный столик, на котором мы разложили нашу нехитрую снедь. Истории из прежней жизни полились рекой ещё на лестнице, и, когда был включен на запись диктофон, музыканты были уже захвачены воспоминаниями.
Первый концерт
Алик: «Здесь мы собирались, когда у нас ещё не было группы, но уже были готовы тексты и мелодии. Вокалиста и барабанщика у нас тоже ещё не было.
Крустер: «И мы сидели на квартире у Юры и думали, кого взять?»
Алик: «Уже начался 1980 год».
Крустер: «Олимпиада – это очень ответственный момент: людей пачками увозили из Москвы, а кого могли посадить – посадили».
Алик: «Очистили Москву».
Крустер: «А мы выжили! Охоту на нас тогда ещё не объявили. Тогда же я познакомился со своей будущей женой Любой, и мы до сих пор живём и радуемся!..»
Алик: «После долгих споров мы остановились на нашем старом барабанщике Сергее Шелудченко, игравшем ещё в группе „Млечный Путь”».
Крустер: «Мы его называли Шелл. Он жил на Шаболовской, а неподалеку жил его приятель Роман Амиридис, который неплохо пел и играл на гитаре (в 1987–1988 годах он играл в „СВ”. – В. М.). Мама этого Романа имела некоторое отношение к эстраде, и она видела, что мы занимаемся, репетируем, играем, хотя у нас с Аликом было одно направление, а наш новый товарищ Роман больше старался произвести впечатление на девочек.
Первый концерт «Смещения» в трамвайном депо
Но благодаря его маме, которая мечтала, чтобы её Роман стал артистом, мы поехали в Саратов, в филармонию, где нас прослушали, и директор филармонии сказал, что мы ему понравились:
– Делайте что хотите, бейтесь головами, лишь бы на вас ломился народ!
Нужно было оставаться, репетировать, искать вокалистов, но Сергей Шелудченко в тот же вечер позвонил домой, жена ему начала плакаться, что все её обижают, в итоге он схватил все свои „кадушки” и уехал».
Алик: «И нам тоже ничего не оставалось, как уехать домой».
Крустер: «Директор этот нам потом постоянно звонил, пытался выписать обратно в Саратов. Но мы уехали, и, наверное, к счастью!»
Алик: «Но по возвращении в Москву перед нами в полный рост встала проблема поиска вокалиста. Дело в том, что мы репетировали сложную музыку со сложными оборотами, и, когда что-то не получалось, я бывал очень нервным и постоянно орал на Ромика.
С Андреем-то у нас никогда не бывало проблем, так как все эти аранжировки соприкасались с нашей жизнью – какой была наша жизнь, такими были и наши аранжировки. Ведь сложность – это понятие относительное, если всё сделано логично, одно переходит в другое и у человека правильно работают мозги, то нет проблем запомнить какие-то размеры: четыре четверти, пять восьмых, три четверти. Мы играли не так, как все сейчас играют: как начали, так и закончили. Нет, мы постоянно изменяли характер, ритм и тональность импровизаций, и, когда оттуда сможем выйти, мы наперёд не знали. Конечно, у нас были какие-то потайные ходы, и мы поглядывали друг на друга: „Всё! Уходим!” – и переходили на какой-нибудь запасной ход, а потом опять на тему. Мы исполняли куплет, припев, затем уходили в разные поиски минут на пятнадцать-двадцать, где совершенно шизели, и только потом возвращались».
Крустер: «Пионеры, как говорится, несмотря на трудности и опасности, вовремя пришли к обеду…»
Алик: «Андрей, конечно, пел, но не так, как было нужно на самом деле, потому что в песнях есть какие-то места, где надо показать голос…»
Крустер: «Вообще это очень трудно: одновременно петь и играть, особенно ту музыку, где у нас было невозможное число ходов».
Алик: «И мы начали просматривать вокалистов и снова никого не нашли».
Крустер: «А просто вокалисты в то время пытались быть или Яном Гилланом, или Робертом Плантом…»
Алик: «Однажды я ездил на базу к группе „Волшебные Сумерки”, где пел Артур Беркут, а Володя Холстинин играл на гитаре. Я подошёл к Артуру и говорю:
– Ты клёво поёшь. Давай будем вместе работать!
Он ответил:
– Да, я хочу, и я буду у вас вокалистом.
И мы договорились, что созвонимся. Но в то время как раз организовывался „Автограф”, и Артур ушёл туда, потому что на тот момент „Автограф” был официальной и стабильной группой. Там всё было конкретно, а у нас рок-н-ролл продолжался, а настоящий рок-н-ролл – неконкретный и может изменяться каждую секунду».
Крустер: «В настоящем рок-н-ролле никакой стабильности быть не может».
Алик: «И тогда один мой приятель…»
Крустер: «Подожди, Алик! Мы, конечно, ищем вокалиста, но репетировать-то было негде, потому что со старой базы на Моспочтамте мы к тому времени должны были почему-то съехать. И наши друзья – Юра Камышников и Костя по кличке Пиночет – стали искать нам базу. Костя однажды позвонил и объявил:
– Я устраиваюсь работать сторожем на заброшенный мясокомбинат, и там ночами можно будет репетировать.
Этот мясокомбинат находился в Сетуни: стены заводские, колючей проволокой огороженные, а сзади него – крематорий и болото… Атмосфера там была такая, будто смотришь „Сталкер”: печи стоят с открытыми заслонками, а внутри – цепи и крюки, на которых мясные туши коптились…»
Алик: «Под ними – стоки кровяные, а на самих крюках – остатки мяса».
Крустер: «Мы привезли туда колонки, поставили в актовый зал аппаратуру и начали по ночам репетировать. Днём там показываться было не в кайф, потому что днём там ходили милицейские посты, а по ночам дежурили наши сторожа. И вот ночью вся наша аппаратура перевозилась на этот мясокомбинат на синих грузовиках, на боках которых было написано „Моспочта”. А трасса, которая шла мимо этого мясокомбината, была правительственной, по ней Брежнева возили на дачу. И что могли подумать люди, которые охраняли эту правительственную трассу? Что происходит на этом мясокомбинате? Что это за люди там ходят с футлярами, похожими на ружейные? И в итоге они начали за нами сечь и в конце концов решили, что на мясокомбинате собираются люди, чтобы совершить теракт против генерального секретаря. Они устроили облаву, но повязали не нас, а тех, кто разгружал аппаратуру.
А мы там просто репетировали, и многое сделали из нашей программы…
… Итак, мы искали вокалиста, и наш приятель авангардный художник Сергей Шутов, однажды приехав на этот флэт, сообщил:
– У меня есть одна девочка, которая поёт, как Роберт Плант.
– Нет, – ответил я. – Такого не может быть!
– А почему нет? – спросил Шутов. – Женский вокал – это же необычно!»
Алик: «А то, что необычно, для нас всегда было особенно ценно. Мы собрались и поехали к этой девочке: я, Андрей и Шутов».
Крустер: «По-моему, это она приехала к нам».
Алик: «Нет, это было уже потом».
Крустер: «Хм, значит, ты первый раз ездил к ней без меня».
Алик: «Она взяла гитару и спела какой-то блюз и несколько песен из Led Zeppelin, и я понял, что в ней действительно что-то есть. А некоторое время спустя она приехала сюда, к Юре, и мы устроили ей особый просмотр: взяли акустическую гитару, бас „Рекенбеккер”, познакомили её с нашим репертуаром, и она попробовала что-то сделать. И у неё получилось!»
Крустер: «Итак, Алеся Троянская. Мы её звали Лужайка».
Алик: «На самом деле она и не Алеся, конечно, и не Лужайка. Её звали Галя, а фамилия у неё была, кажется, Карякина. Троянской она называла себя по фамилии мужа. У неё был ребёнок, только об этом почти никто не знал. Он жил у бабушки с дедушкой по отцу, а её даже не подпускали к нему. У неё были проблемы, так как она то и дело пропадала, пускаясь в запой. Мать Алеси к тому времени уже умерла. А Лужайкой мы её прозвали, потому что она всё время пела песню: „Ах, зачем я не лужайка, ах, почему не василёк?” И мы очень удивлялись, когда кто-то из её друзей-хиппи называл её Алесей: какая Алеся, если её зовут Лужайкой?»
Крустер: «У неё была двухкомнатная квартира недалеко от Курского вокзала. Но это была не просто квартира, это был настоящий рассадник хиппи. От 10 до 20 людей жили там ежедневно. Кто проезжает через Москву, все идут к Троянской. И когда мы там появились, то начали всё это постепенно очищать. Лужайка нам была нужна, чтобы заниматься, а там её то напоят, то ещё что-нибудь с ней сделают».
Алик: «Она, как хозяйка флэта, вынуждена была выпивать со всеми гостями. Приезжают какие-нибудь гости из Сибири или Прибалтики и обязательно с собой привозят портвейна или кокнара».
Крустер: «Это было главной задачей – вырубить хозяина флэта, чтобы самим остаться ночевать.
У неё ещё на кухне, я помню, жил цыплёнок. Над его коробкой постоянно горела 60-ваттная лампочка без абажура, и вместо хлебных крошек в миске лежала огромная обглоданная кость. Вся квартира была разрисована. И жил там ещё её защитник, или бойфренд…»
Алик: «Ну какой он был бойфренд? Он был младшее её на десять лет, и он её просто боготворил и всё для неё делал!»
Крустер: «Звали его Миша, а кличка у него была Реалист. Он вместе с кучей друзей работал в Кукольном театре на Бауманской».
Алик: «Алеся тоже какое-то время работала в театре пантомимы, представляла какие-то миниатюры, свободно могла сесть на шпагат или встать на мостик».
Крустер: «Да, она была очень пластичной девушкой, но, откровенно говоря, нельзя сказать, чтобы была красивой».
Алик: «Но она была обаятельной, не лезла за словом в карман, всегда старалась быть в центре внимания. Она привлекала, хотя у неё были проблемы с внешностью, с ногтями, например, которые не полностью на пальцах были, а только наполовину. Но она цепляла всех своей энергией, от которой было невозможно избавиться».
Крустер: «И когда мы начали репетировать, она с корнями ушла в наше движение, в нашу музыку, она просто сказала:
– Живите здесь, репетируйте, я хочу быть с вами!
И тогда Реалист с друзьями очистил её квартиру от всех этих хиппи, отправив их на другие флэты. Таким образом у нас появилась квартира для наших занятий, и, когда мне негде было жить, я жил у неё.
Реалист занимался добычей пиши. У него была лыжная палка, к ней была проволокой прикручена вилка, а у вилки были разведены зубья и сделаны насечки, как у гарпуна. Я его спрашиваю:
– Миша, зачем тебе это?
– Сейчас я еды принесу!
И, вооружённый этой палкой, он перед самым закрытием врывался в какой-нибудь маленький магазинчик.
– Убью!!! – кричал.
Продавец прятался под прилавок, а он втыкал свой „гарпун” в кучу сосисок, наматывал их на палку и скорей убегал из этого магазина. Таким образом он добывал пропитание.
И Реалист, и его друзья из кукольного театра, все они были огромные, здоровые ребята и оберегали нас от всевозможных опасностей. И всячески помогали:
– Что мне нужно сделать? Ну что?
– Иди встань у двери и никого не пускай!
– Понял!
Они беспрекословно выполняли любые задания, а мы с Алесей репетировали. И у неё дома, и в трамвайном депо, где и дали первый концерт. В то время у нас как раз закончилась эпопея с мясокомбинатом, но тут мы познакомились с Васей Шумовым, который предложил нам свою базу в трамвайном депо на Таганке, недалеко от Птичьего рынка. Вася Шумов – это „Центр”, группа такая была знаменитая, и самый первый концерт мы отыграли вместе с ними. „Центр” играл первое отделение, а мы – второе. С электричеством, как положено. Этот концерт записан, и его запись существует. Это была зима 1981 года. Сама группа существовала недолго, всего полтора года, и дала только десять концертов. Но вся эта прелюдия, все эти события, которые происходили с нами до этого концерта, были необходимы для того, чтобы группа смогла выстрелить».
Алик: «„Центр” был тогда известен, у них были свои поклонники, а нас с ними свели музыканты из питерской группы „Россияне” – Жора Ордановский и Женя Мочулов».
Крустер: «Откровенно говоря, до них мы не знали, что существует такая группа „Центр”. А они дружили и даже ночевали у них, когда приезжали в Москву. И вот они приехали к нам совершенно загашенные, потому что на Ленинградском вокзале напились портвейна с водкой. Ты поехал домой… Нет, сначала мы в ДК имени Курчатова заехали, где „Центр” на танцах играл…»
Алик: «Ну, я-то постоянно ездил домой, потому что у меня дом был».
Алик Грановский
Крустер: «А у меня дома не было. Я домой не приходил из принципа. Я ходил ночевать на вокзал. Причём даже несколько песен там написал, на Павелецком вокзале. И когда мать говорила: „Я тебя не видела сто лет” – отвечал: „Возьми мою фотографию и посмотри!” Грубо не грубо, но так было.
Мои родители – самые обыкновенные люди. Отец был главным инженером в Центросоюзе по хлебопекарной промышленности, мать тоже в хлебопекарной промышленности, какой-то техник. Им ещё их родители сказали после войны: „Поближе к хлебу будьте!”
Первый концерт фактически устроили мы и Вася Шумов, но люди пришли конкретно на „Смещение”. Набрался полный зал. Битком, просто битком! Шелл схватил Мурку, нашего звукооператора, и высунул его из окна третьего этажа:
– Если ты мне плохо барабаны подзвучишь, я тебя из этого окна выкину!»
Алик: «Настоящее имя нашего Мурки – Александр Муров, он работал техником у „Машины Времени”. Сейчас он живёт в Америке…»
Читать бесплатно другие книги:
