Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина

Я нашел кабель и начал его вытягивать, осторожно раскапывая. Хозяин подбежал с таким видом, как будто я его мать раскапывал!

– О Боже милостивый, что это вы делаете?!!

– Ищу обрыв, кабель где-то поврежден.

– Ой-ой, пожалуйста, пан, не надо! Ой, что жена на это скажет – ведь весь газон же испорчен!

– Могу не раскапывать, а только пустить новый кабель вдоль забора. А тут обратно прикопаю, ничего видно не будет. Вот только это будет дороже, потому что работы же больше. А метр кабеля…

Его вообще не интересует цена, он машет рукой:

– Тогда сделайте так, жена очень любит свой садик! И у нее совсем скоро съемки, а там, у забора, мы ей не будем мешать.

Съемки, хм… что ж, у всех свои увлечения. А меня, однако, ждет неплохой куш. Заработаю пару грошей. Только сначала мне надо съездить и докупить шестьдесят метров кабеля – я получаю требуемую сумму, еду и через час возвращаюсь со всем необходимым. Потом я укладываю кабель под забором – так никакой угрозы для свежих посадок нет.

В саду полно народу, на газоне стоит профессиональная камера, у меня даже сердце быстрее забилось при виде ее, два прожектора установили, тянут провода в дом, около прудика лежат бленды, какое-то суперкресло из дома вынесли, и около него крутятся человек десять, а за садовым столиком, который стоит посреди газона, сидит… Агата Кулебяк – фантастическая актриса, и ее гримируют, готовя к съемкам.

Парикмахер и визажист колдуют над ней, а она, и так невозможно красивая, спокойно отдается на их волю.

А я и понятия не имел, к кому приехал. Цену могу любую назначить, заоблачную даже – они заплатят и не поморщатся.

Я хочу потихоньку все сделать и слинять, но муж меня к ней проводит и представляет:

– Дорогая, пан по поводу антенны пришел…

– Ох, слава Богу, добрый день, – говорит Звезда, и я и правда чувствую собственную значительность – хотя и знаю эти актерские штучки давным-давно.

Актеры так устроены: те, которые поумнее, думают, что каждый человек в их присутствии должен почувствовать их симпатию, должен почувствовать себя значительным и особенным – на всякий случай. Это такой синдром: звезда и маленькие люди.

– А мы не будем вам мешать? Потому что сегодня здесь такая суета…

– Да нет, что вы, – отвечаю я, – наоборот, это я надеюсь, что не доставлю вам особых хлопот.

– Если вам что-нибудь будет нужно, то, Каличек, ты все дашь пану, да? Что-нибудь попить или поесть, все что хотите… Пани Малгося, вы можете продлить стрелки до самых уголков, у меня глаза широко расставлены, так будет красивее, – обращается она к гримеру.

– Разумеется, дорогая, – говорит Каличек и ведет меня в угол сада. – Простите, что я вас не предупредил, жена начинает сниматься в новом сериале, завтра мы уезжаем, а не хочется ее родителей оставлять без телевизора. А это они такой коротенький рекламный ролик делают, для анонса…

Звезда точно знает, чего хочет, и она совершенно права – ее замечание о глазах очень правильное. Она привыкла повелевать – и делает это легко и естественно, она имеет на это право: она действительно потрясающая актриса.

Я ее видел в театре, в прошлом сезоне, в «Калеке с острова Инишмаан» – она была гениальна.

А я и понятия не имел, что она живет здесь.

Честное слово – впервые за все время, как я занимаюсь этой работой, я чувствую себя неловко.

Эта камера на плече оператора…

Ведь это Я должен там стоять, рядом с ней! Я невооруженным глазом вижу, что он взял не те лампы, надо смягчить свет, сейчас он слишком резкий и будет таким еще как минимум два часа. Звезда в этом свете выглядит старше и менее красивой, чем на самом деле. Кадр тоже можно было бы получше выбрать – этот мусор за креслом совсем ни к чему, да и вообще слишком много всего. Растения сами по себе красивые, но они ее забивают совершенно! И вообще – ну кто, находясь в здравом рассудке, снимает в полдень? Разве что кино «Полдень»…

Я убираю старый кабель и начинаю прокладывать новый. Нужно зажимы прикручивать электроотверткой, нудная работа. Я уже не смотрю в ту сторону, где идут съемки.

Тут ко мне подходит этот чертов оператор. Ему явно скучно.

– Антенна сломалась?

– Кабель.

– А ты не низко делаешь? Я бы пустил вот тут.

– А я нет.

– На половину забора было бы лучше. Тут же вода подтекает, будет подмокать.

– Ничего страшного.

– А я все-таки думаю, что это плохо – может быть замыкание.

– Не может. Кабель защищенный и новый, – говорю я спокойно.

И работаю дальше.

– А ты так и будешь шуметь тут своей дрелью? Потому что мы тут, знаешь, кино снимаем.

– Я прервусь. А вы еще не снимаете.

– Пока нет. Но я бы сделал вот так, – он мне показывает, а у меня вдруг вскипает кровь в жилах. – Так лучше было бы.

– Нет, так было бы не лучше, – говорю я и смотрю на него в упор.

– Да ладно, ладно, я же не вмешиваюсь, только советую. Давно ты этим занимаешься?

Я стискиваю зубы.

– Двадцать минут.

Он пожимает плечами:

– Ну, любую работу нужно делать как следует.

«Отвали!» – ору я ему в душе.

Но молчу.

– Я скажу, когда нужна будет тишина. Съемки – это дело серьезное, парень, тут не до шуток.

Он стоит еще некоторое время рядом со мной, потом сплевывает и отходит.

У меня трясутся руки.

Надо успокоиться, а то адреналин зашкаливает.

Наконец заканчивают ее красить, теперь очередь парикмахера – а через полчаса усилиями фигового оператора из нее сделают старую, некрасивую женщину.

Оператор устанавливает камеру, кто-то ему говорит, что неплохо было бы сделать пробный кадр.

– Нет, в задницу пробные кадры, – слышу я. – Мне в три надо быть в Варшаве, я договорился. Давайте уже заканчивать, черт возьми.

Пани Агата просит прощения у парикмахера и начинает разговаривать с режиссером. Он тоже не видит всего кошмара ситуации.

Молоденький парень перед ней стелется и соглашается на все, что она говорит, даже на то, чтобы поставить кресло к буйно цветущему кусту сирени. Сирень – это прекрасно. Но не в кадре. Так актрису вообще не будет видно!

Впрочем, это не мое дело.

– Я прошу прощения, но я тут услышал мнение, что кабель надо бы класть повыше. А вам так не кажется?

Я поворачиваюсь.

Рядом со мной стоит пан Каличек и протягивает мне бутылочку с каким-то соком.

– Я подумал, что жарко, так вы попейте.

Я беру себя в руки.

У меня сегодня просто день «овладевания собой» – как у американцев День благодарения. Буду каждый год теперь праздновать этот праздник. Десятого мая. Надо запомнить дату.

– Хорошо, я могу переложить. Тогда кабель все время будет у вас на глазах, он испортит ваш прекрасный деревянный забор, этот черный кабель, и вы его возненавидите, хотя поначалу вам будет казаться, что он совсем незаметный. Я его хотел спрятать вот тут, под цоколем, но мне же проще не ползать по земле, уж поверьте. Я знаю про то, что тут вода может подтекать, но вы видите вот эту защиту? Она не пропускает влагу, проводу ничего не сделается. Он может выдержать ураган, снегопад, мороз. Его можно вкопать в землю. И с ним все будет в порядке, – повторяю я. – Но если вы хотите – я могу его переложить.

– Нет, нет, вы уж меня извините, пожалуйста, я же в этом не разбираюсь, я вам полностью доверяю, – бормочет Каличек, подает мне сок и отходит.

Я выпиваю сок одним глотком. Надо закончить свою работу, пока они не начали. Черт. Я ведь мог приехать раньше, мог приехать позже, но нет – вот ведь невезуха, дурацкая моя судьба.

Я ей по-настоящему сочувствую. Сейчас положу этот долбаный кабель, установлю антенну – и смываюсь. Не могу смотреть, как из нее дуру делают, это пусть без меня – я под это не подписывался.

Я заканчиваю ровно в тот момент, когда они начинают снимать.

И тут меня буквально крючит – честное слово. Потому что я вижу объектив – двадцать четыре миллиметра, о господи! Да что он делает?!!

Монитора нет, посмотреть нельзя – она даже не узнает, что происходит. До того момента, как это выйдет на экран.

Они там что, с дубу рухнули?

– Я приглашаю вас в новый мир. В мир, где люди любят и ненавидят друг друга, где желание идет рука об руку с отвращением, где радость смешивается с болью. Может ли любовь убивать? Новый сериал на Восьмом канале… Нет, простите. Еще раз, простите.

– Вот дерьмо. Три предложения не может выучить наизусть… – бурчит Великий Оператор.

– Простите, можете мне подать подушку, а то я проваливаюсь в это кресло, разве я не слишком глубоко сижу?

– Да отлично просто! – кричит из-за камеры Великий Оператор и показывает большой палец.

– Но я не чувствую себя комфортно, простите.

– Дайте ей подушку! – рявкает он, гримерша летит подкладывать подушку.

Я пакую свои инструменты, я все сделал, все исправил, все телевизоры в доме работают как положено.

Да что этот придурок делает?!!

Я поворачиваюсь.

Ноги у меня словно свинцом налиты. Я двинуться не могу.

Стою и смотрю: я, камера, она, сирень.

Отвратительный кадр.

Она совсем потерялась в гуще цветов, над головой у нее вылезла какая-то ветка с мелкими белыми цветами, еще мусорник на заднем плане…

Ну если бы хоть свет был другой – может, и получилось бы что-нибудь более-менее. Но нельзя же делать дуру из такой актрисы!

Я подхожу к Великому Оператору и бормочу:

– Смягчи свет, старик. Смягчи свет!

– Отвали, придурок, – слышу я в ответ.

Ну все. Он меня все-таки спровоцировал.

А когда я в раже – у меня разговор короткий.

Я сильно толкаю этого урода, затягивая сам себе петлю на шее.

Но с меня хватит.

Хватит!

Быстро подхожу к пани Агате.

– Пошел вон из кадра! – слышу я рев Великого Оператора.

Мне недосуг его слушать.

– Простите меня, пани, я не должен бы вмешиваться, но умоляю вас, посмотрите внимательно кадры. Здесь очень плохо выстроена экспозиция, без пробных кадров, а их обязательно надо бы сделать, потому что иначе получится плохо.

– Слушаю вас? – она неуверенно смотрит на меня, на оператора, а около меня уже нарисовывается режиссер.

– Пожалуйста, пан, покиньте площадку, мы снимаем, мы тут работаем…

Пани Агата смотрит на него, потом снова на меня. Отгораживается от него и от всего света ладонью. Режиссер опускает руку, которой уже крепко вцепился мне в плечо, – маленький, а сильный! Прямо железная хватка.

– И оптика подобрана плохо, – продолжаю я торопливо – мне во что бы то ни стало надо ей сказать, а потом будь что будет. – Вам нужен другой объектив, не широкий, а у него двадцатьчетверка, а она прижимает, он вас в утку превратит и в крестного отца одновременно! И свет падает сверху, у вас морщины от этого появятся, как у пятидесятилетней! И то, что у вас за спиной, – оно на себя внимание перетягивает, плохой кадр, на самом деле – очень плохой!

– Да как вы смеете! – Великий Оператор уже тоже стоит рядом со мной, готовый вцепиться мне в глотку. – Как вы смеете!

– Минуточку, – произносит Звезда. – Я прошу показать мне кадры.

– Вы мне не доверяете?!

– Доверяю. И поэтому не вижу в этом никакой проблемы. – Она поднимается с кресла, я делаю два шага назад, она смотрит мне прямо в глаза. – И вас я тоже попрошу пройти с нами.

Теперь мы оба стоим за камерой, он послушно открывает снятые кадры.

Это катастрофа.

Я был прав, черт подери, я был прав!

Великий Оператор становится синим от бешенства, режиссер в ужасе, гримерша улыбается мне, легонечко, понимающе.

– Простите и благодарю, – я поворачиваюсь и быстрым шагом иду в сторону дома.

– А вы… пан, вы можете выстроить кадр так, как вы это видите?

– Вот дерьмо! – Великий Оператор что-то в сердцах кидает об землю.

Я смотрю на режиссера – он делает приглашающий жест рукой.

Я моментально ставлю кресло у живой изгороди: зелень и небо. Спокойно. И на первом плане будет она, а не то, что происходит рядом.

Переставляю камеру.

Они оба подходят.

– Пани Малгося, сядьте, пожалуйста, в то кресло вместо меня! – просит Актриса, и гримерша садится в кресло.

– Кресло слишком тяжелое, слишком благородное, обивка слишком яркая… – объясняю я.

Они молчат.

– Да что тут происходит-то, это что – шутка? – Великий Оператор начинает нервно хихикать.

– На вашем месте, пани, я бы подождал три часа – тогда будет хороший свет, но если у вас совсем нет времени – хотя жаль, конечно, – то нужно ваш образ как-то смягчить, а иначе вы будете выглядеть, как Марлон Брандо в помидорах перед смертью. Притом что он мог себе позволить такие тени под глазами и даже мог…

– Так давайте сделаем, – говорит Актриса. – Ты согласен со мной? – она обращается к режиссеру.

Тот послушно кивает.

Оператор подходит к камере, он ненавидит всеми фибрами своей души меня и весь мир, если бы он мог – он бы меня укусил, и я бы наверняка умер, отравившись ядом, которым он полон. И меня это не удивляет.

– Спасибо, – говорю я. – Вы меня простите, но я видел вас в театре, и вы были прекрасны… жалко было бы, если…

– Ну уж нет, – она придерживает меня за локоть. – Раз уж вы тут такой шум устроили – прошу вас, именно вас, меня тогда уж снять. Похоже, что вы вполне с этим можете справиться. Дадим человеку шанс, а?

Режиссер глупеет, а пани Малгося начинает смеяться, отворачиваясь в кресле ко всем спиной, плечи у нее подрагивают.

– Что? Это как же? – у Великого Оператора отваливается челюсть.

– А вот так же. Очень прошу вас.

Я встаю за камеру и прошу объектив на сто тридцать пять миллиметров. Устанавливаю бленды, передвигаю лампы поближе к камере, перед лампами ставлю рассеиватель – и с каждым моим действием она становится все красивее, как будто я слой за слоем смываю морщины и тени с ее лица.

– Нужно еще контровой свет установить, – говорю я. – Чтобы высветлить ее.

Осветитель приносит еще одну лампу, с каждой секундой образ становится все лучше, свет мягче и приятнее.

Я снимаю три дубля.

Они оба с режиссером подходят, чтобы посмотреть кадры.

Я разворачиваюсь и, проходя мимо Великого Оператора, бросаю сквозь зубы:

– Любую работу нужно делать как следует, козел.

И быстро ухожу, не дожидаясь, пока он мне врежет.

Надеюсь, что из-за этого не будет скандала.

На бегу я забираю деньги за антенну и кабель, сажусь в машину и уезжаю.

Мир прекрасен!