Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина
– Ты почувствуешь себя свободным, когда расскажешь мне все. I am your friend. Ты же не можешь говорить об этом с мужчинами. А со мной можешь. Всю правду, Иеремиаш. Хотя я ее и так знаю.
Я по-настоящему разозлился.
Отложил паяльник – она же мне сама сказала заканчивать. Открыл ноут, вошел в свой почтовый ящик. Дату я, к сожалению, помню наизусть, открыл вложение, на экране – Марта. Моя Марта. Моя дорогая, милая, любимая Марта с чужим… в руках.
– Вот. Пожалуйста. Любуйся. Это она.
Инга посмотрела на фотографию, потом перевела взгляд на меня, потом снова на фото – и снова на меня. Я на экран не смотрел вообще – мне хватило одного взгляда тогда, в прошлом, чтобы понять все.
– Я это знаю… мне кто-то рассказывал…
– Об этом никто не знает.
– А что она сделала потом, когда ты ей показал это? Что сказала?
– Ничего. Я просто велел ей забирать свои вещи – и все. А ночевал я у Толстого.
– Ты не объяснился с ней?
– Да что тут, черт побери, выяснять-то?!! Инга! Нечего тут выяснять! Она была моей девушкой. И это – не фотография из ее далекого прошлого, хотя я, наверно, и этого бы не смог переварить. Она волосы обрезала только в сентябре. А тут у нее уже новая прическа. И говорить не о чем.
Я с треском захлопнул крышку ноута, жалея, что показал ей фотографию. Если женщина себе что-то в голову втемяшит – у мужчины уже шансов нет. Я в жизни не чувствовал себя таким прижатым к стенке, ну, разве что у матери на последнем обеде.
– Взрослый man спрашивает. Даже если связь не в порядке. Он спрашивает – и слушает. А это – это как в книжке. Или в кино…
– Но это не кино, Инга. Это была моя жизнь. И я говорю честно – я был уверен, что это моя женщина, что она «та самая». Что мне удалось встретить нечто особенное, такой подарок судьбы. Что людям такое дается очень редко, один случай на миллион…
– Ты любил ее?
– Я любил ее, – повторил я.
Что поделаешь, если это правда.
А хуже всего было то, что она вела себя по телефону так, словно ничего не случилось. Как будто вообще не понимала, о чем идет речь. И играла свою роль до самого конца. Если бы она хоть попыталась что-то объяснить, как-то оправдаться. Не знаю, что уж она могла в свое оправдание сказать, – но хотя бы не врать, я бы тогда, может быть, смог как-то все это вынести. Я же мужик – мне разное приходилось выносить.
Как-то раз, когда мы вернулись от моей матери, она сказала мне, что ей тяжело смотреть, как я перед дверью материной квартиры из мужчины превращаюсь в мальчика в коротких штанишках. Поругались мы с ней тогда сильно, потому что, с одной стороны, у меня была матушка, которая тоже чудила по-своему, а с другой стороны – женщина, которая требовала моего внимания. Марта была тогда очень удивлена, что я не понимаю, что она имеет в виду, и утверждала, будто сам факт того, что я так бурно реагирую на ее слова, свидетельствует о том, что она права.
– Ты не испытываешь уважения к своей матери, ты только либо боишься ее, либо психуешь, как подросток, – сказала она тогда с печалью в голосе.
Мы помирились потом. Но вообще-то она была права – потому что матушка меня действительно либо выводит из себя, либо я заставляю себя испытывать к ней благодарность за все, от чего она ради меня отказалась. И чувство вины.
– Я бы обязательно поговорила. Ты же с ума сходишь от этого.
– Тема закрыта, – я решительно закончил этот разговор.
– Нет, потому что тебе больно. А когда у тебя болит – ты делаешь больно другим.
Никому я больно не делал, тут Инга была не права. Я старался людям не переходить дорогу. Нет, честно – что нет, то нет. Зря на себя наговаривать не буду.
Но женщина же разложит слово «да» на миллион кусочков, она сделает из этих двух букв целый алфавит, потом добавит еще другие буквы – и вот у нее уже все объяснения готовы. И давай тянуть кота за хвост.
А у меня разговор короткий. Ничего мне не больно – а просто я вижу этот мир таким, какой он есть. И это куда лучше, чем пребывать в иллюзиях.
Я решил не спорить. Она же все равно лучше знает, где у меня болит и что меня раздражает. А раздражают меня как раз таки подобные разговоры. Душно мне, так что пусть слезает с меня наконец.
– Оставь меня в покое, – попросил я.
– Оставить в покое?
– Оставь в покое.
– Смешной язык. Покой – это же комната такая. Одно слово – а значений два. И такие разные. Трудный язык. Нелогичный. А ты ведешь себя как ребенок. «Не играй в мои игрушки и не писай в моего горшка…»
– В мой горшок.
И ведь я сам ее научил этому детскому стишку.
– У тебя пиво есть? – спросила она неожиданно, и на этом мы закончили глупую дискуссию.
Долгий мужской уик-энд
– Сначала на Жолибож к матери – я свитер забыл, – я уложил в багажник Маврикия свою сумку и все остальное. – Я быстро. Только заскочу наверх и обратно.
– Хорошо, – Маврикий рванул с места.
Вот это я люблю – без лишних вопросов мы понимаем друг друга с полуслова.
У матушки я не захотел присесть хоть на минутку, и Маврикия хоть на минутку пригласить я не захотел, и перекусить тоже, и пирожки, которые она напекла на всякий случай, брать не стал, а только схватил свой свитер и сумку с постельным бельем, пусть полежит в машине пару дней, ничего с ним не случится. Матушка, разумеется, разобиделась, что я так с ней обращаюсь и что Маврикий даже не зашел, ведь у нее уже и котлетки были готовы – и что я вообще себе думаю, непонятно, так с матерью обходиться. Я чмокнул ее в щеку и убежал. Бросив сумку на заднее сиденье, я объяснил Маврикию:
– Стирка, – и добавил: – Ну, поехали, посмотрим, как выглядит край света.
Через Секеровский мост и Марки мы продирались с трудом – вся Варшава, похоже, собралась выехать. Только у Вышкова стало чуть-чуть посвободнее, Маврикий прибавил скорость, и мы оба почувствовали ветер в парусах.
– А я знал одного парня, который возил к матери посуду, – философски заметил Маврикий, вглядываясь в дорогу перед нами.
– Она ее что, собирала?
– Нет, мыла.
– Посуду? – уточнил я.
– Ну, – кивнул Маврикий.
– Посуду?!! – я все никак не мог успокоиться.
– Говорю тебе. Ты знаешь, сколько надо иметь посуды, чтобы вот так ее складывать в сумку, копить и потом везти? И ведь она же склеивается, она же грязная, да?
– Да, – подтвердил я, не особо представляя себе, как можно упаковывать грязную посуду и нести ее вниз, а если еще и лифт, черт его дери, не работает, совать в машину и ехать с этим барахлом, да при этом соблюдать осторожность, чтобы не побить, потом пешком волочь к матери на этаж, потому что лифта-то нет, там вынимать, потом ждать, потом опять складывать и опять везти… Абсурд какой-то, чистый абсурд с грязной посудой. Это же тебе не стирка.
– И вот он мотался с этой посудой туда-сюда, туда-сюда. И до сих пор мотается.
– А мать что?
Маврикий пожал плечами.
– Любит, наверно, да?
Моя матушка все время крутится: то помыть что-нибудь, то убрать, то вытереть, то за чем-нибудь сходить. Как будто не может себе места найти. Вместо того чтобы отдыхать.
На глухариное токование мы в этом году не попали из-за дурацких Мартиных Канар, но и просто пара дней в окрестностях Книжинской Пущи – это замечательно. У родителей Маврикия рядом с Крынками домик, ему больше ста лет, деревянная халупка в чистом поле, за халупкой – лес, на горизонте – умирающая деревня, только четыре жилых дома осталось, в одном держат корову, и ни одной собаки в поле зрения, потому что грядки никто не обрабатывает и через забор лазить некому, и поэтому никто за тобой не бегает как дурак и не хватает тебя за штаны.
Первый раз Маврикий пригласил нас сюда несколько лет назад – Толстого, Бартека, Яся, который теперь живет в Дании, Роберта, своего приятеля, и меня, само собой. Мы взяли велосипеды и провели семь дней, проезжая по семьдесят километров ежедневно. Тогда и родилась эта праздничная традиция, которую мы и сегодня поддерживаем, вот только я немного отстал, особенно в этом году, потому что я даже велосипед еще не вытащил из кладовки, а ведь обычно в это время года у меня уже минимум пара сотен километров накручена.
Создать эту традицию мы решили за пивом и маленьким костерком, на котором хотели было поджарить кровяную колбасу, но она этого не поняла и сгорела, превратившись в угли.
А мы придумали Шестипелетон.
Нас было шестеро, велосипеды у всех есть, а из велосипедного седла мир кажется однозначно ярче и прекраснее, чем из окна автомобиля: легче увидеть какое-нибудь животное, а в городе – поглазеть на девиц.
Ясь из Дании вбивает наши результаты в Excel, и первого ноября мы все сравниваем достижения – сколько кто проехал в этом году, причем мы подаем сведения о трассах пяти категорий:
старейшины – то есть известные дороги;
первачки – трассы, по которым еще никто не ездил;
новички – известная цель, но дорога всякий раз разная;
экстрим – ну, это понятно, необычная дорога, например через горы, по которой особо не поездишь;
премиум – дороги за границей.
Еще есть подкатегории, такие как дружеская, женская, «Одинокий волк», и подкатегории подкатегорий или субкатегории: например, «свежачок» – это когда с тобой едет кто-то неопытный, первый раз.
Женщины всегда сильно замедляют движение – известное дело: то сюси-пуси, то фото здесь надо бы сделать, то пить, то есть, то давай отдохнем, присядем, остановимся, поцелуи, за попку схватить, ногу натерла… С друзьями едешь быстрее, адреналин в крови кипит, боишься отстать. «Одинокий волк» – лучше всего, сам себе задаешь темп, ты хозяин этого мира, если хочешь пива – остановишься и выпьешь пива, а если не хочешь – то и три часа подряд можно ехать, и никто из этого проблему делать не будет.
Я и правда неплохо крутил педали, хотя в этом году наверняка буду последним: уже не нагоню отставания, а все потому, что перестал ездить на велосипеде на работу – но слишком много надо возить с собой оборудования. Хотя, может, если корзину купить себе – кто знает. В пробках не стоишь, всегда проедешь через забитый город, и лишний вес тебе точно не грозит.
Три года назад я накатал три тысячи двести километров и оторвался от всех остальных, хотя не во всех категориях, конечно.
Сторожка Маврикия находится почти на самой границе с Белоруссией, там не видно ни огонька, ни присутствия чего-то живого, на многие гектары простираются заливные луга – просто рай для коростелей, в Польше это единственное такое место. Увидеть эту птицу непросто, он только стрекочет, скрипит, как старая калитка, но попробовать можно. Вот мы и полазаем с биноклями, поснимаем.
Ехали мы неплохо, за Замбрувом кое-чего купили – водочку, запивку, колбасу, хлеб, фляки, самое необходимое. После Белостока попали в небольшую пробку, потому что там перестраивают то, что построили недавно, два года назад, но уже к ночи были на месте.
Люди добрые, это сказка просто! Уже как только съезжаешь с шоссе на проселочную дорогу – мир становится другим.
Косули шмыгают, только белая попка мелькает среди деревьев, птицы устроили вечерний гомон, соловьи заливаются песней, трясогузки заигрывают с машиной – задавит? Не задавит? Дрозды в гнездах сидят. Мир и покой живой природы – все совсем не так, как у нас, людей.
Я так это люблю.
Канарские острова должны учиться у нас, как нужно выглядеть.
Мы доехали до сторожки Маврикия и были счастливы, как дети.
На пороге нужно наклонить голову, чтобы лоб не разбить, но зато мы совсем одни и впереди несколько потрясающих дней.
Я бросаю сумку в комнату, в которой буду ночевать, вытаскиваю только спальник и иду помогать Маврикию.
Маврикий вообще характеризуется тем, что у него в машине есть все. И под этим «все» я подразумеваю ВСЕ.
Сначала он вынимает мешок – этот мешок прилагался к лендроверу и он фирменный, что Маврикий на протяжении многих лет специально подчеркивает. В мешке – подушка, спальник, простыня. Потом он выносит сумку, а мне глазами показывает на коробку, полную всякой рухляди, и я беру ее и несу за ним.
Ставим все это в кухне. Кухня вся деревянная, балки над головой, круглый стол посередине, сбоку – печка, изразцовая.
Мы снова идем к машине – еще две коробки, одна пластиковая, большая – беру, несу. Теперь сумка с продуктами. В багажнике еще много вещей, аккуратно упакованных, я вопросительно смотрю на Маврикия.
– Возьми только плитку и газовый баллон, нет, не этот, это запасной, когда кончится большой. Это не трогай, это флаг.
– Флаг?..
– Наш флаг. Каждый должен иметь при себе флаг. На всякий случай. Вдруг понадобится обозначить свою национальную принадлежность. Смотри.
Он разворачивает кусок ткани.
– С двуглавым орлом. Не особо-то он красивый, может быть, кто-нибудь все-таки придумает, как получше скомбинировать. Сочетание цветов с золотым орлом ничего, но в геральдике оно не считается правильным. У каждого должен быть флаг.
– А зачем… обозначать свою национальную принадлежность в лесу? – Я громко сглатываю.
– А тебе что, все заранее известно? Все, что будет? Если бы мы приехали третьего мая – мы бы его вывесили, – свернув полотнище, он убирает его в другую коробку. – Топор я тоже вожу с собой – на всякий случай. Если вдруг понадобится что-нибудь срубить или… ну ты понимаешь… Ведь никто не знает, в какие обстоятельства ему суждено попасть.
Я его, с одной стороны, понимаю, а с другой – не понимаю. Я топора с собой не вожу. И флага тоже. Я даже ринграф не вожу. А Маврикий бы точно возил, если бы ему досталась дамочка с когтями.
– Удлинитель, проводки для аккумулятора, электрогенератор – это все там, – Маврикий машет рукой в сторону большого брезентового свертка. – Уж это у тебя с собой тоже точно имеется.
Электрогенератор я, разумеется, ношу с собой в заднем кармане штанов, да. На всякий-то случай. А вот непромокаемый чехол для спальника – это неплохая штука, мне бы тоже пригодился.
Мы садимся в доме, бутылочка охлаждается, Маврикий распаковывается, отдыхаем.
Он открывает коробку, вынимает нож, вынимает хлеб, старательно завернутый, он привез его из дома, хотя по дороге мы купили свежий, и начинает его резать, чтобы он не испортился.
– Нож кухонный Gerlach, отличная сталь.
В ответ на это я достаю свой шикарный перочинный нож и начинаю резать помидоры. Он косится, но резать не перестает.
– Перочинный нож Victorinox, Swiss made.
– Газовая плитка Predom, на пропан-бутане, дата выпуска 1968 год, продукция польских инженеров. Я получил ее от отца одной девушки, с которой у меня кое-что было. Девушки уже нет, а плитка осталась. Мы недооцениваем отечественную продукцию. А ведь Патек был поляком – и кто об этом знает? Кудельский был поляком, а здесь никто даже не помнит его имени. А ведь он входит в швейцарский список ста самых выдающихся людей мира. Возьми еще тройник в машине, подключим газовую лампу.
Я вынимаю из своего багажа фонарик, беру ключи.
– Фонарик америанский Maglite, удобство и простота эксплуатации, – говорю я как бы между прочим и выхожу.
Возвращаюсь с тройником, Маврикий держит в руке лампу:
– Лапма-ночник на диодах, энергосберегающая.
– При свете которой любая женщина выглядит как зомби, – добавляю я, потому что про осветительные приборы знаю все.
– Так для этого она мне и нужна! – смеется Маврикий. – Чтобы не дать себя одурманить!
Мы зажигаем плитку, кладем сосиски в воду, я открываю бутылку, наливаю нам по одной.
– Будем! – мы чокаемся и выпиваем.
– Приборы столовые Solingen, – Маврикий кладет на стол нож и вилку.
Я тычу пальцем в свои ботинки:
– Исландия. Трекинговые. Культовые. Штурмовые. Самые лучшие, – я этими ботинками горжусь так, как мало чем. Маврикий должен был их заметить сразу, без напоминания.
Маврикий задирает свитер:
– Рубашка из спецмагазина, еще одна в запас, с вентиляцией спереди, длинная, чтобы не вылезала из штанов. А часы в металлическом корпусе с заводом, будильник встроенный, двойное время.
Я вынимаю из сумки очки и тыкаю ему ими в нос:
– Очки солнечные, титановая оправа Eschenbach. Легкая, легко починить в случае поломки.
Маврикий вынимает из своей бездонной коробки майонез, горчицу и кетчуп, ставит их на стол, а рукой показывает на другую коробку.
– А ты глянь туда, – говорит он. – Видишь этот термос?
Я вижу округлую крышку, сам термос в брезентовой сумочке.
– Термос, – с гордостью сообщает Маврикий. – Внутри стальной, снаружи стальной, очень красивый, сделан в Китае, потому что американцы давно перенесли свои фабрики в Китай, пожизненная гарантия при условии, что ты не будешь бить его молотком или камнем. Это «Stanley – since 1913». До восьми часов держит тепло – даже в условиях морозной Польши у тебя всегда есть горячий чай. Термос предполагает наличие женщины, потому что у него два стаканчика, – Маврикий возбужден и так рассказывает о своем термосе, будто собрался на нем жениться. Чехол фирмы Tatonka.
– Если будешь его целовать – выйди на крыльцо, – предупреждаю я его.
И наливаю по второй рюмке. По телу растекается приятное тепло. Что теперь? Маврикий отодвигает рюмку, вынимает из сумки куртку и сует мне под нос:
– Куртка-штормовка, ультразащита, на подкладке, непромокаемая, смотри, внутренние кармашки на клапанах, в случае опасности можно спрятать яйца, ведь у каждого мужчины бывают моменты слабости.
Я задираю рубаху и показываю ремень. Я его сам сделал!
– Ремень кожаный, прочнейший. Если вдруг шторм – чтобы штаны с задницы не упали.
Сосиски почти готовы, начинают вкусно пахнуть. Маврикий наливает еще, выпиваем. Потом он поднимает свою рубаху.
– Штаны Levi's, слегка зауженные, черного цвета, чтобы задница казалась худее.
Я противопоставляю этому компас:
– Настоящий мужчина должен в постели ориентироваться и понимать, в какой стороне голова.
– Ручка Caran d’Ache, модель не менялась двадцать лет, Swiss made.
– Но оптика только…
– Оптика только Carl Zeiss, – заключаю я, и мы наливаем еще.
– Или Leica. Твое здоровье! – он поднимает рюмку и показывает на рюкзак: – Рюкзак должен быть без наворотов, без всяких там гаджетов, просто чтобы был еще ремень снизу. Согласен?
Без наворотов?
Я уже завожусь, иду за своей сумкой, приношу ее, тычу пальцем:
– Видишь?
– Что?
– Моя сумка. Она не стоит в одном ряду со всеми этими вещами, она была куплена случайно в Седльце, не того цвета, не в том месте, из непонятного материала, но она стала мне мила и близка, потому что заслужила это, она служила мне верой и правдой, а я помог отечественному производителю, представителю малого бизнеса. Жуткий хлам.
Маврикий разражается смехом, а когда он чуть выпьет – то смеется искренне и заразительно. Он поднимает мою руку – словно победителю на ринге. Что ж, победа одержана, я сноб номер один.
Сосиски перекочевывают на тарелки, Маврикий накрывает на стол, а я поднимаю тарелку с едой и интересуюсь, на чем я ем.
– Влоцлавек, от бабки. Польша!
За окнами соловьи устраивают настоящий концерт, лес живет своей жизнью, коростель где-то еще не спит, стрекочет, мы одни и полны приятного предвкушения. И еще перед нами сосиски, хлеб, помидоры и бутылка.
Вот это жизнь, вот это я понимаю.
Когда тарелки пусты и вылизаны, Маврикий их сразу моет, а я убираю майонез, кетчуп и горчицу в его коробку – на случай голода, ох, вот это да, черт побери, у него там даже пара головок чеснока лежит!
Мы берем бутылку и выходим на крыльцо.
Ночь просто упоительна: холодно, но небо утыкано серебристыми звездочками, острыми, словно льдинки, птицы уже почти не подают голоса, иногда слышен слабый стон, как будто кому-то снится плохой сон и кто-то рядышком его успокаивает, и снова тишина. Мягкая, влажная, великолепная тишина.
Тишина и темнота.
Мы не разговариваем, потому что незачем. Мобильники извещают нас, что телефон посольства Белоруссии +375172882112, и мы выключаем их на хрен, потому что иначе нам тут в роуминге разговоры встанут в копеечку: сеть не может сориентироваться, где граница, а граждане, значит, должны точно знать? А потом будут удивляться, что у тебя визы нет. Да что там визы – у тебя и паспорта-то нет с собой!
Мы сидим себе вот так и смотрим в ночь. Это лучше всего – не надо напрягать глаза, все равно же не видно ничего. Выпиваем еще по рюмашке – и идем спать.
Утром надо встать пораньше, до рассвета, и идти на охоту.
Просыпаюсь я от тихого звонка будильника, немедленно встаю. В лесу перед рассветом просто сказочно. В дверях крохотной ванной сталкиваюсь с Маврикием.
– Варим кофе и идем, – говорит он. Он, видимо, встал еще до звонка будильника.
Когда я выхожу на крыльцо, туман над лугами начинает подниматься кверху. Маврикий сжимает в руках термометр.
– Влоцлавек. Польское производство. Термометр ручной работы, в футляре из лиственницы, захочешь – не сломаешь. Противоударный. Ртутный. Двенадцать градусов, прохладно, – сообщает он мне тоном спортивного комментатора.
– Хватит, – говорю я, и мы двигаемся.
Первым животным, которое мы встретили, был красивый лось. Мы стояли на краю леса и услышали за спиной какое-то чмокание, дыхание, сопение – и как по команде повернули головы. Он стоял всего метрах в пятнадцати – двадцати от нас. Посмотрел на нас некоторое время, недолго, я даже не успел камеру к глазам поднести, а потом отвернулся и поскакал в гущу леса. Как же я это люблю! Этот момент, когда вот такой огромный, величественный, мощный зверь смотрит тебе в глаза – или даже пусть не смотрит, а просто занят своими делами, как будто весь мир принадлежит ему одному… это прекрасно!
Вставало солнце, и все вокруг просыпалось, возвращалось к жизни. Мы шли к самой высокой точке в округе, чтобы там остановиться и снимать. На этот раз самой высокой точкой вовсе не была воинская часть – у этого места даже не было названия. С высоты обзор был лучше: можно было увидеть косулю, козла, разнообразных птиц, даже пограничников. Через полчаса мы устроились поудобнее в высокой траве, и Маврикий вынул из рюкзака подпопники и термос.
Подпопники он нам соорудил несколько лет назад. Нашел где-то легкие детские доски для плавания и купил их, как он сам сказал, только потому, что ему понравилась расцветка. Что с ними делать – он не знал, и они валялись у него в ящике дивана. А однажды, когда он возвращался из Венгровской Пущи, где неожиданно резко похолодало, его осенило. Он вынул доску, положил на пол – и оказалось, что она отлично изолирует, легкая и великолепно подходит для того, чтобы счищать снег с придорожных скамеек в случае зимы. С тех пор подпопники, или так называемые сидушки, Маврикий возит всегда с собой, вместе с флагом, но я и понятия не имел, что он их, оказывается, успел с утра упаковать. Ультралегкие, сохраняющие тепло – гениально! Мы сидели – и нам было удобно, а роса не мочила штанов. Маврикий открыл термос «since 1913» и налил кофе. И что за вкус был у этого кофе, о боже!
Мы молчали, оглядывая окрестности в бинокль.
В высоком овраге прямо за нами, откуда вывезли песок, теперь расположился птичий рай. Сотни стрижей проделали там отверстия в стенках и устроили гнездышки.
Я смотрел в бинокль и не мог оторвать глаз от птенцов, которые вертелись, словно ошпаренные кипятком. По двое, по трое в гнезде. Люди часто путают стрижей с ласточками – но они ошибаются. Стрижи никогда в жизни не будут сидеть на проводах. Они могут четыре года провести в воздухе, в полете, они там спят, едят, спариваются. И только на время высиживания птенцов останавливаются. А сейчас я вижу, что птенцы уже вылупились, поэтому родители замирают на секунду около дыр в стене, подают детям всякие вкусности – мушку или еще какую-нибудь гадость – и снова улетают. Стрижи изумительные.
Маврикий тронул меня за плечо, и я проследил за его взглядом.
В небе парил орлан-белохвост. Прекрасные крылья его были неподвижны, он опускался и снова поднимался, паря на воздушных потоках, свободно плыл над лугом. И вдруг откуда ни возьмись появились две болотные птицы, два луня, пара: она – бронзовая, большая, а он почти целиком белый, не считая маленьких, едва заметных пятнышек на крыльях, с кремовым брюшком. И они начали летать над орланом. Как обычно, луни распустили крылья буквой V. Они летали над орланом некоторое время, а потом один из них внезапно снизился и почти вскочил орлану на плечи!
Наверно, орлан вторгся на их территорию, потому что он с позором ретировался и полетел над лесом, а луни остались радоваться солнцу. Поймать такой момент в объектив – это просто чудо какое-то!
Мы сидели почти до двенадцати, а потом у нас стало бурчать в животе. А это признак, который нельзя игнорировать. В этом мире царили законы природы, законы простые и незыблемые – в нем если хочется есть, то надо есть. Вот так все просто. И так правильно.
Возвращались мы тоже молча, потому что о чем тут разговаривать?
А вечером мы были такие уставшие, что сразу после фляков отправились спать.
Завтра ведь тоже будет день.
Маврикий раз в день садится в машину и едет в Крынки, потому что там есть сеть. Он и дня не может прожить без разговора с Эвкой, но мы эту тему, понятное дело, не обсуждаем. Он знает, зачем едет, я знаю, зачем он едет, мы оба знаем, зачем он едет. Так что все в порядке.
Мы притворяемся, что моего свидания с Эвкой никогда не было, хотя я знаю, что он благодарен мне за это чертово неудачное свидание в кафе…
Сегодня, когда он вернулся, мы разожгли костер, нанизали колбаски на ореховые палочки и сели за домом. Стена леса все время меняла цвет, когда от нее отражалось пламя нашего костерка.
– Не слишком близко к деревьям?
– Да ну. Ветра нет, мы всегда здесь костер разводим.
Колбаски жарились, жир с них стекал на угли и аппетитно шкворчал.
– Я тут подумал, может, тебе вернуться…
– Куда?
– К нам. Алина вон делает этот сериал, ты с ней говорил? Она многое может… Может быть, тебя бы уже взяли… ведь столько времени прошло с того фестиваля…
Я молчал. А что я мог сказать?
Я тот вечер помню, как сегодня.
Торжество «Липы»
Я действительно помню тот вечер отлично и во всех подробностях.
До меня дошли слухи, что мне стоит быть в зале и надо бы одеться поприличнее, потому что может так «случайно» получиться, что жюри понравится моя «Липа». Позвонил известный режиссер, куратор «Липы», который, увидев картину, восхитился и оказал мне невиданную протекцию – такую, что я думал, что буду благодарен ему по гроб жизни.
Я одолжил у Толстого кожаную куртку, она была мне как раз, а на нем висела как на вешалке, а у Марты хотел одолжить сережку, но она с таким выражением лица осведомилась, реально ли я собираюсь прокалывать ухо, что я сразу перехотел.
Зато она сама повязала мне свой шарфик на шею, и я выглядел шикарно. Естественная небрежность, однако, требует ужасных усилий.
Весь киномир, собравшись в фойе, обсуждал «Липу». Коллеги, которые еще вчера меня в упор не видели, теперь подходили и жали мне руку или хлопали меня по плечу и говорили уважительно:
– Ну, старик…
И я понял, что это наш день. Мой и «Липы».
Сначала награду получил фильм «Одна моя туфелька» – за дебют, режиссер Януарий Кузьма. Славный, с хорошим сценарием: Золушка, поцелуйчики, высший свет, девушка из супермаркета попадает в рекламу – и на этом все хорошее в ее жизни кончается.
Потом награду получил Великий Режиссер – все знали, что это будет, он должен был ее получить.
А потом ведущий произнес:
– А теперь – самая большая сенсация сегодняшнего вечера. Экспериментальный фильм хорошо известного нам режиссера, который, однако, стал открытием для всех нас.
Я немного удивился, хотя с тех пор, как наш министр культуры заявил, что охотно побеседовал бы с писателем Чапским, который уже много лет как умер, я почти ничему не удивляюсь. Марта стиснула мне руку, глаза у нее блестели, как будто это она должна была получить награду.
– Небанальный взгляд на обыденность, на, казалось бы, повседневность, на обычную нашу жизнь, без наносного, без яркой шелухи, без псевдозначительности. И получилось нетривиально. Автору удалось заглянуть в самую суть нашего существования, открыть скрытые доселе глубокие пласты смысла, если не сказать – экзистенциализма. Потрясающие кадры, напоминающие нам о хрупкости нашей жизни и о неразрывной, хотя и тончайшей связи человека и природы – о том, как часто мы бездумно пытаемся эту связь уничтожить, о том, как мудро задумано все Творцом и какой глубокий смысл заложен им в самую, казалось бы, незначительную деталь нашей жизни. Мне выпала честь пригласить на эту сцену лауреата главной премии нашего фестиваля…
Марта сжала мою руку так, что чуть ее не сломала. Я поднялся, не чуя под собой ног от волнения.
– Итак, наш лауреат – Ян Колясинский!
Я сел.
– Что-о-о? – Марта уставилась на меня.
– Да говно, – ответил я.
– Успокойся, это недоразумение, ведь он же куратор твоего проекта, там просто ошиблись. Перепутали!
Я вырвал свою руку.
– Все скоро разъяснится, Иеремиаш, спокойно!
Мой куратор, известный режиссер Ян Колясинский, с благодарной улыбкой вбежал на сцену, вырвал микрофон из рук ведущего, аплодисменты заглушили его первые слова.
Читать бесплатно другие книги:
