Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина

Как мужчина с мужчиной

Ровно в час я стоял в кабинете Директора.

Немногие в этот кабинет попадали, а хотелось сюда попасть очень многим. Так что вообще-то я это приглашение должен был воспринимать как знак признания и уважения. Кожаные удобные кресла, диванчик, столик в стиле модерн, цветы, много пространства, картины.

– Проходите, коллега, проходите, добро пожаловать, – приветствовал меня Директор и указал на кресло. – Присаживайтесь.

И сам сел. Старый, уже под пятьдесят, в пиджаке, водолазке, а джинсы на яйцах аж трещат. Косит под молодого. Но когда-то, судя по всему, был красив.

– Пан Иеремиаш, а вообще – давайте лучше на «ты», я Людвик, – он встал и протянул мне руку.

Все было хуже, чем я думал. Он сокращал дистанцию, хотел меня обезоружить. Я такие штучки знаю. Дружеский тон, участие, сочувствие. Интересно, по какому плечу он меня похлопает и в какой момент. Он боится скандала. А скандал уже идет.

– Пан Иеремиаш… то есть дорогой мой Иеремиаш, – немедленно поправился он, подождал, пока секретарша поставит перед нами поднос с двумя чашками кофе, потянулся за чашечкой, отпил, дождался, пока секретарша выйдет, посмотрел на меня с ожиданием во взгляде, но я молчал. – Ты ведь понимаешь, что суть кинематографа в огромной степени – это совместная работа. То есть коллективное творчество. Ведь ты понимаешь, что сам, один, режиссер – это никто, один оператор, сценарист, актер ничего не сделает.

Я это знал, однако как раз «Липу» я срежиссировал, снял и смонтировал совершенно и целиком сам. Один.

– Мы все друг от друга зависим. Разумеется, каждая личность имеет огромное значение, колоссальное значение, но сам по себе никто из нас ничего не достигнет.

И это я тоже знал, но это не касалось моей «Липы». «Липа» была моя. Колясинский был куратором – и больше никем!

Я был спокоен как ребенок. Я слушал его как радио. Никаких чувств не было, ничто меня не касалось, ничто не раздражало, ничто не выводило из себя.

Директор встал и начал кружить по комнате.

– В нашем деле нужно понимать, что мы все служим искусству, с большой буквы И, и что нередко приходится приносить собственные амбиции в жертву на благо общей цели, каковой является кинематограф. Иеремиаш, я тебя понима, – да-да, именно так он и сказал, именно «понима», а не «понимаю». – Твой случай ведь далеко не единственный, не исключительный. Никто не понимает тебя лучше, чем я, – потому что я сам не раз оказывался перед подобной дилеммой.

Твою мать, какая дилемма?! Никакой дилеммы передо мной нет – я просто сижу за столиком, и передо мной стоит кофе. Я положил в него сахар и выпил.

– Бывают ситуации, когда нужно уменьшить свои амбиции, я бы даже употребил другое слово, – он понизил голос, а я заинтересовался, какое же слово он имеет в виду. – Амбицийки… для общей пользы. Эгоизм не лучший советчик. А что в нашей профессии по-настоящему ценно?

Ну-ка, ну-ка, что же? И в какой это «нашей профессии», мне тоже было очень интересно, потому что, насколько мне было известно, его профессия была директор. А моя – нет.

Моя – оператор.

– Миссия! С большой буквы М! И я не боюсь этого слова! Ведь в конце концов мы служим Культуре. С большой буквы К.

«Миссия», помнится, имела отличную звуковую дорожку. Там еще все умирали, насколько я помню.

Но я слушал дальше.

– Иеремиаш, давай будем взрослыми людьми, – вздохнул он и снова сел.

Это очень смешное предложение.

Давайте будем.

Ему бы тоже не мешало повзрослеть. Он же не Дориан Грей – сколько можно в мальчиках-то ходить. Разве что ботокс ему в помощь. И штаны я бы на его месте поменял. На слаксы. Чтобы яйца ему не обтягивали. Молодежь, кстати, такие не носит, только старики, которые хотят выглядеть тридцатилетними.

– Я понимаю, что вы… то есть ты, – он неискренне улыбнулся, – столкнулся с несправедливостью. Субъективно если. С твоей точки зрения, это вполне может выглядеть таким образом. Но давай посмотрим на это объективно. Ты молодой, талантливый человек, мы таких людей очень ценим, правда – очень. Но после этого неприятного инцидента ты должен найти общий язык с человеком, которого ты так обидел и оскорбил. На глазах у миллионов людей. Он тебе помогал, был, не побоюсь этого слова, твоим Учителем, с большой буквы У. Он – это между нами и, надеюсь, дальше этой комнаты не пойдет – он сильно тебя продвигал, а я этого очень не люблю. А он очень поддерживал твой проект.

Он понизил голос, как бы давая мне шанс раскаяться и с удивлением воскликнуть: «Ах так это он?!! Я же не знал… ну так это же в корне меняет дело!..»

Но для меня никакое дело ни в каком корне не изменилось.

И я молчал.

А вот его тон едва заметно стал меняться.

– И это, кстати, стоило довольно больших денег, и нельзя закрывать глаза на то, что без него эта «Липа» вообще не состоялась бы. В смысле кино, разумеется. Я лично относился к этому фильму с, не скрою, некоторым подозрением, и если бы не Ян, ты только не обижайся, если бы не наша студия – вас бы не заметили, а для такого талантливого человека это было бы очень обидно. Мы дали тебе шанс – так ты уж его не упусти. Воспользуйся этим шансом. Поговорим как мужчины, – в ход пошла тяжелая артиллерия, хотя и дураку было ясно, что если в этом помещении и были мужчины, то его среди их числа точно не было. – Ты устроил скандал, ты пытался скомпрометировать наш фестиваль, детище нашей студии, и это имело огромный резонанс в министерстве – таковы факты.

Он прервался и сделал глубокий вдох. Я наблюдал, как он встает, крутится, садится, пьет, наклоняется ко мне… отличная сцена для фильма. Один сидит неподвижно, другой все время дергается. Камера должна быть ручная, ходить за ним или рядом с ним, чтобы комната все время качалась в такт его словам.

– Мы дали деньги на проект, – теперь голос его звучит сильно, властно. – Ты пользовался нашими монтажными и нашей студией, мы обеспечили тебе свою поддержку, мы инвестировали в тебя. Ты знаешь, сколько стоит промоушен? Конечно, мне не хотелось бы, чтобы ты чувствовал себя должником, – широкая улыбка расползалась по его лицу, – но таковы правила игры. С большой буквы И.

Его кофе остыл.

– Иеремиаш, дорогой, ты человек огромного потенциала, не нужно рисковать своим будущим. Ведь твою энергию можно направить в нужное русло – в созидательное, а не разрушительно русло. Мы видели перед собой ее негативные проявления. И все же я хочу дать тебе очередной шанс. Вот мое предложение. Мы очень серьезно рассматриваем твою кандидатуру для участия в проекте «Два дня в Берлине». Очень серьезно, Иеремиаш!

«Два дня в Берлине» – это был самый главный совместный проект последних лет. Работа в этом проекте гарантировала самую большую известность и признание. Это должен был быть фильм, который, без сомнения, поедет на все возможные фестивали. Дорогущий и серьезный совместный проект европейского кинопроизводства, такая визитная карточка современной Европы, сценарий польский, очень хороший, кстати (Толстый присылал мне его читать, он сам мечтал попасть в этот проект), и идея польская. Если бы это удалось, это был бы лучший польский фильм всех времен и народов. Само собой, Толстого в проект не взяли – у них свои любимые кандидатуры имеются.

И кто-то принес сплетню, будто сам Барткович готов был прилететь на крыльях из-за океана снимать это кино и что его остановили только ранее взятые на себя обязательства.

– Так что все в твоих руках. Хотя не скрою – в связи со всей этой историей у меня возникло очень много сомнений, но и другое не буду скрывать: я уже разговаривал с паном Яном, – он театрально понизил голос и наклонился ко мне поближе, а тон у него стал как будто слегка удивленный: – И он тоже встал за тебя, несмотря на нанесенное ему оскорбление. Мое предложение таково…

Хьюстон, у нас проблема.

Будет предложение.

С ума сойти, предложение!

Я вас умоляю, можешь говорить, можешь не говорить, мне все равно.

– Да? – я тоже понизил голос.

После «Двух дней в Берлине» я стал бы королем мира. И квартиру бы оплатил в течение года. И от камеры меня никто бы не смог отодвинуть в ближайшие несколько лет. И предложения сыпались бы на меня как из рога изобилия.

Да, это было бы начало большого пути.

– Мы бы не хотели, чтобы этот инцидент ставил крест на твоем будущем. Скажи в средствах массовой информации, что был в расстроенных чувствах, устал, что это было помутнение рассудка, ну что-нибудь в этом роде, может, под влиянием алкоголя… Газетчики это любят, так что скандал даже на пользу фильму пойдет, – он улыбнулся, на этот раз даже искренне. – Ну, что ты был не в себе, не понял ситуации. Случай будет скоро – создатели «Липы», к которым ты, разумеется, тоже относишься, приглашены на «Пегас» и «Единорог», а завтра – на вечернее телевидение, в программу «Кредка и Вузетка».

О, какая прелесть.

Потому что я ведь тоже, тоже создатель «Липы».

– И там ты сможешь всю эту ситуацию разъяснить.

Я чувствовал облегчение. Марта могла бы мной гордиться. Я ни словом не возразил и даже не наблевал под стол. Я был исключительно, исключительно сдержанным. И весь мой завтрак остался у меня внутри.

– Конечно, ты можешь искать и другие ходы, но предупреждаю тебя – тебе это даром не пройдет. После этого инцидента найти работу тебе будет очень трудно, не побоюсь этого слова – невозможно. А если ты вдруг вздумаешь судиться, то сразу предупреждаю: на этом твоей карьере конец. Тогда ты точно можешь начинать убирать собачье говно. Но это будет только твое решение, Иеремиаш. Начать собирать собачье говно никогда не поздно.

И это мой эпигастрий выдержал, вот ведь удивительно.

– «Два дня в Берлине» ждут. Программа «Кредка и Вузетка» – завтра. Живой эфир. На принятие решения у тебя время до шестнадцати часов. И я надеюсь, что мы поняли друг друга, – он встал передо мной.

Это означало конец аудиенции.

Встал и я.

Протянул руку.

– Такие люди, как ты, нам очень нужны, – заявил он и, похлопав меня по правому плечу (вот оно, свершилось!), проводил до двери.

– Спасибо, – произнес я около двери. – Завтра, значит, в шестнадцать.

«Кредка и Вузетка», значит. Или «Баядера и Фанера». Я покаюсь – и передо мной светлое будущее. Я буду ушлепком – но зато с карьерой.

Черт, черт… я помню каждое слово, каждый жест. А ведь прошло уже два года.

Друзья

– На, – Маврикий подал мне колбаску, она приняла весьма аппетитный вид, пока я витал мыслями очень далеко отсюда.

– Алина, если бы могла, обязательно взяла бы меня на работу. И мне не надо было бы ее об этом просить, – сказал я. – А я не раскаялся. «Липа» была моя.

– Это всем известно, – Маврикий наклонился и передал мне горчицу.

Соловьи заливались – так было приятно слушать!

У каждой соловьиной семьи своя мелодия, это просто необыкновенно, что птенчики перенимают эту мелодию у отца.

Соловьиха покидает гнездо, когда соловей перестает петь. А соловей иногда перестает петь и в результате несчастного случая, например, если его кто-нибудь сожрет. Или, гораздо реже, если заболел. Но соловьиха слышит тишину и сразу фьюить… полетела искать следующего певца.

Его песня держит ее в семье. Он не делает ничего больше – только поет. Но пока он поет – она не жалуется. Его песня держит ее в этой жизни, ей просто необходимо его слышать, чтобы заниматься гнездом.

И она его слушает – и занимается. Дом чистый, дети накормлены… А когда соловей перестает петь – она бросает детей умирать. Без его песенки она просто теряет ко всему интерес.

Марта говорила, что он поет о том, как сильно он ее любит. И пока она знает, что ее любят, она живет для него. А когда он замолкает – она впадает в депрессию. Марта считала, что птицы такие же романтики, как люди, а на самом деле он своим пением просто обозначает свое присутствие рядом. То есть его песня – это ее безопасность, и не более того.

Сначала я оказался у разбитого корыта, если говорить о «Липе», я был погорельцем, и за спиной у меня никого не было.

Ведь если ты получил хороший пас и остаешься с вратарем один на один – только от тебя зависит, забьешь ли ты гол. И от вратаря.

Толстый тогда мне сказал: «Норрис, остановись, это закрытое сообщество, вонь пойдет страшная. Подумай, если хочешь продолжать работать в этой сфере…»

А Маврикий добавил, что если какой-нибудь онколог с какой-нибудь долбаной кафедры онкологии напишет гениальную долбаную статью, то ее вместе с ним, а может, и без него обязательно подпишет какой-нибудь долбаный руководитель кафедры, куратор, профессор Пупкинский, директор Икс, доцент Игрек, потому что такова жизнь. И что либо я это принимаю как факт – как все в этой долбаной стране, либо могу отправляться в Бескиды, жрать там лопухи и притворяться, что это спаржа.

И только Марта сказала, что это прекрасно – что я сражаюсь за себя, хотя способы оставляют желать лучшего, и что я правильно делаю, не соглашаясь на это свинство.

Тогда разгорелась нешуточная дискуссия. Мы встретились у нас в субботу, они пришли без приглашения, и мы сидели до самой ночи и разговаривали.

О том, что они кормятся за счет нашей энергии, эти все, что у них уже есть всё – титулы, имена, награды, все дороги им открыты, а они всё равно нам завидуют. Потому что, несмотря на всю свою крутость, они уже давно без яиц. А мы от них зависим, потому что тонем в каких-то мусорных договорах и проектах, три месяца там, три месяца здесь, и следим за курсом швейцарского франка, потому что понабрали кредитов и не можем из этого выбраться и постепенно становимся такими же, как они. И только тогда становимся для них равными партнерами, потому что у нас уже тоже нет яиц, мы уже не представляем для них угрозы. Они понимают, что у нас еще мог бы быть шанс – но мы сами себя его лишаем. Двадцатилетние еще могут бунтовать, а мы – уже нет.

Но я, несмотря на кредит, взятый, кстати, во франках, к сожалению, не дался.

Марта крикнула:

– Подождите, подождите, вы на что его уговариваете?!! Чтобы он за эти франки продался?!! Компромисс – это хорошо, но есть же пределы!

– Какие пределы? Пределы глупости?!

– Да что ты говоришь такое, хочешь, чтобы он без яиц остался?

– Нет, я как раз хочу, чтобы у него яйца остались, нельзя себя кастрировать ради того, чтобы снимать кино! Он сможет о себе позаботиться, он справится!

– Да даже какой-нибудь квантовый физик и тот под своей статьей будет иметь подписи соавторов, которые эту статью в глаза не видели, мы же об этом говорим!

– Да в жопу вашего квантового физика, мы о Норрисе говорим!

– Ты не знаешь жизни!

– Одной задницей на двух стульях не усидеть! Нельзя все время ссучиваться!

Все себя неожиданно почувствовали Иеремиашем.

Кроме Марты.

– Это должно быть только твое решение, Иеремиаш, только твое – потому что это твоя жизнь. И независимо от того, какое решение ты примешь, ты справишься и сможешь позаботиться о себе. Сам. А я – я буду с тобой.

И я тогда принял парочку решений.

Что нет, никогда. Ну, вернее, пока он не извинится и не вернет мне «Липу».

Что я подожду.

А он не извинился.

Я умею много других вещей, с голоду не умираю, кредит выплачиваю.

Разговоры об этом терпеть не могу, потому что зачем мне сочувствие, допытывания, вопросы лишние – все, кому надо, и так знают, как это было.

Ну и что с того, что я езжу по домам и настраиваю людям оборудование? У меня от этого что, корона с головы упадет? Подумаешь, проблема. Придет еще мое время.

А Марта…

Марта и правда была рядом со мной все эти два года. Как стена.

Я ее однажды спросил, неужели ее не смущает нисколько тот факт, что из человека богемы я превратился внезапно в простого рабочего. Ух, как она разозлилась! И сказала, что, значит, мне было нужно, чтобы дистанция между мной и людьми этого социального слоя ушла и чтобы я набрался уважения к другим людям. И что она очень даже рада такому повороту.

Я сначала не очень понял, что она имеет в виду, но потом подумал, что даже если бы я мыл унитазы – она бы все равно осталась со мной. И что мне еще многому надо учиться.

– Я не смогла бы принять только одного: если бы ты уселся на вот этот диван и ждал бы, пока небо на тебя высрет какую-нибудь звезду. Вот это бы для меня значило, что я очень ошиблась. И только это.

Небо высрет звезду – так и сказала! Я был в шоке, потому что Марта вообще-то никогда, то есть вот совсем никогда таких слов не употребляла и, по совести говоря, не очень-то одобряла, когда их употребляли мы.

Но тогда никто особо слова не выбирал.

– Я думаю, что у тебя есть шанс… много времени уже прошло, теперь все от тебя зависит. Большого вреда ты им не нанес – они, я думаю, готовились к судебному процессу, – Маврикий открыл пиво, но я отрицательно покачал головой.

– Надо сюда как-нибудь Эвку привезти, – добавил он через некоторое время. – Как ты думаешь, ей бы здесь понравилось?

Я понятия не имел.

Женщины вообще не любят, когда вода течет не из крана, а из колонки на улице. И когда она холодная. И ее нужно греть на плитке. Они боятся, что газовый баллон взорвется, комаров, потому что вспотели, шершней, потому что те точно нападут, боятся встретить дикого зверя, боятся, что не встретят дикого зверя, боятся, что будет холодно, мокро, дождь, жара, скучно, слишком весело, слишком грустно, боятся, что будут одни, что будут с кем-то, – они боятся всего.

И не знают, чего хотят, если обобщать.

А вот Марта знала, чего хочет.

– Наверняка, – ответил я, однако, с полной уверенностью.

Зачем я буду лишать его иллюзий? Он ведь мой друг.

В день отъезда мы быстро собрались, потому что хотели еще закачать снятое в компьютер и спокойно посидеть на крылечке.

Мы побрились – первый раз за шесть дней, я сунул Маврикию под нос бритву «Браун», которой тридцать лет, – я унаследовал ее от отца, суперштука. Маврикий оценил, даже причмокнул с уважением, а потом вынул какой-то маленький изогнутый предметик:

– Ложечка для чистки ушей «Дово», Solingen, с желтой ручкой, длиной около пяти сантиметров, которая не повреждает ушную раковину. Но «Брауном» ты меня впечатлил, – сообщил он.

– Ладно, ты сноб номер один, – признал я и сделал чай.

Мы сели на крыльце.

– Знаешь что? – Маврикий посмотрел на меня. – У меня дома есть столовые приборы фирмы Gude, с ручками из оливкового дерева. Для сахара у меня есть серебряная ложечка, еще довоенная, очень красивая. У меня не много вещей, я всегда провожу очень тщательный отбор – это мой принцип, не хочу обрастать ненужными вещами. Велосипед должен быть хорошим. И вещи, которые я беру в руки, тоже должны быть хорошими. А знаешь почему?

Да вроде бы я не дурак, соображаю.

– Потому что в этих вещах заложено уважение людей, которые их делали, к своему труду и к тем людям, которые будут ими пользоваться.

Меня это растрогало.

Я никогда не думал об этом с такой точки зрения.

С женщинами невозможно разговаривать

Когда я вставляю ключ в замок двери своей квартиры, соседняя дверь отворяется и оттуда выглядывает Анна.

– Где ты был? Я тебя ждала. Когда ты фотки сделаешь? Меня правда интересует фотография.

Вот ведь.

Только еще не оперилась, а взгляд, на меня уставленный, такой умоляющий, что я ставлю сумку, которую уже почти внес за порог, на пол.

– Знаешь что, мы сделаем по-другому. Я тебя лучше просто научу, как надо фотографировать. Ты ведь не хочешь быть просто моделью? Конечно, при случае можно и друг друга поснимать, я тебя, ты меня. Но вот птицы, к примеру, интереснее.

– Интереснее, чем ты или чем я? – спрашивает она и улыбается.

Ого, маленькая, а шустрая. Они с этим рождаются или как?

– Они очень интересные. И снимать их очень трудно. Они же не понимают, что ты их фотографируешь и что они должны быть в выгодном ракурсе, понимаешь, да, о чем я?

– У меня фотоаппарат плохой.

– Зато у меня хороший. А потом – научишься снимать плохим, тогда хорошим вообще будешь гениальные фото делать. О’кей?

– Вот тебе черепашка, – говорит она и подходит ко мне с вытянутой рукой.

Я протягиваю свою, готовясь отбить, но она внезапно резко опускает свою ладонь, и наши руки проходят мимо друг друга.

– Черепашка, но подводная! – она смеется и хлопает дверью.

О, черт. Я неудачник.

Я снова подписался на что-то, чем мне вообще не хочется заниматься. Мне вот для полного счастья не хватает еще с ребенком ходить на прогулки и учить его чему-то. Я же не педофил, черт возьми!

Домофон звонит – кто-то держит руку на кнопке звонка. Я заставляю себя вылезти из-под одеяла (отсыпаюсь после ночи, проведенной в компании друзей, – Толстый приехал на выходные, у него перерыв в съемках), злясь на того, кого принесла нелегкая.

– Открывай скорей! – голос Инги слышно по всей лестничной клетке.

Она страшно взволнована – небось познакомилась с какой-нибудь девушкой, в отличие от меня. Ну так и меньше хлопот будет. Я открываю дверь и снова забираюсь под одеяло. Ночью я спал всего два часа, а утром ездил по вызовам.

Инга влетает вся в покупках, обвешанная сумками и пакетами.

– Я тебе говорила, что все это напоминает мне какой-то фильм?!!

Я понятия не имею, о чем она. Я вообще ни о каком фильме не помню. Я ни о чем не помню. Я с ней не виделся уже добрых две недели. С половиной.

– Ну фильм! Как услышала, что они делали секс!

Она бросает сумки на столик рядом со мной.

Если она хочет поделиться со мной своими впечатлениями от какого-нибудь порнофильма – могла бы позвонить и предупредить. И кроме того – ну почему я вообще должен это слушать?!! Нет, моей подружке точно срочно нужна девушка!

– Я теперь смотрю телевизор, потому что хочу хорошо научиться польскому. И я все вспоминала, где я могла это услышать.