Не считая собаки Уиллис Конни

С этого ракурса не разобрать. Я осторожно передвинулся к соседней щели между шторами. Женщина стояла перед компьютерами, глядя на них или, вернее, сквозь них с прежней целеустремленностью.

И что-то еще было в ее лице — чего я никогда не наблюдал у Верити, даже после объявления о помолвке Тосси и Теренса, — какое-то безрассудное отчаяние.

За дверью снова послышался шум. Женщина резко обернулась и двинулась туда — опять покинув мое поле зрения. А у входящего явно имелся ключ: когда я прокрался к первоначальной точке обзора, он уже стоял в дверях, глядя на хозяйничающую в лаборатории.

На нем были джинсы, потрепанный свитер и очки. Волосы темно-русые, слегка длинноватые, как водится у историков, чтобы легче было состряпать подобающую эпохе прическу. Он тоже казался знакомым — хотя, возможно, не он сам, а взгляд. Еще бы. Именно такой у меня неизменно появлялся при виде Верити.

Он держал пухлую кипу бумаг и папок и в придачу ключ от лаборатории.

— Привет, Джим, — сказала женщина.

Жаль, что она стоит ко мне спиной и ее глаз не видно.

— Что ты тут делаешь? — спросил Джим.

Голосом, который я знал не хуже своего собственного. Вот так номер! Это же мистер Дануорти собственной персоной.

Мистер Дануорти! Он, конечно, рассказывал мне о заре путешествий во времени, но я всегда представлял его — ну, вы понимаете, мистером Дануорти. А не тощим, неловким юнцом. Да еще влюбленным в недоступную красавицу.

— Пришла поговорить с тобой. И с Сёдзи. Он где?

— У начальства, — ответил мистер Дан… Джим. — Опять.

Он подошел к столу и сгрузил на край оттягивающую руки стопку бумаг и папок. Я переметнулся к другой щели. Что ж им на месте-то не стоится?

— Я не вовремя? — догадалась женщина.

— Да, времена не лучшие, — ответил Джим, перебирая стопку. — С тех пор как ты вышла за Битти и уехала, у нас успел смениться декан. Мистер Арнольд П. Ласситер. «П» означает «перестраховщик». Осторожничает сверх меры, за три месяца ни одной переброски. «Путешествие во времени — это ответственное дело, к которому нельзя приступать, не изучив досконально его механику». То есть без горы бланков и отчетов. Он требует полного анализа по каждой переброске (когда все-таки раз в сто лет соизволит дать добро) — проверку параметров, графики сдвигов, статистическую вероятность вмешательства, проверку страховочных мер… — Он оторвался от перебирания бумаг. — Как ты попала в лабораторию?

— Было не заперто, — соврала собеседница.

Я вывернул шею, пытаясь рассмотреть ее лицо.

— Отлично, — вздохнул Джим, наконец отыскивая нужную папку в кипе. — Перестраховщика удар хватит, если он узнает. А куда ты епископа Битти задевала?

— Он в Лондоне, подает апелляцию против указа Церкви.

Джим помрачнел.

— Да, я уже слышал, что Ковентрийский собор упраздняют. Мне искренне жаль, Лиззи.

Ковентри. Лиззи. Так вот она кто — Элизабет Биттнер, жена последнего ковентрийского епископа. Хрупкая седовласая старушка, с которой я беседовал в Ковентри. Понятно, почему ее волосы показались мне слишком яркими.

— Упраздняют… — горько вздохнула она. — Собор. А дальше упразднят религию, потом искусство и истину. Не говоря уже об истории.

Она снова скрылась из виду, направившись к затянутым бумагой окнам.

Да постой ты уже смирно!

— Это так несправедливо, — продолжила она. — Бристоль и тот оставили. Представляешь, Бристоль!

— А Ковентри им чем не угодил? — спросил Джим, тоже выходя из поля зрения.

— Церковь постановила, что все религиозные учреждения должны обеспечить себе семидесятипятипроцентную самоокупаемость. Это значит, туристы. А туристов манят только редкости и могилы знаменитостей. В Кентербери есть Беккет, в Винчестере — Джейн Остен и купель из черного турнейского мрамора, а Сент-Мартин-ин-зе-Филдс — в Лондоне, где есть еще Тауэр и музей мадам Тюссо. Редкости у нас были, но, к сожалению, все уничтожены люфтваффе в сороковом, — закончила она с горечью.

— В новом соборе есть окно баптистерия, — подсказал Джим.

— Да. А еще есть здание, напоминающее фабричный склад; витражи, развернутые в обратную сторону, и самый уродливый на свете гобелен. Середину двадцатого не назовешь золотым веком искусства. И архитектуры, в частности.

— Но ведь кто-то приезжает посмотреть на развалины старого собора?

— Мало кто. Битти убеждал Комитет по ассигнованиям, что Ковентри — особый случай и собор имеет историческую ценность, но его не послушали. Вторая мировая была слишком давно, ее почти никто не помнит. — Элизабет вздохнула. — И апелляция тоже ничего не даст.

— И что тогда? Вам придется закрыться?

Она, видимо, покачала головой.

— Нет, мы не можем такого себе позволить. Епархия в долгах по уши. Придется продавать. — Она резко вернулась в поле зрения. На лице застыла решимость. — Уже поступило предложение от Церкви грядущего — это такая нью-эйджевская секта, гадальные доски, явления призраков, беседы с усопшими… Его это убьет.

— Он останется совсем без работы?

— Нет, — усмехнулась Лиззи саркастически. — Религия упраздняется, а значит, священнослужителей днем с огнем не сыскать. Крысы бегут с тонущего корабля. Ему предложили место старшего каноника в Солсбери.

— Хорошо! — с чрезмерным жаром отозвался Джим. — Солсбери ведь в кандидатах на упразднение не состоит?

— Нет. Там масса ценностей. И Тернер. Что ему стоило ездить на пленэр в Ковентри? Но ты не понимаешь — Битти убьет сама мысль о продаже. Он же потомок Томаса Ботонера, того самого, который строил изначальный собор. Битти к нему душой прирос. Он все сделает, чтобы его спасти.

— А ты сделаешь все ради него…

— Да. — Элизабет посмотрела на Джима пристально. — Сделаю. Поэтому я к тебе и пришла. Хочу попросить об одолжении.

Она порывисто шагнула к нему, и оба снова пропали из виду.

— Что, если отправлять людей через сеть посмотреть на собор? — изложила она свою идею. — Пусть увидят, как он горит, поймут, что это значит, как это важно…

— Возить людей в прошлое? Мы Перестраховщика на научные переброски уломать не можем, какие уж тут экскурсии…

— Не экскурсии! — оскорбилась Элизабет. — Просто перебросить туда несколько человек.

— Комитет по ассигнованиям?

— И визорепортеров. Если на нашей стороне будет общественное мнение, если они увидят собственными глазами, то поймут…

Джим, похоже, покачал головой, потому что Элизабет сменила тактику.

— Не обязательно тащить их под бомбы. Можно в развалины сразу после налета — или, наоборот, в старый собор. Среди ночи, чтобы там никого не было. Пусть посмотрят на орган, на мизерикорды с «Пляской смерти», на детский крест пятнадцатого века — они поймут, что потерял Ковентрийский собор однажды, и не допустят этого снова.

— Лиззи… — начал Джим категоричным тоном.

Неужели она сама не знает, что ее предложение неосуществимо? Даже в старые добрые времена Оксфорд не пускал в прошлое туристов. Да и сеть не пускала.

Нет, знает, прекрасно знает.

— Ты не понимаешь! — произнесла она в отчаянии. — Это его убьет.

Дверь открылась, и в аудиторию вошел невысокий худосочный парень с азиатскими чертами.

— Джим, ты провел проверку параметров?..

Он застыл, глядя на Лиззи. Похоже, за ней половина Оксфорда бегала. Вторая Зулейка Добсон[58], не иначе.

— Привет, Сёдзи, — поздоровалась Лиззи.

— Привет, Лиз. Какими судьбами?

— Как там Перестраховщик? — вмешался Джим.

— Предсказуемо, — ответил Сёдзи. — Теперь его беспокоят сдвиги. В чем их функция? Откуда такие колебания? — Он заговорил с надрывом, передразнивая Ласситера: — «Прежде чем переходить к делу, необходимо учесть все вероятные последствия». Он не санкционирует новые переброски, пока мы не представим полный анализ рисунка сдвигов по всем уже совершенным, — закончил Сёдзи своим обычным голосом и удалился из поля зрения к компьютерам.

— Шутишь? — ужаснулся Джим, пропадая вслед за Сёдзи. — На это уйдет полгода. Мы тут корни пустим.

— Думаю, на то и рассчитано, — кивнул Сёдзи, усаживаясь за средний компьютер и начиная печатать. — Чем меньше перебросок, тем спокойнее. А почему шторы в сети опущены?

О внезапно материализовавшемся в баллиольской лаборатории путешественнике из будущего (равно как и из прошлого) никаких преданий не сохранилось. То есть либо меня не застукали, либо я ловко выкрутился. Я принялся срочно придумывать оправдание.

— Если мы будем сидеть тут сиднем, — возмущался Джим, — как прикажете развивать темпоралистику? Ты не объяснил ему, что наука строится на эксперименте?

Сёдзи забарабанил по клавиатуре.

— «Мистер Фудзисаки, — проговорил он с надрывом, не переставая печатать, — мы с вами не на лекции по химии. Это пространственно-временной континуум».

Шторы совершенно некстати поползли вверх.

— Я знаю, что континуум, — возразил Джим, — но…

— Джим, — перебила еще невидимая, но уже открывающаяся взору Лиззи, и оба повернулись к ней. — Ты его попросишь хотя бы? Это ведь значит…

И я оказался в углу книжного магазина «Блэкуэлл». Его темные панели и книжные стеллажи от пола до потолка не перепутаешь ни с чем, они попросту вне времени. На миг мне показалось, что я вернулся в 2057 год и от баллиольской лаборатории меня отделяет минутная пробежка по Брод-стрит, но осторожный взгляд из-за стеллажей показал, что не все так просто. За решетчатой витриной шел снег. А перед Шелдоновским театром стоял припаркованный «даймлер».

До двадцать первого века, похоже, далековато. Да и конец двадцатого еще неблизко, понял я, оглянувшись вокруг. Ни терминалов, ни карманных форматов, ни распечатки на месте. Только твердые переплеты, в основном даже без суперобложек, в синем, зеленом и коричневом коленкоре.

И продавщица, надвигающаяся на меня с блокнотом в руке и желтым карандашом за ухом. Скрываться в углу поздно — она меня уже заметила. К счастью, мужская одежда в отличие от женской с годами почти не менялась, речные блейзеры с фланелевыми брюками встречаются в Оксфорде и по сей день, вот только не в разгар зимы. Ладно, если повезет, сойду за первокурсника.

На продавщице было темно-синее узкое платье, которое Верити датировала бы с точностью до месяца, но для меня вся мода середины двадцатого — темный лес. Пятидесятые? Нет, подколотые карандашом волосы затянуты в тугой пучок, а на ногах — ботинки на шнуровке. Начало сороковых?

Тоже вряд ли, окна все целы, никаких затемняющих штор и мешков с песком у двери, да и продавщица довольно упитанная и цветущая для послевоенного времени. Значит, тридцатые.

Тридцатые — специализация Верити. Может, сеть по ошибке закинула меня в одну из ее прошлых перебросок? Или Верити тоже тут? Нет, невозможно. Мой костюм еще сойдет, но ее длинное платье с глухим воротом-стойкой и уложенные в высокую прическу волосы — ни в какую. Круг времен и мест, в которых она может оказаться, не вызвав диссонанса одним своим видом, получается довольно узким и, слава Богу, в основном цивилизованным.

— Вам помочь, сэр? — спросила продавщица, неодобрительно покосившись на мои усы.

Совсем про них забыл. В тридцатых растительность на лице не приветствуется? У Эркюля Пуаро вроде были усы?

— Вам помочь, сэр? — настойчиво повторила она. — Вы что-то конкретное ищете?

— Да.

Что спросить в «Блэкуэлле» в 1930 каком там? «Властелина колец»? Нет, это будет позже. «До свидания, мистер Чипс» [59]? Повесть вышла в 1934 году, но вдруг он еще не настал? Разглядеть дату на книжке квитанций у продавщицы не удавалось, а создавать очередной диссонанс, когда вокруг и без того континуум трещит по швам, желания не было.

— «Упадок и разрушение Римской империи», — перестраховался я. — Гиббона.

— Это вам на второй этаж, — указала продавщица. — Отдел истории.

Спасибо, на второй этаж мне не надо. Лучше держаться поближе к точке переброски. Что у них на первом? Через восемьдесят лет будут записки и метапроза, но сейчас вряд ли. «Алиса в Зазеркалье»? Нет, вдруг детскую литературу уже выделили в отдельное помещение.

— Лестница на второй этаж вот здесь, сэр, — показала продавщица вынутым из-за уха карандашом.

— А «Трое в лодке» Джерома у вас есть? — нашелся я.

— Сейчас посмотрю. — Она двинулась в конец зала.

— «Не считая собаки», — крикнул я вдогонку и, как только она скрылась за стеллажами, юркнул обратно в свой укромный угол.

Я смутно надеялся, что сеть будет открыта или хотя бы мерцанием обозначит скорую готовность, но среди подпирающих потолок книжных полок не наблюдалось даже намека на ее присутствие. И никаких подсказок насчет текущего года.

Я стал по очереди заглядывать на титульные страницы книг. 1904. 1930. 1921. 1756. Эх, беда с этой литературой. Она тоже вне времени. 1892. 1914. Без даты. Я перевернул страницу. И там тоже нет. Тогда я посмотрел на заглавие. Еще бы! Геродотова «История», которую профессор с полковником цитировали только вчера.

У входа звякнул колокольчик. Я осторожно выглянул из-за стеллажа, надеясь увидеть Верити. Но в магазин вошли три дамы в меховых палантинах и шляпках с фигурно заломленными полями.

Посетительницы остановились прямо у двери, любовно отряхивая меха от снега, словно поглаживая, и переговариваясь высокими аристократическими голосами, слегка в нос.

— …и сбежала с ним! — закончила самая правая. Ее палантин напоминал распластанную Принцессу Арджуманд. — Так романтично!

— Но ведь он фермер! — воскликнула средняя. Ее меха больше походили на Сирила и шириной не уступали бульдожьей спине.

— И что такого, что фермер? — возразила третья. — Я рада, что она за него вышла. — Палантин у нее был самый роскошный, с лисьими головами, которые поблескивали стеклянными глазками. — Иначе так бы и чахла на церковных собраниях и благотворительных ярмарках. Позвольте, а что же я хотела купить? Я еще сказала Гарольду утром, не забыть бы, когда попаду в «Блэкуэлл». Что же?

— А мне нужен подарок на день рождения крестнице, — сообщила та, что с Сирилом на плечах. — Чем бы ее порадовать? «Алисой», пожалуй, хотя я никогда не понимала, что дети в ней находят. Какая-то чехарда бессмысленная. Тут исчезли, там появились.

— Ой, смотрите! — воскликнула «лиса», беря со стола новинок книгу в зеленой суперобложке. Рука в рыжей, под цвет палантина, перчатке заслонила название, но автора я разглядел. Агата Кристи. — Вы читали ее последний роман?

— Нет, — покачала головой укутанная в Сирила дама.

— Да, — отозвалась «Принцесса Арджуманд». — Там…

— Нет-нет-нет! — «Лиса» остановила ее взмахом рыжей перчатки. — Не рассказывай, чем закончится. — Она повернулась к «Сирилу». — Вечно Кора всю интригу испортит. Помнишь «Убийство Роджера Экройда»?

— Сравнила! Мириам, не ты ли сама допытывалась, по какому поводу такая шумиха в газетах? — возмутилась «Принцесса». — Как еще было объяснить, не раскрывая, кто убийца? И потом, здесь с «Роджером Экройдом» совершенно ничего общего. Тут про девушку, которую пытаются убить, то есть это мы должны так думать. А на самом деле…

— Не рассказывай! — воскликнула «лисичка».

— И не собиралась, — с достоинством ответила «Принцесса». — Я просто хотела намекнуть, что иногда мы принимаем за преступление вовсе не преступление. Восприятие бывает обманчивым.

— Как в «Тайне авторучки» [60], — подхватила «Сирил». — Нам кажется, будто это первое преступление, а выясняется, что уже второе. Первое произошло много лет назад, и никто о нем даже не подозревал, а убийцей…

— Не рассказывай! — «Лисичка» зажала уши ладонями в рыжей лайке.

— Это сделал дворецкий, — сообщила «Сирил».

— Ты же не читала! — возмутилась «лисичка», отнимая ладони от ушей.

— Не читала. Но это всегда дворецкий.

Свет погас. Странно, сейчас ведь день, и даже если вдруг отключилось электричество, зал с такими большими витринами не может погрузиться в кромешный мрак. Я вытянул руку, нащупывая соседний стеллаж. Он оказался твердым и сырым, словно каменная кладка. Я осторожно шагнул к нему — и чуть не рухнул в пропасть.

Нога нащупала пустоту. Я отпрянул, шатаясь, и плюхнулся всем весом на камень. Лестница. Тогда я пошарил вокруг, прохлопывая ладонью грубую каменную стену — вверх, потом вниз. Винтовая лестница с узкими клиновидными ступенями. Похоже, я в башне. Или в темнице.

Было зябко и промозгло, едва уловимо тянуло плесенью. Вряд ли темница: в подземельях пахнет куда хуже. Но если это башня, то из бойницы где-нибудь наверху должен сочиться свет, и где он? Даже собственную руку не разглядеть. Значит, подземелье.

Или, мелькнула обнадеживающая мысль, из-за прыжков туда-сюда во времени я заработал такую перебросочную болезнь, что совершенно ослеп.

Я нащупал в кармане спичку и чиркнул ею о каменную кладку. Ага, зря надеялся. Со всех сторон теснились каменные стены и каменные ступени. Точно, темница. Значит, на Оксфорд 2018-го или 1933-го можно не рассчитывать.

Бум на темницы был в семнадцатом веке. С шестнадцатого по двенадцатый, впрочем, тоже. А до того типовую английскую застройку составляли большей частью свинарники да хижины. Чудесно. Застрял в средневековом норманнском подземелье.

А может, в закоулке лондонского Тауэра, и через несколько минут сюда ввалится толпа туристов. Но что-то подсказывает — вряд ли. Ступени в неярком свете спички показались совсем не стертыми, и стена без поручней.

— Верити! — крикнул я в темноту.

Эхо запрыгало с камня на камень — и увязло в тишине. Я осторожно встал и, обеими ладонями скользя по каменной кладке, двинулся наверх, нащупывая ступени ногой. Раз ступень. Два.

— Верити, ты здесь?

Молчание. Еще ступень.

— Верити!

Следующая ступень качнулась предательски, я замахал руками, хватаясь за что попало, но только ссадину получил. Съехав вниз, я больно грохнулся на колено.

Будь Верити здесь, она бы услышала. Однако я все равно позвал еще раз. Гулкая тишина взорвалась странным звуком — диким шуршанием и хлопаньем крыльев, несущимся прямо на меня. Летучие мыши. Отлично. Я загородился невидимой рукой. Хлопанье усилилось, но я по-прежнему ничего не мог разглядеть, хоть и пялился в темноту до рези в глазах. Шелест надвигался, крыло мазнуло по локтю. Великолепно. Эти мыши тоже ни черта не видят. Я снова замолотил руками, и шелест, оглушив на миг, начал стихать, удаляясь. Я медленно и бесшумно опустился на ступень.

Так, хорошо. Самое разумное, конечно, сидеть и ждать, пока откроется сеть. Надеясь, что не застрял тут насовсем, как Каррадерс.

— А Верити, значит, пусть скитается бог весть где?! — заорал я и тут же об этом пожалел, потому что мыши налетели снова и угомонились только минут через пять.

Я замер и прислушался. Либо в этой темнице капитальная звукоизоляция, либо я где угодно, кроме последних трех столетий. Промышленный переворот навсегда лишил мир тишины. Даже в викторианскую эпоху в сельской местности были поезда и паровые катера, а в городах — грохот и шум транспорта, который вскоре перерастет в рев. В двадцатом и двадцать первом веках добавился еще и несмолкающий гул электрических и электронных устройств. Здесь же, когда мыши сложили крылья, наступило полное безмолвие.

И что теперь? Если снова отправлюсь на разведку, рискую сломать шею и, возможно, пропустить стыковку. При условии, конечно, что сеть откроется.

Я нашарил еще спичку и карманные часы. Половина XI-го. Уордер держит в Мачингс-Энде тридцатиминутные интервалы, в лаборатории я провел минут двадцать, не больше, в «Блэкуэлле» — около пятнадцати. Значит, сеть может открыться в любое время. Или вообще не открыться, если мне уготована участь Каррадерса.

Как быть? Сидеть и пялиться в темноту? Беспокоиться за Верити? Вычислять, что случилось с епископским пеньком?

По утверждению Верити, детективу совсем не обязательно куда-то ходить и что-то делать. Достаточно устроиться в кресле (или в темнице) и раскрыть тайну при помощи «маленьких серых клеточек». Чего-чего, а тайн мне хватает. Кто вообще мог позариться на епископский пенек? Кто такой мистер К и почему до сих пор не дал о себе знать? Какое задание проворачивал Финч? Что я делаю в Средних веках?

Ну, с последним по крайней мере все ясно. Мы с Верити потерпели неудачу, и континуум расползается по швам. Сперва застрявший в Ковентри Каррадерс, потом сдвиги на обратных перебросках, потом Верити — не надо было ее пускать. Мог бы сразу догадаться, к чему все идет, когда сеть не открылась. То есть еще раньше, когда Тосси не встретила мистера К.

Вот он, худший из сценариев Ти-Джея — слишком резкий диссонанс, с которым континууму не справиться. «Видите, — показывал он на бесформенное серое пятно, — вот здесь и здесь — крупный рост сдвигов, но его не хватает, чтобы унять диссонанс, и страховочные механизмы дают сбой, сеть начинает барахлить, ход истории меняется».

Ход истории. Теренс вместо Мод женится на Тосси; другой пилот вместо их внука летит бомбить Берлин, промахивается мимо цели или попадает под зенитный огонь, или ему мерещатся перебои с двигателем и он поворачивает назад, а вслед за ним и остальные, решив, что он получил приказ, или они сбиваются с курса, как те немцы за два дня до них. А может, отсутствие внука Теренса и Мод каким-то образом сказывается на развитии авиастроительства, или запасах горючего в Англии, или погодных условиях. И налет отменяется.

Люфтваффе не наносит ответный удар по Лондону. И по Ковентри. Значит, никакого проекта реконструкции. И леди Шрапнелл незачем посылать Верити в 1888 год. Парадоксы множатся, достигают критической массы, и сеть начинает рваться, запирая Каррадерса в Ковентри, а меня закидывая все дальше и дальше в прошлое. Вот кошка, которая сбросила бомбу, от которой рухнул дом, который построил Джек.

Почувствовав, что подмерзаю, я запахнул поплотнее блейзер, стягивая лацканы у горла и жалея, что это не твидовый пиджак.

Но если события действительно развиваются по худшему сценарию, почему на переброске Верити не увеличился сдвиг? «Вот смотрите, — показывал Ти-Джей, выводя на экраны модель за моделью, — каждый диссонанс порождает область резкого роста сдвигов вокруг эпицентра». Каждый. Кроме нашего.

Девять минут на первой переброске, от двух до тридцати на всех остальных, в среднем — четырнадцать на всех путешествиях в викторианскую эпоху. И только две области увеличения сдвигов, причем одна из-за «Ультры».

Я снял блейзер и закутался в него, как в одеяло, дрожа и думая об «Ультре». В «Ультре» тоже хватало страховочных механизмов. Первый рубеж обороны, понятно, секретность. Если где-то произойдет утечка, то включается второй рубеж, как было в Северной Африке.

Там при помощи «Ультры» отслеживали и топили конвои, поставляющие горючее Роммелю, а чтобы отвести подозрения в дешифровке секретных донесений, каждый раз посылали самолет-разведчик: увидев его над конвоем, фашисты должны были прийти к выводу, что их засекли с воздуха.

Уловка действовала, пока однажды из-за густого тумана самолет не упустил возможность помаячить над конвоем, а ВВС и Королевский флот не явились топить танкеры, чтобы горючее не досталось Роммелю, и чуть не рассекретили всю операцию.

И тогда руководство «Ультры» привело в исполнение запасной план, посеяв в мальтийском порту ложные слухи и послав несуществующему агенту легко поддающееся расшифровке и без труда перехватываемое сообщение. В нем агента благодарили за сведения о конвое и давали повышение. Следующие полгода фашисты распутывали сплетни и выслеживали вымышленного агента. Не подозревая об «Ультре».

А в случае провала запасного плана руководство придумало бы еще один, третий. И даже если бы планы проваливались один за другим, все равно время было бы выиграно.

Независимо от величины диссонанса континуум обязан попытаться его предотвратить. Вместо этого он создает девятиминутный сдвиг — и Верити попадает ровно в тот момент, когда кошку можно выловить, хотя пять минут в любую сторону, и диссонанса не случилось бы вовсе. Такое впечатление, что континуум при одном намеке на этот диссонанс рухнул без чувств, как миссис Меринг.

Верити говорила, нужно искать некую мелочь, странную деталь, которая не укладывается в общую картину. Но у меня кругом сплошные странности. Почему, если континуум пытается восстановиться, я не очутился сразу в Мачингс-Энде — ведь тогда я вернул бы кошку и миссис Меринг не понадобилось бы прибегать к услугам мадам Иритоцкой? Зачем выбрасывать меня на три дня позже, да еще там, где я расстрою встречу Теренса с Мод? И самая большая странность — почему сеть вообще допустила диссонанс, если ей положено было автоматически закрыться перед Верити с кошкой на руках?

«Вы же понимаете, это все гипотетически, — сказал Ти-Джей. — На самом деле в любом из этих случаев сеть бы просто не открылась».

К Ватерлоо невозможно подобраться. И к театру Форда. И к улице Франца-Иосифа. Если кошка так важна для истории, почему сеть свободно пускает кого угодно в Мачингс-Энд? Почему не подскочил сдвиг на переброске Верити, если как раз там он должен был подскочить, равно как и в Оксфорде в апреле 2018 года? И как туда попал я, если сдвиги всех оттуда выкидывают?

Как было бы здорово, если бы там, в лаборатории 2018 года, нашелся ответ, но пока ясно одно: ни Джим Дануорти, ни Сёдзи Фудзисаки этот сдвиг не устраивали. Им вообще отменили переброски.

Конечно, Эркюль Пуаро на моем месте уже излагал бы разгадку не только тайны загадочного диссонанса, но и погубленных в Тауэре принцев, Джека-потрошителя и взорванной в соборе Святого Павла точечной бомбы. Но его тут нет, как и щеголя Питера Уимзи, а если бы были, я бы снял с них пиджаки и укутал коченеющие колени.

Только теперь я вдруг осознал, что различаю в окружающей кромешной тьме какую-то неровность, похожую на раствор между камнями, а значит, откуда-то проникает свет.

Я вжался в стену, однако свет — или скорее чуть менее кромешная тьма — не мерцал и не приближался, как, скажем, плывущий откуда-нибудь сверху факел. И на желтовато-оранжевый круг от фонаря со свечой не похоже. Просто чуть разбавленная темнота. И наверное, переброской меня все же слегка контузило, потому что я целых пять минут додумывался до простой мысли: кромешная темнота означает ночь, а я сижу в башне. И выбираться нужно вниз.

Потом понадобилось еще раз оступиться и ссадить теперь уже правую руку, чтобы додуматься до следующей простой мысли: если подождать еще полчаса, развиднеется больше, и я смогу выбраться, не свернув шею.

Я уселся на ступень, откинулся затылком на стену и стал смотреть, как редеет темнота.

Предположив, что темнота означает темницу, я изначально смотрел на происходящее под неправильным углом. Что, если по отношению к диссонансу мы поступаем так же? Исходим из неверного предположения?

Примеров неверных предположений история знает немало: Наполеон, уверенный, что Ней взял Катр-Бра; Гитлер, решивший, будто вторжение союзных войск произойдет через Кале; саксы короля Гарольда, не ведающие, что якобы отступающие войска Вильгельма Завоевателя заманивают их в ловушку.

Что, если мы тоже смотрим на диссонанс под неверным углом? Может, есть какое-то объяснение, которое поставит все на места — и отсутствие сдвига на переброске Верити, и резкий его скачок в 2018 году? Какой-то ракурс, в который впишется все: и Принцесса Арджуманд, и Каррадерс, и епископский пенек, и все эти треклятые барахолки, и священники, не говоря уже о собаке — и головоломка разом сложится…

Наверное, я заснул, потому что, когда открыл глаза, совсем рассвело, а снизу доносились приближающиеся голоса.

Я заметался взглядом по узкой башне, словно и впрямь надеясь отыскать укрытие, а потом рванул наверх. Ступенек через пять я спохватился, что нужно считать их, иначе потеряю точку переброски. Шесть, семь, восемь — отсчитывал я про себя, поднимаясь на следующий виток. Девять, десять, одиннадцать. Я замер, прислушиваясь.

— Hastyeh doon awthaslattes? — спросил женский голос.

Похоже на средневековую речь, значит, со временем я все-таки не ошибся.

— Goadahdahm Boetenneher, thahslattes ayrnacoom, — ответил мужской.

— Thahslattes maun bayendoon uvthisse wyke, — потребовала женщина.

— Tha kahnabay, — не уступал мужчина.

Я не понимал, о чем они говорят, но разговор этот слышал уже сотни раз; в последний — у южного портала церкви Святого Михаила. Женщина допытывается, почему то-то и то-то до сих пор не сделано. Мужчина оправдывается. Женщина (явная далекая пра-пра-пра леди Шрапнелл) говорит, что причины ее не интересуют, к благотворительной ярмарке все должно быть готово.

— Thatte kahna bay, Goadahdahm Boetenneher, — повторил мужчина. — Tha wolde hahvneedemorr holpen thanne isseheer.

— So willetby, Gruwens, — приказала женщина.

Грохнула расшатанная ступенька, и женщина рявкнула:

— Lokepponthatt, Gruwens! The steppe bay lossed.

Бранит за неполадки. Правильно. Пусть выдаст ему по первое число.

— Ye charge yesette at nought, — пристыдила она.

— Ne gan speken rowe, — залебезил работник.

Они продолжали подниматься. Я поднял голову, вглядываясь в лестничный колодец — вдруг там наверху есть какая-нибудь площадка или приступка?

— Tha willbay doone bylyve, Goadahdahm Boetenneher.

Ботонер. А вдруг та самая Анна Ботонер — или Мария, которые строили шпиль Ковентрийского собора? Неужели это он и есть?

Я двинулся наверх, стараясь ступать как можно тише и считая ступени. Девятнадцать, двадцать.

Вбок от лестницы уходила площадка, упирающаяся в пустоту. Колокола. Точнее, будут колокола, когда их повесят. Вот я и определил свое пространственно-временное положение — башня Ковентрийского собора в год постройки, 1395-й.

Голоса пропали. Вернувшись к лестнице, я на цыпочках спустился на пару ступеней. И чуть не наступил на голову женщине и работнику.

Они стояли прямо подо мной, так что видно было макушку белого апостольника. Рванув назад, я ринулся вверх по лестнице и едва не раздавил голубя. Он возмущенно заголосил, отчаянно захлопал крыльями, словно летучая мышь, и слетел мимо меня вниз, к площадке.

— Shoo! — крикнула высокочтимая Ботонер. — Shoo! Thah divils minion!

Я замер, готовясь рвануть еще выше и стараясь не пыхтеть, но они дальше не поднимались. К голосам теперь примешивалось непонятное эхо — похоже, они отошли на дальний край площадки, и минуту спустя я прокрался обратно, откуда за обоими можно было наблюдать тайком.

Работник — в коричневой рубахе и кожаных штанах — удрученно качал головой.

— Nay, Goadudahm Marree. It wool bay fortnicht ahthehlesst.

Мария Ботонер. Я с интересом посмотрел на дальнюю прародительницу епископа Биттнера. Перехваченное слегка провисшим чеканным поясом красно-коричневое узкое одеяние с широкими рукавами, в прорезях которых виднеется желтое нижнее платье. Льняной апостольник туго охватывает круглые морщинистые щеки. Кого-то она мне напоминает. Леди Шрапнелл? Миссис Меринг? Нет, старше. Седовласую?

Мария куда-то показывала, возмущенно встряхивая апостольником.

— Thahtoormaun baydoon ah Freedeywyke.

Работник отчаянно замотал головой.

— Tha kahna bay, Goaduhahm Boetenneher.

Женщина топнула ногой.

— So willetbay, Gruwens.

Резко развернувшись, она решительно зашагала к лестнице.

Я юркнул в укрытие, готовый сию секунду мчаться наверх, но разговор, видимо, был окончен.

— Bootdahmuh Boetenneher, — взмолился работник, семеня за ней.

Я крался следом, держась на виток выше.

— Gottabovencudna do swich… — увещевал работник.

Уже и до точки переброски недалеко.

— Whattebey thisse? — вдруг озадачилась женщина.

Я осторожно спустился на ступень, потом еще на одну, пока не увидел их снова. Мария Ботонер показывала на что-то в стене.

— Thisse maun bey wroughtengain, — напустилась она на работника с новой силой, и над ее головой, словно нимб, засияло едва заметное мерцание.

Нет, только не сейчас! Проторчать тут всю ночь, и теперь…

— Bootdahmuh Boetenneher… — скис работник.

— So willet bey, — тыча костлявым пальцем в стену, оборвала его Мария Ботонер.

Мерцание разгоралось. Сейчас кто-нибудь из них поднимет голову и заметит.

— Takken under eft! — велела она.