Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина

Wanted!

Геракл опять скулит, хотя я его в семь часов выгулял.

Я надеваю на него упряжь и выхожу еще раз. Он старательно семенит около меня, но поводок короткий, он даже до цветов не достает. Ну ведь это идиотизм – водить собаку на таком коротком поводке! Он смотрит на меня умоляюще – и, по совести говоря, я бы тоже не смог отлить, если бы меня кто-то на таком коротком поводке водил…

Я оглядываюсь по сторонам: собак вроде нет… в конце концов я спускаю его с поводка, он отходит от меня на метр, смотрит с благодарностью, поднимает ногу. Ну пусть походит, ему ведь тоже не легко приходится.

Компьютер.

Фото.

Что же я натворил?!

– Иеремиаш, Иеремиаш! – слышу я голос Крыси. Она стоит на углу и машет мне. – Пани Островецкая чувствует себя хорошо! И ты даже не представляешь, как она тебе благодарна! Я ей рассказала, как мы к ней вломились. Как ты заподозрил, что что-то не так. Она тебя любит нежной первой любовью. Ты бы слышал только, что она говорила…

– Ой, хватит, – перебиваю я, хотя, не скрою, мне приятно. Хотя даже немного жалко такого хорошего врага. – А ты ей сказала, что я ей квартиру залил?

– Ну-у-у-у… – она слегка смущается. – Прости, мне же надо было с чего-то начать. Ну я и сказала, что ты пошел извиняться и забеспокоился… Но не волнуйся, она такая счастливая, что у нее есть кто-то близкий, ты бы ее видел! Совсем другой человек!

Очень надеюсь, что она имеет в виду не меня, потому что меня дрожь берет при одной мысли, что я могу быть ее близким. Я решительно хочу быть дальним. Причем для всех.

– Может быть, ты ее навестишь? И все ей расскажешь? Она обрадуется. – Крыся на самом деле рада так, будто ее собственная мать вырвалась из объятий Танатоса.

– Крыська, у меня своя мать вообще-то в больнице, – говорю я. – И этот еще – головная боль, – я показываю рукой на газон.

Но на газоне нет собаки.

Я не впадаю в панику, наверно, отошел куда-нибудь на минутку.

– В любом случае я ей от тебя передам привет, то, что ты сделал, – это потрясающе! До свидания!

Крыся входит в подъезд, а я начинаю оглядываться в поисках Геракла.

Но ведь должен же он где-то быть. Он же был здесь буквально секунду назад, далеко уйти он не мог. У него такие коротенькие ножки. Я иду вдоль газона, обхожу дом вокруг – собаки нигде нет. Спокойно, спокойно, давай-ка еще раз. Может быть, он ошибся и пошел к другому дому. Я начинаю кружить по окрестностям, стыдливо выкрикивая:

– Геракл! Геракл!

Никто на меня не смотрит, другие собаки бегают, Геракла нет.

НЕТ ГЕРАКЛА!!!

Этот чертов уродец куда-то влез – а я ищи его целыми днями и ночами теперь! Ненавижу чертова придурка!

– Гера-а-акл! – я стараюсь, чтобы голос у меня звучал призывно и ласково.

Никакого эффекта.

Я до одиннадцати часов брожу между домами, останавливаю всех, кто попадается мне на пути, и спрашиваю, не видели ли они маленького черненького песика, – все зря, он пропал, просто как в воду канул.

Вернувшись домой, я делаю себе кофе.

Эта зловредная имитация собаки решила, видимо, отыграться на мне за то, что я о нем плохо забочусь.

А может быть, он убежал к матери? На Жолибож? Лесси, помнится, пробежала две тысячи километров, чтобы найти хозяев. Да блин!

Последний раз пожалел скотину. Теперь будет сидеть в квартире, привязанный к батарее. Я с него глаз ни на секунду не спущу теперь. Он вообще пожалеет, что со мной связался.

Я так зол, что у меня перед глазами мушки летают. Беру ключи и иду снова вниз.

– Геракл, Геракл! – еще раз обхожу дом вокруг, заглядывая под каждый рахитичный кустик.

Ведь он может сидеть сейчас где-нибудь в укромном местечке, смотреть на меня и смеяться над моими отчаянными поисками.

Но я его прощу, если он сейчас найдется.

А он не нашелся.

Не было его в подвале, не было на лестничной клетке, хотя я еще надеялся, что он у кого-нибудь между ног прошмыгнул… не было рядом с другими домами, не было у магазинов и на газонах…

Его нигде не было.

Я сел в машину и поехал к дому матери, сам себе удивляясь, – ведь идиотизм же! Там обыскал всю улицу и парк, в который они ходили на прогулки.

Разумеется, там не было и следов пса.

Вот ведь сукин сын!

Я вернулся домой.

В жизни я столько не бегал, сколько этой ночью!

Пса нигде не было – и я должен был с этим смириться.

Даже не снимая штанов от усталости, я упал в постель и немедленно вырубился.

Проснулся в семь – и сразу побежал на поиски. Ванная, короткий душ – и, даже не выпив кофе, я уже был внизу. И без конца умолял под всеми домами:

– Геракл! Гера-а-а-а-акл!!!

Пес пропал.

Инга пришла с пятьюдесятью распечатанными листками, на которых большими буквами сначала было написано «Wanted!», потом «Внимание!», а ниже красовалось фото Геракла, которое она сделала на телефон, когда он только поселился у меня, а еще ниже: «Вознаграждение – 1000 злотых». Не хватало только приписки – «живым или мертвым». Я как увидел эту тысячу, так слегка присел.

– Ну а как иначе? Без денег не будет собаки. Я сделала research, – сообщила Инга.

Аня принесла свои объявления – с рисунками, на которых Геракл был не слишком похож на самого себя, а скорее напоминал мышь с ушами нетопыря.

Впечатлившись обоими вариантами объявлений, я сел за компьютер, закачал туда фото матери с придурком на коленях, убрал колени, быстренько напечатал пятьдесят штук объявлений с псом и своим номером телефона. Может, и найдется.

– Его кто-то точно похитил с целью получить выкуп, – сказал Аня и взглянула на свои объявления. – С фото, конечно, лучше, но у меня не было фотографии, и папа не разрешает мне сидеть за компьютером. Он говорит, что компьютеры убивают мозг. Я тут напишу твой телефон от руки.

– Свое объявление ты оставь себе на память, ты столько в него труда вложила, и я это очень ценю, – произнес я совершенно искренне. – Аня, ты можешь сделать для меня кое-что очень важное. Расклей все эти объявления везде, где только можно, в магазине, на остановках, на столбах. Это будет настоящая помощь, потому что один я не справлюсь. У меня два вызова, и еще мне надо к матери в больницу заехать.

– Можно было это вчера сделать, – Инга разглядывала свое произведение с видимым удовольствием. – Тысячу злотых ты все равно должен будешь отдать. Тысяча – нормально, я посмотрела. Люди любятся с деньгами.

– Любят деньги, – машинально поправил я ее. Я надеялся, что Геракл сам найдется, – я быстро собирал сумку, потому что уже опаздывал.

– Мое больше на себя внимания обращает. Wanted! Отлично звучит.

Она держала в руках свои объявления.

Я вчера ночью им сказал, что уже второй день собаки нет дома, – и вот они уже бегут на помощь.

Но «Wanted!»?!!

– Аня, возьми и мои, и Ингины.

Этот пес меня доконает – я вчера целый день бегал, искал говнюка.

– А ты правда спас пани Островецкую? – спросила Аня, хотя все и так знает от родителей.

– Не я. Твоя мама.

– Кого спасли? – Инга была недовольна, что мы не восхищаемся ее работой.

– Кошмарину. Ту, которая внизу.

– Иеремиаш залил ей кухню, а потом позвонил маме, а папа спустился на ее балкон, потому что мой папа – альпинист, и они ее спасли.

Ну конечно. И кто мне скажет – зачем она тогда спрашивает, если все так хорошо знает? А ответ прост: затем, что она женщина. Будущая, правда, но все-таки…

– Норрис, и ты ничего не рассказал! – Инга хватает меня за плечи. – Да ты женоненавистник! Ты неправильно относишься к женщинам.

Что вот это значит – «неправильно относишься»? Я вообще к женщинам не отношусь, я к мужчинам отношусь…

– Инга, не провоцируй меня, – я вынимаю у нее из рук объявления, добавляю свои и вручаю Ане. – Возьми скотч, вон там.

– Напиши мой телефон тоже, если тебя не будет – я возьму, – говорит эта ушлая юная девица.

– Лучше дай мне свой номер – если я буду далеко, я тебе позвоню, чтобы ты помогла, – я вынимаю телефон и готовлюсь записывать номер.

Она диктует, слегка недовольная.

– Не могу же я повесить на тебя такую ответственность, – объясняю я ей. – И потом – речь же идет о деньгах. Тут должны договариваться взрослые. Но огромное тебе спасибо, что ты предложила, – я сохраняю ее номер в своем мобильнике.

– Что он сделал? – спрашивает Инга Анку, которая старательно складывает объявления и скотч в пластиковый пакет.

– Норрис ей делал дыхание изо рта в рот, фу, мерзко… – Аня морщится. – Мама говорит, он ей жизнь спас.

– Той холере, которую ты не выносишь?! Которая стучит? – Инга действительно поражена.

Я шикаю на нее, будет еще при ребенке меня компрометировать! Все-таки надо ей немного язык укоротить.

– Да. Той самой холере, – подтверждает Малолетка и с достоинством удаляется.

Это какая-то ошибка

Я не скажу матери, что ее ублюдок выбрал свободу.

Я вообще не знаю, что сказать матери.

Она хотела, чтобы я приехал и поговорил с ее лечащим врачом, – он сегодня дежурит, поэтому будет там после обеда, и это редкий случай, потому что обычно он уходит в два. О чем я должен поговорить с врачом? Понятия не имею. Ну, может, у него есть что мне сказать.

О Марте я сейчас думать не хочу.

Я еду на Урсинов в два места, на Пулавской пробка сумасшедшая, надо было ехать Жвирками, а потом на Морскую, я припоминаю, но уже, конечно, поздно, что там ремонтируют площадь Спасителя.

Я должен позвонить Марте, объяснить ей, что это не моя вина. Заставить ее со мной встретиться. Не знаю, возьмет ли она вообще телефон. Я подумаю, как это все сделать, обязательно, но попозже. Она не захочет со мной разговаривать, я ее знаю.

Тем более что все это уже не имеет никакого значения.

Я все испортил.

Как тот, с Офелией. Он ей сказал: иди в монастырь, а она взяла и утопилась. Марта считала, что это ошибка переводчика, – «nunnery» во времена Шекспира обозначало вовсе даже публичный дом якобы. Ну и он к ней неправильно относился, насколько я помню литературу.

А я к Марте отнесся еще хуже.

Пусть этот уродец найдется, да побыстрее. Мать меня не простит, если он не найдется. И она этого не переживет, я уверен.

Хотя, может быть, перестанет меня доставать, что имело бы свои плюсы.

Черт, черт, черт.

Слишком много всего. Толстый не позвонил, я ему оставил сегодня еще одно сообщение, но пока он молчит.

В больницу я еду уже к вечеру. По объявлению никто пока не звонил, а ведь Малолетка ответственно подошла к развешиванию. Что же с этим псом случилось? Может быть, его собаки разодрали?

Бартек рассказывал, что у его друзей был ротвейлер в Веселом, и сидел этот ротвейлер себе спокойненько на веранде, а в сад вбежала белка. И так обнаглела, что бегала взад-вперед, как будто дразнила собаку: а ну-ка, поймай меня! А пес был ученый, без команды с места не двигался. Но в конце концов он не выдержал, сорвался с места – и через секунду принес эту белку в зубах дохлую.

И тогда оказалось, что это никакая не белка, а вовсе даже сучка соседей, тоже какой-то там недопердыш китайской расы, только с пушистым хвостом. От нее только мокрое место осталось. И хозяин ротвейлера закопал ее под каким-то цветком, а соседям не стал признаваться. Так вот, может быть, мой мелкий придурок тоже уже под каким-нибудь кустом закопан?

Я должен его найти, должен.

В больницу я попадаю к пяти часам. И не могу припарковаться, как обычно, – в это время по всему городу найти паркову нелегко. Я голодный как собака, проезжал мимо какого-то «Макдоналдса», но от мысли о старом масле и горячей булочке мне становится дурно.

Кружу вокруг больницы, может, кто-то будет выезжать, мне же надо найти местечко, ведь миллионы варшавян как-то находят постоянно место для парковки. Это такое общепольское чудо над Вислой.

И на третьем круге мне это тоже удается.

Я иду в отделение.

Как только моих ноздрей касается этот больничный запах, мне хочется бежать куда глаза глядят, только бы скорее отсюда. Я, однако, мило улыбаюсь сестрам, некоторые, как говорит Толстый, симпатичные попки налицо, но как-то меня вообще не цепляет.

Открываю дверь в палату номер пять, где лежит матушка.

И кого я вижу у ее постели?

Профессора Зигмунта.

А мать, хотя у нее и опухшие глаза, словно она плакала недавно, утешающе гладит его по руке.

Что это он такой пришибленный? Четвертого игрока в бридж никак не могут найти?

Я вхожу, и только в этот момент матушка меня замечает. Профессор вскакивает, как по команде, подает мне руку, я здороваюсь с матушкой, он делает жест, который, наверно, означает, что он уходит, но мать говорит:

– Подожди в коридоре, Иеремиашу еще нужно поговорить с доктором.

Наверно, это какой-то шифр, потому что я, например, не понимаю, какое отношение имеет одно к другому. Он выходит, я сажусь на его стул, еще, прошу прощения, теплый, но никакого врача в пределах досягаемости не вижу.

– А что это профессор такой несчастный? – спрашиваю беззаботно, потому что надо же что-то сказать.

– Близко к сердцу принял – такой уж он порядочный человек.

Не понимаю, при чем тут «порядочный человек».

И вообще – что это такое: «порядочный человек»? Для меня это синоним слова «ничего». Когда нечего сказать о человеке – нельзя сказать, что он умный, смешной, мерзкий, веселый, красивый или хотя бы богатый, тогда говорят вот это слово: «порядочный». Не убийца, не насильник, не вор. Такой порядочный человек. И близко к сердцу принял.

Порядочный он… Вот вечно она какую-нибудь шпильку в мой адрес отпустит, я же знаю, что она имела в виду: что я вот не порядочный, я близко к сердцу не принял. А если бы она еще знала о Геракле…

– Милый, тебе, наверно, надо поговорить с врачом. Он придет через минутку…

– Не волнуйся, я поговорю, – говорю я и обвожу взглядом палату.

Тут лежат четыре бабы, сейчас время посещений, у постели каждой сидят посетители. Это мило. А я бы хотел, чтобы у моей постели сидел кто-нибудь, а я бы лежал вот так, неглиже? Не уверен. На тумбочке у матери стоит апельсиновый сок, лежат два банана. А я опять не сообразил ей что-нибудь принести.

– Это от Зигмунта. А вчера у меня была Юлия. У меня есть все, что нужно, – она берет меня за руку, и я не знаю, что делать, и похлопываю ее по руке.

– Не бойся, ты скоро уже отсюда выйдешь.

Глаза матушки вдруг наполняются слезами. Марту я бы обнял, а вот с плачущей матерью что делать, я не представляю.

– Я хотела бы увидеть Геракла, – прерывающимся голосом говорит матушка.

Ну конечно!

– Тут, в больнице? Ты же знаешь, что это невозможно, – говорю я тихо. Да где же я возьму ей этого уродца!

– У меня операция послезавтра… принеси его завтра, пожалуйста… Иди, поговори с врачом, а потом возвращайся сюда, ладно? – она старается держаться, а я с облегчением встаю со стула. Уж лучше разговаривать с врачом – потому что я все равно не знаю, как ей помочь. – Попроси Зигмунта, пусть он войдет, пусть не боится…

До этого не боялся, значит, а сейчас вдруг забоялся?

– Я сейчас приду, мама. – Я выхожу из палаты и оглядываю коридор: профессор подпирает стенку.

– Заходите, пан профессор, я пойду поговорю с врачом, – говорю я и иду в ординаторскую.

Там сидят три девицы и пьют кофе. Запах приятный, девушки красивые, живи не хочу.

– Прошу прощения, я ищу лечащего врача своей матери, Юстины Чакевич, я не знаю его фамилию, может быть, кто-то из вас может мне помочь? – я говорю тихо, улыбаюсь очень вежливо, ничто так не заводит женщин, как вид беззащитного мужчины, который нуждается в помощи. И одна из сестер бросается ко мне – симпатичная блондиночка.

– Пойдемте, я посмотрю, может, он в кабинете. Скоро будет обход.

Она тихонько стучит в дверь кабинета, за дверью звучит трубное «войдите!», и она просовывает голову в щелку:

– Пан доктор, тут сын Чакевич пришел…

Она пропускает меня в дверь, я захожу.

Пожилой седой врач в белом халате сидит у компьютера. Он поднимается, протягивает мне руку:

– Колач. Садитесь, пожалуйста.

Я сажусь на стул напротив него.

Он снимает очки, протирает их, надевает обратно. Кадр как из плохого фильма.

– Что с матерью? – спрашиваю я. Ведь надо же как-то начать разговор.

– Ситуация довольно серьезная, видите ли, мы слишком поздно обнаружили это новообразование. Конечно, надо оперировать, и мы будем делать операцию. Придется отрезать грудь, почистить лимфоузлы, ну и после этого начнется, собственно, сам процесс лечения.

– Какое еще новообразование? – я отдаю себе отчет, что выгляжу очень глупо, но это наверняка просто ошибка, а то почему я ничего не знаю. – Моя мать пришла на обследование… Юстина Чакевич… – повторяю я.

– Вообще-то ваша мама попала к нам сюда уже с диагностированным раком груди. К сожалению, опухоль довольно большая, болезнь у вашей матери серьезная, и вы должны это понимать. Я уже разговаривал с вашим отцом и объяснил ему, о чем идет речь.

– Ну, точно какая-то ошибка, – выдыхаю я с облегчением.

В Ольштыне был случай, говорят, когда человеку отрезали здоровую ногу, потому что его неправильно положили на операционный стол. Должны были положить на живот и отрезать правую ногу, а они его положили на спину, и правая нога оказалась слева. Или наоборот. Может, и врут, конечно. Но ошибки случаются, это точно.

– У матери есть только я, – говорю я. И вдруг очень остро понимаю, что это правда.

У нее есть только я и этот чертов пес, который сгинул и которого мне во что бы то ни стало надо найти. Врач вздыхает, тянется за сигаретами, которые лежат перед ним на столе.

– Юстина Чакевич, пятьдесят восемь лет, рак груди. Ваша мама знает, что ее ожидает, и вы тоже должны быть к этому готовы. Операция запланирована на пятницу, а потом мы начнем основное лечение. Скорее всего – химию… но это потом.

Матушка знает, что ее ожидает?

Матушка знает, что у нее рак груди?

Матушка пришла сюда вовсе не на обследование?

Матушка меня обманывала?

– Благодарю вас, – только и могу я произнести, потому что не хочу, чтобы он был свидетелем моего унижения.