Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице: пароли, явки, традиции, мода Марочкин Владимир

Москва Анатолия Крупнова

Мы с Анатолием Крупновым, лидером «Чёрного Обелиска», часто передвигались по Москве одними и теми же маршрутами, я – его, а он – моими. В конце 1980-х, когда наши сердца и души принадлежали Московской рок-лаборатории, мы постоянно, иногда по нескольку раз в день, сталкивались на одних и тех же московских улочках: то на Солянке, где жил Толик, то в Старопанском переулке, где находилась рок-лаборатория, то на улице Кирова, где в кафе «Турист» собиралась тусовка. Как правило, я замечал Толика издалека. Он шёл по улице, в одной руке держа бас-гитару, другой рукой толкая коляску с сыном Вовкой, да ещё ведя на поводке таксу.

– Привет!

– Как дела?

– Да вот, написал новую статью!

– А я сочинил новую песню…

Толик Крупнов родился на проспекте Мира, в доме 180, который стоит почти напротив метро «ВДНХ». Местные жители его называют «домом космонавтов», потому что здесь жили некоторые космонавты. А ещё в этом доме жил знаменитый хоккеист Александр Мальцев и была юношеская библиотека. Здесь на первом этаже в угловом подъезде и жила семья Толика: мама, бабушка, сам Толик и его младшая сестра Наталья.

…Та самая большая квадратная гостиная, оклеенная зелёными обоями. Тот же массивный, сохранившийся от старых времён обеденный стол посреди комнаты. На столе расстелена цветастая парадная скатерть, которая, как это принято в советских семьях, достаётся из комода, только когда ожидаются гости. По углам гостиной расположены две двери, которые ведут в две спальни.

– У нас квартира трёхкомнатная: эта большая комната – проходная, а там ещё две, девятиметровочки, – рассказывает Эвелина Петровна, мама Толика Крупнова, расставляя на столе чашки. – Когда Наташа выросла, ей досталась комната, где до этого жили мы с мужем. А Толя обитал в одной комнате с бабушкой. Они оба, и Толя, и его бабушка, были «совами», поэтому вечером у них в комнате зажигалась лампочка, они ложились в кровати, брали книжки и до трёх ночи читали.

А в большой комнате Толя и Наташка часто устраивали концерты для нас, взрослых. Они сами делали билеты, в которых было написано: «Вы приглашаетесь… ваше место: 1 ряд, 3 место…» Цена билета была разная: три улыбки или два поцелуя…

Анатолий Крупнов на концерте в Олимпийской деревне. 1988 г.

Между комнатами вешалась портьера, с одной стороны которой находилась сцена, с другой – импровизированный зрительный зал. Концерт был длинным и состоял из самых разных номеров: сначала Толя играл на скрипке, потом на скрипке играла Наташа, затем они играли в четыре руки на пианино, потом читали стихи, а ещё был акробатический номер, и я всегда ужасно боялась, что Толя уронит Наташку, ведь он кидал её под самый потолок… Позже я поняла, что эти домашние концерты приучали Толю к работе на сцене, ведь зрителями были не сверстники, а взрослые люди…

Я не знаю, было ли у него типичное для рок-музыканта детство, но детство у него было… неплохое, с моей точки зрения. К сожалению, он был не совсем здоровый мальчик. У него с сердцем было не очень… и с почками. Вернее, вначале-то всё было нормально, но когда Толе было четыре с половиной года, он заболел: мы зевнули аппендицит. А зевнули потому, что в Москве тогда была холера, и врач скорой помощи сказал: «Знаете, я должен его забрать в больницу, но боюсь, что его сунут в холерный барак, и он подцепит там заразу…» Это было в шесть часов вечера, а когда Толю привезли в больницу и начали осматривать, у него уже было прободение. Это же жутко больно! А он даже и не пикнул, только морщился и говорил: «Мама, возьми меня за руку и расскажи про тигрика, который потерял свои полоски!» Операция была очень тяжёлой, и тогда я впервые поняла, что Толька по натуре стоик. Он не то чтобы не боялся, но терпел боль и никогда не показывал, как ему больно. Так у него было всю жизнь. Я думаю, это качество ему передалось от отца.

Толин отец умер очень рано. Он очень тяжело болел: у него был рак. Первое время он об этом не знал, но потом какой-то не очень умный врач взял да всё ему преподнёс. Есть мужчины, которые руку поцарапают – и всё, конец света! Но в нашей семье не принято было жаловаться, как тебе больно, как тебе плохо. И мой муж тоже никогда не возникал со своими болезнями, даже когда узнал, что у него рак. Да, бывало, зайдёшь неожиданно в комнату, а он сидит напротив зеркала и пытается рассмотреть: растет там у него что-то или нет? Но как только он замечал, что я вошла, он тут же прятал зеркальце. И Толя это видел. Так что стоический характер передался Толе вместе с отцовскими генами.

Только один раз в жизни я видела Толю плачущим. На похоронах отца.

Отец Толи был инженером, мы вместе учились в институте. Его звали Герман Сергеевич. У них была исконно русская семья, правда с небольшой долей цыганской крови. Дед моего мужа был очень богатый человек, поскольку был управляющим московскими бойнями. Вообще-то он был простой человек, из матросов, но дослужился до управляющего. И вот этот дед женился на цыганке, на Толиной прабабке. Она была очень красивой женщиной, прожила очень долго и умерла, когда я уже два года была замужем за Германом.

После революции дед Германа стал простым мясником. Я не знаю, сколько ему было лет, он умер через месяц после того, как мы поженились, но это был очень здоровый человек, который перенёс тринадцать инсультов. Он бы пережил и четырнадцатый, но упал, сломал ребро и кость воткнулась в лёгкое. А я теперь всем говорю: «Не верьте тем, кто говорит, что мясо вредно!»

Отец Германа, то есть дед Тольки, был родом из Гусь-Хрустального. Там где-то есть дом, который должен был перейти к Герману по наследству, но я понятия не имею, где он.

А мой отец был строителем, очень крупным, управляющим самым большим в Москве строительным трестом. Его звали Исаенко Пётр Степанович. Он строил большие объекты, и его часто вызывали к Сталину, который лично следил за всеми крупными стройками. Я помню, как папа, когда он знал, что ему надо сегодня идти к Сталину, прощался с нами, а мы не знали, вернётся ли он обратно. Вся эта нервотрёпка привела к тому, что в пятьдесят девять лет он умер от инфаркта.

Мать моя тоже работала всю жизнь. И даже когда у меня уже были дети, она всё ещё работала. По профессии она химик, они с отцом вместе учились, а потом, окончив институт, вместе поехали на Магнитку. Они были в числе первых строителей Магнитки. И мы с моим мужем вместе учились. Видимо, это у нас как бы такая семейная традиция.

Мы с мужем долго встречались, но всё никак не женились, потому что он был не особенно красив внешне, и мама отговаривала меня: «Ты сошла с ума! У тебя же будут дети от него!» А я была довольно симпатичной девчонкой, и у меня было много поклонников. Но всё-таки мы с ним в 1959 году поженились. Но я знала, за кого выходила, у моего мужа были золотые руки. Когда он ухаживал за мной, то подарил мне… мотор для магнитофона! Я долго смеялась над этим, но выяснилось, что смеялась напрасно: муж ухитрился сделать мне магнитофон! Муж мог сделать всё что угодно. Когда были модны узконосые ботинки, он отрезал носы, перекраивал подмётку – и получался модный ботинок. Пальто перешить, часы починить, проводку провести – он мог всё. Однажды сшил Тольке джинсы. У нас не было денег, а Тольке очень хотелось джинсы! И папа сшил ему джинсы, прострочил их – и они были как настоящие. Правда, вскоре после этого подарка Толька угодил в какой-то мазут на железной дороге, и на новых джинсах появилось черное мазутное пятно. Для него это была ужасная трагедия!

У нас долго не было детей, и мы даже думали, что усыновим кого-нибудь. А потом, 24 марта 1965 года, родился Толька, а вскоре, в 1966 году, на свет появилась Наташка. Дети были, конечно, долгожданные, и мой муж их боготворил.

Толя в детстве

Мы с мужем прожили пару лет, как врачи объявили, что у мужа рак и жить ему осталось три года. Но на самом деле он прожил ещё двадцать лет. Из-за того что мы всё время жили под гнётом болезни, у нас в доме было много праздников. Мой муж умел устраивать праздники, особенно мне. Вот отвезли мы детей к бабушке на дачу – и пошли гулять. Сначала отправились в запрудную часть ВДНХ, послушали там соловьёв, пришли домой, а он, оказывается, уже купил шампанского, фруктов, и мы устроили праздник, потанцевали, спели… Толя и Наташа видели, как у нас с мужем всё было гладко и весело, поэтому и в их домах всегда царил праздник.

Я думаю, что Толин талант идёт от моего папы и от маминого папы, потому что мамин папа прекрасно играл на виолончели и рисовал в примитивистской манере. А у моего папы был великолепный голос, баритон. У Тольки – тоже баритон, но пониже. Мой папа был из простой семьи, они жили на хуторе, на Украине, в Черниговской области. Когда он подрос, его отправили учиться в город на рабфак, окончив который он поступил в Харьковскую консерваторию и одновременно в Харьковский строительный институт. Интересно, что он учился вместе с Борисом Гмырей, нашим знаменитым оперным певцом, который, как и мой папа, одновременно с консерваторией посещал тот же самый строительный институт. Первые два года они так и проучились, но после второго курса им сказали, что надо выбирать что-то одно, и Борис Гмыря выбрал консерваторию, а папа – строительный. Но он очень хорошо пел. У папы был абсолютный слух. Видимо, это передалось и Толе.

Толя и Наташа в детстве

Но сначала Наташка и Толя занимались фигурным катанием. Тренер мечтала сделать из них пару, потому что Толя был большим, а Наташа – маленькой. Но фигурное катание явно было не для Толи, потому что, когда надо было делать все эти крюки-выкрюки, все эти тройки и восьмёрки, Толи хватало ровно на одну фигуру, а потом… он начинал играть в салочки.

Как-то раз мы с Наташей были в Доме культуры ВДНХ, в зале которого в этот день проходил отчёт музыкальной школы. Мы вошли в зал, а на сцене на скрипке играл ребёночек. Наташа посмотрела и немедленно потребовала, чтобы я отвела её в музыкальную школу. Честно говоря, я была против, поскольку сама в своё время училась играть на скрипке и знала, сколько в это надо вложить труда, но моя мама поддержала Наташу.

Наступила осень. Наташа пошла в музыкальную школу, а Толя сказал: «Почему Наташа будет учиться музыке, а я нет?!»

После того как Толя сдал экзамен, мне преподаватели сказали: «Ваш мальчик очень одарённый, и мы можем рекомендовать его нашему самому лучшему скрипичному преподавателю». И действительно, с ним начала заниматься самая знаменитая в музыкальной школе № 50 преподавательница Ирина Георгиевна Голландцева. Она оставалась Толиным другом и тогда, когда он уже стал рок-музыкантом, они общались до самой его смерти.

Вот так Толя начал учиться играть на скрипке. Но нельзя сказать, чтобы ему это очень нравилось, потому что… это стоило ему огромных усилий. В конце концов ему всё надоело, и он решил бросить музыкалку. Но тогда я сказала: «Если ты бросаешь это дело, то напиши-ка мне расписочку, что ты сам бросаешь. Потому что когда ты вырастешь и Наташа выучится, а ты нет, то скажешь мне: „Мама, что ж ты меня не учила?” Ему не понравилась такая постановка вопроса, и он решил учиться дальше.

На очередной день рождения он упросил нас подарить ему гитару, и мы дали ему 50 рублей – столько тогда стоила «Кремона». Но когда Толя позвонил в музыкальный магазин, то ему сказали, что есть гитары только по девяносто рублей. Мы собрали ему буквально последние копейки, и он помчался за гитарой. Прибежал в магазин, когда оставалось пятнадцать минут до закрытия.

Он мог играть кому угодно и где угодно, он исчезал из дому и мог шляться с гитарой по всему району, и только папа мог его найти. Вот где он сел играть, где его слушают, там он и играл, и оторвать его от этого занятия было невозможно.

А потом Толя пошёл играть в ансамбль Дома комсомольца и школьника, который располагался у метро «Проспект Мира», и они даже заняли какое-то место на городском смотре ансамблей, чуть ли не первое. Причём пела у них Наташка. Она исполняла песню «У меня сестрёнки нет, у меня братишки нет…». Наташа вскоре ушла из ансамбля, а Толя играл там довольно долго. Но играл, по-моему, просто на гитаре, а не на бас-гитаре, как потом в «Чёрном Обелиске».

Вообще он был очень способный мальчик и до восьмого класса учился на одни пятерки. А в восьмом классе началось стихийное бедствие: девочки стали просто обрывать телефон и заполонять записками весь наш почтовый ящик.

У него была девочка. Красивая. Но она была из Марьиной Рощи. Он ходил её туда провожать, и тамошние мальчики однажды его избили.

Вообще ему часто доставалось. Я помню, как на него напали хулиганы. У Толи после того случая остался шрам на щеке. Я отправила его в прачечную, а сама прилегла. Он ушёл. И пропал. Уже полночь. Прачечная давно закрыта. Если бы он ушёл с гитарой, я бы думала, что он где-то играет. Но гитара дома, а Толи нет. А у него и денег-то не было, я дала лишь на прачечную да на дорогу. И кроме того, была зима.

Я бросилась в милицию. А там мне говорят: «Мы только через три дня у вас примем заявление».

Я отвечаю: «Спасибо, но мне сейчас нужна помощь!»

В пять часов утра Толька позвонил сам и сказал, что вышел куда-то из леса и не знает, где находится. Потом он рассказал, что его схватила шпана, потащила в этот лес, вынула у него деньги. Он от них убежал и долго бегал по лесу. А лес этот был большой, да к тому же он его не знал. Толька сказал, что вышел на какую-то трамвайную линию, и я ему посоветовала: «Иди по рельсам в какую-нибудь сторону и в конце концов выйдешь на остановку!» Тут разговор прервался, потому что опять выскочили эти хулиганы и, увидев, что он говорит по телефону, полоснули ему бритвой по физиономии. Он от них снова убежал, потом снова вышел на эту трамвайную линию и опять умудрился позвонить. Я ему говорю: «Толя, возьми такси и приезжай!» Через некоторое время он снова позвонил и сказал, что он на улице Галушкина. Это у Северного входа на ВДНХ. Было семь часов утра. Отец пошёл его встречать. Смотрю: ведёт Тольку. Привёл: мамочки мои! Хватаю его и везу в травмпункт. Ну, там ему всё зашили…

Толя был очень способный спортсмен. В восьмом классе его отобрали в юношескую сборную по бегу. Он бегал длинные дистанции. У него пластика была немного похожа на негритянскую. Когда он бежал, бег у него был стелющийся, как у негра. Я обратила на это внимание, когда была в гостях у Наташи в Америке: «Смотри, Наташа, как движения негров на Толькины похожи!»

Толя ездил тренироваться на стадион Юных пионеров. Это на Беговой, где ипподром. Сначала всё шло очень успешно и, главное, повлияло на него замечательно: он вдруг стал хорошо учиться, тем более что я сказала, что никаких тренировок у него не будет, если он не станет делать уроки. Поэтому он прибегал из школы, в диком темпе делал уроки и убегал на тренировку. А так как на Беговую ехать всё-таки далеко и сами тренировки продолжались по три часа, то ни девочек, ни даже музыки ему уже не хотелось.

Тренировки были каждый день. Даже в выходные. Но это дало свои плоды: Толя выиграл городское первенство. Я была на этих соревнованиях и убедилась, что в каждом деле есть свои хитрости. Например, бегущий впереди бьёт шиповками по ноге того, кто бежит сзади, чтобы он его не обогнал. Я спрашиваю: «Толя, ты тоже так делаешь?» Но он говорит: «Нет, мама. Я так не могу!»

2 мая была традиционная эстафета по улицам Москвы. Он и в ней принял участие, и выиграл свой этап.

А на следующий год ко мне привязался организатор по месту жительства: «Пусть Толя выступит за нашу лыжную дворовую команду! Если надо, то мы его снимем с занятий в школе!» Я говорю: «Никаких снятий!» Ну, нет и нет! Этот разговор был вчера, а соревнования – сегодня. И вот уже вечер. Толи нет. В девять вечера раздался звонок в дверь: пришли ребята из класса и принесли лыжи. «А где Толя?» – спрашиваю. «А Толя повредил ногу и поехал в больницу!» А я ничего не знала, потому что Толя не разрешил никому меня волновать.

А потом выяснилось: этот тренер позвонил директору школы, сказал, что я разрешила, и забрал Тольку. А Толька, он же азартный, он всегда хотел быть первым. И он побежал на полной скорости. А так как трассу проложили неграмотно, то он воткнулся палкой в дерево и на дикой скорости на эту палку наехал, повредив себе глаз.

В одиннадцать вечера раздаётся звонок в дверь: пришёл Толя. Наташка отправилась открывать. И вдруг я слышу её дикий крик. Я выбежала в прихожую, но ничего не понимаю: смотрю-то на ноги – гипса нет. Потом поднимаю взгляд: а его лицо слилось в сплошную синюю маску, даже глаз не видно! Это был кошмар! Я его спросила только: «Толя, глаз-то цел?»

«Да вроде цел!..»

Он не плакал и не жаловался. Он просто попросил посидеть около него на кровати, взял меня за руку и сказал: «Мама, как мне погано!»

Я повела его к знакомым врачам из больницы на ВДНХ, где я тогда работала, и они обнадёжили, сообщив, что глаз есть, но сбит нерв. Ему накапали в глаз каких-то капель и сказали, что надо бы сходить в районную поликлинику.

На следующий день мне на работу звонят из районной поликлиники: «Мы пишем на вас заявление в партком, потому что ваш сын – хулиган! Он послал доктора по-матерному…» Оказывается, когда Толька пожаловался врачихе, что он ничего не видит, она ему сказала, что он всё врёт! Ну, он её и послал! Я сказала Толе, что и я бы её послала!

Тогда я сама поехала с Толей к глазному. Там дежурила другая врач. Она поглядела его и говорит: «Ой! Тут катастрофическая ситуация!»

«Вот видите! – говорю. – А та врач сказала, что он всё врёт…»

Я решила поехать с Толькой в клинику Гельмгольца. Тогда попасть туда было очень сложно, но благодаря своей должности – я была начальником отдела науки и культуры в Министерстве народного образования и курировала павильоны народного образования на ВДНХ – я смогла достать письмо в клинику Гельмгольца, чтобы нас приняли. Там Толю обследовали, сделали снимки и сказали мне, что он выиграл десять тысяч по трамвайному билету, потому что у него была сломана орбита глаза, а глаз остался цел!

Тогда я пошла к другому врачу, к директору павильона здравоохранения, который к нам пришёл из «кремлёвки». Тот отправил Толю к своему знакомому. Тот посмотрел: «Боже мой! Вашему сыну осталось жить полтора часа!» Оказывается, сломанные кости уже упали в полость и там всё загноилось. И гной уже пошёл в мозг. В общем, три дня его откачивали! И все эти дни, пока мы ездили по врачам, Толя ни разу не пожаловался на боль. Его болезненное состояние выразилось только в том, что он послал врачиху из районки по-матерному…

А однажды Толя сбежал из дома. Он тогда уже начал везде выступать, и был какой-то клуб на Петровке, куда он ходил с одним мальчиком из нашего подъезда. Толя играл, и, соответственно, ему наливали там выпить. Разумеется, мама этого мальчика мне однажды пожаловалась на них, и мы решили серьёзно поговорить с ребятами. Своему Колечке она пообещала, что если он не перестанет ходить в этот клуб, то они его накажут и выгонят из дома – и Колечка труханул. А когда я Толечке пригрозила, что выгоню его, он развернулся и ушёл. Совсем ушёл. И я понятия не имела, где он: Москва велика! А ведь он учился только в десятом классе. Я обзвонила всех его приятелей, но никто не знал, где его искать.

Прошла целая неделя, и однажды я встретила его друга Серёжу Талькова, который жил в нашем дворе: «Серёжа, ты не знаешь, где Толя?»

«Учтите, я вам ничего не говорил, – сказал он, – но сегодня вечером мы с ним тут встречаемся».

Я пришла в назначенное время, но как бы случайно. Вижу: стоит Серёжка, и рядом с ним стоит Толька. И Серёжка явно пытается его задержать. Я подошла. Мы без слов обнялись, поцеловались…

Я никаких нотаций ему не читала, просто спросила: «Толя, где же ты был?»

«На чердаке жил. Но не в нашем, а в соседском доме».

«Что ж ты ел?»

«Ничего не ел…»

«Так ведь холодно же! Зима! Мороз!»

«Терпимо…»

Он был стоик по натуре. Его никогда ничем нельзя было испугать. Так было с детства.

Несмотря на то что я работала в Министерстве народного образования, и Толя, и Наташа, окончив школу, самостоятельно, без моей помощи, поступили в вузы. Толя пошёл учиться в Московский автодорожный институт (МАДИ). Он считал, что поступить туда будет легче, чем в другие вузы, а там он и права получит, и машины будет знать. Я не возражала: что хочет, пусть то и делает.

Толя был студентом МАДИ, когда познакомился с Машей. Я помню, как он привёз её к нам на дачу в «Заветы Ильича». Маша поразила меня своей совершенно сногсшибательной улыбкой…

«Мы познакомились 13 марта 1983 года в кафе „Марика” на Петровке, – вспоминала Маша Хелминская, жена Крупнова. – Там был общий сортир, и мальчиковый, и девчачий. В дверях клозета мы с ним и столкнулись. И замерли, в удивлении глядя друг на друга. То есть сразу возникла какая-то связь. И в тот же вечер он сказал, что… ему 24 года, что он женат, что у него есть ребёнок, что жена выгнала его из дома и ему некуда деться. Я сказала: ради бога, ты можешь у меня переночевать. Покинув это заведение, мы долго гуляли по Рождественке, где старый монастырь, заходили в какие-то хорошие дворики, трепались, пока не доплелись пешком до Солянки, дом 1/2, где я жила.

Он был явно разочарован, что не было никакого секса, но утром, когда я сделала завтрак – яйца всмятку, бутерброд с сыром и кофе, он сказал:

– Я хочу такую жену!

Ну и стал ухаживать. Это продолжалось месяца два, пока я не определилась в своих чувствах… Хотя всё было понятно с самого начала. Я знала, что это – моё, что это – судьба.

Он очень смешно за мной ухаживал. Телеграммы всякие присылал с любовными текстами. Около моего окна была пожарная лестница, так он по ней взбирался с букетом тюльпанов, срезанных прямо с клумбы!

Мы с ним много ходили-бродили по центру, обошли всё Бульварное кольцо, Арбат и все переулки вокруг, спускались до реки, а оттуда шли к Кропоткинской или в Замоскворечье. Я очень радостно открывала ему центр, потому что, когда мы с ним познакомились, он совсем не ориентировался внутри Садового кольца. Он знал, конечно, какие-то ключевые места типа Красной площади, но переулки не знал. И я его таскала повсюду, показывая все задворки. Там было исхожено всё!

Каждую ночь мы ходили есть в пельменную, которая располагалась сбоку от Политехнического музея. Она работала всю ночь, потому что там „заправлялись” таксисты.

И были у нас три точки, в которых мы пили кофе: „Чайная” на площади Ногина, в которой собирались разные хиппари (там сейчас какой-то ресторан), кафе „Турист” на улице Кирова и „Джалторанг” на Чистых прудах. Вот такой кружок мы делали по Москве.

„Турист” – это было такое место, где собиралась масса всякого интересного народа, но всё же весь ритуал там связан прежде всего с кофе, а не с тусовкой, поэтому основное общение происходило на „Чистяках”, где постоянно сидели какие-то компашки. Там мы познакомились с Ипатием, который пел под гитарку песенки собственного сочинения. Крупнов с ним даже отыграл два концерта, помогая ему! Позже Ипатий уехал в Данию, где женился и завёл детей…

Крупнов, конечно, был изумлён, когда попал в нашу коммуналку, потому что до этого он общался в основном с одноклассниками и парнишками-однокурсниками из МАДИ. А у меня была совершенно другая тусовка: мальчики из литературного института и с философского факультета Московского университета, разные художники. Крупнову это было очень интересно, и он завис у меня, проникшись атмосферой Солянки, раздолбайски богемной и ещё непонятной для него. Он слушал разговоры, первое время не принимая в них участия, просто впитывая новые впечатления.

А моих знакомых он изумлял игрой на гитаре. Он пел под гитару песни „Воскресения”, „Машины Времени”, но больше всего любил исполнять композицию „А может быть, ворона…” из мультика о пластилиновой вороне. У него уже тогда был имидж мальчика – души компании.

Для меня он открыл всякий тяжеляк. Причём мне тогда нравились итальянцы, я слушала Высоцкого и классику, а Крупнов, конечно, внедрил в дом Deep Purple, Rainbow, Led Zeppelin. Тяжеляк меня поначалу раздражал, но прежде всего потому, что Крупнов стирал мои кассеты с итальянцами, причём совершенно цинично, не моргнув глазом, и записывал туда всё, что ему хотелось. Но поскольку я его безумно любила, то решила относиться к этому философски: „Ну, стёр – и хрен с ней! Ему же для дела надо!”

Раньше музыка для меня служила исключительно фоном, я не втыкалась в неё. А он научил меня её слушать. Он включал кассету и начинал рассказывать, как сделаны партии баса или ударных. Он расчленял музыку, а потом соединял всё обратно.

Он ставил какую-нибудь песню и спрашивал:

– Скажи, что ты чувствуешь?

Я отвечала – и он ставил следующую вещь.

А ещё он любил Боба Марли. Но настоящее открытие, которое он для меня сделал, – это Creedence Clearwater Revival, на котором я ужасно зависла, так мне это понравилось.

Мы познакомились в марте, потом я съездила в Одессу, и, когда вернулась, он переехал к нам, потому что у нас ему, конечно, было комфортнее, ведь там, на ВДНХ, у него даже комнаты своей не было. Там всегда был культ Наташки, потому что ждали девочку и ей даже было приготовлено имя. А тут вдруг – бац! – Анатолий Германович вылезает! Все были изумлены, а имя переделали с «Наталья» на «Анатолий». Но их мамка сразу же забеременела снова и уже родила Наташку. Они погодки.

Но, может, это и правильно, что ставка была сделана на Наташку, потому что Крупнов с четырнадцати лет начал чудить, вёл достаточно активный образ жизни и уже начал побухивать. Он зацепил поколение „портвешистов”. То есть „портвешок” там был вовсю. Эвелина Петровна пыталась с этим бороться силовыми методами, но у неё ничего не получилось, потому что переубедить Толю было нереально.

– Уж если я чего решу, – говорил он, – то обязательно этого добьюсь!

А я росла в неполной семье, и у меня было много свободы, поэтому отношения, которые существовали у меня дома, конечно, его изумили…

Мы поженились 24 марта 1984 года, в день его рождения. Расписывались в ЗАГСе вэдээнховского района: это такой старенький особнячок, стоявший в начале проспекта Мира. Свидетелями были моя школьная приятельница Наташка Козлова и Лёша Новичков[4], Толиков приятель, который играл на барабанах в каком-то военном оркестре.

На мне был очень строгий прикид: чёрная юбка и белая блузка – и никаких свадебных прибамбасов.

Быстренько расписавшись, это было утром, мы вместе со свидетелями пошли по… пивнякам. Эта идея пришла в голову Анатолия Германовича.

– А не попить ли нам теперь пивка? – сказал он.

Погода была противная, сырая и гадкая. Ну а какая ещё погода может быть в конце марта? И пивнячки были самые что ни на есть настоящие, то есть отстойные!

Первый пивняк, куда нас повёл Крупнов, находился недалеко от Цветного бульвара. Мы перешли на другую сторону Колхозной площади и пошли по Сретенке. Потом наш маршрут пролегал через Покровку, на которой было невероятное количество пивняков. И только потом мы, красивые и нарядные, отправились домой, где нас ждали гости…»

«Осенью того же 1984 года, – вспоминает Эвелина Петровна Крупнова, – у меня умер муж, и мы остались жить на одну мою зарплату. Толя подошёл ко мне на следующий день после похорон отца и сказал:

– Мама, больше я у тебя не возьму ни копейки.

Святая правда! Он никогда больше не брал у меня денег, разве что какую-нибудь мелочь, а по-крупному – никогда.

Толя ушёл из института, и я устроила его работать цветокорректором к нам на ВДНХ, в производственный цех, где печатали огромные цветные панно. Сначала у него всё очень хорошо пошло, и он прилично по тем временам зарабатывал: больше двухсот рублей в месяц. Но у него проявилась аллергия на химикаты, и ему пришлось бросить эту работу.

Тогда он пошёл работать электриком. А на меня написали донос в райком партии, обвинив в том, что я, воспользовавшись своим служебным положением, устроила своего сына работать на ВДНХ. Меня вызвали в партком и спросили:

– Как это понимать?!

Я возмутилась:

– Да я же устроила сына не на начальственную должность, а простым рабочим!

Я всегда говорила:

– Толя, ты можешь быть кем угодно, хоть дворником. Будь кем хочешь! Не окончишь вуз – ну и ладно!

Так в конце концов и вышло: Толя не получил высшего образования. Но я твердила ему:

– То, что ты делаешь, ты должен делать хорошо! Если ты – сапожник, ты должен делать хорошие туфли. Если ты – музыкант, значит, ты должен хорошо играть. Если у тебя не получается делать хорошо, значит, это – не твоё. Найди что-то другое!

Эта идея была в нашей семье главной. И Толя всё же решил, что ему надо учиться дальше, и устроился лаборантом в Московский автомеханический институт (МАМИ), что на „Семёновской”, надеясь стать студентом этого вуза. А там он всерьёз увлёкся рок-музыкой…»

Работая на кафедре физики в МАМИ, Крупнов на почве рок-музыки сошёлся с неким учебным мастером по имени Слава, который в свободное время поигрывал на гитаре. Именно он и рассказал Толику, что неподалеку от их института находится Дом культуры, в котором репетирует группа, исполняющая джаз-рок, и предложил зайти в ДК, чтобы попроситься в состав ансамбля. Вот так судьба привела Крупнова в старинный московский район с романтичным названием Благуша, в Медовый переулок, в ДК фабрики «Шерсть-сукно».

Это было очень странное место, где постоянно случались разные чудеса. Ещё в середине 1960-х годов советский писатель Михаил Анчаров обрисовал этот Дом культуры в своей повести «Теория невероятности»: «Благуша! В тридцатых годах, когда на Благушу проник джаз, на стене клуба фабрики „Шерсть-сукно” висело объявление: „ДЖАЗ! Танцы! Страстные песни!.. Соло на банджо – Готлиб!” Да, когда-то на Благуше кипели страсти. Да и я сам был не такой. Ого-го – какой я был! Когда мне было десять лет…»

Для поколения шестидесятников повесть «Теория невероятности» стала настоящим учебником романтики, потому что герой этой повести встретил здесь, на Благуше, свою любовь, хотя такая встреча, казалось, была совершенно невероятна. Новое подтверждение правоты теории невероятности произошло двадцать лет спустя, когда на Благуше появилась на свет рок-группа, которая существенно повлияла на атмосферу рока в нашей стране, и это было настоящим чудом! При рождении этого ансамбля, который получил таинственное и мистическое название «Чёрный Обелиск», разыгралась настоящая «шекспировская» драма.

Музыкальным руководителем в этом Доме культуры работал Вадим Петрович Ч., профессиональный музыкант и композитор, посвятивший музыке всю свою жизнь. Вадим Петрович сочинял очень крепкие в профессиональном отношении песни с текстами типа «Пусть заржавеет автомат и станет пахарем солдат», но проблема заключалась в том, что эти песни были никому не нужны. Но однажды ему повезло: к нему в клуб пришли три друга, три любителя хард-рока Евгений Чайко, Андрей Денешкин и Николай Агафошкин. Эти ребята хотели собрать собственную рок-группу и на пути к мечте своими руками сделали вполне приличную концертную аппаратуру.

«Так как я по жизни человек технический, – рассказывал Женя Чайко, – то, вернувшись из армии, решил самостоятельно построить аппаратуру, на которой можно играть концерты. Я был уверен в своих силах, ведь смог же я сам, своими руками, сделать мотоцикл, причём весьма неплохой.

Я тогда жил на улице Расковой, недалеко от театра „Ромэн” и гостиницы „Советская”. А в соседнем дворе жил Андрей Денешкин по прозвищу Батюшка. У него тоже был мотоцикл, и мы поддерживали дружбу на этой почве. А ещё Батюшка играл на гитаре и был звукорежиссёром в рок-группе, которая базировалась где-то в Бескудникове. Но потом у него случился там конфликт, и он решил с этой группой порвать. Узнав об этом, я сделал Батюшке предложение:

– Давай, – говорю, – вместе будем строить аппаратуру. Я буду делать механическую работу, а ты – интеллектуальную, по электронике.

Батюшка придумывал схемы усилителей, рисовал и набивал печатные платы, а я стругал колонки, перематывал динамики… Вот так началось строительство аппаратуры…»

Коля Агафошкин тоже умел держать в руках молоток, а потому принимал активное участие в изготовлении колонок и усилителей. Кроме того, Колю Агафошкина «прикалывала» игра на барабанах, и в итоге он сам сконструировал себе барабанную установку и сам научился на ней играть.

Женя Чайко устроился работать на завод «Гальваника», более известный как Завод художественной гравюры, на котором и сегодня изготавливают значки, сувениры и даже металлическую атрибутику. Там, на «Гальванике», Женя никелировал и полировал хромированные уголки для колонок. На том же заводе в обмен на «жидкую валюту», то есть на водку, он изготовил корпуса усилителей. А по совместительству Чайко ещё работал в клубе «Юный техник», который находился в его же подъезде, в подвале. В этом клубе имелся станок с циркулярной пилой, позволявший резать фанеру для колонок. Там же имелись токарный, фрезерный, сверлильный станки и наждак – полный джентльменский набор для подпольного производства аппаратуры.

«Оглядываясь назад, я удивляюсь тому, – говорит Женя, – откуда у меня было столько сил и здоровья, чтобы днём трудиться на работе, а после работы приходить домой и строить аппарат. В общем, сумасшествие было полное. Сейчас я на это был бы не способен. Даже при наличии таких возможностей, которые у меня есть сейчас».

Строительство аппаратуры – дело трудоёмкое, зато своя аппаратура давала возможность добиться самодостаточности, что было непременным условием для того, чтобы выразить какие-то свои творческие мысли.

Но требовалась ещё и репетиционная база, где группа могла бы оттачивать своё мастерство и где хранилась бы аппаратура. В поисках места для репетиций Женя Чайко и его товарищи обежали пол-Москвы, прежде чем оказались на Благуше, в дирекции Дома культуры фабрики «Шерсть-сукно». Выслушав ребят, Вадим Петрович понял, что судьба преподнесла ему шанс изменить свою творческую судьбу в лучшую сторону, ведь наличие собственной концертной аппаратуры давало возможность творческой свободы и независимости.

Вот так в ДК фабрики «Шерсть-сукно» был создан ансамбль «Проспект», музыкальным руководителем которого стал Вадим Петрович. В первоначальный состав вошли: гитарист Константин Денешкин (брат Андрея Денешкина), второй гитарист Александр Бургонов, бас-гитарист Андрей Чучин (оба школьные приятели Жени Чайко), барабанщик Коля Агафошкин, а вокалистом стал Юрий Забелло, тот самый, что позже соберёт группу «Мафия». Женя Чайко и Андрей Денешкин, будучи мастерами на все руки, продолжили заниматься повышением технической оснащённости ансамбля.

Но поскольку рок-музыка в то время была в глубоком подполье, то Вадим Петрович выдвинул условия:

– С рок-н-ролльным репертуаром на большую сцену путь нам заказан! Нужно играть песни типа «Пусть заржавеет автомат и станет пахарем солдат…». За это не посадят, а это – самое главное!..

У Вадима Петровича были свои представления о том, по какой творческой траектории ансамбль должен двигаться дальше. Группа много выступала на танцах в Доме культуры, где исполняла популярные эстрадные шлягеры и песни своего музыкального руководителя, но однажды Вадим Петрович, использовав свои былые связи в Москонцерте, договорился о том, что «Проспект» выступит ни много ни мало, а в «Олимпийском» на разогреве у одного популярного вокально-инструментального ансамбля.

«Мы оказались в некоторой растерянности, так как явно были не готовы к этому, и в конечном счёте отказались. И наверное, правильно сделали, потому что в противном случае всё закончилось бы конфузом», – вспоминал Женя Чайко.

В подобных «Проспекту» коллективах, где драйвовый рок подменялся на вялую попсу, всегда была высока текучесть музыкантов. Одни уходили, их сменяли другие, ещё питавшие какие-то иллюзии. В «Проспекте» успели поиграть неплохие музыканты, такие как, например, Александр Груничев по прозвищу Шрам, позже собравший группу Stainless. В «Проспект» прослушивался легендарный Паук (Сергей Троицкий), а также Ярик (Ярослав Кустов), который потом собрал группу «Кантор». Но ситуация так и барахталась бы без какого-то видимого результата, если бы однажды весенним вечером 1985 года на прослушивание не явился Толик Крупнов. Он приехал с женой Машей, которая тогда была беременна их первым ребёнком.

«Я помню, у нас была штатная репетиция, когда приехал Толик, – вспоминает Женя Чайко. – Он взял гитарку и с удовольствием спел несколько песен из репертуара „Машины” и „Воскресения”. В то время каждый музыкант считал делом чести уметь петь и играть „Машину Времени”. Мы привели Крупнова к Вадиму Петровичу. Тот послушал, покачал головой.

– Да, – говорит, – солидно, хороший материал…

В том смысле, что материал – это сам Толик Крупнов. Тогда у Толика ещё не было никакого материала, тогда он сам был материалом.

Вадим Петрович взял Крупнова на место бас-гитариста, но после того, как из группы ушёл Юра Забелло, Толик спросил:

– Может, я и попою ещё?

– Ну давай! Попой! – согласился Вадим Петрович.

Так что Толик тоже пел „Пусть заржавеет автомат”…»

«Но Крупнов, конечно, хотел исполнять другую музыку, – вспоминает Женя Чайко. – Толику очень нравились группы Black Sabbath и AC/DC. Тогда многие были одержимы тяжёлой музыкой, потому что это была драйвовая музыка протеста. У Толика был огромный внутренний запал, и мы скоро почувствовали, что это – человек, вокруг которого можно сделать команду, потому что творческие люди… неподкупны. Невозможно заставить творческого человека делать то, что он не хочет. С появлением Крупнова всё у нас пошло семимильными шагами. Он был настоящий генератор идей, человек, который стал хребтом группы. А остальные музыканты уже консолидировались вокруг него».

Крупнов считал, что главное в рок-группе – ритм-секция, барабаны и бас, они делают всю музыку, а остальное – это уже приложение, кружева, которые наплетаются на костяк. Но если с ритм-секцией в «Проспекте» всё было более-менее в порядке, то уровень гитаристов Толика категорически не устраивал, и он начал искать новых музыкантов, тем самым фактически перехватив функции Вадима Петровича. Сначала по наводке Паука он позвал в группу Юрия Алексеева, но тот хотел играть другую музыку, а потому от предложения отказался. В июле 1986 года в ближнем кругу Толика наконец появился по-настоящему классный гитарист Майкл Светлов. А в начале августа в состав ансамбля вошёл второй гитарист, Юрий Анисимов по прозвищу Ужас. Придя на первую репетицию, он принёс с собой настоящие «примочки», и его гитара заревела, зарычала, заурчала, как положено.

– О! Класс! – сказали музыканты. – Настоящий хард-рок!

После работы с Вадимом Петровичем это казалось настоящим чудом.

Танцевальная программа была заброшена, песни Вадима Петровича забыты, музыканты только и делали, что играли друг другу риффы, наслаждаясь настоящим «хардовым» звуком. Женя Чайко с Батюшкой были счастливы: они хотели, чтобы именно такая музыка звучала из собранного ими аппарата. Они почувствовали, что с этим составом – Анатолий Крупнов (бас, вокал), Михаил Светлов (гитара), Юрий Анисимов, Ужас (гитара) и Коля Агафошкин (барабаны), да имея собственный аппарат, уже можно было стартовать в путешествие в Страну Тяжёлого Рока.

На одну из августовских репетиций Крупнов принёс только что сочиненную композицию «Апокалипсис», вернее, даже не саму песню, а только рифф и текст:

Маша рассказывала, что эта песня Крупнову приснилась накануне репетиции: «Толику снился бесконечный Апокалипсис, в котором он сам принимал участие: земля под ним уходила вниз, здания рушились, проваливаясь в бездну, а на горизонте вставал ядерный гриб».

«Затем появились ещё три песни: „Троянский конь”, „Абадонна” и „Болезнь”, – продолжает свой рассказ Женя Чайко. – Но мне сложно рассказать, как происходил творческий процесс, ведь они встречались в основном то у Алексиса, то у Крупнова дома. Бывало, они и на улице какие-то риффы придумывали. А я в это время занимался аппаратурой».

Зато Женя мог наблюдать, как день ото дня мрачнел Вадим Петрович. Конечно же он почувствовал, что Крупнов – это человек, за которым уйдёт группа. И в конце концов у Вадима Петровича состоялся серьёзный разговор с музыкантами:

– Ребята, коли у вас есть стремление всё-таки уйти в такое творческое направление, которое в данный момент не приветствуется властями, давайте сделаем такую вещь: вы попробуете свои силы, а для этого сделаете небольшую программку буквально из двух-трёх песен. Но вы её отполируете. Я приглашу всех моих знакомых, кто имеет мало-мальское отношение к шоу-бизнесу, а вы пригласите всех своих родственников и друзей. Причём совершенно бесплатно! И в этом зале мы сделаем такой мини-концертик.

После того как репертуар группы сменился с эстрадного на роковый, стало ясно, что название «Проспект», во-первых, не соответствует сути нового коллектива, а во-вторых, оно фактически принадлежит Вадиму Петровичу. Тогда Крупнов, запоем читавший в тот момент Ремарка, предложил назваться по одному из романов своего любимого писателя – «Чёрный Обелиск». Женя Чайко поинтересовался, чем Крупнову приглянулось траурное слово «обелиск», оно казалось ему недобрым знаком.

– Мне нравится не столько слово «обелиск», – сказал Толик, – сколько слово «чёрный». Прикольно это: всё чёрное, всё мистическое!..

Вадим Петрович сдержал своё обещание, и в воскресенье 23 сентября 1986 года в трёхсотместном зальчике ДК фабрики «Шерсть-сукно» состоялось первое публичное выступление «Чёрного Обелиска», на которое пришли родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых – народу собралось довольно много. Публика заняла места в зрительном зале, погас свет, Батюшка врубил светильники – у них уже имелись две мачты собственного светового оборудования, – и группа начала играть.

Впоследствии Михаил Светлов рассказывал, что от волнения у него дрожали ноги! «Ещё бы! Первый в жизни концерт! Столько людей!.. Но есть такая „фишка”: „до первой лажи” – и я убедил себя, что надо как можно быстрее слажать, чтобы потом успокоиться. Я слажал чуть ли не на второй или третьей ноте. Как-то не так её взял и думаю: „Ну и фиг с ней!” И успокоился…»

Первый концерт «Чёрного Обелиска». Фото Александра Брагинского

Крупнов, как мог, подбадривал свою команду:

– Всем держать хвост пистолетом! Мы обязательно должны сегодня показаться!

Сам Толик всем своим поведением демонстрировал абсолютную веру в победу. Он бешено вращал глазами, тряс хаером, а когда группа закончила играть последнюю из четырёх подготовленных песен, подошёл к микрофону и, горделиво подбоченясь, спросил:

– Ну как?

Публика безмолвствовала.

– Пока всё! – сказал Крупнов.

И тогда зал разразился аплодисментами!

Толик хотел получить подтверждение того, надо ли группе продолжать работать в таком же стиле. И он такое подтверждение получил. Зрители восприняли выступление молодой группы с энтузиазмом, в их глазах читалось: ребята, продолжайте в таком же духе и всё у вас будет хорошо.

За кулисами Крупнова дожидался музыкант группы «Легион» Олег Царёв, который специально приехал послушать новый коллектив, а услышав, сразу пригласил «Чёрный Обелиск» отыграть совместный концерт. В начале октября, спустя две недели после дебютного выступления, в ДК вагоноремонтного завода, что находится в московском районе Перово, состоялся концерт, где «Обелиск» играл вместе с группами «Легион», «Кросс» и «99 %».

Появление музыкантов «Чёрного Обелиска» на сцене было встречено криками:

– Кто вы такие?! Уходите со сцены! – ждали явно не их.