Не считая собаки Уиллис Конни

Глава пятая

Джордж сказал: «Давайте махнем вверх по реке. Речная прогулка обеспечит нам свежий воздух, моцион и покой, постоянная смена обстановки займет наши умы (даже то, что выдает за него Харрис), а здоровая усталость будет содействовать возбуждению аппетита и улучшит сон».

«Трое в лодке, не считая собаки» Джером К. Джером

— Очень приятно, Сирил, — выдохнул я, не решаясь подняться. Где-то я читал, что резкие движения могут их спровоцировать. Или это про медведей? Лучше бы Финч дал мне послушать про бульдогов, а не про дворецких. Это в наше время бульдоги — ласковые плюшевые игрушки: талисман колледжа Ориэл, например, просто лапочка, день-деньской дрыхнет перед привратницкой, дожидаясь, пока его потискают.

Но я-то имею дело с бульдогом девятнадцатого века, собакой, выведенной для боев с быками — очаровательных состязаний, где бойцовый пес, у которого в породе заложена мертвая хватка и свирепость, вцепляется в жизненно важную артерию быку, а тот пытается сбросить с себя обидчика или поднять на рога. Когда запретили бои быков? Явно до 1888 года. Но ведь мертвая хватка и свирепость сразу не исчезнут, нужно время, чтобы их вытравить.

— Искренне рад знакомству, Сирил, — продолжил я с надеждой.

Сирил издал короткий рык. А может, рыгнул.

— Сирил у нас из очень достойной семьи, — хвастался тем временем Теренс, сидя на корточках рядом с моим простертым на земле телом. — Отец — Дэн-потрошитель от Медузы, а прапрадед — Палач, непревзойденный чемпион бычьих боев. Ни одного проигранного.

— Правда? — выдавил я обморочным голосом.

— А прапрапрадед схватился с самим Чепрачным Стариком. — Теренс восторженно покачал головой. — Восьмисотфунтовый гризли. Вцепился медведю в морду и не отпускал пять часов.

— Но ведь мертвую хватку и свирепость из породы уже вытравили? — понадеялся я.

— Да нет, что вы!

Сирил снова заворчал.

— У бульдогов ничего подобного, по-моему, отродясь не было, — развил мысль Теренс. — Разве только по необходимости. Когда тебя медведь дерет, кто угодно разъярится. Да, Сирил?

Сирил еще раз булькнул утробно — на этот раз определенно рыгнул.

— Палач, говорят, добрейшей души был пес, золотое сердце… Мистер Генри плывет с нами, Сирил, — сообщил Теренс бульдогу, который по-прежнему прижимал меня к земле и обильно поливал слюной. — Как только загрузим лодку и договоримся с Джавицем. — Он щелкнул крышкой карманных часов. — Пойдемте, Нед. Без четверти двенадцать. Успеете еще наиграться с Сирилом.

Подхватив обе картонки, он двинулся к причалу. Сирил, видимо, решив помочь, слез с меня и потрусил обнюхивать корзину для пикника. Я, поднявшись, спас многострадальную поклажу и спустился вслед за Теренсом к реке.

Джавиц, воинственно скрестив руки на груди, стоял на причале у огромной груды вещей.

— Они думают, я разрешу им грузить лодку без оплаты! — возвестил он в пространство. — Но Джавиц этот фокус уже видел. — Он сунул мне под нос немыслимо чумазую ладонь. — Пятишесть.

Что подразумевалось под «пятишестью» (равно как и под упомянутой прежде «девяткой»), я мог только догадываться, поэтому вручил кошелек Теренсу.

— Вы расплачивайтесь, а я перенесу остальной багаж.

Забрав портплед и ранец, самостоятельно докатившийся до середины спуска, когда на меня прыгнул Сирил, я переправил их на причал. Сирил дружелюбно шествовал рядом.

Теренс уже стоял в облупленной темно-зеленой лодке с гордым названием «Виктория» на носу. Потрепанная, но вместительная — что хорошо, поскольку груда вещей на причале принадлежала, как выяснилось, Теренсу.

— Вот наша ласточка! — провозгласил он, принимая у меня портплед и засовывая под среднюю банку. — Загрузим в два счета — и в путь.

В два счета не получилось. Мы уложили багаж Теренса, состоявший из большого гладстоновского саквояжа, двух картонок, чемодана, трех корзин, деревянного ящика, жестянки, скатанных рулоном одеял и двух удилищ, на носу, а мой на корме. После этого для нас места в лодке не осталось, так что пришлось все вытаскивать и начинать заново.

— Нужен научный подход, — решил Теренс. — Сперва крупные вещи, а мелочь — между ними.

Так мы и поступили, начав с «гладстона» и закончив одеялами, которые раскатали и запихнули по углам. На этот раз посередине остался пятачок примерно с фут шириной. Туда незамедлительно плюхнулся Сирил.

Я уже хотел предложить оставить часть своего багажа на берегу, но не решился, поскольку не знал, что в нем.

— Эх, зря я не взял Доусона! — подосадовал Теренс. — Доусон — виртуоз погрузки.

Наверное, его лакей. А может, ручной енот.

— Когда собирал меня в Оксфорд, каким-то чудом уложил все наши с Сирилом пожитки в один-единственный кофр, да еще и место осталось. С другой стороны, тогда пришлось бы сейчас грузить и его вещи. И его самого где-то сажать. — Теренс окинул багаж задумчивым взглядом. — Может, если, наоборот, начать с мелочей…

В конце концов я подал идею подмазать Джавица еще одной девяткой (сколько бы это ни было), и пусть он попробует. Он попробовал, безжалостно распихивая и уминая все без разбора под непрекращающееся монотонное бурчание.

— Так и надо, так и делайте — промурыжьте Джавица полдня в ожидании платы, — ворчал он, заталкивая ранец под банку, — а потом пусть еще и посудину загрузит, словно он вам лакей. А сами стойте, глазейте, как парочка баранов.

Мы глазели. Я по крайней мере. Оторваться от этого зрелища было невозможно. Вот уж из кого хватку и свирепость никто не вытравлял — я надеялся лишь, что в багаже нет ничего хрупкого или бьющегося. Сирил, изгнанный на берег, снова принялся обнюхивать корзину для пикника, в которой, наверное, находилась провизия. Теренс, взглянув на часы, поинтересовался, не может ли Джавиц поторопиться — что, на мой взгляд, было крайне опрометчиво.

— Поторопиться… — буркнул Джавиц, упихивая какую-то из Теренсовых картонок. — Притащат весь свой скарб до последнего носового платка, а потом торопят. Можно подумать, они к истокам Нила собрались. Вот затонет посудина, и поделом.

Наконец, изрядно сдобрив процесс ворчанием и сделав заметную вмятину в чемодане, Джавиц закончил. Научным подходом здесь и не пахло, и гора на корме грозила вот-вот обвалиться, зато оставалось место для нас троих.

— Точно по графику, — кивнул Теренс, щелкая крышкой часов и ступая на борт. — Отдать швартовы, свистать всех наверх!

Сирил вразвалку забрался внутрь, плюхнулся на дно и захрапел.

— Эй, на берегу! Нед, пора отчаливать.

Я двинулся к лодке, но Джавиц заступил мне дорогу, протягивая руку за чаевыми. Я выдал ему шиллинг, явно переплатив. Он тут же посторонился, щербато осклабившись.

— Добро пожаловать на борт, — приветствовал меня Теренс. — Здесь поначалу довольно сложный отрезок, так что вы гребите, а я буду править.

Я кивнул и сел на весла, покосившись на них с сомнением. Мне, конечно, доводилось грести в университете, но только на скиммерах с автопилотом. А тут деревянные весла, каждое под тонну весом. И никак не закреплены. Я попытался сделать синхронный гребок, но одна лопасть глухо шлепнула по воде, а другая просвистела над поверхностью.

— Простите. — Я повторил попытку. — Отвык, пока болел.

— Ничего, руки сами вспомнят, — обнадежил Теренс. — Это как верхом ездить.

На второй раз я погрузил оба весла в воду, однако не смог вытащить. Тогда я налег изо всех сил, словно поднимая рухнувшую балку в Ковентрийском соборе, и обдал пассажиров и поклажу фонтаном брызг.

— Вот дурни! — бросил Джавиц в пространство. — Первый раз на веслах. Потонут еще до Иффли, а кто Джавицу лодку вернет?

— Давайте лучше я буду грести, — предложил Теренс, перебираясь на мое место, — а вы правьте. — Забрав весла, он ловко завел их в воду и сделал плавный гребок без единого всплеска. — Пройдем сложный участок, поменяемся.

Сложный участок включал в себя мост, за которым виднелось столпотворение яликов, плоскодонок, лодок и две большие красно-желтые баржи. Теренс энергично греб, то и дело напоминая мне держать ровно рулевые шнуры, и я честно пытался, но лодка, видимо, заразилась от Сирила креном и упрямо забирала влево.

Вопреки моим стараниям нас неуклонно сносило к набережной с плакучими ивами.

— Право руля! На штирборт! — кричал Теренс. — На штирборт!

Я понятия не имел, где тут штирборт, поэтому просто тянул наугад за оба шнура попеременно, пока лодка более или менее не выровнялась. К тому времени столпотворение уже осталось позади, и по борту показался просторный луг.

Я не сразу сообразил, что это крайст-черчский, только не тот, к которому я привык. Без бульдозеров, без лесов, без раздуваемых ветром полотнищ синего полиэтилена. Без стен собора, вырастающих из груд красного песчаника, раствора и черепицы. Без прорабов, покрикивающих на роботов-каменщиков. Без леди Шрапнелл, покрикивающей на прорабов. Без пикетов в защиту окружающей среды, образования, оксфордского пейзажа и всего подряд.

Коровья троица безмятежно жевала жвачку на месте будущей башни, закутанной в синий фасадный пластик в ожидании, когда леди Шрапнелл выторгует колокол у Ковентрийского муниципалитета.

По вьющейся через луг тропке к медовым стенам Крайст-Черча неторопливо шагали двое увлеченных разговором профессоров — может, беседовали о философии, а может, обсуждали труды Ксенофонта.

Поразительно, как ловко леди Шрапнелл выбила у колледжа луг под застройку. В девятнадцатом веке город тридцать лет отвоевывал разрешение проложить через этот участок хотя бы дорогу, и в конце концов победа осталась за колледжем, а потом, когда в Оксфорд провели метро, какая поднялась волна протеста, стоило только заикнуться о строительстве станции…

Однако темпоральная физика в своих исследованиях достигла порога, преодолеть который мог лишь ядерный мелкоструктурный генератор. Международные корпорации, потерявшие интерес к путешествиям во времени еще сорок лет назад, когда выяснилось, что из прошлого ничего не выдоить и не стрясти, раскошеливаться не собирались. Никаких средств на строительство, на зарплаты и гранты. Никаких, и точка. А леди Шрапнелл обладала целеустремленностью — и огромными капиталами. И к тому же пригрозила отдать деньги Кембриджу.

— Не туда! — вмешался Теренс. — Вы правите к берегу!

Я поспешно потянул шнуры, возвращая лодку на стремнину.

Впереди виднелись лодочные сараи колледжей и одетое зеленью устье Чарвелла, а за ним — серая башня колледжа Магдалины и длинная лента Темзы. Небо стелилось голубым муаром, солнце золотило взбитые подушки облаков. Вдоль берегов белели кувшинки, а между ними янтарно поблескивала вода цвета глаз уотерхаусовской нимфы.

— «Темно-бурая река, золотой песок», — процитировал я и только потом спохватился: вдруг Стивенсон написал это после 1888 года?

Но Теренс подхватил с готовностью:

— «Сверху ветви ивняка смотрятся в поток». Хотя на самом деле это не так. Следующий отрезок — почти сплошные луга до самого Иффли. И течет она не до «тихой бухты», а до Лондона. Поэзия, что поделать, на каждом шагу преувеличение и вымысел. Взять хотя бы Теннисона: «Она лежала в челноке, и волны мчали по реке волшебницу Шалот». То есть она плывет в Камелот, лежа в челне, — но ведь это абсурд. Как, спрашивается, править лодкой лежа? На первом же изгибе ее бы снесло в камыши — и дело с концом. Каких усилий нам с Сирилом стоит удержаться на стремнине — а ведь у нас и в мыслях нет разлечься на дне лодки, глазея в небо.

Он был прав. И между прочим, нас опять сносило к берегу, на котором теперь раскинулись каштаны, растопырив темно-зеленые пятерни.

— К штирборту! — сурово напомнил Теренс.

Я потянул веревку, и лодка нацелилась прямо на утку, свившую плавучее гнездо из прутьев и каштановых листьев.

Утка возмущенно крякнула и захлопала крыльями.

— К штирборту! Направо! — Теренс лихорадочно отгреб назад, мы обогнули гнездо и выскочили на середину. — Никогда не понимал, в чем тут фокус. Стоит уронить в реку трубку или шляпу — даже в каком-нибудь футе от берега, как их в два счета подхватывает течение и несет прямиком в море, а там мимо мыса Доброй Надежды в Индию. С бедняжкой Принцессой Арджуманд, наверное, так и вышло. Но в лодке почему-то, сколько ни выгребай, вечно какие-то заводи, водовороты, боковые течения — оглянуться не успеешь, а ты уже носом на бечевнике. И потом, даже если волшебница Шалот не застряла в камышах, есть ведь еще шлюзы. Да к штирборту же! К штирборту, не к бакборту! — Он щелкнул крышкой часов и налег на весла с удвоенной силой, периодически покрикивая, чтобы я держал к штирборту.

Однако несмотря на досадный левый крен лодки и на доставшегося мне в попутчики доморощенного капитана Блая[6], я постепенно проникался умиротворением.

Все идет отлично: я встретил связного, который явно знает эту эпоху как свои пять пальцев — вон как здорово вжился в роль оксфордского студента, — и мы плывем в Мачингс-Энд. А луг у Крайст-Черча еще свободен, и до леди Шрапнелл целых сто шестьдесят лет.

Хотя я так и не вспомнил, что от меня требовалось сделать в Мачингс-Энде, какие-то обрывки инструкции мало-помалу всплывали. Голос мистера Дануорти произнес отчетливо: «Как только вернете на место…» — это мне, а потом Финчу: «Пустяковое дело…» — и что-то о несущественном предмете. Какой именно несущественный предмет мне поручалось вернуть на место, по-прежнему загадка, но, очевидно, он где-то в груде багажа на носу, так что, в случае чего, просто оставлю в этом Мачингс-Энде всю поклажу. Да и Теренс, наверное, в курсе. Спрошу, как только отплывем подальше от Оксфорда. У нас явно назначена в Иффли какая-то встреча — возможно, там я и узнаю подробности.

А пока мое дело — отдыхать. Восстанавливать нервы после перебросочной болезни, леди Шрапнелл и барахолок, расслабиться, как советовал врач, и ни о чем не думать — вон как Сирил. Бульдог самозабвенно храпел, завалившись на бок.

Если викторианская эпоха — лечебница, то лучшей палаты, чем река, не придумаешь. Ласковые объятия солнца, мягкий плеск весел, умиротворяющие пейзажи, одетые зеленью берега, убаюкивающее гудение пчел, храп Сирила и рассуждения Теренса…

— Или взять Ланселота, — продолжал он, видимо, возвращаясь к «Волшебнице Шалот». — Вот он скачет на коне, в доспехах, шлеме, со щитом и копьем — и распевает «тирра-лирра». Хороша песня для рыцаря, выдумают тоже. Хотя… — Теренс ненадолго перестал грести. — Момент зарождения любви у Теннисона подмечен верно, хоть и пересолено самую малость. «Порвалась ткань с игрой огня, разбилось зеркало, звеня…» Вы верите в любовь с первого взгляда, Нед?

Перед глазами встал образ наяды, выжимающей мокрый рукав на ковер мистера Дануорти, — но тут все ясно, это побочное действие перебросочной болезни, гормоны шалят.

— Нет, — ответил я.

— И я не верил до вчерашнего дня. Как и в судьбу. Профессор Оверфорс утверждает, что никакой судьбы нет, есть лишь случайности и совпадения, но если так, почему она оказалась на берегу именно в этом месте? Почему мы с Сирилом решили покататься на лодке, вместо того чтобы читать Аппия Клавдия? Мы переводили «Negotium populo romano melius quam otium committi» — «Работа римлянам ближе, чем досуг», и я подумал: «Вот почему пала Римская империя! Потому что римляне не умели отдыхать». Допустить, чтобы та же участь постигла старую добрую Британию, я не мог; мы с Сирилом решительно встали, наняли лодку и поплыли к Годстоу, и как раз на том лесистом участке я услышал медовый голосок, как у феи, звавший: «Принцесса Арджуманд! Принцесса Арджуманд!» Я посмотрел на берег — и увидел самое прекрасное на свете создание.

— Принцессу Арджуманд?

— Нет-нет, красавицу в розовом, с золотыми локонами и очаровательнейшими, прелестнейшими, милейшими чертами лица. Нежный румянец, губы как лепестки роз, а носик — что за носик! Ланселотово «лицом, как ангел, хороша» не передаст этой красоты — и впрямь, чего ждать от рыцаря, который распевает «тирра-лирра»? Я замер на веслах, боясь неосторожным движением или словом спугнуть этого ангела, этот светлый дух, а она посмотрела на меня и спросила: «Сэр, вы, часом, не видели здесь кошку?» И все было в точности, как в «Волшебнице Шалот», только без проклятия и бьющихся зеркал. Что поделать, поэзии свойственно преувеличивать. Я, разумеется, и в мыслях не держал ложиться на дно челна и умирать от разбитого сердца. Я ловко подгреб к берегу, выскочил из лодки и спросил, какую именно кошку и где ее наблюдали в последний раз. «Черную, — ответило небесное создание, — с белой мордочкой и беленькими носочками на лапках — уже два дня как ее нет, вдруг с ней что-нибудь случилось…» — «Не бойтесь, у кошки девять жизней», — утешил я ее. И тут появилась ее компаньонка, кузина, и напомнила, что не следует разговаривать с незнакомцами. «Но этот молодой человек любезно вызвался помочь», — возразило небесное создание, на что кузина сказала: «Очень мило с вашей стороны, мистер?..» Я назвался. «Рады знакомству, — ответила кузина. — Я мисс Браун, а это мисс Меринг». А потом она обратилась к небесному созданию: «Тосси, боюсь, нам пора. Иначе опоздаем к чаю». Тосси! Есть ли на свете имя чудесней? «Вовек пребудет для меня оно мелодий ангельских нежней и слаще!» — восторженно продекламировал Теренс.

Тосси?

— А кто же тогда Принцесса Арджуманд?

— Кошка. В честь индийской махарани, чье имя носит Тадж-Махал. Хотя в таком случае, по логике, ему бы следовало зваться Тадж-Арджуманд. Ее отец служил в Индии — восстание, раджи, «и вместе им не сойтись», сами понимаете.

— Чей отец? Принцессы? — Я совсем потерял нить.

— Да нет же! Отец мисс Меринг. Полковник Меринг. Служил в Индии при британском владычестве, а теперь собирает рыбу.

В каком смысле «собирает рыбу», я не решился уточнять.

— И вот кузина сказала, что им пора, а Тосс… мисс Меринг: «О, надеюсь, мы еще встретимся, мистер Сент-Трейвис. Завтра в два мы будем осматривать норманнскую церковь в Иффли». Кузина ее одернула: «Тосси!», однако мисс Меринг заверила, что сообщает исключительно на тот случай, если я вдруг найду Принцессу Арджуманд. Я дал слово бросить все силы на поиски, и мы с Сирилом действительно ходили туда-сюда по берегу, зовя «кис-кис!», весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро.

— С Сирилом? — переспросил я, сомневаясь, что в данном случае бульдог — подходящий помощник.

— У него нюх, как у ищейки, — похвастался Теренс. — Вот за этим занятием нас и застал профессор Преддик и поручил встретить своих перечниц.

— А кошку вы так и не нашли?

— Нет. И вряд ли найдем, в такой-то дали от Мачингс-Энда. Я ведь думал, мисс Меринг живет в Оксфорде, а оказалось, она тут в гостях.

— Мачингс-Энд? — встрепенулся я.

— Он ниже по реке. Близ Хенли. Матушка привезла ее в Оксфорд на сеанс к медиуму…

— К медиуму? — Час от часу не легче.

— Ну да, знаете, такие загадочные особы, которые вертят столы, заматываются в марлю, обсыпаются мукой и сообщают, что вашему дядюшке на том свете очень славно, а завещание в левом верхнем ящике комода. Никогда им не верил, но, опять-таки, я и в судьбу не верил прежде. А что это, если не судьба? Моя встреча с мисс Меринг и ваше появление на вокзале, и ее слова, что они с кузиной будут днем в Иффли… Ведь у меня недоставало денег на лодку, а значит, вас мне послала сама судьба. Вдруг вы не собирались бы никуда, или у вас тоже не оказалось бы денег? Тогда мы не плыли бы сейчас в Иффли, и я, возможно, даже мечтать бы не мог о встрече с ней. В общем, медиумы кошек ищут не хуже, чем завещания, поэтому мисс Меринг с матушкой и отправились в Оксфорд на сеанс. Но духи тоже не знают, где Принцесса Арджуманд, а мисс Меринг подумала, вдруг кошка сумела добраться вслед за ней до Оксфорда. Маловероятно. Собака — да, на такое способна, а вот кошки…

Из этого сумбура я вынес одно: Теренс не связной. Он понятия не имеет, что от меня требуется в Мачингс-Энде. Если, конечно, насчет Мачингс-Энда я тоже не напутал. Я увязался незнамо куда за совершенно посторонним человеком (и собакой, но она не в счет) из здешнего времени, а связной тем временем напрасно дожидается меня на станции, или на путях, или на каком-нибудь причале. Мне срочно нужно назад!

Я оглянулся на Оксфорд. Грезящие шпили маячили милях в двух за кормой. А прыгнуть за борт и добраться пешком я не мог, ведь в этом случае пришлось бы бросить багаж. Связного я уже упустил, не хватало теперь упустить и вещи в придачу.

— Теренс… Боюсь, я вынужден…

— Нонсенс! — крикнул кто-то впереди, а потом раздался мощный всплеск, и ударившая в борт волна чуть не перевернула лодку. Корзина для пикника, стоявшая на «гладстоне», не кувырнулась в воду лишь чудом — я успел схватить ее в последний момент.

— Что это? — Я вывернул шею, пытаясь разглядеть, что происходит за поворотом.

Теренс скривился.

— Полагаю, Дарвин.

Рановато я решил, что иду на поправку: похоже, перебросочная болезнь по-прежнему не отпускает, и трудности со слухом дают о себе знать.

— Простите? — осторожно переспросил я.

— Дарвин, — повторил Теренс. — Профессор Оверфорс научил его лазить по деревьям, и теперь он взял дурацкую манеру прыгать сверху на ни в чем не повинных прохожих. Разворачивайте лодку, Нед. — Он показал, куда править. — Подальше от берега.

Я послушно потянул рулевые шнуры, все еще вглядываясь за поворот.

— На прошлой неделе свалился прямехонько на плоскодонку с двумя студентами из Корпус-Кристи, которые катали барышень, — рассказывал Теренс, выгребая на середину. — Сирил категорически осуждает.

Вид у Сирила действительно был осуждающий. Вскочив (то есть слегка приподнявшись) в лодке, он уставился на плакучие ивы.

У берега плеснуло еще раз, погромче, и Сирил резко прижал уши. Я проследил за его взглядом.

Либо тугоухость все же ни при чем, либо у меня резко возросла нечеткость зрения. В воде под ивовыми ветвями, поднимая тучи брызг, барахтался пожилой человек.

Боже! И впрямь Дарвин!

У него была дарвиновская белая борода, бакенбарды и лысина, а за спиной по воде плыли фалды черного фрака. Перевернутая шляпа качалась на волне в нескольких метрах от него, — он попробовал ее ухватить и тут же скрылся с головой. Потом вынырнул, отплевываясь и молотя руками, и шляпу отнесло еще дальше.

— Святые угодники, это же мой наставник, профессор Преддик! — воскликнул Теренс. — Быстрее, разворачиваемся, нет, не туда, в другую сторону! Скорее!

Мы поспешили на помощь — я загребал руками, подгоняя лодку, а Сирил встал передними лапами на жестяную коробку и воззрился вдаль, как Нельсон перед Трафальгаром.

— Стойте! Не задавите профессора! — Теренс бросил весла на дно и перегнулся через борт.

Старик нас не замечал. Фрак надулся пузырем, словно спасательный жилет, но на плаву, очевидно, держал плохо. Профессор исчез в третий раз, только рука упорно и безнадежно тянулась за шляпой. Перевесившись через борт, я принялся шарить под водой.

— Поймал воротник! — возвестил я и тут же вспомнил, что на меня Уордер надевала пристежной. Я поспешно отпустил сорочку, нащупал ворот фрака и подсек добычу.

Голова профессора вынырнула на поверхность, словно кит, и по-китовьи обдала нас фонтаном воды.

— «И тогда, чтоб человек и ангелы однажды увидели его, он с громким воплем всплывет»[7]. Не отпускайте, — велел Теренс, цепляя одну руку профессора Преддика за борт и пытаясь выудить другую. Я как раз упустил воротник, когда профессор изверг свой фонтан, зато, снова погружаясь, он вскинул руку, чем я и воспользовался.

Не представляю, как мы затащили его в лодку. Наше судно чуть не черпнуло воды, Теренс кричал: «Сирил, стой! Нед, назад! Мы утонем! Только не отпускайте!» — но, видимо, багаж сыграл роль балласта и не дал нам перевернуться, хотя Сирил в последнюю минуту решил взглянуть, как идут дела, и здорово качнул посудину.

Наконец я крепко ухватил профессора за руку, а Теренс подобрался к нему с другой стороны, уперся ногой в портплед, чтобы лодка не перевернулась, и взял за вторую руку. Так мы его и перевалили через борт, мокрого и жалкого.

— Профессор Преддик, как вы, сэр? — встревоженно спросил Теренс.

— Вашими стараниями цел и невредим, — ответил тот, выжимая рукав. Черный фрак оказался не фраком, а габардиновой профессорской мантией. — Ваше появление весьма кстати. Моя шляпа!

— Уже выловил. — Теренс разогнулся, доставая головной убор из воды.

Шляпа оказалась не шляпой, а профессорской конфедераткой. С кисточки лило ручьем.

— У меня где-то были одеяла. Доусон скатывал, я помню. — Теренс принялся рыться в груде вещей. — Что вы делали в воде, профессор?

— Тонул.

— И почти преуспели, надо сказать. — Теренс пошарил в жестянке. — Но как вы там очутились? Упали?

— Упал? Упал?! — возмутился профессор. — Меня столкнули!

— Столкнули? — опешил Теренс. — Кто?

— Разумеется, этот негодяй Оверфорс.

— Профессор Оверфорс? — не поверил Теренс. — Зачем бы профессору Оверфорсу толкать вас в реку?

— Общая картина, — провозгласил профессор. — Частности для истории несущественны. Ни доблесть, ни долг, ни верность. Историков должна занимать лишь общая картина. Ха! Антинаучная чушь! Все исторические события обусловлены влиянием сил природы на массы. Обусловлены! Монмутское сражение! Испанская инквизиция! Война Алой и Белой розы! Обусловлены силами природы! И массы! А королева Елизавета? А Коперник? А Ганнибал?

— Полагаю, лучше вам начать с начала, — предложил Теренс.

— Ab initio. Резонно, — согласился профессор Преддик. — Я пришел к реке поразмыслить над трудными местами своей монографии о Саламинской битве в Геродотовом изложении. Думал воспользоваться методом, который, по свидетельству мистера Уолтона, «дает отдых разуму, бодрит дух, гонит прочь тоску и приводит в порядок растрепанные мысли»[8]. Увы, мне было не суждено. Поскольку опрометчиво «piscatur in aqua turbida»[9].

Отлично. Очередной любитель говорить загадками и сыпать цитатами. Да еще на латыни.

— Кто-то из моих студентов, Таттл-второй, если не ошибаюсь, видел здесь у берега белоперого пескаря, когда тренировался к гонке восьмерок. Славный юноша, декламация отвратная, а почерк еще хуже, но в рыбе он дока.

— Вот, помнил же, что укладывал! — Теренс торжествующе взмахнул зеленым шерстяным одеялом. — Возьмите, профессор. Снимайте мокрое и закутывайтесь.

Профессор расстегнул мантию.

— С его старшим братом, Таттлом-первым, та же беда. Кошмарнейший почерк. — Он выпростал руку, замер со странным выражением на лице и сунул ее в другой рукав. — Сплошные кляксы в сочинениях. — Рука судорожно шарила в рукаве. — «Non omnia possumus omnus» [10] переводил как «Запрещается провозить опоссумов в омнибусе». — Наконец, крутанув рукой последний раз, профессор выдернул ее из рукава и раскрыл ладонь. — Я боялся, он ни одного экзамена не сдаст. — На ладони трепыхалась крохотная белая рыбка. — Точно, Ugobio fluviatilis albinus, — приглядевшись к находке, возвестил он. — Где моя шляпа?

Теренс передал ему конфедератку, и профессор, зачерпнув ею воды из реки, пустил туда рыбку.

— Великолепный экземпляр!.. А теперь он помощник министра финансов. Советник королевы.

Профессор самозабвенно любовался своим уловом, а я любовался профессором. Настоящий чудаковатый оксфордский дон. Тоже вымерший вид (если не считать мистера Дануорти, но его портит излишняя рассудительность); я всегда немного досадовал, что не застал золотые времена Джоуэтта и Ропера. Впрочем, и этим двоим далеко до Спунера, безбожно коверкавшего язык королевы и Шекспира. Это он как-то раз выдал отъявленному прогульщику: «Вы заработали пустоту» вместо «Вы запустили работу», а церковный гимн «Господь наш — любящий пастырь» объявил как «Господь наш — юлящий пластырь».

Безмерное восхищение у меня вызывал Клод Дженкинс, у которого дома царил такой беспорядок, что временами даже входная дверь снаружи не открывалась. Был случай, когда он сообщил, извиняясь за опоздание: «У меня только что умерла экономка, но я усадил ее на стул в кухне, так что до моего возвращения с ней ничего не случится».

Нет, ярких личностей в Оксфорде хватало всегда. Преподаватель логики Кук Вильсон, заявивший на третьем часу непрерывной лекции: «А теперь, после краткого вступления…» Преподаватель математики Чарльз Доджсон, который на просьбу пришедшей в восторг от «Алисы в Стране чудес» королевы Виктории прислать свою следующую книгу отправил ей математический трактат «Конденсация определителей». Преподаватель древних языков, вешавший барометр горизонтально, потому что «так он лучше смотрится».

И разумеется, Бакленд со своим домашним зверинцем и ручным орлом, который вышагивал, полурасправив крылья, по проходу крайст-черчского собора на утренних службах. (Вот тогда, наверное, в церковь народ валил валом. Надо было епископу Биттнеру подумать о зверинце в Ковентрийском соборе, когда ряды прихожан начали редеть. Или научиться говорить спунеризмами.)

Однако встретить живого чудака во плоти я даже не чаял — и тем не менее вот он передо мной, великолепный экземпляр, с любопытством разглядывает плавающую в конфедератке рыбку и разглагольствует на исторические темы.

— Оверфорс утверждает, что пора перестать относиться к истории как к череде правлений, битв и отдельных событий, — объяснил профессор Преддик. — Дарвин, мол, совершил переворот в биологии…

Дарвин. Тот самый Дарвин, которого профессор Оверфорс научил лазить по деревьям?

— …а значит, пора перевернуть и историю. Довольно видеть в ней лишь набор дат, фактов и частностей. Для истории они значат примерно столько же, сколько какой-нибудь зяблик или окаменелость для эволюции.

«Ну нет, — возразил я мысленно, — в них-то вся и суть».

— Важны лишь основополагающие исторические законы, сиречь законы природы.

— А как же события, определяющие так или иначе ход истории? — уточнил я.

— А никак! События не имеют значения, талдычит Оверфорс. Убийство Юлия Цезаря! Подвиг Леонида в Фермопилах! Несущественны, вообразите!

— Значит, вы рыбачили на берегу, — подытожил Теренс, расстилая профессорскую мантию на груде багажа для просушки. — А профессор Оверфорс подошел и столкнул вас?

— Именно. — Профессор Преддик разулся. — Я стоял под ивой, насаживая червя на крючок, — пескари предпочитают мотыля, но сойдут и мучнистые, — когда этот дуралей Дарвин спрыгнул с дерева, слетел на меня, словно темный ангел, которого Бог «разгневанный стремглав низверг объятого пламенем»[11], и плюхнулся в воду так громко, что я выронил удилище. — Профессор мрачно посмотрел на Сирила. — Ох уж эти собаки!

Собака. У меня отлегло от сердца. Дарвином зовут собаку профессора Оверфорса. Но все равно непонятно, что она делает на деревьях.

— Рано или поздно он кого-нибудь прикончит. — Профессор Преддик снял носки, выжал и надел обратно. — В прошлый вторник спрыгнул с дерева на Брод-стрит и повалил казначея Тринити-колледжа. Оверфорс совсем стыд потерял, возомнил себя вторым Баклендом, но Бакленд, при всех его недостатках, не учил своего медведя прыгать на прохожих с деревьев. Тиглатпаласар вел себя безукоризненно, равно как и шакалы, хотя ужинать у Бакленда было изрядным испытанием для гостя. Могли попотчевать крокодилятиной — помню один званый обед, на котором подавали полевок. Зато у него имелись два несравненных золотых карася!

— Так, значит, из-за Дарвина вы уронили удочку… — напомнил Теренс, пытаясь вернуть профессора в прежнее русло.

— Да, и когда обернулся, увидел Оверфорса, хохочущего, словно баклендовская гиена. «Рыбачите? — спрашивает. — Не видать вам хавилендовской кафедры, если будете так бездарно тратить время». «Размышляю над последствиями уловки Фемистокла при Саламине», — объяснил я, а он мне: «Это еще бессмысленнее, чем рыбалка. Историю нельзя воспринимать как хронику тривиальных событий. Это наука». — «Тривиальных событий?! — изумился я. — По-вашему, победа греков над персидским флотом — тривиальное событие? Да она определила развитие цивилизации на ближайшую сотню лет!» Оверфорс эдак небрежно отмахнулся: «События для исторической науки несущественны». — «И битва при Азенкуре несущественна? И Крымская война? И казнь Марии Стюарт?» — «Частности! — фыркнул он. — Разве Дарвин или Ньютон интересовались частностями?»

Вообще-то интересовались. Да и леди Шрапнелл не зря твердит, что Господь в мелочах.

— «Дарвин! Ньютон!» — продолжал профессор Преддик. — «Вы сами себе противоречите, приводя их в пример. Историю творят личности, а не масса. И отнюдь не природные силы. А как же доблесть, и честь, и верность? А подлость, а трусость, а алчность?»

— И любовь, — вставил Теренс.

— Именно, — кивнул профессор. — «Как же любовь Антония и Клеопатры? Неужто никак не повлияла на историю?» Этот вопрос я адресовал ему уже в реку. «Как же коварство Ричарда Третьего? А пламенная вера Жанны д’Арк? Нет, историю творят личности, а не массы!»

— В реку?.. — переспросил я озадаченно.

— Вы толкнули профессора Оверфорса в реку? — одновременно со мной изумился Теренс.

— Толчок — тривиальное событие, частность, а значит, по теории Оверфорса, ни на что не влияет. Это я ему и сообщил в ответ на крики о помощи. «Силы природы действуют только на массы», — говорю я ему.

— Боже правый! — Теренс побледнел. — Разворачивайте лодку, Нед, срочно возвращаемся. Надеюсь, он еще не утонул.

— Утонул? Как бы не так! По его теории, утопление ничего не значит, даже если тонет Георг Плантагенет в бочке мальвазии. «А что насчет убийств? — спросил я его, пока он там барахтался, размахивая руками и вопя. — А помощь? Они ведь тоже невозможны, поскольку требуют поступка и неких душевных свойств, которые вы отрицаете. Где в вашей теории цель, план и замысел?» — «Так и знал! — выкрикнул Оверфорс, отчаянно плещась. — Вы сторонник теории высшего замысла!» — «А разве нет свидетельств в пользу высшего замысла? — парировал я, подавая ему руку. — Ваша теория признает только случай? Никакой свободы воли? Никаких добрых поступков? — Я вытащил его на берег. — Ну, теперь-то вы признаете, что личность и деяния для истории не пустой звук?» А этот негодяй возьми и толкни меня в воду!

— Но с ним все в порядке? — с тревогой уточнил Теренс.

— В порядке? — возмутился профессор. — Он невежественный, косный, заносчивый, узколобый, инфантильный и необузданный негодяй! Что здесь порядочного?

— Я хотел сказать, он уже не тонет?