Гретель и тьма Грэнвилл Элайза
— Не зови меня так.
— Такие у тебя длинные золотые волосы…
— Я их обстригла.
— Ох, нет! Зачем?
— Я не хочу быть красивой. Теперь я просто машина. — Машину никто не обидит. Грет принимается нашептывать сказку у меня в голове. Но теперь я вижу башню дяди Храбена, а не дом того разбойника в лесу. И голос Грет делается медленней и глубже.
«Стакан красного, стакан белого и стакан черного». А потом сорвали с нее красивые одежды и сложили их в кучу, чтобы потом продать на базаре. А потом они…
До меня доходит, что Ханна умолкла — впервые с тех пор, как меня сюда бросили. А потом она шепчет:
— Бедный ребенок. Иди ко мне. — Даже мертвому человеку нужно утешение. Даже машине. Ханна отшатывается, когда я нащупываю ее руку — и содрогаюсь сама: тряпки сползли, и я чувствую, что у нее на руках ет ногтей. — Ты замерзла. Скоро весна. Будет теплее. В Вене в хорошую погоду мы бы пошли гулять на Штефансплац. Ты туда непременно съезди, когда все закончится, но не стой слишком близко к башням, иначе колокола на соборе тебя оглушат. Говорят, Людвиг ван Бетховен понял, что совершенно оглох, когда увидел, что с колоколен слетают голуби — то в колокола звонят, — а он ничего не слышит. Да, каждый колокол собора — действующий, и у каждого есть имя, как у людей. Есть «Фойерин», ему полагается поднимать город, если пожар, и «Биерингерин» — пивной колокол, он предупреждает кабатчиков, что пришло время последнего заказа. Колокол «Бедные Души» звонит только на похоронах. «Кантерин» призывает соборных музыкантов, а «Ферингерин» сзывает людей на воскресную обедню. А еще есть «Пуммерин» — Старый Заполошник, он висит на южной башне, и такой большой да тяжелый, что тянуть за веревку, чтобы стукнул язык, требовалось шестнадцать человек. Но тяжесть его была такова, что башня начала рушиться. Его больше нельзя раскачивать, это запрещено, иначе все здание обвалится. Люди теперь забыли, до чего «Пуммерин» тяжелый. Его отлили из двухсот с лишним пушек, захваченных у турецких завоевателей двести лет назад, он почти десять футов в поперечнике. Этот колокол для венцев очень важен: поговаривают, что сам город падет, если с колоколом что-нибудь случится. — Ханна умолкает, чтобы перевести дух. Она прикасается ко мне во тьме. — Ты не спишь, Криста?
— Зачем ты столько говоришь?
— Затем, что скоро я отсюда уйду, и все, что видела или слышала, нюхала, пробовала, чем наслаждалась, что любила, — все угаснет и забудется. От меня ничего не останется, кроме номера в каком-нибудь реестре. Вот я и отдаю Земле свои воспоминания. — Она смеется. — Такое у меня лечение разговором.
— Лечение от чего?
— От страха, может. Никто не хочет быть просто номером.
Ханна не знает, что говорит с мертвой девочкой.
— Я хочу.
— Это пройдет, Криста. Это пройдет. — И она, почти без остановки, вновь бросается на улицы Вены. — В те времена папе не хотелось, чтобы мы заходили внутрь собора, хотя мы с Элизабет пробирались туда много раз — посмотреть на Zahnweh-Herrgott, и никто нам ни слова не сказал. Я теперь часто думаю о той фигуре: бедняга, лицо перекосило от совсем человеческой боли — такое выражение я здесь видела на лицах без счета. Но откуда было двум девчонкам знать, что их ждет? В общем, история такая: три студента-медика, чуточку навеселе, решили, что он страдает зубной болью, и подвязали ему щеку. За глумление их наказали — тем же вечером у всех жутко разболелись зубы. Пришлось им вернуться и прилюдно извиниться. Зубы у них тут же перестали болеть. Отец считал, что люди, которые верят в подобную чепуху, ничем не лучше примитивных язычников, но Gropapa не соглашался. «Зять, — говорил он, — сила человеческого ума и его подверженность суггестии поражают воображение». — Ханна встает и несколько минут прохаживается.
Голос Грет прокрадывается на цыпочках в эту тишину.
— А потом они… хм… когда все зло содеяли…
— Какое зло?
— Такое, что я тебе и сказать не могу.
Ханна возвращается и садится рядом.
— Есть и всякое интересное снаружи стен Святого Штефана. Есть две планки длиною в эль — мерить ткани. Эль — длина мужской руки, но мы спрашивали: «Чьей руки?» У герра Грубера, мясника, руки были короткие и толстые, а у старого герра Бёкера, настройщика роялей, — ниже колен. И, как ни крути, нельзя не посмотреть der Fenstergucker[180]. Он под лестницей, это каменный автопортрет неизвестного скульптора, подглядывающего в окно. Может, тот же человек вырезал ящериц и жаб, кусающих друг дружку, вдоль всех перил. А на вершине лестницы есть каменный щенок. Про него мне рассказала тетя Дора. Бедная Дора[181]. — Ханна умолкает на несколько мгновений, и я шустро встреваю с вопросом:
— За что они тебя сюда, Ханна?
— Прошел слух. Говорят, он умер. Я сказала громко, что, надеюсь, это была долгая, болезненная и совершенно унизительная смерть с осознанием того, что все, к чему он стремился, пошло прахом.
— О ком ты говоришь?
— О чудовище, Криста. — Голос у нее почти раздраженный. — О герре Вольфе. О der Grofaz. О der Teppichfresser[182]. — Она выплевывает эти имена. — Это злодей, повинный в том, что нас всех тут держат, Дудочник с черным сердцем, чье дело — Massenausschreitungen[183]. Это попросту оно, насилие толпы. Если б я могла видеть будущее, я бы приползла в Линц — там его вырастили, близ Линца, — да, я бы приползла туда на четвереньках. Я бы сделала то, что сделал Яхве, когда проходил через Египет на Пасху, хотя первенцами я бы не ограничилась.
Я прошу ее объяснить, и она объясняет, но сразу следом опять ведет меня по своему городу к Шток-им-Айзен-плац, описывает мне «Дерево гвоздей» и бронзовую скульптуру слесарей с их проворными пальцами: она клянется, что у некоторых — по шесть. И дальше — к зданию Сецессиона с куполом из трех тысяч покрытых золотом листочков и семисот ягод; к Грабену и чумной ведьме; через канал — кататься на «Большом колесе». Я слушаю вполуха: я не знала, что возмездия заслужило куда больше людей, чем местные надзиратели.
Кажется, будто много-много времени спустя Ханна рассказывает мне, что ее дедушка был врачом. От этого я вдруг сажусь.
— У меня папа был врач.
— А, тогда ты знаешь, что врачи — очень особенные люди. Но конечно, когда я была крошкой, знаменитый герр доктор Бройер был просто моим дедушкой, который брал нас на прогулки и покупал запрещенные сладости и мороженое. «Na, Opa, nun mach mal schneller! Пойдем, деда, скорее!» — кричали, бывало, мы. Он для кого угодно что угодно готов был сделать. Если кто-нибудь просил его помочь, он помогал не задумываясь. Этим и был знаменит. — Она хихикает. — У него была одна маленькая слабость: шлишкес со свежепрожаренным молотым кофе, Germkndel[184] с обильным маком и ванильной подливкой… — Ханна опять смеется. — Он однажды влюбился в пациентку. Чуть ли не до скандала. А сейчас это все не имеет значения.
Ее голос вздымается и опадает. Ни сплю, ни проснулась — я иду за ней по венским рынкам и булочным, возвращаюсь в старый дом Бройеров на Брандштадте, и мы копаемся в домашней одежде на чердаке и подслушиваем, как старая экономка ругается с конюхом.
В ту же минуту, когда я засыпаю, мне снится, как злодеи тащат за собой девочку. Сначала они заставили ее выпить вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного.
Меня будит шум. Он грызет и царапает стены. На сей раз точно крыса, но мне плевать — покуда тонкий столп лунного свечения цвета горохового супа не ложится на пол. Кто-то проделал крохотную дырочку между кирпичей.
— Ханна, смотри.
— Криста. Криста.
Я слышу шепот — еще до того, как она успевает ответить. Свет погас. Кто-то загородил дырку.
— Даниил? Уходи. Тебе здесь нельзя.
— Мне надо было проверить, что ты…
— Уходи. Мигом! Тебе здесь нельзя. Уходи. Быстро! Тебе здесь нельзя.
— Куда я пойду, если ты не со мной?
На это я не отвечаю. Да и ушел Даниил. Утащили его. Он больше не говорит ни слова. Лунный свет вновь сует палец в проделанную им щель.
— Это тот мальчик, которого я с тобой видела? — спрашивает Ханна. — Это, может, твой цвуг[185]?
— Что это значит?
— Тот, кому ты суждена. Твой будущий муж.
— Не нужен мне никакой дурацкий муж.
— Дедушка говорил, что даже великий Платон наставлял: любой человек — лишь половина целого. Мы всю жизнь ищем то, что сделает нас целыми. Мы это зовем «башерт» — слияние с утерянной половинкой. Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже не денутсяс глаз друг друга, даже на миг.
Я пожимаю плечами во тьме. Нечего тут сказать. Еще одна Ханнина дурацкая история. А через минуту она же рассказывает мне про каникулы у дедушки с бабушкой:
— Они всегда ездили на каникулы в Гмунден. Это городок, окруженный горами, — Траунштайн, Эрлакогель, Вильдер-Когель и Хёлленгебирге, — Gropapa заставил нас их выучить, а еще там прекрасные виды на озеро. Сейчас-то все там мирно, однако есть у тех мест своя история. В 1626 году генерал Паппенхайм подавил в Гмундене крестьянское восстание. Примерно в те времена там делали боевые корабли. А теперь это большущий роддом. — Она смеется. — Конечно, они нанимают исключительно аистов, которые приносят голубоглазых светловолосых младенцев.
Я снова в кухне. Тесак Грет падает, во все стороны летят осколки костей. Она оглядывает меня и медлит — наказывать ли меня концом сказки.
— Что? — Голос у меня — не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.
— А потом они… хм… когда все зло содеяли…
— Какое зло?
— Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…
Время я меряю лишь тем, как проходит свет сквозь щель Даниила в стене. Наконец настает утро. Минует день. Еще одна ночь. Ханна слишком увлечена вспоминанием, и потому ей не спится. Когда на третий день утром за ней приходят, она быстрым шепотом рассказывает мне, как быть дальше, а затем идет навстречу тем, кто за ней пришел, продолжая вить свою историю, как Клото — это такая старая греческая дама из тех, как мне Сесили рассказывала, которые отмеряют наши жизни — покороче, подлиннее, получше, посквернее, в зависимости от своего настроения. Я делаю, как Ханна велела, — забиваюсь в угол и делаюсь маленькая, надеясь, что обо мне забыли.
Хлопает дверь. Я не слышу, как щелкает замок, но сижу совсем неподвижно, жду и жду, когда погаснет тоненький луч и все сделается тьмой. Выбравшись наружу, крадусь меж теней, ныряю под великанские глаза света — они скользят вперед-назад, ничего не пропускают. В нашем сарае до странного тихо: гораздо меньше плача и вздохов, почти никто не сопит. Ленина кровать пуста. Я забираюсь под нее и жду утра. Мои голоса протискиваются ко мне.
— А потом они… хм… когда все зло содеяли…
— Какое зло?
— Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…
— Зло, — говорит Эрика. — Пожалеешь, что родилась, — вот какое.
— Иногда по тридцать раз в день, — шепчет Лена и плачет.
— Слушай нас, — говорит Анналис. — Мы знаем. Мы знаем.
Сегодня никаких сирен, никого не выстраивают снаружи, не выкликают имена, потому что никто не идет на работу. Но это не обычный выходной день. Никто не отдыхает — все запихивают тряпки в обувь и повязывают одеяла на плечи. Мы все идем на долгую прогулку вокруг озера, на северо-запад. Первые уже ушли. Я не вижу никого знакомого.
В небеса упираются столбы дыма. Падают мягкие перья пепла, из ниоткуда прилетает холодный ветерок и сбивает их бледные призраки; они следуют за мной, а я бегаю и всюду ищу Даниила. Если б не существо, что присело рядом на корточки, тряся костлявыми белыми кулачками на лощеных воронов, я бы на кучу кровавых тряпок рядом с птичником и не глянула бы.
Я пытаюсь поднять его на ноги, но Даниил отпихивает меня.
— Уходи, Криста. Забери Тень. Уходи отсюда.
Я прямо хочу его стукнуть.
— Ты же знаешь, я без тебя не уйду.
— Я не пропаду. Войду в волшебную гору, с остальными. Там дорога в лучшие места — так мне старуха сказала.
— Ты спятил? У тебя все сказки перепутались. Это не гора Дудочника. Это путь к ведьминому дому и ее печи.
Даниил стонет.
— Мне все равно. Они говорят, это длинная дорога — та, куда мы идем. Много дней идти. Я не могу, Криста, не могу.
— Думаешь, я пойду, куда мне велят? Мы сбежим, — говорю я свирепо. — Я наложу заклятие — и встанет великий лес, или волшебный туман поднимется, и мы станем невидимки. Тут-то и исчезнем. Да и помощь на подходе. Все говорят, что помощь где-то рядом.
Тень обхватывает Даниила резиновой рукой, а я тяну его за куртку. Вместе нам удается втащить его в драную колонну, которая уже движется к воротам. Один смотритель зоопарка считает проходящих мимо людей как попало; от удара ручкой хлыста по голове Тень спотыкается и чуть не падает. Мы прячем глаза от автобусов, выстроившихся голодными стервятниками, — на сей раз они альбиносы; только и ждут, чтоб наброситься на слабейшего, самого больного, старого, утолить свои жгучие аппетиты. И вот уж мы у берега озера, оно покрыто серой пеной пепла, словно деревья перед цветением, а по краям — пучки желтых ирисов и лютиков. И бледные призраки шагают с нами: папа, Эрика, Анналис, Лена, Ханна…
— Me hot zey in dr’erd, me vet zey iberlebn, me vet noch derlebn, — поют они. — К черту их, мы их переживем, мы выживем еще.
Тринадцать
Здоровенный сапог втолкнул Беньямина в сознание.
— Blau wie ein Veilchen[186], — произнес голос. — Вот так оно и бывает. Сначала нажрутся в хлам, потом дерутся — и вот пожалуйста.
— Похоже, этот — из крыс с Острова Мацы, — прорычал второй. — Где они только деньги находят, чтоб так упиваться.
— На выпивку деньги всегда найдутся. Ну, у этого-то все беды закончились. Будет теперь еще один постоялец на Zentralfriedhof[187]. Увози.
— Уверены, что он мертвый? — Голос помоложе. Беньямин почти не сомневался, что узнал его. Попытался заговорить, но рот ему будто набили тряпками. Глаза открыть он тоже не смог: что-то их склеило накрепко. Однако он опять и опять напрягал мышцы правой щеки — и сумел распечатать одно веко. Он лежал ничком на траве. Не газон. Все усеяно одуванчиками и изрезано вдоль и поперек пыльными колеями. Утро, подумал он. Крошечные капли росы свисали с каждой травинки и лепестка. А где-то неподалеку бежала вода, ее гладкую песнь прерывали всплески и бульканье, словно вокруг чего-то притопленного.
— Давайте-ка оттащим его подальше от берега, — предложил первый голос. — Готовы? Раз, два, три… взяли!
Вопя проклятья, взлетела пара спугнутых уток, рассекла крыльями водную гладь. Беньямин почувствовал, как чьи-то руки хватают его за плечи, но больше — ничего. Тело ему не принадлежало. Теперь он видел реку, совсем рядом. Две куропатки копали клювами ил в тростниках. Опаснее был крупный черный ворон, вышагивавший в нескольких ярдах поодаль. Raben[188] по его глаза пришел. Беньямин застонал.
— Я жив. — Не слова, а ржавое карканье.
— Что такое? — Самый юный голос сильно приблизился. Беньямин разглядел склонившееся над ним смутное темное пятно. Может, это сама Смерть. А вот и еще две фигуры в черном. Ведьмы… Наконец он осознал, что это полицейские.
— Н-не несите меня на кладбище.
— Говорил же я, что не мертвый!
Сапог пнул его вторично.
— Переверните его.
И опять Беньямин ничего не почувствовал — лишь руки, тянувшие его за плечи. Уголком зрячего глаза он увидел над собой небо — штормовое, серое, в черных полосах.
Кто-то коротко хохотнул, словно пролаял.
— Ты прав. Не мертвяк. Но и зрелище то еще.
— Я не мертвяк, — возразил Беньямин. Красота его волновала сейчас меньше всего. Что-то здесь было странное, но дотянуться до этой мысли он не смог. — Я живой.
— Видишь?
— Ладно, Штумпф. В таком случае организуете его доставку в Allgemeines Krankenhaus[189]. Выживет — хорошо и славно. А нет — вскроют, как только остынет. Студентам же надо на чем-то упражняться. Поможем им, внесем вклад в Leichenbucher[190].
Мысль оказаться пронумерованным трупом в университетской клинике ужаснула Беньямина.
— В АКХ не надо, — выдохнул он. — Я работаю у важного врача. Он за мной присмотрит. — Он вдруг вспомнил имя. Штумпф — тот млорослый рыжий полицейский, которого оставили на пороге их дома допрашивать Беньямина, когда Гудрун сбегала в полицию со своими дикими подозрениями о Лили. — Помните меня? Беньямин. Я работаю у герра доктора Йозефа Бройера, на Брандштадте. Скажите им, Штумпф. — Последовало краткое молчание. Беньямин чувствовал, как все они смотрят на него.
— Поди разбери, — сказал Штумпф.
— Собирать сплетни, — пробормотал Беньямин. — Как старая бабка.
Штумпф ухмыльнулся.
— А ты — та самая кухарка-переросток. — Хрустнула кожа: молодой полицейский выпрямился. — Да, теперь вспомнил, хотя и не признал бы его в таком виде. Он и впрямь слуга герра доктора Бройера. Отвезти блудного сына в отчий дом?
Ощущения потихоньку возвращались к Беньямину — начиная с шеи и, постепенно, вниз. Переживание не из приятных. Он почувствовал себя бескостным мясом — шницелем, энергично размягченным колотушкой. Заскорузлые руки усадили его. У самого Беньямина одна рука обвисла, но смотреть на нее не хотелось. Хотя бы пока. Губы распухли и болели. Во рту солоно. Боль. Он заподозрил, что мелкие твердые предметы у него под языком — его выбитые зубы. Беньямина выпрямили, и он уперся взглядом в ботинки Штумпфа. Хоть бы молодой служака не вспомнил о чудовищном действии состряпанной на скорую руку политуры Гудрун. Тогда он пылал яростью. К счастью, ведя Беньямина к коляске, Штумпф вроде забыл прошлые обиды.
— Плохо твое дело, кухарка. Как тебя угораздило?
— Их шестеро, — пробормотал Беньямин. Он попытался назвать клуб, но первый звук «т» оказался не по силам. Изо рта у него полилось что-то жидкое, но утереться мочи не было. — Маленькие девочки, — сказал он пылко, — узницы. Их крадут, как овец. Кролики. Старушка вяжет что-то такое длинное, будто носки для великана. — Ноги у него подогнулись, и он выпал в черноту. Почувствовал, как его поднимают. Хлопнула дверь, медленно застучали подковы по камню. — Это катафалк?
— Мы тебя домой везем. — Голос Штумпфа доносился откуда-то издалека. — Почти приехали. Сказал бы, кто это с тобой сотворил.
— Великан, — выдохнул Беньямин, и кошмарные образы вновь надвинулись на него. Он содрогнулся. — Повар — полумужчина, полуженщина. Который с белыми волосами держал меня перед картиной. Спящая Красавица. Они били меня расколотой нимфой.
Штумпф вздохнул:
— Ладно, брось.
— Все девушки вышли посмотреть.
— Кстати, — спросил Штумпф, — как там безумная девушка? Я слыхал, она прямо красотка.
Йозеф не спал почти всю ночь, то и дело бегая к конюшне — посмотреть, не вернулся ли Беньямин. Наконец он уснул прямо у себя за столом. Там-то Гудрун его и нашла. Лицо у нее было все в морщинах и серое; пытаясь выложить новости, она вцепилась в кресло, чтобы не упасть.
— Мальчишка… Беньямин…
— Что? — Йозеф вскочил на ноги.
Гудрун выдала длинный, низкий вой.
— Что я скажу его матери? Ах ты ж, херр доктор, нельзя ей его такого показывать.
— Мертв? — Йозефа словно ударило под дых железным кулаком. — Baruch dayan emet, — пробормотал он механически. — Благословен судия праведный. — А потом добавил: — Это я во всем виноват.
Экономка вытаращила глаза.
— Как докладывает полиция, этот молодой идиот напился и подрался. Как глупость мальства можно перекладывать на вашу голову?
— Нет, нет. — Йозеф тер виски. — Вы не понимаете. Я отправил Беньямина с дурацким заданием. Если б не я… — Он глянул на Гудрун: — Куда они увезли тело?
— Они сюда его привезли, домой, умирать, — сказала Гудрун. — Я им велела его отнести к нему в комнату, над конюшней. Я ему обработаю раны, ладно? И дам что-нибудь болеутоляющее. Глядишь, помирать ему легче будет. Мое…
— Нет! — воскликнул Йозеф. — Задержите их. Беньямина несите в дом. Я сам буду за ним ходить. — Он отметил, как резко она вдохнула. — С вашей помощью, разумеется, Гудрун, будьте так любезны. Вместе за ним присмотрим. Мальчишка не умрет, если за него возьмемся мы.
— Хорошо, — согласилась экономка, заметно успокоившись. — Постараемся. — Она развернулась и заспешила прочь из комнаты, а Йозеф принялся собирать необходимое.
Даже после предупреждения Гудрун Йозеф оказался не готов к плачевному состоянию Беньямина. Он тщательно осмотрел юношу — но с каждым следующим открытием накатывал новый приступ раскаяния. Беньямин пострадал уже трижды, и все — из-за Йозефа. На сей раз он парил над пропастью смерти. Даже если выживет, шрамы останутся на всю жизнь. А все — от похоти его нанимателя. Йозеф призвал на помощь все свое мастерство. Если уж он вознамерился выиграть в битве с Ангелом Бездны, чувства будут только мешать.
— Крепкий орешек, — сказал Штумпф, пока они вносили Беньямина. — Чудо еще, что не утонул. Одному Богу известно, как ему удалось выбраться из реки — после таких-то колотушек.
Йозеф едва кивнул. Богу наверняка известно, ибо Господь видит все, включая постыдные желания в мерзейших альковах человеческого сердца, запертых на засовы. Он помог Гудрун срезать с Беньямина заскорузлую одежду, и в животе у него болезненно ёкнуло — то была одежда его сына, которую он выдал юноше после предыдущих побоев. Мысленно он хотел, чтобы Штумпф ушел, но юный остолоп переминался с ноги на ногу. Наверняка ему прежде ни разу не доводилось видеть человека при последнем издыхании. Следующий вопрос Штумпфа подтвердил эту догадку.
— Он умрет, как думаете? Он что-то бредил про нимф и пастухов, про спящую красавицу. Сейчас-то тихий. — Штумпф с сомнением глядел на неподвижное окровавленное тело Беньямина. — Похоже, это скверный признак. — Он отскочил в сторону — Гудрун протолкалась мимо него с тазом кровавых тряпок. — Я пойду, пожалуй.
— Еще горячей воды, Гудрун, прошу вас. — Йозеф продолжал обследовать раны и понял, что мальчику придется обрить голову. В левом ухе запекся сгусток крови; при ближайшем рассмотрении оказалось, что это из-за внутреннего повреждения. Такое же беспокойство вызвало у Йозефа и состояние левого глаза. Никогда прежде не видел он такого чудовищного отека.
— Глаз он потеряет, — постановила Гудрун. — Попомните мое слово.
— Тихо. — Йозеф боялся, что она права. — Мальчик не глухой.
— Удивительно, что еще не мертвый, — сказала она, хоть и чуть тише.
Беньямин шевельнулся.
— Я не мертвяк. — На губах его выступила красная пена. — Не отдавайте меня студентам на вскрытие. Не нумеруйте меня… — Но тут он опять провалился в небытие.
— Фукс[191] — вот кто нам нужен, — сказал Йозеф, отводя экономку в сторону. — Гудрун, отнесите записку герру доктору Эрнсту Фуксу, главе офтальмологической клиники университета. Попросите, чтобы он был так добр и тотчас явился ко мне. В Вене лучше окулиста не найти. Только он сможет спасти Беньямину глаз. — Йозеф повернулся к изувеченному телу, лежавшему на кровати его сына. Это тело ни на какие образовательные нужды не сгодится, беспокоиться не о чем. Слишком оно все изломано. Почти изничтожено. Тот, кто бросил его в реку, очевидно, считал, что мальчишке конец.
Йозеф работал дальше, а Гудрун отправилась с заданием, поспешно натянув свои лучшие шляпку и пальто. Йозеф, в полной тишине сосредоточенно накладывая швы, не сразу осознал, что кто-то все подает и подает ему горячую воду и свежие бинты, а чьи-то руки проворно раскладывают для него инструменты, чтобы удобно было брать. Сделав наконец последнюю повязку, он осторожно перекатил юношу на бок, чтобы вытянуть из-под него окровавленное покрывало. В одиночку с этой задачей справиться непросто, и он обрадовался еще одной паре тонких рук — кто-то работал рядом. И тут до него дошло.
— Лили! — Он спешно прикрыл нагое тело Беньямина. — Вам не следует здесь находиться, дорогая моя. — Он помедлил. — Не пристало…
— Бедный Беньямин. Что они наделали?
— Ножевые раны. Ушибы. Несколько скверных переломов. — Свои худшие опасения Йозеф воздержался выражать. По лицу Лили ему показалось, что объяснений недостаточно, и он обрадовался возвращению Гудрун — та по-хозяйски ворвалась в комнату и принялась наводить порядок. — Боюсь, сколько-то Беньямин будет прикован к постели.
— Еще работы, — вздохнула Гудрун. Перехватила взгляд Йозефа. — Но мне жаль парнишку, разумеется.
— Вы доставили мое сообщение?
Гудрун кивнула.
— Герр доктор Фукс до вечера принимает пациентов. Придет при первой же возможности. — Она вновь театрально вздохнула, а затем схватила ведро с измаранными бинтами и направилась к двери. — Уберу-ка я это, раз больше никто не сподобился.
— Вы заставили его, — внезапно произнесла Лили.
Йозеф глянул на нее ошарашенно.
— В каком смысле, дорогая моя?
— Я умоляла его не ходить. Я знала, что это опасно. Что вы ему сказали, чтоб он пошел?
— Что вы знаете о том месте? — Йозеф двинулся в наступление. — Если б вы мне больше рассказали про тот клуб, ему бы не пришлось подвергать себя такой опасности.
— Я ничего о нем не знаю, — ответила она тихо. — Я никогда там не была, но любому понятно было, как Беньямину страшно.
— Вы там никогда не были. — Йозеф натужно сглотнул. — О. — Чуть погодя он добавил: — Тогда откуда вы, Лили?
Она скользнула взглядом в сторону.
— Смотрите, и цветы тоже здесь.
— Это бабочки, дорогая моя.
— Вы уверены?
— Лили, — сказал он раздраженно, — где вы были, прежде чем оказались здесь? Месяц назад, допустим? А в прошлом году? Где вы жили? Да, в 1898-м? А в 1897-м что делали? Вы были в Вене во время выборов 1895-го?
— Я вам говорила. Меня раньше не существовало. По крайней мере, в таком виде. Меня создали, чтобы я пришла сюда…
— Прекратите! — Йозеф опустил лоб в ладони. — Не надо. — Успокоившись, он добавил тише: — Да. Вы пришли уничтожить чудовище. Я вроде как должен вам помочь. Тогда скажите мне, кто вас создал, Лили. — Он протянул к ней руки. — Кто ответствен за вашу красоту?
— Может, вы сами.
Йозеф тяжко вздохнул.
— Вряд ли. — Если б можно было создавать что-нибудь по глубочайшему томлению своему, никому бы не нужен был Бог.
— Может, я сама себя изобрела. Вас, себя, Беньямина. — Взмахом руки она обвела комнату: — Все это. — Свет таял; в этот миг она выглядела меньше и как-то даже юнее — и бесконечно уязвимее. — Думаете, это возможно?
— Нет. — Йозеф не сводил с нее глаз. — Нет, Лили. Нет.
Лили показала на Беньямина.
— Бабочки льнут к нему.
Йозеф уловил в ее голосе новую грань — страх. Лили схватила его за руку.
— Что это значит, Йозеф? Что это значит?
Осознав, что он лежит в обычной постели с подушками и бельем, Беньямин внезапно перепугался. Он умолял не везти его в больницу. Если ты бедняк, цену медицинского обслуживания проштамповывали числом сразу после смерти и тебя отправляли на вскрытие. Осилив разлепить один глаз, он увидел, что находится не в АКХ. И не в убогом своем обиталище над конюшней. Тут не прогнувшиеся половицы с дырами, отмечавшими жилища крыс и мышей, а натертые и прикрытые турецким ковром доски. Потолок гладок и бел, в середине его — изящное пересечение балок без всяких следов привычных, обмазанных глиной ласточкиных гнезд, пристроившихся среди грубо сбитых перекладин. Тщетно искал Беньямин общительную сипуху, что днем устраивалась у незастекленного окна. Чуть приподняв голову, он увидел платяной шкаф красного дерева и комод ему в пару, книжные полки с томами, названия которых он не мог прочесть, — и две крупные, хорошо знакомые ему лодыжки.
Он откинулся на подушку и сделал вид, что спит. Но поздно: движение не осталось незамеченным. Гудрун надвинулась на него.
— Ну-ну, вот так угораздило тебя, дружочек. — Беньямин не ответил, и она спустила пар на подушке, приподняв ему голову и взбив перья. — После вот такого, говорю тебе, будешь держаться поближе к дому. — Гудрун встряхнула одеяло. Оно опустилось на тело невесомо, как облако, и Беньямин задумался, почему так слабо чувствует свои конечности.
— Я ног не чувствую…
— Скоро почувствуешь. Мы тебе дали кое-что от боли.
— Спасибо, — слабо проговорил он.
Гудрун отвесила подушке последний тумак.
— Тебе повезло, что хоть выжил. Если б не я — ну и не доктор, конечно…
— Спасибо, — повторил он. — А где Лили?
— Ох, несдобровать тебе, если бы тебя на нее оставили, — отрезала Гудрун. Губы у нее шевелились и дальше, но Беньямин уже вновь соскользнул в теплую черную тишину.
Когда он вновь проснулся, рядом сидела Лили. Она подтащила кресло к кровати.
— Ну, теперь у нас обоих волос немного. А что у тебя с бедненьким глазом, Беньямин? Я тебе говорила держаться от того человека подальше. Почему ты меня не послушал?
— Доктор сказал, я должен. Мы пытались выяснить, кто ты, откуда.
— Но теперь ты все обо мне знаешь.
Он промолчал.
— И всегда знал. Просто теперь пора бы уже вспомнить.
— Я не понимаю. — О чем это она? Хоть и пытался, Беньямин не помнил, чтобы они когда-либо прежде бывали вместе.
В одной их ночной беседе, оживленный обильными возлияниями, доктор заявил, что греческий бог Зевс рассек души человеческие надвое и сделал так, чтобы половинки тосковали друг по другу.
— Любовь, — говорил он, потягивая себя за бороду и слегка ухмыляясь, — есть попросту низменное именование поиска цельности.
Беньямин тогда рассмеялся, а доктор процитировал философа Платона. Изначально человек выглядел не так, как ныне, а в человечестве было три разновидности: мужчина, женщина и третья форма — идеальное соединение первых двух. От внезапного видения громадного повара — ни мужчина, ни женщина, а до невероятия и то и другое — Беньямин теперь содрогнулся. Для него в этом уродстве не было ничего идеального. Но кто же станет спорить со знаменитым Платоном?
— У нас в народе это зовется башерт, — пробормотал он, осознав, что вновь его уносит.
— Что это? — Лили склонилась поближе.
— Разделенная душа Платона. Башерт — слияние с утерянной половинкой. — Он попытался дотянуться до нее, но усилие оказалось непомерным. — Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже никуда друг от друга не денутся, ни на миг.
После бессонной ночи Йозеф был благодарен, что Гудрун его не стала будить. Явила неожиданную доброту. Дорога ей была эта семья, хоть и вела себя экономка резко. А потом врач подумал, что не звать его могут по другой, более зловещей причине. Набросив что-то из одежды, он поспешил по коридору в старую комнату Роберта, и только там неровное дыхание с кровати успокоило его: Беньямин еще цеплялся за жизнь. В комнате словно заблудилось эхо — как в пустом театре или концертном зале между представлениями. «Весь мир — театр»[192], — уверял нас английский Бард… Врачу доставались роли в стольких драмах, что куда там многим другим, хотя его переговоры с Норнами обычно происходили в молчании. Сейчас казалось, будто в воздухе повисла великая сага, рассказанная не целиком. Отбросив эту мысль, Йозеф подступил к неподвижному телу.
— Есть изменения? — спросил он, взяв юношу за запястье. Пульс рваный, но не такой слабый, как вчера. Еще оставалась надежда. — Он заговаривал?
Из теней донесся едва слышный шепот:
— Немного.
Комната смотрела окнами на улицу. Шторы здесь были толстые — защищали и от уличных звуков, и от света газового фонаря снаружи; тут было все еще темно, если не считать хилого ночника, озарявшего изголовье, но и только. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел, что в кресле, придвинутом к изголовью кровати, — не Гудрун: в нем калачиком свернулась Лили. Она была укутана в халат на несколько размеров больше: девушка встала, и полы повлеклись за ней, образуя омут бледного шелка у ее босых ног. Рождение Афродиты, подумал зачарованный Йозеф. Не впервые он подмечал в ней черты богини. О, каково же оно — просыпаться каждое утро и видеть такое! Вероятно, ему стоит предпринять более решительные шаги. С Бертой он даже подумывал бежать в Америку. Еще не поздно. А затем он увидел темные круги у нее вокруг глаз.
— Почему вы сидите с пациентом? Я велел Гудрун вас не беспокоить.
— Она старенькая, ей нужно поспать. — Лили пожала плечами. Халат соскользнул с одного плеча и явил ночную сорочку тончайшего батиста. — Ну и я сама хотела. — Йозеф оторвал взгляд от мягкой припухлости ее грудей. Она держала Беньямина за руку, и врач вынул его ладонь из ее.
— Вы сказали, что пациент заговорил. Он ясно мыслил?
— Вполне.
Йозеф помедлил, опасаясь того, что Лили скажет дальше. Он чувствовал в ней перемену. Что-то неопознанное. Быть может — подавляемое волнение. Она выглядела уставшей, но глаза ее сияли.
— Он рассказал вам, что с ним случилось?
— Нет, мы говорили о Платоне.
Йозеф вытаращил глаза.
— О Платоне?
— Да. Он сказал, что мужчины и женщины когда-то были одним существом. Что мы всю жизнь ищем другую половину себя.
Читать бесплатно другие книги:
