Встревоженные тугаи Ананьев Геннадий

– Шути-шути. Посмотрим, как после стрельбы шутить будешь.

– Постараюсь не опозорить свою юную голову, товарищ старшина.

– Ну-ну. Постарайся.

– К бою! – скомандовал старший лейтенант Ярмышев. – На огневой рубеж – вперед!

Забыл Михаил Рублев, что собирался на огневой рубеж бежать предельно медленно, его охватил азарт. Он падал, отползал, вскакивал и бежал, выбирая взглядом, перед каким кустом чия упасть, – он делал все так же, как сотни раз на тренировках, только сосредоточенней и собранней. Прыгнув в окоп, изготовился к стрельбе, а как только показалась мишень, дал очередь. Мимо. Дал вторую – мимо. Третью… Мишень упала.

«Вот так! Давай следующую!»

Вторая мишень упала после второй очереди. Поднялась вдали третья, последняя мишень. Выцелил вроде бы отменно, нажал на спусковой крючок, но услышал лишь щелчок. Чертыхнулся с досады, что нерасчетливо тратил патроны, но тут же подумал обрадованно: «Есть четверка!»

Первая его четверка за стрельбу.

После стрельбы – основательная чистка оружия. У столов с паклей и ружейным маслом столпились почти все пограничники. Отстрелявшие чистили автоматы, другие протирали стволы от смазки, готовя оружие к стрельбе. Курили. Перебрасывались шутками. Когда Рублев подходил к столам, Акимов крикнул торжественно:

– Дорогу герою дня!

Рублев с нарочитой торжественностью разобрал автомат и, неспешно наматывая паклю на протирку, молвил с довольной улыбкой:

– Верно товарищ Акимов заметил, что меня вполне можно посадить на божницу с яркой лампадкой. Загибайте пальцы: лазутчика задержал – раз. Вот теперь четверку получил – два. Но если хорошая стрельба – плод усиленной тренировки, то с задержанием лазутчика дело намного сложней.

Солдаты заулыбались в предвкушении интересного рассказа. А Рублев продолжал:

– Долго я напрягал извилины своей юной головы, разрешая вопрос, почему мы с Павлом задержали нарушителя? Уж точно, по всем канонам пограничной операции надеть наручники на белы ручки пришельца должны были Нечет с Кирилловым. А выпала эта честь нам. Вот думаю и гадаю: почему?

– Замолол, – недовольно буркнул Нечет.

– Человек решил своим первым положительным опытом поделиться, а человеку что в ответ, – с деланой обидой в голосе проговорил Рублев и надул губы, как девица красная.

– Давай, делись опытом! – дружно поддержали его пограничники.

– Обращаясь к вашей цепкой пограничной памяти, напоминаю все же, что вчерашнее утро, которое предшествовало известным событиям, было очень ветреным. Вода, смешанная с лессом, этим признанным источником плодородия полей, хлестала в наши бдительные лица. Платок, которым я вытирал лицо, пропитался тем самым лессом и пожелтел. Но мы не прекращали бдить. И вот – удача. Когда появился пень с человеком под килем, ефрейтор Бошаков сказал мне, чтобы я, значит, пригляделся к тому пню еще бдительней. Когда же он докладывал начальнику заставы, этот существенный момент упустил и все заслуги взвалил на мои, не очень еще окрепшие плечи. Почувствовал я в тот миг тяжесть, а откуда она – не знал. Не слышно же, о чем в землянке идет телефонный разговор. Узнал причину неведомой тяжести на плечах, когда уважаемый всеми нами старшина похвалил именно меня. Хотел я сказать ему правду, но испугался его реакции: «Товарищ солдат, не пререкайтесь!» В лучшем случае бойцом бы назвал…

– Скажи лучше, что от радости, что вся слава тебе, грудь выпятилась.

– Отрок, как смеешь ты так непочтительно относиться к истине? – вскинул руки Рублев.

– А когда майор похвалил тебя, отчего не изрек ты той истины? – не унимался Батрединов.

– Изрекал, о метко стреляющий отрок. И что в ответ? Разве может секретарь комсомольской организации доложить неточно? Перечить этому я не стал. Нельзя же подрывать авторитет комсомольского вожака. Согласился, что не может. Теперь же, открывая истину того, отчего очень принципиальный Акимов определил меня в герои дня, считаю, что комсомольское бюро не станет строго спрашивать со своего вожака за отступления от святого святых – кристальной честности.

– Заверяю, как член комсомольского бюро, что оставим этот факт без обсуждения. Вы, земляки, сами меж собой разберетесь. Одно скажу: будем ходатайствовать о поощрении вас обоих.

– Десять суток без дороги – отпуск на родину! – мечтательно воскликнул Рублев. – Клево!

– Размечтался, – буркнул Нечет. – Знак отличника или даже медаль, куда ни шло, а на десять дней? Кто же лазутчиков ловить станет?

– Никогда не думал, в голову не мог взять, что мой самый любимый наставник может оказаться таким жадным.

Посмеялись солдаты, потом кто-то заметил:

– От главного ты, Михаил, отвлекся. Обещал положительным опытом поделиться, а сам не по тому курсу пошел.

– Покорнейше прошу прощения. Делюсь без утайки. Итак, откуда везение нам весь прошлый день? Загибайте второй палец: в самое нужное время нас сменили с поста, хотя прежде начальник заставы сказал, что бдить нам там до морковкина заговенья. Почему говорю, что в самое нужное время? Нарушитель посчитал, что пора и ему выбираться из тугаев. Отсиделся, значит, и решил, что миновало для него лихо. А зеленой фуражки у него нет, которой фазаны не боятся, вот и поднял в воздух петуха. Видно, как тот, разинув клюв, орет с перепугу.

– Не глаза, а прибор ночного видения.

– Не судите строго. Мог же я представить, что в тугаях случилось? Имею полное на то право, – отмахнулся от реплики Рублев и продолжил: – А если не грешить истиной, то нам слышен был крик. Далековато был поднят фазан. Павел сразу определил: выбирается, мол, из тугаев. В камышах укроется. Стало быть, нам надлежит прибавить шаг, но фазанов не пугать. Исключающие друг друга факторы. Но мы, как могли, соединяли их. А тут еще один фазан поднят. Еще дальше. Нам направление указал лазутчик. Павел говорит: успокоился нарушитель, считает, что ушел и теперь в полной безопасности. Я согласился. Но нам-то повезло, считай. Не заря же мы корявое дерево весь день обласкивали своими бдительными очами, а теперь в награду нам возможность взять под белы ручки гостя незваного. Еще один фазан взлетел с криком истошным, уже совсем близко к камышам. Одна единственная мысль: перехватить. Выскользнули в конце концов из тугаев на барханы. И вот: главное везение дня. Загибайте третий палец. Верблюд наш на барханах лакомится сладкой верблюжьей колючкой. Мелькнула мысль у меня, вот я и спрашиваю Павла, можно ли в прозу пограничного поиска внести романтическую струю? Отчего же нет, если для пользы дела, отвечает. Вот тут я ему и открыл свои мысли, мол, Стрибог, в благодарность за жертвоприношения верблюда нам подал. По всем законам природы пора ему, двугорбому чудищу, на покой, а он стоит себе, как памятник, губами только шлепает. Ждет, похоже, угощения. Знает, сердобольные воины в зеленых фуражках, возвращаясь с поста наблюдения, всегда угощают его хлебом насущным. Вопрошаю я: не за безмолвное же спасибо ему насущный жевать? Кто не работает, тот не ест. Не примоститься ли нам между этими мохнатыми кусками сала. Чем самим кросс имени Берия бежать, пусть он пособит. А верблюды, я слышал, быстрее лошадей бегают.

– Разумно, – похвалил кто-то из старослужащих.

– Вот и Павел сказал, что есть в этом предложении что-то умное. Короче, уложили мы верблюда на смоченный дождем, но еще не остывший от позавчерашнего зноя лесс, устроились поудобней, и – в путь. А спина у него, как лодка на мертвой зыби. То и гляди, может дать свои результаты морская болезнь. Начнешь, чего доброго травить с двухметровой высоты. Нарушишь, само собой понятно, звукомаскировку, и нарушитель может услышать продвижение пограничного наряда. Поделился я своим опасением с Павлом, а он мне: терпи, мол. Крепись. Крепился, но на всякий случай достал носовой платок, чтобы рот при необходимости заткнуть, не дать тем самым вырваться наружу никакому шуму. И вот, загибайте еще один палец, до платка дело не дошло. Разве это не везение? А тут наш следовой фонарь осветил строчку следов, которая пересекала наш дальнейший путь. Спрыгнули мы с верблюда, смотрим: следы свежие, еще не остыли, так вражеским духом и пышут. Оставили было верблюда на произвол судьбы, да передумали. Вдруг он еще пригодится. Уложили его на почти уже остывший лесс и по следу – бегом. Ефрейтор Павел Бошаков впереди, я за ним. Бегу, а у самого сердце в пятках. Вот сейчас, думаю, с барханчика какого, из-под саксаульного куста бесшумным пистолетным выстрелом встретит нас вражеский лазутчик. Или так: пропустит Павла, а меня уложит на вечный покой. Потом уж Павла. В спину. Соображает же, думаю, вражина вышколенная. Знает, что если первый упадет, второй очередью из автомата ответить может.

За сигаретой полез в карман, словно раздразнивая слушателей, но ему не дали закурить.

– Ну что дальше? Пуля из бесшумного пистолета выпущена по вам была?

– Загибайте еще один палец. Пронесло. Бежали мы беспрепятственно. Но вдруг Павел остановился, будто лбом в забор уперся. Я тоже торможу, чтобы погасить свою инерцию. И не ткнуться носом в спину земляку. А он сигнал подает, чтобы ближе я подошел к нему. Подчинился беспрекословно. Вижу: следы. Наши. Пограничные. Рядышком с камышом пролегли по направлению к концу разливов. И тоже теплые. Запах родного пограничного пота излучают. По всему видно – кросс имени Берия сдавали. Не повезло, думаю. Не бежали бы, а шли Нечет с Кирилловым, как раз в лоб с нарушителем бы столкнулись. Так нет же – бежали, куда глаза глядят. Загнули палец еще один на счет моего везения?

– Загнули, что ты загибаешь. Не о том, естественно, думал ты в тот момент, – прервал Рублева Акимов.

Михаил ответил не сразу. Посмотрел на Акимова ласково, приложил руку по-восточному к сердцу и произнес торжественно:

– Вы правы, о разумный отрок. Мысли, о которых я излагаю слушателям, не в тот момент возникли. И все же…

– Не отвлекайся, не забывай, что опытом делишься. Жми давай. Вперед!

– Мы перепрыгнули через пахнущий родным потом след и устремились к камышу, из которого, как мне представлялось, без всякого сомнения, встретят нас пули бесшумного пистолета. К великому счастью, загибайте еще один палец, на этот раз я глубоко ошибался, не со всей отчетливостью понимая в те мгновения, что я попал в полосу везения. Враг уходил в глубину нашей родимой земли, пробираясь сквозь камыши. Это мы услышали своими настороженными ушами. Ветер к тому времени, как вам всем известно, основательно утомился и уже дремал на ходу. Камыш все же шелестел, но сквозь этот монотонный шелест время от времени просачивался треск камыша, ломаемого неосторожной ногой.

– Тихо идет, – приглушенно шепнул мне Павел. – Успеем.

– Он же не глухой, – еще приглушенней шепчу я. – Только мы в камыши, он скорость прибавит. Или засядет.

– А мы – по тропе, – отвечает Павел совсем уж еле слышно.

Но я услышал. И очень обиделся. Нет, не на Павла. На себя. Из головы вон, что нас не зря по камышам наш многоуважаемый начальник заставы гонял до седьмого пота. Не для того же, чтобы комаров питать нашей драгоценной кровушкой. В самом деле, всего метрах в пятидесяти левей – тропа уходит в камыши. Вышли мы наперерез нарушителю, а уж там – дело техники: следовым фонарем в очи вражеские: «Стой! Руки вверх!» – и все. Мелькнула у меня мысля: помашет он сейчас нам ручкой и исчезнет в камышах (с тыла никого нет, оба перед ним), и придется гоняться за лазутчиком всю ночь, а то и больше. Однако вражина покорно поднял ввысь свои грязные тощие руки. Смотрю на него: фараонова тощая корова. Даже на моих костях мяса и сала на несколько граммов больше. Но задержали мы нарушителя – всего-то полдела. На заставу его конвоировать – дело долгое. А застава, то есть вы, мои други, в ружье подняты, вот и мысль в голове, как бы поскорей остановить разворачивание сил и средств, что связано с великой физической нагрузкой. Мысли-то есть, а рации нет. Вывели мы лазутчика из камышей, и тут Павел, по подсказке, должно быть Стрибога, благодарного за принесенные ему баночки с гречневой кашей, предложил самый надежный способ оповестить заставу. Шепнул мне, чтобы нарушитель не услышал, чтобы на верблюда сел бы я и мчался с радостным известием к старшине Голубеву. Вот я и поскакал. Ветер свистит в ушах, уже не так настороженных, руки крепко сжимают волосатый горб, а нос так и норовит клюнуть его. Уверяю вас, дорогие сослуживцы, шерсть верблюжья не приспособлена для того, чтобы обонять ее с наслаждением. Только для носков и перчаток, связанных заботливыми руками Тамары Васильевна, она в самый раз. Когда вернулся, с ефрейтором Бошаковым рядом Нечет и Кириллов. Зря, подумал, верблюда гонял туда и обратно, не оценили мы возможности радиосвязи: сообщил дежурный по заставе Нечету о задержании, вот он тут как тут. И для других прозвучал отбой. Лазутчик вражеский доставлен на заставу и сейчас с ним ведет задушевную беседу сам начальник заставы.

Не приукрашивал, для красного словца, Рублев. В канцелярии не допрос шел, а что-то вроде беседы. У майора Антонова прекрасное настроение. Да иначе и быть не могло. Верно он поступил, отменив свое решение оставить наряд Бошакова на посту. Наряд Нечета тоже действовал отменно. Получив его распоряжение, совершил кросс до края разливов, и уже оттуда начал осмотр барханов. Не задержи нарушителя Бошаков с Рублевым, след обнаружили бы обязательно Нечет с Кирилловым. Пошли бы по этому следу, а застава бы и дружинники перекрыли все выходы из разливов. Дольше проходил бы поиск, но все равно сидел бы нарушитель на этом же стуле с низко опущенной головой. У него было достаточно здравого смысла для понимания, что никакие увертки не помогут, поэтому он сразу, не ожидая вопросов, пообещал:

– Я расскажу все. Все по порядку. С каким заданием послан. Способы связи. Я готов вам помочь Я собирался сам прийти к вам, но…

– Помешали пограничники, не так ли? – перебил нарушителя Антонов.

Он был немного удивлен тем, как чисто, с едва уловимым акцентом говорил задержанный по-русски, и тем, что он сразу же раскрылся.

Ниже среднего роста. Худой. В рубашке серо-пепельного цвета, будто обсыпанной камышовой пылью, и такими же серо-пепельными брюками из плотной ткани. На ногах – мягкие резиновые ботинки. Дряблое лицо – в сетке мелких морщин. Особенно частыми полукругами окольцовывают морщины глаза. Еще и дряблые мешки под глазами. В самих же черных глазах – грусть. Застарелая, похоже.

«Помотала жизнь, – подумалось Антонову. – А может, маскарад, чтобы вызвать сострадание? Ничего, разберемся».

– Рассказывай.

– Вы раскрывали портсигар?

О каком портсигаре идет речь, майор Антонов не знал. Он хотел распечатать целлофановый мешок, с которым приплыл нарушитель, но не стал этого делать, решив передать его без осмотра вместе с лазутчиком, когда приедут за ним из отряда. Сейчас, услышав вопрос, похвалил себя за верный поступок. Ответил на вопрос вопросом:

– А если открыть, что произойдет?

Тот сложил молитвенно ладони перед лицом и, вздохнув с облегчением, молитвенно произнес:

– Аллах милостивый и милосердный! – Потом, уже просительно, добавил: – Его нельзя трогать. Он подаст радиосигнал, и они узнают о моем провале.

– А что это изменит в твоем положении?

– Много лет отец мой не видел жирного куска баранины. Он забыл вкус курдючного сала. Не знал его и я. Теперь он сыт. У него есть свои бараны. А если узнают – отберут. Оставят голым. Нет, Аллах милостив.

– Что же, понятно. Цель перехода?

– Разыскать родичей и поселиться у них. Наняться на любую работу. Потом выйти на радиосвязь.

– Родственники? Вы знаете их? Кто такие?

– Нет. Я родился там, на чужой земле. Родственники отца? Они вернулись обратно, а мой отец Клычбай, сын Нуретдинбая…

– Постой-постой! Нуретдинбай, говоришь? – поспешно, не сдержавшись, воскликнул Антонов.

– Да. Но не повредил ли я чем своему сородичу, назвав его имя?

Антонов не ответил. Да и зачем знать нарушителю, что Нуретдинбай, вдохновитель и организатор откочевки, вооруженный отряд которой возглавлял Мерген, предстал в свое время перед судом. Материалы следствия, как сообщили Антонову на его запрос, сгорели, а вместе с ними сгорела и истина. И вот совсем неожиданно она всплывает.

– Мой отец остался у вождя племени пастухом, – закончил нарушитель фразу, прерванную майором Антоновым, и замолчал. Ждал нового вопроса, и он прозвучал властно:

– Меня интересует все. Когда и кто вел откочевку? Почему твой отец остался и кто еще остался с ним? Почему вернулись остальные? Самые мельчайшие подробности меня интересуют. Ясно?

– Рассказы отца были гневными, как гневен ветер осени, часто срывавший нашу дырявую юрту. Клычбай, сын главы рода, лучший джигит, хозяин несметных отар и табунов, повелитель своих сородичей, стал пастухом тех самых овец, которыми владел. Гнев не покинул моего отца до сих пор. Он и благословил меня, сказав: «Иди и отомсти». Если Аллах поможет моей памяти, я расскажу все. Все, что слышал от отца. И других пастухов.

Посидел в задумчивости, низко опустив голову, заговорил, смотря в глаза майору:

– Обычно часто вспоминал отец свое прошлое осенью. В дыры нашей юрты смотрит черная ночь, чадит сырой кизяк, а мы, как голодные шакалята, ждем, когда на камне допечется пресная лепешка и мать разломит ее нам по кусочкам. Отец вздыхал в такие вечера и ворчал: «В недоброе время пришли мы сюда. В недоброе. В чем-то прогневили Аллаха».

Род, старшим из сородичей в котором был мой дедушка Нуретдинбай, откочевал за границу, чтобы не попасть под власть большевиков. Закон Корана не позволяет иметь все общее, особенно общих жен.

– Как же можно задурить головы безграмотным пастухам! – воскликнул Антонов, но задержанный даже не обратил на это возмущение никакого внимания. Продолжил рассказ:

– Когда готовилась откочевка, мой отец встал во главе джигитов. Их набралось сотни три. Вполне достаточно для защиты скота, имущества и женщин от зеленых аскеров. Так называл вас отец.

Вновь пауза. В глазах вопрос: не обидел ли большого начальника этим словом. Похоже, нет. Продолжил:

– Намеченный срок откочевки приближался. Кто уже готовился к трудностям пути через горы, а кто начал сомневаться и спрашивать, куда и зачем уходить от родных могил? И в это время именитые аксакалы рода решили поставить во главе джигитов безродного конокрада Мергена. Он тогда, как говорил отец, служил у зеленых аскеров, у вас, значит, проводником. Отец разгневался, но Нуретдинбай сказал: «Смирись. Такова воля Аллаха. Пойдет Мерген, пойдут за ним безродные бедняки. Когда уйдем за границу, станет этот безродный пес пасти наших лошадей. Можешь тогда с ним рассчитаться за обиду. Моли Аллаха, что уговорили конокрада. Помогло, что спесив и жаден до власти. Мы дадим ее на малое время этой желтой собаке».

Мой отец подчинился воле своего отца, но обиду и гнев оставил в своем сердце. Он, привыкший повелевать, никак не мог смириться с ролью подчиненного. Терпел, сжав зубы. В конце концов мой отец отомстил Мергену.

Мерген оказался предателем. Об этом Нуретдинбай и другие именитые сородичи узнали через несколько дней, когда еще не прошли половину пути. Мерген сближался с неимущими джигитами, с пастухами и стал уговаривать их вернуться домой, пока не поздно. С кровопийцами же, как он называл аксакалов и других уважаемых людей рода, расправиться, если они станут возражать. Мой отец, узнав об этом, предложил убить Мергена. Спящего. В юрте. А тело выбросить в пропасть. Дедушка отверг его предложение. Он считал, что голодранцы заподозрят аксакалов в убийстве Мергена и повернут домой. Заберут и скот. А кто добровольно отдаст то, что имеет по воле Аллаха? Кто согласится выпустить из рук жирный кусок баранины и чашку кумыса? Такого не бывает. Дед мой поступил мудро. Он с первых дней не доверял Мергену и окружил его преданными себе сородичами, а когда узнал об измене, велел оказывать Мергену еще большее внимание, еще большие почести.

Откочевка пробилась за границу. Ее встретил посланец вождя приграничного племени. Он сказал, что вождь рад гостям и гости могут выбрать любое пастбище на высокогорных лугах или в долинах. В тех самых облюбованных местах могут ставить свои юрты. При одном условии: оружие нужно оставить у границ земли, подвластной вождю. Он так и сказал: это обычай племени. Оружия в их земле нет.

Джигиты поверили тем лживым словам и начали складывать оружие, но тут заговорил Мерген. От просил опомниться. Он говорил, что без оружия нашу откочевку ограбят, а то и уничтожат всех. Не только джигитов, но и женщин с детьми. Или превратят всех в рабов. Нам нужно вернуться на родную землю. Мы должны жить свободно, а не стать рабами алчных. Многие начали поднимать оружие с земли, все громче раздавались голоса, призывавшие к возвращению, и тут мой отец выхватил нож и ударил Мергена в грудь. Он гордо потряс ножом, пригрозив, что каждого, кто еще заговорит о возвращении, ждет такая же участь. Но, как рассказывал мой отец и другие из именитых, не испугалась угрозы голытьба. Они окружили аксакалов и их прислужников. Кольцо медленно сжималось, как кольцо удава вокруг своей жертвы. И голодранцы и именитые выхватили ножи, а самые почтенные аксакалы, вскинув руки в сторону востока, молили Аллаха вернуть сородичам спокойствие. И кровь, по воле Аллаха, не пролилась. Но не на благо знатному и богатому роду: пронзительный многоголосый крик пронесся по долине, и вместе с этим криком из ущелья выскочили на полном галопе всадники. Они налетели на толпу, как охотники на сбившихся в кучу диких коз, и принялись хлестать плетками всех без разбора, оттесняя от лежавшего на земле оружия. На концах плеток – свинцовы шары, какие применяют для охоты на лис и волков, и если удар приходился по голове, пострадавший падал, как срубленная мотыгой трава.

Из ущелья выехал вождь злого племени, окруженный свитой. Остановился возле моего отца и ткнул в его сторону рукояткой плетки.

– Он останется у меня! Пусть отберет пятьдесят человек. Самых крепких, – приказал вождь.

Отец мой выбирал сыновей именитых сородичей, вождь не возражал, хотя не мог не видеть, что у этих джигитов больше спеси, чем силы.

– Хорошо, – согласился вождь. – Они останутся у меня. Пусть каждый из них выберет себе жену. Любую. После того как двадцать лучших девушек отберут для меня.

И вождь замер, как варан перед прыжком на добычу. Вроде не слыша причитания матерей, криков девушек, словно не видел гневных лиц мужчин, их сжатые кулаки.

Смирил свой гнев отец и молча наблюдал, как выхватывали девушек из толпы и волокли их к вождю. А тот, казалось, был безучастен ко всему, с непроницаемой маской на лице он смотрел вдаль, на снежные вершины гор. Но слуги по каким-то только им известным признакам узнавали, одобряет ли он или нет их выбор. Если одобрял, отводили пленницу в сторону, к таким же несчастным, если не одобрял – отпускали, стегнув по животу камчой. Взяли двадцать самых красивых и юных. Вождь наконец повернул голову в их сторону. Внимательно и долго смотрел, удовлетворительно кивая. Потом повернул голову в сторону моего отца и его джигитов:

– Выбирайте вы.

Отец говорил: это были нелегкие минуты жизни. Кто обзывал их желтыми собаками, кто шакалами, а когда девушка попадала в руки джигита, ее мать молила не обижать дочь. Когда отделились от толпы сородичей джигиты со своими женами, вождь, обращаясь к откочевке, сказал:

– Вы можете идти куда хотите. Но если кто из вас осмелится перейти границу моего владения – тому смерть.

Повернул коня и ускакал в ущелье. Телохранители – за ним. Оставшиеся частью окружали откочевку, частью собирали оружие. Потом пленниц и джигитов погнали к ущелью, поторапливая плетками. Всех джигитов сделали пастухами отобранных у откочевки верблюдов, лошадей и овец. Отца поставили главным чабаном. Юрту ему дали в отличие от остальных почти не дырявую. Через неделю начал гибнуть скот, потому что и людей было мало для такого количества скота, и сынки именитых оказались неумелыми пастухами и табунщиками. В откочевку приехал сам вождь. Не слезая с коня, заговорил с отцом:

– Мне сказали, как ты расправился со своим врагом. Я посчитал: ты – мужчина. Ты сможешь заставить своих соплеменников забыть лень. Я ошибся в тебе. Теперь я поставлю своего человека.

Вождь кивнул одному из своих приближенных, и тот покорно склонил голову. Вождь уехал, а оставленный им надзиратель собрал всех и пригрозил, что если их не покинет лень, то по их собачьим, как он сказал, головам погуляет его камча. Угрозу он, подтверждали это все, выполнял усердно. Сколько бы чабан не работал, он все время обвинялся в лени.

Отец проклинал своих притеснителей и молил Аллаха покарать их. Он не переставал возмущаться, почему так сурово обошлись с ним, сыном самого именитого человека богатого рода? Ведь с другими откочевками подобного не случалось. Все свершалось по справедливости: именитые выделяли часть скота и драгоценностей местному владельцу угодий, и тот принимал откочевку. Богатые оставались богатыми, пастухи – пастухами. Богатые всегда должны находить, как считает мой отец, общий язык, чтобы не потерять власть. Удивлялся и возмущался отец до тех пор, пока не узнал правду. А, узнав, удивился еще больше.

Нарушитель сделал перерыв, как бы отдыхая. Ибо долгая речь его и в самом деле утомила. Потом спросил майора, который терпеливо ждал продолжения рассказа:

– Если будет интересно, я расскажу об этом.

– Да. Я слушаю.

– Вождем богатого и влиятельного в крае рода жестокий варан стал в девятнадцать лет. Вскоре решил поехать в Индию, чтобы приобщиться к вере праотцев. Он не был мусульманином, он – буддист и до сегодняшнего дня. Желание это, как говорили, пришло после того, как в его белой юрте побывал какой-то европеец. Рассказывал, говорят, много интересного об этой сказочной стране, родине буддизма. Индия и в самом деле – таинственная страна. Больше года путешествовал по Индии молодой вождь, а вернулся оттуда с молодой женщиной. Объявил, что она его жена. Она – аспара, небесная танцовщица храма Вишванатха и храма Сурьи.

Многих тогда удивило, почему индианка и вдруг – белая. Подумали, посетил молодой вождь храм Солнца, насмотрелся на древние изваяния аспар, красивых, манящих, и завлекла его обманом продажная женщина, выдавшая себя за небесную танцовщицу. Но смолчали. С каким, однако, рвением потом, через семнадцать лет, бросали все, кому не лень, в нее камни. Вождь назвал ее потаскухой и приказал казнить, ибо дочь той рыжей женщины обобрала вождя до последней золотой монеты.

Когда родившаяся у них дочь подросла, рыжая женщина настояла отправить ее учиться в Париж. Вернулась та, когда ей исполнилось семнадцать лет. Такая же рыжая, как мать, такая же высокая и костлявая. Ее сопровождал учитель пения и танцев. Маленький, толстый, похожий на тушканчика. Этот тушканчик сумел убедить вождя, что должен тот подчинить себе соседние, более бедные племена и стать властелином долин и горных лугов всей округи. Оружие для этой цели добыть не так трудно, было бы чем заплатить.

Вождь приказал собрать все драгоценности подданных, отдал и всю свою казну Тушканчику, он увел целый караван. Сопровождать его поехала и дочь. Оружие так и не появилось. Не вернулась и дочь. Разгневанный вождь казнил свою жену и поклялся, что у всех, кто появится в пределах его владений, будет отбирать драгоценности и всякое имущество, самих же не впускать. Все же вождь нарушил свою клятву. Несколько человек приходили к нему постоянно, жили месяцами, отбирали и увозили самых крепких пастухов. А когда стали мужчинами мы, дети рабов, – забрали многих из нас. Дошла очередь и до меня. Учили русскому языку, учили стрелять и передавать шифром радиограммы. Никто из нас не мог сказать: «Нет». Отказ повлек бы за собой смерть. Вместе со всей семьей. В юрте, окруженной верными людьми вождя, от голода. Мы уже видели это.

Нарушитель замолчал, попросил закурить, а сделав две-три жадные затяжки, попросил:

– У меня совсем пустой живот. Если советский майор…

– Хорошо. Договорим после обеда, – вполне поняв состояние задержанного, согласился Антонов и, вызвав дежурного, приказал увести его и накормить.

Да, он собирался добиться самого важного для него вопроса: где планируется следующее нарушение границы и примерно в какие сроки. Кое-что вполне мог знать внедряемый на легальное жительство агент. Увы, больше майору Антонову не пришлось продолжить допрос-беседу с задержанным: звонок из отряда в корне изменил его планы. Начальник отряда сообщил, что на заставу вылетел вертолет с начальником штаба отряда, с начальником разведотдела и, как он сказал, полковником в штатском. Только они станут допрашивать задержанного.

– Никакой самодеятельности! – твердо предупредил начальник. – Теперь мы в роли исполнителей. Не больше! Впрочем, тебе все объяснят во всех подробностях.

Не прошло и часа, как на специально оборудованной площадке в паре сотен метров от стрельбища приземлился вертолет. Антонов встретил прибывших официальным докладом, а потом, уже в канцелярии, поведал о своем допросе задержанного, добавив при этом:

– Он раскрыл тайну гибели Мергена, и очень важно, чтобы эту тайну узнали совхозные. Очень важно! Из его бы уст. Но как это сделать, пока решить не могу.

– Все отныне будем решать мы. Я могу принять решение только после основательного разговора с агентом. Пока же воздержитесь от любого разговора с местными жителями.

Три дня полковник в штатском, Семен Семенович, как он представился, вел один на один с задержанным долгие разговоры. Антонов терпеливо ждал. Обдумывал, как, если Семен Семенович ответит отрицательно на его просьбу, убедить его в важности для заставы открытия истины, связанной с гибелью Мергена. Хотя, правда, надеялся, что все пройдет так, как надо. И, к его искренней радости, надежда оправдалась. Не забыл Семен Семенович его просьбы. Без напоминаний заговорил:

– Не ограничили хозяева агента формами и методами оседания в семье своих родственников, и это дает нам право самим решать, как мы его «приютим». Факт задержания скрывать не будем. Даже того, что он использовал реку для перехода через границу.

– Но мы пост наблюдения держим в секрете.

– Думаю, демаскировать его и в дальнейшем нет смысла. Но нет смысла и демонстрировать, что все усилия ваши брошены на охрану горного участка. Пусть у них голова теперь болит, где ловчее посылать к своему укрепившемуся у нас агенту диверсантов и разведчиков. Тем более, вам в любом случае придется нарушать строгую инструкцию и мириться с прорывами. Теперь все ваши действия подчинены будут нашим замыслам и нашим планам игры с противостоящими нам спецслужбами.

– Стало быть, встречу с работниками совхоза можно организовывать? Пусть при всем честном народе исповедуется.

– Продумайте план и доложите мне. При необходимости я внесу изменения или дополнения.

Антонов, как обычно, не стал принимать единоличное решение, а позвал Ярмышева, Голубева и, как особый случай, комсорга Бошакова. Их предложения совпали с его предварительным планом: провести встречу в совхозном клубе, на которой вначале расскажет о себе и о Мергене лазутчик, после чего на сцену выйдут герои дня. То есть, Бошаков и Рублев. Но Голубев твердо заявил:

– Рано еще Рублева на божницу сажать!

Антонов хотел было высказать свое несогласие с позицией старшины, но его опередил ефрейтор Бошаков:

– Справедливая оценка действий человека – лучший метод воспитания.

– Верно, – поддержал комсорга Ярмышев, и тогда Антонов твердо заявил:

– Стало быть, двое на сцене, как герои дня.

– Если можно, товарищ майор, я выскажу иное мнение?

– Для того и собрались.

– Ни в коем случае нельзя обойти вниманием действия Нечета с Кирилловым. Не случись нас в нужный момент на нужном месте, они безусловно бы обнаружили следы и задержали нарушителя. Их обдуманный марш-бросок к началу разлива нельзя сбрасывать со счетов.

– Урок нам, командиры-воспитатели. Спасибо тебе, Павел.

Майор дал каждому из участников малого совета поручения, что ему готовить, но план пришлось подкорректировать. Семен Семенович, не сразу сказал свое слово, выслушав начальника заставы. Несколько минут молчал, устремив взгляд в угол комнаты, словно именно там был начертан ответ.

– Считаю, на сцену выставлять агента не следует. Давайте поступим так: пригласим на заставу директора совхоза, согласуем с ним, на какую должность он сможет взять перебежчика, так мы его представим, после чего пусть он соберет всех ярых спорщиков, среди которых обязательно должны быть родственники агента, вот там задержанный пусть и глаголит. Не выдержал, дескать, беспредела, бежал на свою родную землю, о жизни на которой наслышался много хорошего. Поверили, мол, ему. Сжалились и не стали судить за нарушение границы. После чего передать его в руки родственников.

– А что, если он поведет двойную игру?

– Не исключено. Только вряд ли. Во-первых, мы не выпустим его из своего поля зрения, во-вторых, судьба оставшейся за границей семьи в его руках. Он не дурак, и понимает это. Мы всегда можем дать знать на ту сторону о его измене. В то же время, если успешно пойдет игра, если мы сможем снабжать любознательных ложной информацией, то, заканчивая игру, мы можем вызволить всю его семью, переправив их в нашу страну.

Хороша или плоха задумка, не майору Антонову судить. Ему остается одно: исполнять.

Они вышли на сцену, и зал взорвался аплодисментами. Антонов даже остановился от неожиданности: его удивила такая встреча. Обычно, когда он приезжал сюда выступать с докладами, все было гораздо будничней. Да и не так многолюдно. А сейчас сидели на всех подоконниках. Школьники, дошколята и даже мужчины. В проходах между рядами люди стояли вплотную друг к другу, и оттого хлопали, подняв руки над головами. Потрясающее зрелище.

«Весь совхоз здесь», – определил Антонов и посмотрел на садившихся за стол президиума Бошакова, Нечета, Рублева и Кириллова. Нечет, как всегда, спокоен и уверен, Бошаков улыбался, лицо его порозовело. Кириллов тоже улыбался. А Рублев, сев, опустил голову и ссутулился. Руки висели, словно чужие. Он, казалось, ничего не слышал и не видел.

«Вот это – встряска, – подумал майор, не видевший еще ни разу Рублева таким растерянным. – Нет, зря Голубев возражал. Очень полезная встряска. Теперь почетом и славой».

Еще раз взглянув на подавленного Рублева, Антонов поднял руку, призывая зал успокоиться. Но не тут-то было – аплодисменты то стихали, как удаляющиеся раскаты грома, то вновь усиливались, и тогда казалось, что вздрагивает под потолком старенькая пятирожковая люстра.

– Вот об этом, Миша, твоим дружкам написать, – наклонившись к уху Рублева, сказал Павел Бошаков. – Смотри, овации какие. В честь тебя.

– Что? – переспросил Рублев.

– Смотри, говорю, тебя бурными аплодисментами встречают, а ты глаза в свои ноги воткнул. Где твоя смелость? Дружкам своим, толкую, описать бы все это?

– Не поймут. Ржать станут.

– А вдруг кто и задумается. Напиши обязательно.

– Не знаю. Может быть.

– Решишь, думаю, правильно.

Рублев кивнул. Растерянность его постепенно проходила, он выпрямил спину, расправил гимнастерку, и когда аплодисменты в конце концов утихомирились и Антонов заговорил, Михаил полностью овладел собой. Он с удивлением смотрел теперь на мальчишек и мужчин, сидевших на подоконниках, на переполненный зал и не верил, что собрались все эти люди ради того, чтобы увидеть и услышать их – пограничников.

– Ваш «узун кулаг», мне совсем непонятный, уже оповестил вас всех, что Мерген не предатель, а настоящий джигит. Весь его род вправе гордиться им. А истину услышали вы из уст сына Клычбая, нарушившего границу. Многие из вас участвовали в поиске, и я благодарен за помощь всем, кто откликнулся на нашу просьбу. Засекли же нарушителя вот они: ефрейтор Бошаков и рядовой Рублев. Они же и задержали, вместе с подоспевшими ефрейтором Нечетом и рядовым Кирилловым. Решением командования, они будут достойно поощрены.

Зал взорвался аплодисментами.

Столь же бурно встречали выступления Бошакова и Нечета. Так и не стихали аплодисменты, пока Антонов с подчиненными не спустились со сцены в зал.

– Хорошо вроде прошло, – высказал свою оценку подошедший к майору Ярмышев.

– Да, нормально, – согласился Антонов, – только…

Он не докончил фразу: к ним подошла заведующая клубом Ольга Синцова, невысокая девушка с большим, как у школьницы, бантом в косе.

– Ой, Игорь Сергеевич, – радостно восклицала она, – товарищ майор, как все здорово! – помолчала немного и, смутившись, спросила: – Можно на танцы пограничники останутся?

– Я – не против. Мне, правда, некогда, а молодежь пусть. Заслужили они отдых. Как, Велен Никифорович?

– И вы останьтесь, Велен Никифорович. Давно уже на танцах у нас не были, – предложила Оля Синцова и посмотрела на Ярмышева робко, умоляюще.

Ярмышев заколебался. Он видел ее просящий взгляд и не решался сказать «нет», но не хотел и оставаться. А Оля умоляла:

– Останьтесь, Велен Никифорович.

И снова потупилась. Ее полные щеки алели, как спелый апорт.

– Хорошо, Оля, – согласился Ярмышев, сдержав вздох. – Остаюсь.

Пока Оля разговаривала с Веленом, к майору Антонову подошли директор совхоза Каутбеков, Янголенко и несколько чабанов.

– Вот что, Игорь Сергеевич, богатые суюнчи готовься принимать, – пожимая руку Антонову, заговорил директор совхоза. – Каждый чабан решил выделить заставе по одной овце из собственных. И совхоз подарит. Из моего резерва.

– Не совсем понятен для меня подобный жест… У нас все есть. Государство снабжает. Встреча слишком торжественная, подарок такой, что вряд ли сможем мы его принять.

– Не те слова говоришь, Игорь-ага… Зачем обижаешь нас? – упрекнул Антонова пожилой чабан.

А Каутбеков возмутился:

– Как это – не сможешь?! От сердца суюнчи! Недругов хочешь нажить? Никому больше ни слова, иначе узнают чабаны. Ты пойми: разве можно отблагодарить сполна за то, что сделал ты, Игорь Сергеевич, и твои пограничники? Сельчан примирили! И не только сельчан, но и всех сородичей.

– Да я ведь, Абдушакир Каутбекович, до истины докапываясь, и о себе заботился. Так рассуждал: дружно у вас – лучше помогать будете границу охранять.

– Кто супротив этого что скажет? – вмешался Янголенко. – Оно ведь так в жизни: всяк свою думку имеет. Людям только бы от нее польза была. Я тоже заставе, хоть и не чабан, овцу дарю. И не пререкайся, как у вас, солдат, сказывают, – помолчал чуток и спросил с хитрой улыбочкой: – Не запамятовал ли в колготне об обещании? Добыл лицензию?

– Не забыл. Дней через десяток, если все будет в порядке, выберем пару деньков.

– Солдатиков этих вот прихвати. Молодцы они. Вот и думка у меня такая: пущай тандыр-гуш отведают. На всю жизнь память останется.

– Так и поступим, Дорофей Александрович, – согласился майор Антонов, потом обратился к аксакалам, по-восточному приложив руку к сердцу: – Очень я вам благодарен за заботу о нас, пограничниках, за доброе слово и душевную щедрость.

Пока шел разговор пожилых людей, молодежь расставляла ряды стульев по стенам, а что не поместилось – на сцену. Динамик расплескал по залу «Амурские волны», и Оля предложила Ярмышеву:

– Давайте откроем вечер танцев, Велен Никифорович.

Старший лейтенант замешкался было, но Антонов подтолкнул его в спину.

– Не отлынивай. Мы с Голубевым без тебя справимся.

Хотел еще добавить, что не следует отмахиваться от судьбы, если она идет тебе навстречу, а служа на заставе, до синей птицы в личной жизни не дотянешься, но сдержал себя. Попрощавшись со всеми, направился к выходу. Его ждали дела заставские, которые не позволяли задержаться в клубе, чтобы полюбоваться, с каким увлечением кружатся в вальсе расхваченные девчатами его подчиненные, ставшие на два года его детьми.