Встревоженные тугаи Ананьев Геннадий
– Он не потеряет голову. А вот вы… Куда несетесь? Остановка нужна в уютном местечке. Часа на полтора.
Вздохнув, примолкла. Щеки вспыхнули румянцем. Вновь вздохнула, на сей раз порывисто. Заговорила, явно волнуясь:
– Задорить я не буду, но… (глубокий вздох и пауза) и капризничать не стану.
Ожгутились у него щеки, а нога невольно надавила на газ. Она же, улыбнувшись, посоветовала.
– Пора бы остановиться, найдя уютное местечко. За мной могут наблюдать.
Взял себя в руки и вскоре свернул на просторную стоянку, прежде хорошо оборудованную, но порушенную вандалами. В дальнем углу стояла пара фур.
– Запомни номера. На всякий случай.
«Нет, не дядя ее придумал вот такую встречу. Не дядя».
– Не пора ли познакомиться? Или подобное вам не дозволено?
– Майор Пасынков. Гавриил.
– И Гавриил ее поцеловал…
– Кого?
– Меня, выходит. Я – Ева.
И зарделась, словно подросток. Гавриил же пожал плечами, ничего не поняв. Он с великим желанием не только поцеловал бы деву-красу, но усилием воли держал себя в узде.
– Вы не читали «Гаврилиаду» Пушкина?
– Пушкина читал, что по программе.
– И все?
– До книг ли при нашей работе?
– Обывательщина. Довольность жизнью. Или, как моя покойная мама говаривала: уверенность, что бога за бороду ухватил. Вернулся с работы – жена ужин на стол…
– Я не женат.
– Пельмени, значит, магазинные – и за компьютер. Отдохновение.
– За день, а то и за сутки так намотаешься…
– Мое положение рабыни куда как неприглядней. Руки можно на себя наложить. Или плюнуть на все, смириться, пусть идет, как идет. А я продолжаю учиться. В поэзии и классической прозе черпаю силы.
Что называется, наотмашь. Безжалостно. Не нежной девичьей, а твердой мужской рукой. Но отчего-то не обидно. Только стыд душу давит. Перевести разговор из назидательного стоит.
– Чем занята твоя головка нынче?
– Поэзией.
– Пушкиным?
– Можете считать меня отступницей от всенародного поклонения, но я из прошлого больше почитаю Лермонтова. Пушкин бывает небрежным. Не возражайте. Послушайте. Разве может кот, шагающий по кругу, идти то вправо, то влево? А Кощей? В летописях написано: половецкая сакма взяла такой полон, что кощеи продавались по половины гривны, а чаги, даже молодые и пригожие, шли по гривне. А знаменитое «ель сквозь иней зеленеет»? И это не после утренника, а после вьюги. Да и вьюга не поет, «то как зверь она завоет, то заплачет как дитя». А в стихотворных переработках русских сказок не очень-то Русью пахнет. То ли дело ершовский «Конек-Горбунок». Люблю Есенина, но более современного поэта Силкина. Он столь же лиричен, как Есенин, но если тот пел более о своих переживаниях, о дружеских попойках, да о покоренных или о непокоренных женщинах, то Силкин заставляет задумываться о судьбе Родины. О России. В разрез с привычными оценками? Да. И не всегда ошибочными.
– А Симонов?
– Он хороший поэт. И проза его волнующая. Особенно для человека, учившегося по программе.
– Ниже пояса…
– Извините, я не хотела вас обидеть. Это – обобщенно. В папиной библиотеке я читаю и перечитываю книги, а их – сотни, редких в нынешнее время, есть повесть Симонова о Петре Первом. Созвучна она с оценкой Петра не Бубкой, с оценкой честных историков, не только наших, но и зарубежных, таких, как Валишевский, и вот – роман. Явно заказной. Потрафить властелину. А большой талант, на мой взгляд, просто обязан быть твердым в своих убеждениях. Талант и кристальная честность, упорная, я бы сказала, не могут быть разделимы. А Симонов, на мой взгляд, держал нос по ветру. Прекрасные в поэтическом смысле «они бросались в бой смертельный, широко ворот распахнув», но и это уступка времени. В папиной библиотеке есть фолиант, где все герои Великой Отечественной. Описан там подвиг бойца из дивизии Узбекской ССР. Лопатой, ворвавшись в немецкий блиндаж, прикончил семерых фашистских вояк. Нет доброго оружия, бей лопатой, широко ворот распахнув. Но под рукой Александра Невского были дружины и полки смердов. Резервистов, как бы сейчас их назвали. Как те, так и другие были отменно вооружены. Наши мечи, особенно кольчуги, ценились на вес золота. Всемирное почитание, какое сегодня у автомата Калашникова.
– Почему мы тогда оказались под пятой татаро-монгол?
– Вопрос не ко мне. К военным историкам. Меня многое озадачивает. Почему нам известны только локальные бои: Козельск и дружина с воеводой Коловратом? Почему города и монастыри не ощетинились? Почему монголы не разрушили ни одного православного храма и, наконец, почему монастыри были освобождены от налогов и оказались неприкосновенными? Но разговор наш не об этом. О восприятии литературы. Я уверена: на все должен быть свой взгляд, а не взятый взаймы у борзых критиков.
– С этим вряд ли поспоришь. Впрочем, от критиков тоже нужно ли отмахиваться?
– Легкий путь. Взявши готовый анализ, самому можно не думать.
Вздохнула порывисто и. помолчав немного, проговорила с дрожью в голосе:
– Если судьба соблаговолит нам, приложу все силы, дабы разбудить тебя, – споткнулась, словно запоздало разглядела высокий порог, зардевшись, но одолела робость. – Оторву от сомнительной духовной пищи, которую подает Интернет в щербатых тарелках, не всегда чистых.
Гавриил нежно поцеловал Еву в щеку, смутив ее еще сильнее.
– Пора в обратный путь.
При подъезде к месту высадки, Гавриил спросил:
– Встретимся? Назови телефон.
– Удивляюсь вопросу из уст сотрудника такого учреждения. Ни в коем случае не ищи со мной встречи, если не хочешь, чтобы меня нашли вот в этом лесопарке истерзанной и задушенной, а дядю моего скончавшимся от передозировки наркотиков.
«Голову потерял!»
Вот и пора по тормозам. Потянул руку, чтобы открыть дверцу и, выйдя из машины, проводить Еву галантно, но она цыкнула:
– Сидите! – И уже спокойно: – Делайте вид, что расплачиваетесь со мной.
Раскрыла косметичку, вроде бы положила в нее полученную сумму и ловко скользнула из машины. И тут же, словно неоткуда, нарисовался сутенер. Взял у нее косметичку – она в это время топнула ножкой, недовольная задержкой машины.
Ругнув себя, он нажал на газ, хотя ему до боли в сердце хотелось выскочить вслед за Евой и схватить за горло сутенера.
– Чего это он зенки пялил? Аль недоволен чем, слово сказать хотел?
– Замуж звал. Я посмеялась.
– Шустрый мужик…
– Говорит, крутой бизнесмен.
Вот так Ева выкручивалась, ругая про себя Гавриила.
А Пасынков всю ночь не сомкнул глаз. Нет, он самую малость поосуждал себя за ляпнутое предложение о встрече и за задержку с отъездом после того, как высадил Еву – его обуревала ревность: с кем она в данный момент?!
Утром оделся ни свет ни заря, рассчитав, что пока дойдет до метро, оно начнет работать. К девяти часам, готовый к докладу, вошел в приемную своего начальника. Ждать не пришлось ни минуты. Помощник, кивнув на дверь, сказал:
– Заходи. Ждет. – И добавил тише: – Видеозапись уже у него.
Неуютно стало на душе: обещал же без записи. Но одернул себя: не прислушались, значит, к его пожеланию – встреча очень серьезная.
Положенный доклад и распечатку на стол генералу.
– Садись-садись. Не навытяжку же стоять, рассказывая о встрече. И предложения наверняка готовы?
– Да.
– Но с ними чуток повременим. Посиди, пока прочитаю.
Минут десять молчания – и вывод:
– Новый транзит заработал в полную, пожалуй, силу. Проработал уже, что это за «Еврорусс»?
– Закрытое акционерное общество с ограниченной ответственностью. Бывшая мебельная база. Имеет дочернее предприятие по производству стройматериалов, которое работает по контракту с прибалтами. Туда пиломатериалы, оттуда мебель.
– Прибыльно и без наркотиков. Чего им голову в петлю совать?
– Не верить информации мы не вправе. Тем более, что в достоверности ее я убедился.
– Но вы ни словом не обмолвились о сути вопроса.
– В этом не было необходимости. Все вот тут, – майор указал на распечатку. – Я ей поверил. Без всякого сомнения. Она умная и не станет без веских оснований рисковать. На кону жизнь! Ее и дяди. Идея подключить нас, считаю, полностью ее. И продумала все детали она.
– Это меня и смущает. Риск ради освобождения от сексрабства. Как понятно из вашего разговора, смерть для такой эрудированной, со своими взглядами на бытие, милее рабства без света в конце тоннеля.
– Но вы не видели ее голубые с поволокой глаза, ее пылающие от смущения щеки. Нет! Не только ради себя затеяна эта смертельная игра.
– Выходит, запал, как говорят нынче?
– Не скрою, не остался равнодушным. Красивая и умная. Ни одной моей оплошности не оставила без внимания.
– Это тоже меня смущает. Влюбленный не может мыслить трезво и действовать без спешки, десятки раз взвешивая все за и против. Возможно, отвести тебя от расследования?
– Прошу вас, не делайте этого. Мои чувства к Еве станут только стимулом, а меру ответственности я понимаю как нельзя лучше.
Долго молчал генерал. Почти пять минут. Вздох – и решительно:
– Условимся так: ни слова никому о промахах, ни слова никому о своих чувствах. Все, докладывай свои наметки.
– Первым делом – информация соседним (справа и слева от КПП) Пограничным управлениям.
– Не только известить о полученных нами данных, но насторожить основательно. Это я беру на себя. Переговорю с руководством погранслужбы.
– Внедрить информатора в лесопереработку. Но с очень ограниченными задачами: прибытие эшелона и процесс разгрузки. Никаких расспросов, чтобы не вызвать никаких подозрений, только личное наблюдение.
– Принимается. Дам команду.
– Я – в архив погранвойск. Канал, как пишет владелец ночного клуба, еще дореволюционный. В годы революции и становления советской власти, он, по всей вероятности, тоже не спал. Приложу все силы, чтобы добыть зацепку. Если не повезет, поеду по заставам. От одной к другой, от одной к другой.
– Обоснование поездки?
– Сбор предложений с мест в связи с готовящейся реконструкцией погранслужбы.
– Подходяще. Действуй.
Очень давно на заставах не получали такой строгой шифровки. Да еще откуда?! Из самой Москвы! Прежние шифровки все больше извещали о побегах из мест заключения и вероятных направлениях движения при попытке прорыва за границу. Предостережения очень редко совпадали с реальными поступками беглецов, и к таким ориентировкам начальники застав относилась формально: доводили до личного состава на боевых расчетах их содержание, призывали в связи с этим повысить бдительность, существенных же изменений в планы охраны границы не вносили. Точно так же поступал и старший лейтенант Кахоянов, совсем молодой начальник заставы Мысовая, но уже успевший перенять формализм от своего предшественника.
И вот… Не просто обращается внимание, не просто рекомендация типа: учтите в охране границы, а четкий перечень неотложных мер. Обязательных. И начало какое: «По имеющимся сведениям в пределах вашего участка имеет место контрабандный перенос наркотиков в крупных масштабах…»
Старший лейтенант даже опешил. Слова эти он примерил на заставский участок, а не на участок Пограничного управления. А коль так, начал мысленно прощупывать каждый метр своего участка. От стыка до стыка.
Весь правый фланг – речной. Бурно стекает речка с дальних гор на сопредельной территории и, немного успокоившись, бежит по ровности точно на восток, километров десять. По ней и идет граница. Затем, не добегая до заставы километра с полтора, круто вильнув на юг, уходит вновь в чужую сторону. Сопредельный берег ее тугайный. Если кто намерится укрыться в густых прибрежных зарослях, не засечешь его ни одним дальнозорким прибором. Зато наш берег – луговой. Лишь с редкими кустами тальника и барбариса. От берега до самого хребта, это километра два в ширину, пригожая высокотравная долина. Трудно пройти по ней нарушителям незамеченным, еще трудней пересечь контрольно-следовую полосу, устроенную метрах в двадцати от берега. Следы обязательно останутся. А если еще учесть, что перед полосой поставлен высокий забор из колючей проволоки, то и вовсе за этот фланг можно быть спокойным.
Не ловок этот фланг и для дальнейшего продвижения нарушителя, если ему все же удастся преодолеть все предварительные препоны. Здесь, похоже, в те времена, когда Творец Всего Сущего на земле начал ее обустраивать, случилось упрямое противостояние. Творец, нагромоздив гор, понял, что это не совсем хорошо, и как раз в этом месте, где сейчас стояла застава Мысовая, решил их немного потеснить, чтобы получилась долина, где бы могла вольно плодиться бегающая, ползающая и летающая тварь, а люди, которым Творец определил место в предгорье, могли добывать себе пищу охотой в этом удобном для зверей месте, потому обильном. Устроил он и подходящий подход снизу к этой горной долине. Но тут заупрямились горы. Они не захотели разъединяться: раздвинутые части их протянули друг другу руки и ощетинился хребет острыми зубьями скал. Рыбная река с прилегающей к ней небольшой равниной, оказалась отсеченной от основной долины, и это совершенно не понравилось Творцу, ибо нарушало его благотворный замысел. Творец лучом своего Разума рассек хребет нешироким ущельем.
Очень нужным для людей оказалось это ущелье. Вначале протоптали они по нему тропу, когда же миновали века пешего и конного движения и появились машины, то проторили дорогу. Именно по ней возили на заставу все необходимые грузы. По ней приезжали охотники, чтобы отметиться у пограничников, предъявив пропуска на право охоты в приграничной полосе. С оперативной же точки зрения, ущелье – единственный путь, по которому нарушитель может пройти в тыл.
«Нужно будет предупредить чабанов и табунщиков, чтобы обо всех подозрительных сообщали немедленно».
Но общий вывод начальника заставы такой: на правом фланге могут быть случайные нарушители и даже контрабанда, но не в крупных размерах, о чем предупреждает шифровка.
«Если мы прошляпим, чабаны узрят».
И то верно: семь кошар по периметру долины, на которых многие чабаны живут семьями. К тому же при каждой кошаре – азиатские овчарки, собаки чуткие, злобные не только на волков, но и на чужаков.
Вот левый фланг – он посложней. Лесистые склоны буквально наползают на тропу у следовой полосы, а местами идет она по лесной просеке, карабкаясь вверх. Спускается же она на безлесную и бестравную ровность, но там уже забота другой заставы: стык – на перевале. Вот и получается, перемахни через следовую полосу, а она здесь не очень широкая, лес сразу же укроет нарушителя. Важно и другое: этот участок в большинстве своем не просматривается с наблюдательной вышки, поэтому КСП приходится проверять трижды за ночь и один раз днем.
Меры эти, однако, не могут дать полной гарантии ненарушимости границы. Вероятность перехода контрабандистов здесь имеется. На копытах лосиных, на матах, перекатом. Глаз да глаз нужен. И мастерство следопытское. Впрочем, с заплечным мешком не очень-то поперекатываешься…
«Вот сюда придется бросить основные силы», – сделал окончательный вывод старший лейтенант Кахоянов, продолжая еще и еще раз перечитывать шифровку.
В содержание ее он настолько углубился, что даже заметил явное противоречие. С одной стороны, она предписывала усилить работу с добровольными помощниками пограничников, с другой – наладить более жесткий контроль за чабанами и особенно за охотниками. А именно они и есть самые активные помощники.
В канцелярию вошел старшина заставы прапорщик Голубин. Ладный мужчина, о которых говорят: в расцвете сил. На этой заставе он начинал службу рядовым. Прежние начальники застав ценили его опыт, его отличное знание участка, советовались с ним по всем вопросам, молодой же старлей – сам с усам. Тыкается, как теленок мордой в брюхо, с трудом отыскивая соски, но держится гоголем, словно зубр с великим жизненным и пограничным опытом. Вот и теперь не позвал, хотя шифровальщик сказал прапорщику, что получена серьезная ориентировка.
Что ж? Если гора не идет к Магомету, ему самому нужно сделать первый шаг. Охрана границы – дело государственное, и тут не место амбициям.
– Здравия желаю. Что, Валентин Владимирович, голову повесил? Тяжелы думки?
Приучил Голубин старшего лейтенанта, хотя и с великим трудом, к обращению по имени-отчеству. Постепенно и тот начал именовать Голубина не товарищ прапорщик, а Иван Демьянович. Сближает такое обращение, делает отношения более доверительными.
Впрочем, до полной доверительности еще далеко. Вот и сейчас наверняка не поделится своими думами. Даже не даст шифровку почитать. Перескажет кратко содержание и ни совета не попросит, ни планами не поделится.
Вопреки, однако, ожиданию, начальник заставы подал шифровку прапорщику Голубину:
– Познакомься, Иван Демьянович. Потом обсудим.
Начав читать, прапорщик даже присвистнул. Когда же закончил, молвил озабоченно:
– Придется затылок почесать.
– Но на нашем участке переправка крупных партий наркотиков совершенно невозможна.
– Ничего невозможного нет. Думаешь, случайно в докладе пограннарядов определено: признаков нарушения границы не обнаружено? Признаков не обнаружено, а стопроцентной уверенности, что нарушения не случилось, нет. Да и быть такой уверенности не может. А вот признаки… Для того мы с вами здесь, чтобы уметь расшифровать признаки и быть максимально уверенными в ненарушимости священного рубежа.
– Я с полной уверенностью говорю: не может быть.
– Положим, ты прав. Но давай все же вдвоем протопаем от стыка до стыка. Еще и к чабанам заглянем.
– Можно, конечно. Для перестраховки. Как говорится, лучше перебдеть.
На следующее утро, едва лишь начал алеть восток, начальник заставы и старшина вышли на правый фланг. Начали с того самого места, где река круто сворачивала на юг, в сопредельную сторону, и откуда начинался проволочный забор.
Контрольно-следовую полосу, которая, не прерываясь, тянулась дальше по сухопутному участку, пересекать не стали. Для чего? И так хорошо видно, как тугие струи, ударяясь об ошлифованный веками черный камень, вспениваются, кружат в водовороте, затем, немного успокаиваясь, продолжают нескончаемый бег уже по чужой земле: в недавнем прошлом считавшейся братской, теперь же непонятно какой. Во всяком случае, иной какой-то.
– Ну какая тут может быть опасность? – пожал плечами старший лейтенант Кахоянов. – От вышки – рукой подать. Без оптики, как на ладони. Одно добавить можно: в темное время суток за этим отрезком границы вести наблюдение с прибором ночного видения.
– Вполне подходящее решение. Будем считать, что большего здесь ничего не нужно, – согласился прапорщик Голубин. – Действительно, участок можно взять на круглосуточное наблюдение.
– Да и до заставы всего верста. Кто рискнет?
– Ну, это как раз не аргумент. Под носом у заставы проходят. Сколько таких случаев граница знает.
– Приводили их нам в училище. Может, и впрямь усилим участок: попросим в Управлении проволоки и пропитанные опоры, продлим же ограждение своими силами, чтоб до самой до лесной просеки. Осилим? Как думаешь, Иван Демьянович?
– Осилим. Я самолично возглавлю работы.
Дальше, до самого стыка шли молча, внимательно проверяя следовую полосу и прикидывая, нужно ли что-то здесь менять, а что усиливать; и уже на стыке, обменявшись мнениями, решили все оставить как есть, лишь при возможности проверять ночью КСП трижды. Даже если увеличится нагрузка на личный состав. Солдаты поймут.
– Что? Теперь к чабанам? – спросил Кахоянов.
– Не ко всем. Достаточно на Шакирбаевскую кошару заглянуть. По остальным – послезавтра. На машине. Их за день не обойдешь. Да еще учесть нужно: без кумыса нигде не обойдется. Откажись – обид не расхлебать.
– Верно. Завтра – левый фланг, послезавтра – по всем чабанам.
Ущелье встретило их обычной сумеречной тишиной. Узкое, высокостенное, с острыми клыками гранита, где метра три, а где и выше от низа. Оно казалось сказочным. Особое же впечатление оставляли черные вороны, сидевшие нахохлившись на острых зубцах. Они поглядывали на людей со злобным недоверием, а иные даже сердито, с отвратительной хрипотцой, каркали.
– Дьявольщина! Иного слова не подберешь! – недовольно пробурчал старший лейтенант. – Никогда тихо здесь не пройдешь, выдает воронье. Пострелять бы их из мелкашки!
– Я много раз думал об этом. Но позволительно ли нам нарушать экологию?
Так, рассуждая о воронах, миновали они под их зловещими взглядами ущелье. Чуть левее выхода, почти у дороги, – одинокий дуб. Могучий столетний великан. На многих нижних ветках его ветерок треплет лоскутки. В основном серые и белые. Но за последние несколько месяцев на ветках все больше и больше появляются зеленые и красные полоски, и это в какой-то мере удивляло прапорщика Голубина.
Он еще в первый год своей пограничной службы спросил старшего чабана, им на кошаре Шакирбая был тогда пожилой мужчина Кереке. Из казахов. Тот разъяснил любознательному пограничнику так, что пояснение хорошо запомнилось:
– Если голова болит, нога болит, рука болит, сердце болит, душа болит, разорви одежды и вешай. В верхний мир через него уйдет дух болезни. Назад он не может. Ветер, солнце – меньше станет оберег, дух не узнает его. А если совсем рассыпется, еще лучше. Так я слышал от аксакалов, когда ребенком был.
Но почему теперь вывешиваются красные и зеленые? Неужели в моде у местных стало такого цвета белье?
Голубин хотел было поделиться своими наблюдениями и возникшими в связи с этим вопросами со старшим лейтенантом, но повременил. Зачем воду в ступе толочь? Но оттого, что смолчал до времени, сомнений не убавилось. Несколько лоскутков-полосок совсем свежие.
Кошара Шакирбая стояла немного правее выхода из ущелья и с километр от склона хребта. Казалось бы, неразумно такое: ветер продувает в любом направлении, если же под самым бы склоном – затишок и уют, но если вдуматься серьезно, то вполне можно оценить разумность выбора места для кошары: волкам не вольготно, из подлеска вынырнув, хватать любую овцу – и снова в лес; по ровности же травной хищникам почти невозможно подкрадываться к кошаре незамеченными. Собаки учуют и встретят далеко на подходе.
Путь офицеров вроде бы к кошаре, но Голубин предложил начальнику заставы подойти вначале к отаре, которая паслась прямо против выхода примерно на полуторакилометровом расстоянии.
– Хочется потолковать с подпасками.
– Есть ли нужда? – пожал плечами Кахоянов. – Да и старшего чабана, если увидит, не обидим ли недоверием?
– Ничего. На сердитых воду возят.
Метров за двести припустились встречать гостей здоровенные овчарки-волкодавы. Сперва беззвучно, но затем с захлебистым лаем. Остановиться бы Голубину с Кахояновым и подождать, пока подпаски (а их было двое) не окрикнут своих помощников, но прапорщик и старший лейтенант шагали уверенно на сближение. Правда, старший лейтенант не привык еще к тому, что злобный лай не завершится нападением (собаки, они – собаки и есть. Что у них на уме?), Голубин же вовсе не беспокоился: чабаны позволяли и даже поощряли собак облаивать пришельцев и лишь после этого утихомиривали их коротким приказом, и волкодавы послушными телками поворачивали к отаре на свои места, как будто ничего не случилось. Хоть на хвост наступай этим злобным на вид овчаркам.
– Вот это – дисциплина! – восхитился прапорщик, когда только что захлебывавшиеся злобным лаем псы с одного лишь слова присмирели. – Любезно мне это, но не очень понятно, как можно вымуштровать до такой послушности животное? Тут с людьми не всякий раз находишь общий язык.
– Подход. Именно, подход. Чего, быть может, нам не хватает.
Оба подпаска встретили офицеров с почтением, приложив руки к сердцам. Голубин заговорил с ними, Кахоянов же стоял в сторонке совершенно лишним. Ему конечно же хотелось бы знать, о чем прапорщик беседует с подпасками, но местный язык для старшего лейтенанта был сложней филькиной грамоты.
Когда отошли они от отары, чтобы их разговор не был бы понят подпасками, Кахоянов спросил:
– О чем ты, Иван Демьянович, глаголил с ними?
Прапорщик не ответил на прямой вопрос, и Кахоянов вынужден был слушать не то, что хотелось бы ему.
– Есть у меня, Валентин Владимирович, святое правило: переводчикам не доверять. И еще… Помощников из местных не мучить. Многие здешние чабаны, да и охотники иные, с большим трудом подбирают нужные русские слова в разговоре. Даже потеют от натуги. Стыдно в такие моменты становится за себя, что ты аксакала ставишь в неудобное положение. Однажды со мной такое случилось… На левом фланге лошадь, отбившаяся от табуна, перешла границу. Табунщик, разыскивая лошадь по следам, увидел ее за следовой полосой и, рискнув нарушить границу, пригнал беглянку обратно, И представь себе, остался на месте ждать пограничников, дабы объяснить, отчего на КСП следы. Старшим наряда по проверке КСП был я. Подошли мы к табунщику. Знакомый нам. Свой, как говорится. Не нарушитель. Он на следы показывает и что-то объясняет. Но мы-то ни ухом ни рылом! Он видит наше бестолковство – и бух на четвереньки. Ртом принялся траву щипать, как пасущаяся лошадь. Так вот, на четвереньках, приближается к следовой полосе. В общем, понял я. Поднял табунщика, успокаивать принялся, но на сей раз он ничего понять не может. А мне за себя стыдно. Так и пришлось табунщику идти вместе с нами на заставу. Не хотел остаться непонятым. Вел в поводу и свою верховую лошадь, и беглянку, за шею привязанную. Начальник быстро все выяснил. Он-то язык отменно знал. Тогда я, на одном из собраний, предложил организовать кружок. Попугал нас начальник заставы, мол, алтайский язык труднее-трудного, в нем сплелись тюркский, монгольский, тунгусский, маньчжурский и даже японский с корейским. Осилить, дескать, его сможет только тот, кто очень захочет. Я и еще несколько человек, рядовых и сержантов, захотели.
– Выходит, я не очень захотел. Брался, но не одолел…
– Меня бы попросил. Вдвоем и батьку можно осилить.
Голубин явно уходил от прямого ответа на вопрос начальника заставы, уводя разговор в дебри проблемы о необходимости пограничникам обходиться в общении с местным населением их родным языком. Без переводчика, предлагая старшему лейтенанту даже поставить вопрос перед Москвой о введении на заставах должности преподавателя местного языка.
Кошара же Шакирбая приближалась. Вот она встречает полудюжиной злобно лающих собак. А вот и сам хозяин. Довольно молодой, с еще не выгоревшим на горном солнце лицом, не задубленным суховейными ветрами – не лицо чабана и даже не лицо сельского жителя, а скорее изнеженного горожанина, привыкшего к комфорту.
Поклон с рукой у сердца, и на чистейшем русском, почти без акцента, приветствие гостей.
– Двери моего дома раскрыты настежь для уважаемых пограничников, волей Аллаха почтивших наше спартанское жилье. Самый жирный барашек будет сейчас зарезан. – И тут же вопрос: – По делам службы? Или требуется наша помощь? Мяса? Молока? Брынзы?
– Навестить зашли. Барашка не нужно. Времени нет. Другой раз с большим удовольствием.
Кахоянова и Голубина, как и при первой встрече с новым старшим чабаном, удивляла наигранная, а не свойственная восточным гордая приветливость, еще и его стремление подчеркнуть свою интеллигентность, свою непривычность к архаическому быту, но главное – его полную готовность исполнить любую просьбу пограничников.
С Кереке, прежним старшим чабаном отары на кошаре Шакирбая, все было иначе: седобородый, немного сутулый, но удивительно бодрый в свои восемьдесят с лишним лет, он вызывал уважение именно простотой в общении и открытостью в делах. Встречал тоже с приложенной к сердцу рукой, но со спокойным достоинством. Приглашал обычно так:
– Заходите в дом, попьем кумыс. Поговорим.
Выслушав просьбу, обдумывал ее, и лишь после этого либо соглашался ее исполнить, либо предлагал свой вариант, В слове своем был тверд, как скала. Ни разу не подвел пограничников.
Как сложатся отношения с новым старшим чабаном? Слащавая радужность встречи – еще не показатель. Поймет ли он важность того, что отара, ему вверенная, пасется в непосредственной близости от границы? Станет ли он аккуратным и надежным помощником заставе?
Когда они оказалась в просторной кошаре, пол которой был застлан кошмами, а в переднем углу поверх кошмы еще распластался пушистый китайский ковер с множеством подушек, чтобы на них возлежать, попивая кумыс, хозяин отлучался на время, извинившись: «Схожу, принесу кумыс, курт и баурсак», – Голубин твердо предупредил старшего лейтенанта:
– Вопросы, Валентин Владимирович, чабану буду задавать я.
– Почему?
– Так нужно. Объясню позже.
Пока не будут осушены без отрыва первые пиалы кумыса, а затем, уже без спешки, перемежая питье с пережевыванием твердого, как орехи, сушеного творога – курта, не будут опорожнены вторые пиалы, деловую беседу начинать нельзя, чтобы не оскорбить хозяина, наплевательски относясь к его гостеприимству. Но вот вековой ритуал исполнен, теперь позволителен разговор о том, ради чего пожаловали гости:
– Приезжал ли кто посторонний на кошару?
– Как ответить? Посторонних не было. Ветврач совхоза был. Только какой он посторонний? Он мой дядя.
– А охотники?
– Два раза.
– Нужно было бы известить заставу.
– Я проверял у них пропуска. Все в порядке. Говорил им, чтобы наведались к вам, но ни первый, ни второй охотник ничего не добыли. С пустыми руками, сказали, стыдно на заставе появляться. Засмеют тогда. Скажут: горе-охотники.
– Застава не алчна. Нам мзда не нужна! – вмешался в разговор Кахоянов. – Для нас главное – должный порядок в приграничной полосе. О каждом, кто посещает вашу кошару, мы просто обязаны знать и вполне надеемся на вашу помощь. Разве трудно известить, если сам гость не желает показываться нам? Пропуск должен быть предъявлен заставе. Мы же говорили вам об этом. А порядок такой – не наш каприз. Такой режим границы, установленный законом. Ни нам и ни вам его изменять.
– Вас понял, товарищ начальник. Зарублю себе на носу.
Провожал старший чабан пограничников все с той же подчеркнутой слащавой вежливостью. Не отпускал руку от сердца и убеждал, что впредь не допустит подобных ошибок. На собак, готовых облаять уходящих, прикрикнул грубо:
– Назад! Тихо!
Отшагали Кахоянов с Голубиным добрую сотню метров, и только тогда прапорщик заговорил:
– До тошноты противна его приторная услужливость.
– Верно, фальшь проглядывается. Только, думаю, натура у него такая. Мириться с этим придется.
– Может быть. Впрочем, многое для меня осталось непонятным. Почему я попросил разрешения задавать вопросы? Я же у подпасков спрашивал, приезжал ли кто на кошару. Ответ таков: охотников – двое, ветврач – несколько раз. На ящур якобы есть подозрение. Именно в этой отаре. Но старший чабан не сказал ни слова о ящуре. Умолчал и о том, что дядя его не единожды приезжал. Почему?
– Не хотел усугублять свою вину. Он, похоже, осознал свой промах и больше его не допустит.
– Не знаю… Вон у дуба договорим. Без остановки возле него. Пройдем, как ни в чем не бывало.
«Чего скрытничает?» – недоумевал Кахоянов, но продолжал молча шагать рядом с Голубиным.
Когда же они поравнялись с дубом, прапорщик внес во все ясность. Начал, однако, с вопроса:
– Приглядись, Валентин Владимирович, к лоскуткам. Есть ли что стоящее нашего внимания?
– Когда туда еще шли, я разглядел их. Одни рассыпаются от ветхости, другие– недавние. Но ты же мне объяснял: крепят к дубу лоскутки, оторванные от одежды, чтобы передать болезнь или немощь духу дерева, чтобы тот спровадил требуемое в верхнее небо.
– Так-то так, но отчего больше всего красных и зеленых? Рвут-то лоскутки от исподнего. И потом… Слишком много свежих. Оттого я и пытал подпасков, кто был в гостях. И не только о гостях спрашивал. И о тех чабанах, кто в последнее время обращался за помощью к духу дерева. И знаешь, Валентин Владимирович, каков был ответ? Никто! Никого не было. Не приезжал ни один чабан из соседних кошар. Слух такой по долине идет: духи предков дают какие-то знаки. Предупреждают о чем-то недобром. Или о возможной войне, или о чем-то еще, что всполошит долину, а может, и весь край. Как было в годы коллективизации. Тогда тоже появлялись красные и зеленые лоскуты-ленты, после которых стреляли и грабили. Убивали всех, кто за колхозы и совхозы.
– Фантастика! Неужели этому можно верить? Чушь какая-то…
– Похоже на чушь, это верно. Но знаки-то есть. Это – факт. Он-то и смущает меня. Думаю, нам нужно будет у входа в ущелье выставлять секреты. На всю ночь.
– Почему бы нет? Как меру по исполнению требований шифровки.
В ту же ночь у входа в ущелье затаился секрет, а утром, когда начальник заставы и старшина собрались на левый фланг, воротившийся секрет доложил, что ночь прошла тихо.
– А воронье горланило?
– Нет. Почивали мирно-тихо.
Следующий день – посещение кошар по всей долине. Возвращающийся секрет встретили на полпути к заставе. Все тихо. Воронье в ущелье не граяло.
Потянулись дни за днями, ночи за ночами, но ни на флангах, ни в ущелье никаких признаков не то, чтобы нарушения границы, но даже самой пустяковой зацепки, которую можно было бы раскручивать, не обнаруживалось. И вот старший лейтенант Кахоянов, планируя охрану границы на сутки, решил исключить секрет. Поделился со старшиной.
– Лучше лишний дозор по КСП вышлю.
– Пошли меня, Валентин Владимирович, старшим. На всю ночь. Продукты повару на завтрак и обед я выдам сегодня вечером, ну а если какие вопросы возникнут по хозяйству, ты же будешь на заставе.
К ущелью подошел наряд, когда совсем уже стемнело. Укрывшись за валунами так, чтобы их не было видно, а они имели бы круговой обзор и вместе с тем видели бы лица друг друга: ночь и тишина коварные, убаюкивают – глядишь, смежит кто-то очи и… схлопочет тычок в бочок. В один миг отлетит дрема.
До самой до полуночи – тихо. И вдруг… Крик ворона. Сердито-тревожный. Следом еще один. Затем – еще и еще. Удаляясь к выходу из ущелья. Через четверть часа снова карканье. Теперь в обратном направлении. Старшину Голубина так и подмывало кинуться в ущелье, но он сдерживал себя от опрометчивости. Вполне может быть либо лиса, либо волк. А секрет, он для того и секрет, чтобы не демаскировать себя по всякому подозрению. Вот когда нарушителя видишь, тогда другое дело. Почему, однако же, вороны закаркали от середины ущелья? И повторилось все тоже до середины?
С нетерпением Голубин ждал утра, подгоняя медленно уходящую ночь. Он твердо решил утром не сразу возвращаться на заставу, а проверить ущелье, предупредив об этом дежурного по заставе.
Перед рассветом они осторожно сменили место, а затем и вовсе отпятились подальше от ущелья на приличное расстояние: место секрета не должно быть расшифровано. Это – святое правило для каждого пограничника.
Переждав немного, прапорщик, теперь уже открыто, пошагал в ущелье, чтобы наконец выяснить, отчего ночью тревожились вороны. Легкая ли, однако, задача? Дно ущелья – сплошной гранит. Никаких следов даже под микроскопом не разглядишь, но старшина, наказав и младшему наряда быть предельно внимательным, прощупывал глазами каждый метр каменного дна. Вдруг что-то привлечет внимание.
Прокаркал недовольно чёрный ворон над головой. Похоже, тот же голос, что и ночью первым обеспокоил тишину. Еще внимательней стал приглядываться прапорщик к гранитной глади с пробивавшейся кое-где в трещинках жухлой травкой: не примята ли случайно?
Нет, не видно ничего подозрительного. Но сомнения не отпускали Голубина. Почему все же здесь, в самом центре, прокричал ворон? Почему здесь завершилось и обратное сопровождение зловещих птиц?!