Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина

Свининка, курочка и псинка

Инга ждет меня на лестнице. Я открываю дверь, отдаю ей сумку с чужим псом. Сегодня мне никто по поводу собаки не звонил. Никаких новостей.

– У тебя снова нет ничего съестного, Норрис, – говорит Инга, заглядывая в холодильник. Она не сердится, что я опоздал, я пытался ей позвонить и предупредить, но у меня телефон разрядился.

– Ну, пошли к китайцу, – говорит она, – я угощаю.

Мне не хочется есть, не хочется, чтобы меня кто-то угощал. Голова у меня забита совсем другим.

Но ладно, пойдем, поедим, а потом я вернусь в свою пустую квартиру и буду думать, что мне делать со своей так шикарно разваливающейся на глазах жизнью.

Толстый отзвонился.

Он сказал, что понятия не имеет, о какой фотографии идет речь, он никаких фотографий не брал, порно мы не смотрели, хотя и были пьяными в хлам, что может подтвердить Маврикий, а я был еще и в стрессе. «Алине ты звонил, старик, это да, пробубнил „Алина… Алинка…” – и упал, вот только это и сказал, два слова, не больше. И слушай, старик, ты о чем вообще, не понимаю, не говорил ты ни о чем, а тем более о личном, а перед этим мы разговаривали о съемках „Бабочки и скафандра”, но ты, к сожалению, в них не участвовал. И, старик, я скоро приеду, и тогда мы с тобой поговорим, потому что тут, в горах, связь очень плохая. Я же думал, что у тебя важное дело. Ой, блин, у твоей матери рак?!! Прости, старик… Нужны лекарства какие-то? Деньги? Есть кому заняться? У меня отец дружил с этим профессором из Онкологического центра, что ж ты сразу-то не сказал, а то намеками все, как будто мы с тобой вчера познакомились, ты не бойся, старик, все будет хорошо, не падай духом и прости, что я на тебя накинулся, но надо было сразу сказать, а ты же начал-то про Алину и какую-то дурацкую фотку… Ну и еще – я рад, что ты получил работу. Как какую работу? Ну, тебя же хотели взять в „Шепот на рассвете”. С тобой кто-нибудь связывался?»

Слишком много для одного телефонного звонка.

Слишком.

Я не могу переварить всю эту информацию, пока чего-нибудь не съем – потому что буквально падаю с ног от голода.

Я должен разобраться со всем этим. Сам. И мне надо найти Геракла.

– Пойдем?

– Да, – говорю я Инге и закрываю дверь квартиры.

Из соседней двери выходит Крыся.

– Иеремиаш, на следующей неделе возвращается твоя обожаемая соседка. Привет, Инга. Збышек сказал, что поможет тебе…

– Поможет?

Чем мне может помочь Збышек, когда я сам так непоправимо все испортил?

– Ну, с ремонтом кухни… Тебе надо с ним договориться…

Я машинально киваю головой, Инга держит сумку с собакой.

На улице кипит жизнь.

Всего пара теплых дней – и люди повылезали из своих домов.

Они гуляют. Некоторые – с собаками. Некоторые обнявшись, некоторые сами по себе – идут и радуются неведомо чему.

Мы входим к моему вьетнамцу (или китайцу, я их не различаю, а мы для них, наверно, тоже выглядим все одинаково).

Инга берет собаку на руки и вручает мне сумку.

Китаец-вьетнамец радуется при виде нас, а еще больше – при виде Шварца:

– Ой, собаська, собаська.

– Нет, нам не собачку, нам курицу, – говорю я решительно, потому что не понимаю: то ли он нам предлагает уже меню, то ли просто любит собак, очень у них это всегда звучит двусмысленно.

– Кулочка и лис с овощами, – повторяет он наш заказ, а потом заглядывает Инге через плечо: – Собаська есь?

– Собаська не есь! – отвечает Инга. – Собаська фу есь!

– Есь, есь, – улыбается китаец.

– Эту собачку не есть. Есть курицу, свининку, а собачку – не есть.

– Есь, есь. Был и есь. Вчера был, сегодня есь, завтра есь.

– Yesterday? – интеллигентно спрашивает Инга.

– Yesterday evening. The same dog was here. Small pet!

– The same one?

– Looks like the same one.

Мы стоим, как дураки. Я вроде бы все понимаю – «вчера здесь была похожая собака», – но ничего не понимаю.

– Был голодный, я дал кулочку. Холосый мальчик! – Он протягивает руку, и Шварц, разумеется, тут же кидается на него, Инга едва успевает его удержать.

– Не этот собаська, тот доблый, а этот недоблый, – китаец отдергивает руку и перестает улыбаться.

– Где собака? – хватаю я его за руку.

– Тута, тута, – он показывает на заднюю стенку своей будки.

Как по команде, мы с Ингой бросаемся к выходу.

Бежим за будку, Инга с одной, я с другой стороны.

Из-под старых досок, которые валяются на задах будки, несмотря на рычащую Горчевскую, до меня доносится слабое скуление.

– Геракл? – спрашиваю я и падаю на колени.

Я многое отдал бы, только бы это был Геракл.

Я никогда больше не крикну на него.

Не назову его сукиным сыном. Клянусь.

Что-то мелькает между досками, а потом начинает выползать в мою сторону.

Это Геракл.

Я замираю, а потом медленно протягиваю руку. Инга выходит из-за угла и останавливается. Геракл, не обращая ни на что внимания, подходит ко мне и лижет мне ладонь. Я хватаю его на руки. Это лучшее, что могло со мной случиться. Я прижимаю этого сукина сына к груди, он дрожит и кажется мне похудевшим, лежит на моих руках так, будто именно на них родился. Я глажу его по голове, он пытается замахать хвостом, но у него нет на это сил.

– Глупый ты сукин сын, – говорю я.

– Пошли за едой, – обрадованная Инга поворачивается, а я стою с этой жучкой на руках и первый раз, ей-богу, первый раз за все эти долгие, долгие недели чувстую себя по-настоящему счастливым.

– Это твое, это мое, идите домой, а я пошла ловить такси, – Инга вкладывает мне в руки пакет с едой. Я ей невообразимо благодарен.

Она и правда как мужик.

Я помыл Геракла, он не сопротивлялся. Вытер его своим полотенцем и завернул в другое, сухое. Он трясся, но лежал спокойно. Попил немного воды, а в сторону еды даже не посмотрел. Я положил засранца на свою постель.

Он заснул.

Шлейки его сохли в ванной.

Я съел уже почти остывшую курицу, перенес собачьи миски в комнату – если проголодается, встанет и поест, и осторожно положил Геракла рядом с собой.

Спал я как убитый.

Просыпаюсь я рано, мне неудобно, и я не сразу понимаю почему. Что-то меня душит, я поднимаю руку – на шее у меня что-то лежит и мешает мне дышать. Тогда я соображаю – на шее у меня животное. Я снимаю Геракла со своей шеи и сразу понимаю, хотя не слишком-то хорошо разбираюсь в собаках, что с ним что-то не так. Плохо ему.

Я подсовываю ему миски – он не хочет есть. Тогда я надеваю на него упряжь, никогда в жизни я его больше с этого поводка не отпущу, ну уж нет, и мы выходим гулять. Он писает, но его моча цвета темного пива, а самого его шатает из стороны в сторону. У него даже нет сил идти. Я беру его на руки.

Только этого мне не хватало.

Болезнь

Может, этот китаец его чем-то траванул?

Я начинаю думать, что теперь делать. Возвращаюсь домой, открываю компьютер, так, ветлечебница в двух шагах от нас. Выпиваю наскоро кофе, пакую пса в сумку, он не протестует.

В лечебнице тихо и спокойно. Три стульчика, на одном из них – морская свинка с хозяйкой, на другом – Геракл со мной, на третьем – такса с прилично одетым, очень старым господином.

– Заболел пес? – старик заглядывает в мою сумку.

– Надеюсь, что нет.

– Тогда зачем вы пришли?

– Он что-то слабый.

– Так это все слабые. Вот я тоже не слишком-то сильный. И тоже пришел со своим. Вы идите передо мной. Нам-то спешить некуда. Мы можем и посидеть.

– Спасибо, – говорю я искренне, нет у меня времени, чтобы часами высиживать в компании морских свинок и чужих собак, да и любых других животных тоже. Самое главное – я его нашел.

Ветеринар очень симпатичный. Спрашивает, как давно собака плохо себя чувствует, я ему объясняю, что не видел своего уродца несколько последних дней, потому что он сбежал в самоволку, но что он со вчерашнего дня какой-то не такой. И писает пивом.

Врач слушает внимательно, потом просит достать собаку. Я жду, что Геракл начнет выступать, но Геракла, похоже, подменили и вместо него у меня теперь его какой-то очень тихий сородич. Он даже не дергается.

– Нужно сделать анализ крови, что-то мне это не нравится…

– Делайте.

Я отвожу глаза, когда он бреет Гераклу ногу и всаживает иглу – ненавижу вид крови, даже от собачьей крови мне плохо делается.

– Когда будет готов результат?

– Оставьте телефон, мы вам позвоним, я скажу, чтобы срочно сделали, пес очень слаб…

Я даю номер мобильного, плачу кучу денег и выхожу из кабинета.

В приемном появились новенькие: овчарка и рыжий большой кот, оба на коленях у своих хозяев, оба спокойные. Старичок с таксой встает.

– Я приду попозже, нам не к спеху. Вы мне займите очередь, когда придете.

У таксы совершенно седая морда, и она двигается как на костылях. Медленно и неловко.

– Не забудете? А что с вашей собачкой?

– Не знаю, – я пожимаю плечами. – Взяли вот кровь на анализ.

– Да, теперь их лечат лучше, чем людей, – вздыхает старичок и идет к выходу. – Старая собака-то?

– Четыре года.

– А, так вы счастливый – он у вас еще поживет.

Ну да, Гераклу ровно столько же лет, сколько мы были вместе с Мартой, плюс-минус. Вот только он жив, а мои отношения закончились.

Старичок открывает передо мной дверь, мы вместе выходим.

– Мне своего еще выгулять надо, – старичок явно не прочь поболтать, но я не могу разговаривать сейчас о собаках, у меня мать в больнице, и я должен заняться своей жизнью.

Возвращаюсь домой, Геракл даже не хочет вылезать из сумки.

Я его вынимаю, кладу на диван. Он кладет голову на передние лапы, закрывает глаза.

Я больше ему не враг. Он не считает меня своим врагом.

И это меня беспокоит больше всего.

Я еду на Беляны, там у меня еще с прошлой неделе два вызова, надо развести Wi-Fi по всему дому и установить спутниковую антенну на два телевизора.

По дороге отвечаю на телефон, слышу мужской голос, который сообщает:

– Ваша собака у меня.

– И у меня, – отвечаю я и вешаю трубку.

Я должен самому себе выплатить вознаграждение за найденного пса, меня бы это финансово слегка поддержало.

На Белянах я провожу добрых три часа. Звоню матери, но у нее кто-то есть, она говорит, чтобы я пришел завтра, она хочет со мной поговорить. Опять поговорить. Сколько же можно?!!

Когда звонят из лечебницы, на часах уже половина третьего.

– Пожалуйста, приезжайте к нам, срочно. У вашей собаки пироплазмоз.

Мне это ничего не говорит.

– Это болезнь, которая передается при укусе клеща, необычайно опасная, особенно для собак. Если вы хотите усыпить…

Усыпить? Геракла?!!

Через двадцать минут я уже дома, хватаю пса и несусь в белый домик клиники. В приемном сидит старичок, с которым я уже знаком, и женщина с персом.

– Вы не могли бы… – обращаюсь я к женщине, но старичок меня перебивает на полуслове:

– Этот пан уже был здесь недавно, я для него место держу, – и подмигивает мне так явно, что слепой бы заметил.

Я снова вхожу в кабинет врача, кладу Геракла на стол, он не двигается, и это меня ужасно пугает.

Ветеринар на этот раз кивает головой как-то слишком ласково, как-то слишком. Да, пироплазмоз, собака маленькая, неизвестно, когда он его подхватил, жаль, что у собаки нет прививки, шансов мало, очень мало, но попробовать его спасти можно, капельницы длятся примерно полтора часа, он будет лежать спокойно, мне при нем находиться необязательно, так, вот так он не упадет, пусть он будет в сумке, ему нужно закачать лекарство, попробовать, конечно, можно, но… Если не лечить, пироплазмоз – это смертельная болезнь, она атакует печень, почки, действует на кровь, уничтожает красные кровяные тельца, сильная анемия…

Я выхожу в приемное, там уже много людей. Старичок с таксой сидит в конце очереди.

– Ну что?.. – он смотрит на меня вопросительно.

– Пироплазмоз, – отвечаю я.

– О, это нехорошо. У брата моего пса был. Но он выжил. Правда, чего это стоило – лучше не говорить. И нога у него облысела, потом, правда, выросла шерсть, но светлее, чем везде. Сам темный, а нога светлая стала.

Я киваю головой, на самом деле почти не понимая, что он там говорит.

– Я иду за газетой.

– Идите, идите, а я вам место займу.

– Не надо, спасибо.

Я прохожу через открытую дверь, в клинике уже не протолкнуться от людей и животных, главным образом это кошки и собаки, но в углу я вижу девочку с белым большим змеем на плече.

Я покупаю «Политику» и на секунду задумываюсь, не купить ли на всякий случай сигарет. Но жалко будет трех лет воздержания. Нет, не буду.

Возвращаюсь в лечебницу, не хочу ехать домой сейчас. Да и вдруг меня вызовут раньше?

Может быть, это все недолго продлится?

Там, наверху, что – кто-то на меня зуб завел?

Или это наказание за Марту?

Материну операцию перенесли на три дня. Но ведь на свете не один этот Колач врач? Может быть, они просто решили ее не оперировать, только матери об этом не стали говорить?

Телефон упорно звонит, я нехотя беру трубку и встаю как вкопанный, потому что сразу узнаю голос.

Агата Кулебяк.

– Я разговариваю с Иеремиашем Чакевичем?

– Да, это я. Я хотел бы объяснить… – я протискиваюсь между людьми, выхожу на улицу и нервно глотаю воздух, потому что чувствую себя теперь ужасно глупо – нужно было сразу позвонить, эх!

– Ну наконец-то, – произносит самая известная и популярная актриса страны. – Вас не так легко поймать. Вы что, прячетесь? – она не скрывает смеха.

– Да нет, что вы, просто…

– Я видела «Липу», я видела «Расставание». Вы ведь оператор.

– Да, – подтверждаю я, хотя какое это отношение имеет к тому, что я что-то напортачил с ее антенной?

– Телевизоры работали, когда я уходил! – плачущим голосом говорит она, и я снова слышу ее смех. – Я бы хотела, чтобы вы снимали мой следующий фильм. Мне это очень нужно. Вы свободны? Или, может, у вас другие, более интересные предложения?

Я молчу. Я просто не могу выдавить из себя ни слова. Сейчас?! Когда у меня на руках больной пес? И мать? Когда все у меня в жизни рушится?

– Алло! Вы где? Вы еще там?

– Да, – выдавливаю я из себя хрипло.

– Я думаю, мы с вами хорошо сработаемся. Хотя и было трудно выяснить, кто есть кто… – и снова она смеется. – Ваш коллега так вас от меня оберегал… И я знаю, что телевизоры работали, – мне муж сказал.

– Это хорошо, – отзываюсь я с облегчением, как будто вопрос этого идиотского кабеля самый важный для меня на свете.

– Я бы хотела, чтобы вы связались с Ксавьером Медведиком, он продюсер, он мне, правда, сказал, что вы не заинтересованы в этой работе, но я ему не очень поверила. Вы ведь его знаете, да? Режиссером будет Якуб Грабарчук. Он будет снимать «Встретимся на рассвете». И он вас тоже знает.

– Да, – повторяю я бессмысленно. А потом добавляю: – Но…

– Но? – она понижает голос.

– Я не знаю, знаете ли вы… но у меня проблемы с паном Колясинским…

– У меня тоже, – я слышу, как она смеется прямо в телефон. – Были. В нашей среде нередко случаются такие вещи. Я вам предлагаю работу, потому что уверена, что вы сделаете все так же хорошо, как… в тех фильмах. И я вам доверяю. Тем более что с кабелем все хорошо, – она явно меня дразнит, но это звучит просто божественно.

– Не могу поверить… – говорю я честно.

– Ну, это вопрос не веры, а договора. Я могу на вас рассчитывать и не забивать уже себе этим голову? А что касается кабеля… вы и в моем садике нажили себе врагов. Особенно одного – а как же иначе? Вы, между прочим, его работы лишили, так он наверняка захочет отыграться…

Я стою словно оглушенный.

Весь этот разговор кажется мне каким-то сном.

Так не бывает! Не в этой жизни! Не в нашей реальности!

Я хватаю телефон и набираю телефон Ксавьера.

– Иеремиаш? – он удивляется так, будто я восстал из мертвых, а я ведь примерно так себя и чувствую.

– Я разговаривал только что с Агатой Кулебяк…

– Да-да, я знал, что там, где дьявол не поможет, там баба сможет. Мне ты отказал.

– Я тебе отказал?!! – вот тут я и правда поражаюсь.

– Я же тебя спрашивал, занят ли ты, а ты мне ответил, что кино тебя не интересует. И Конярская говорила то же самое. Мужик, ты что, память теряешь? Дядя Альцгеймер приехал уже? Так рано? Или принимаешь что-нибудь?

Я вспоминаю разговор в «0,8 промилле».

Неужели я действительно так плохо понимаю, что люди мне говорят?

Алина?

Алина говорила, что меня не интересует кино? Алина, которая прекрасно знает, как я по ночам вою от отсутствия работы в кино?!!

Нет, не может быть.

Только не Алина.

Надо это выяснить.

Но потом – потому что в дверях клиники появляется старичок и машет мне рукой.

– Забирайте его, уже спрашивали, где хозяин!

Я возвращаюсь в клинику, с извиняющейся улыбкой забираю пса и выслушиваю указание наблюдать за ним.

– Ничего не могу вам пока сказать, – сообщает ветеринар. – Все станет ясно не раньше чем через пару дней. Всю следующую неделю вам придется приносить его сюда на капельницы – если он, конечно, выживет. И следите, чтобы он пил. Много.

Я выхожу с розовой сумкой из лечебницы. Заглядываю в маленькое окошко: у пса в вене катетер, лапа перевязана, он лежит на боку и отдыхает. Наверно.

Всю субботу – с перерывом на капельницу – я провожу с собакой. Геракл мало двигается, почти совсем не двигается. Дышит часто и тяжело, и я не уверен, совсем не уверен, что он сможет выкарабкаться.

Мне надо ехать в больницу к матери, она звонила уже три раза, чтобы я подъехал часам к трем.

Я стучу к Крысе, спрашиваю, могу ли я принести им Геракла, – ему нельзя оставаться одному.

– Конечно, Иеремиаш, у тебя есть дела поважнее сейчас, не волнуйся, мы им займемся.

Ани нет, она уехала в лагерь, вчера заходила попрощаться, я ей дал фотоаппарат, старый, но хороший, полуавтомат, она в три минуты поняла, как с ним обращаться, и была просто на седьмом небе.

Крыся берет у меня собаку, ласково, но уверенно, лапа с катетером висит, как тряпочная, Геракл не протестует, только смотрит на меня этими своими черными глазищами, отдается рукам Крыси, а потом голова у него бессильно падает. Он очень слабый, очень.

– Ему нужно пить побольше, – говорю я. И не хочу его оставлять.

Все-таки лучше было бы, если бы он был со мной, – вдруг что-нибудь случится.

– Иди уже, Иеремиаш, – и Крыся закрывает дверь.

Разоблачение

В больнице, выходя из лифта, я натыкаюсь на профессора. Он явно рад меня видеть, но я не могу ответить ему взаимностью.

– Иеремиаш, как хорошо, что ты приехал, я иду за мороженым, твоя мама хочет мороженого, – объясняет он. – Можно тебя на минутку? – и он показывает на лифт, из которого я только что вышел.

Меня можно. Мы стоим перед больницей. Погода просто сказочная, лето прекрасно.

– Хорошо, что я тебя поймал, потому что хватит уже недоговоренностей, хватит скрытничать и темнить, неизвестно, выздоровеет ли твоя мама, мы должны быть готовы ко всему, но сейчас главное – ей помочь.

Как это – ко всему? Что это за глупый оборот такой – готовы ко всему?

– Да, я знаю, – говорю я.

– Операция – это ведь не только физическое испытание, это еще и причина возникновения совершенно новой психологической ситуации. Потому что женщины… они так устроены, что… они думают, что вместе с отнятой грудью… – он вдруг начинает плакать, – они думают, что перестают быть женщинами, если им отнимут грудь. А ведь это неправда. А женщины очень тяжело переживают мастэктомию. Но этим уж займусь я.

О как. Интересненько. Он что, отдаст ей свою?

И чего это он вообще собрался этим заниматься?

Вот я неудачник, неудачник, неудачник.

Что я должен делать? Как себя вести? Зачем он из меня делает своего духовника? И откуда вообще такая решимость? Я, честно говоря, совершенно не готов к теплым, доверительным отношениям с ним. Мне вполне достаточно понимающего взгляда или многозначительного щелчка пальцами, а это – оно мне надо?

– Хорошо, – говорю я на всякий случай.

Не знаю, как он там собирается этим заняться, но если хочет – пускай занимается, его дело.