Гретель и тьма Грэнвилл Элайза
— Ты чего?
— Ничего.
— У тебя такой вид был, как будто ты далеко-далеко. — Он кивает на стену, оглядывается по сторонам и смотрит назад. — Куда теперь?
— Обойдем, — говорю я, хотя понятия не имею, в какую сторону, потому что солнца мы не видели уже сколько-то времени. — Тихо обойдем и узнаем, что за ней. — Он все равно мешкает, и я веду его по часовой стрелке, движусь осторожно. Грет говорила, что противосолонь ходить — к беде. Мы останавливаемся там, где полстены обрушилось и получился широкий пролом, который плющ пытается заштопать. Даниил продирает дыру в переплетенных побегах и заглядывает в нее.
— Кажется, тут сад, — говорит он, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть. У нас над головами стая белых голубей перелетает через призрачную стену и растворяется в ярком свете за нею. Возвращаются все мои тревоги. Если это сад, в нем должен быть дом — возможно, ведьмина избушка.
— Дай гляну. — Я отпихиваю его в сторону и забираюсь на упавшие камни.
Даниил прав. Передо мной сад, хотя он совершенно захвачен батальонами щавеля и крапивы — они надвигаются прямо по посадкам розовых кустов. Дом в саду — громадина и когда-то, возможно, был величествен, почти как маленький Schloss[199]. Теперь же это почерневшая руина с обрушившимися печными трубами, они торчат в небо, как гнилые зубы. Обугленные балки похожи на обглоданную грудную клетку дикого зверя, принесенного папой с охоты. Но что-то тут еще… что-то стоит рядом с развалиной, полускрытое деревом… у меня захватывает дух, я спрыгиваю со своего шестка и начинаю драть плющ.
— Помогай! — кричу я Даниилу. — Быстро! Не стой и не гляди. Нам надо на ту сторону. — Он не двигается, и я обрываю побеги и ростки, дергаю и тяну, пока не получается дыра, в которую можно протиснуться. Когда плющ вцепляется в мой последний ботинок, я скидываю его с ноги, не оборачиваясь.
После приглушенного леса в саду шумно. Среди травяных кочек цвиркают сверчки, над колпаками дымоходов ссорятся галки, воздух дрожит от непрестанного воркования бесчисленных голубей. А над всем этим висит пронзительная сирена дрозда, и я бегу по залитым солнцем зарослям — туда, куда ведет длинная дорожка: к пруду перед домом. Он как в парках — широкая каменная отмостка кругом, чтобы на ней сидеть, и мраморный фонтан в виде печальной русалки. Когда-то она лила воду из громадной раковины, а теперь ей осталось лишь глазеть на стрекоз, шныряющих над бутонами кувшинок, торчащими из зеленой накипи сжатыми кулаками.
Я беру левее прямо на бегу, продираюсь сквозь живую изгородь — почти такую же густую, как в «Спящей красавице». И замираю. Я пришла к башне.
Она совсем такая, как описывала Ханна: идеально круглая башня, ряд за рядом окошки-бойницы, а на вершине — шпиль, должно быть — Blitzfnger, громоотвод, в который несносные мальчишки швыряли камни. Ханна рассказывала, что это здание не использовали уже больше века, еще когда она была маленькой. Наверняка поэтому оно все в птичьем помете, а вплотную к стене растут молодые деревца. Три ступеньки ведут к двери, узкой, в масть бойницам. В замке есть ключ, и я уже готова войти и посмотреть на цепи, которыми приковывали к стенам сумасшедших, и тут меня наконец догоняет Даниил.
— Что это? — Он пыхтит и мнет себе бок кулаком. — Что ты увидела? — Башня его, похоже, не впечатляет, он озирается по сторонам, словно ожидая чего-то еще. — Это здесь мы найдем людей, которые нам помогут?
— Ты не понимаешь, что ли? — лопочу я. — Это же та самая Наррентурм… Башня дураков. Мы в моей сказке. Здесь всё… Здесь ты — в смысле, Беньямин — меня нашел. Мы дошли аж до Вены.
— Не говори глупостей. Это невозможно.
— Это не я говорю глупости! — ору я. — Что у тебя с глазами? Это что, не башня?
— Да, но до Вены тысяча миль отсюда. А ты дура, потому что эта башня всего лишь gobnik.
— Что?
Даниил чешет в затылке, морщится и наконец подбирает нужное слово:
— Taubenturm. — Тон у него снисходительный. — Просто большая голубятня.
— Это Наррентурм, идиот! — Я в таком бешенстве, что бросаюсь на него. Даниил кричит и съеживается, падает на колени, схватившись за плечо, и плачет.
— Я тебя ненавижу! — визжит он.
— Ну и ладно. Подумаешь. Я пошла.
За башней я проскальзываю в арку и вижу, что огород почти так же зарос, как и место перед домом. Теплица удушена с одного боку лозами. По другим сторонам — узловатые деревья, притянутые к теплым кирпичам тугими канатами, они покрыты цветами и гудят насекомыми. Под ними сражаются за жизнь травы, которые любила выращивать Грет: фенхель, тимьян, розмарин, шалфей. Среди сорняков самосевом расплодилась фасоль, и ее черно-белые цветочки раскрылись шире, чем те, что были в поле. Здоровенный кусок сада совершенно захвачен большими блестящими листьями отвратительного ревеня. Я сажусь на камень, вытаскиваю занозы из пяток и пытаюсь вспомнить мерзкие пудинги Грет — вечно несладкие, сколько в них сахара ни клади, — чтобы перестать стыдиться того, как я поступила с Даниилом. Хоть он мне больше и не нравится, он все равно мой единственный друг.
Поверху стен садятся голуби, чистят перышки, кичатся хвостами и все разом взлетают, даже когда я сильно промахиваюсь камнями. Гляжу на башню. Теперь-то я уже перестала злиться и поэтому вижу, что, может, и впрямь ошиблась, потому что голуби почти в каждом окне, и еще куча их на крыше. Под этим углом я замечаю, что шпиль наверху — флюгер; я гляжу на него, и он тихонько поворачивается к западу.
А еще приходит тревога, что и Эрика тоже ошиблась, когда обещала, что мое воображение приведет меня куда и когда угодно. Но если это неправда…
Нет. Я даже думать про такое не буду.
Вместо этого иду к домику, спрятанному в углу за теплицей, — это сарай с садовой утварью, с глиняными горшками и ситами разной ячеи. С потолка свисает старый соломенный улей, рядом грозди усохшего лука, осыпающегося при малейшем касании, а под верстаком стопка сухих мешков. Я вытаскиваю их, чтобы соорудить постель. Сегодня дальше идти не сможем, а тут все же лучше спать, чем под открытым небом.
Даниил все еще перед башней, хотя перекатился на бок, а его больная рука торчит под таким странным углом, что мне тошно от одного взгляда на нее. Лицо у него стало еще бледнее, теперь оно жуткого серо-белого цвета и покрыто пленкой пота. Дыхание у него быстрое и мелкое, будто он тихо пыхтит. Я пихаю его в ногу босыми пальцами, но глаза у него все равно закрыты.
— Прости, — бурчу. Я впервые в жизни извинилась от души. Но ему все равно.
— Уходи.
— Вставай, Даниил. Пойдем со мной. Я нашла нам укрытие. Сарай садовника. Вроде комнаты Беньямина над конюшней.
Он осиливает слабую улыбку.
— А, да, в Вене.
— Ха-ха.
После еще нескольких пинков Даниил перекатывается и встает на колени. Я помогаю ему подняться, даю опереться на меня, и мы хромаем к сараю. Трудно эдак ходить и при этом не натыкаться на острые камни — те врезаются мне в голые пятки. У меня болят плечи. Скорей бы все кончилось. У входа в огород Даниил совсем замирает.
— Не бросай меня, — умоляет он.
— Я тебе уже говорила, что не брошу.
В ответ он лишь едва хмыкает. Теперь мне страшно. Глаза у него закатились назад, как у Тени до этого…
— Даниил! Проснись! — Он вздрагивает и озирается, будто удивлен, что он тут. — Не засыпай, Даниил. Я не хочу здесь одна.
— Не будешь ты одна, Криста. — И с этими словами он медленно оседает и увлекает меня за собой, коленки у него подгибаются, голова виснет, словно тянется к земле. Я так стараюсь удержать его стоймя, что чуть не упускаю его шепот: — Только дай мне, и я останусь с тобой навеки.
— Тогда вставай давай! — кричу я, понимая, что, если он ляжет, я, может, уже не смогу заставить его двигаться. — На ноги! Иди! Ну?
— Что? — Даниил вновь собран, разгибается и бредет вперед. — Не волнуйся. По крайней мере, мы на воле. Все будет хорошо.
— Только если ты сам пойдешь, — обрываю я, внезапно невыразимо устав. — Мы никуда не дошли, а у меня больше нет сил тебя подпирать.
Думаю, когда Нехе[200] возвращается домой и находит нас, уже пришел следующий день. Мы, похоже, спали долго. Она распахивает дверь настежь, Даниил просыпается и стонет. Я уже на ногах и тянусь к тяпке на длинной ручке. Ведьма — силуэт, высвеченный ярким солнцем, — кажется в два раза поперек себя шире, но когда она делает шаг внутрь, я вижу, что на ней санитарная форма, а поверх — шинель, как у дяди… как у Храбена, наброшена на плечи. Но она все равно толстая, а лицо у нее — как ком теста, в который пекарь сунул две смородины вместо глаз; а еще он ей выкрутил длинный острый нос и прорезал широкую линию вместо рта, а вот губы сделать забыл. Волосы у нее длинные и ярко-желтые, и только у самой головы они почти черные. Я пытаюсь вспомнить, где видела ее, а она переводит взгляд с меня на Даниила и обратно.
— Я думала, мне показалось. Решила, что мыши, но нет. Как вы сбежали? — Я не отвечаю, она подходит поближе и пристально смотрит на Даниила. — Господи, откормить бы тебя.
— Не дам я себя съесть, — рычит он.
— Всякое мясо ела, но не такое. — Ведьма смеется. Неприятно. — Но кое-кто — пробовал, видимо.
— Wynocha std! Idz std! — Даниил вздергивает себя на ноги. От этого усилия он вскрикивает. — Убирайся отсюда! Уходи!
Ведьма хмурится.
— Поляк? — Она пялится на него, а лоб у нее весь сморщивается, так усиленно она соображает. — Есть мысль. Если они решат…
— Оставь нас в покое. — Я потрясаю своим оружием и подношу металлический наконечник так близко к ее лицу, что ведьма отпрыгивает. — Уходи.
— Я не собираюсь вам вредить. — Она изображает улыбку. — Я — как вы. Мы все убежали. Мне кажется, мы можем друг другу помочь.
— Как? — Я опускаю тяпку, но все равно держу ее крепко — на всякий случй. — Как ты нам можешь помочь?
— Ну, начнем с того, что вот это больно небось. — Она показывает на плечо Даниила. — Похоже, вывих. Я могу легко исправить… — Она умолкает. — И очень быстро — если вы дадите слово, что скажете им, как я была с вами добра и помогала вам.
Мы с Даниилом смотрим друг на друга.
— А еще, — продолжает она, — я вас покормлю. Это вы им тоже скажете. — Опять умолкла. — Но, самое главное, я вас отведу в безопасное место. За это мальчик пусть научит меня польскому… простое что-нибудь, чтоб как-то обходиться. — Глаза у нее затуманиваются. — В конце концов, почему меня нужно наказывать за то, что я выполняла приказы? Мы все знали, что будет тому, кто воспротивится. Я все делала только по приказу. Какой смысл говорить им, что это было в интересах науки. — Она подходит ближе, смотрит прямо на Даниила. — Опиши мне город в Польше, который я бы назвала родным. Понимаешь?
Теперь-то я понимаю, что ведьма делает. Она рассчитывает, что он с ней поговорит, как Ханна когда-то со мной. Она охотится за Данииловыми воспоминаниями — чтобы придумать свою мерзкую историю. Не успеваю я его опередить, как он уже все решил.
— Verpiss dich![201]
Прямой отказ Даниила никакого особого впечатления на ведьму не производит. Она усаживается на верстак, распутывает волосы.
— Как хочешь. Оставайся калекой до конца своих дней. Умирай с голоду. Но помни, я могу тебя вывести отсюда. Шведы пришли спасать женщин и детей до того, как сюда заявятся союзники. Янки, бриты, русские — они все кровожадные варвары и изведут всех немцев, хоть невинных, хоть нет. — Она смотрит на меня многозначительно. — Сама знаешь, что будет, если они нас найдут.
Где-то рядом принимается нашептывать голос Грет. «Злодеи вошли в дом, betrunken wie Herren, и втащили за собой юную девушку». Я шумно сглатываю и закрываю уши руками, хотя знаю — она у меня в голове. Рот у ведьмы все еще двигается, а Даниил пялится в пол, но вдруг вскидывается и затыкает ее воплем до того громким, что я слышу его даже зажатыми ушами.
— Ладно! — Он смотрит на меня, и я убираю руки от головы. — Ладно, расскажу.
— Хорошо, — говорит она. — Очень разумно. С чего начнем?
— Сначала исправь ему руку, — требую я, и в тот же миг Даниил спрашивает, как ее зовут.
— Будет больно. — Ведьма, говоря это, улыбается. — Но быстро пройдет. Меня? Меня зовут… Агнешка. — Враки. Сразу понятно — слишком уж долгое было молчание. — А тебя?
Я улыбаюсь. Мы вдвоем можем и сыграть в такое.
— Меня зовут Лили. А его Беньямин. Теперь давай, поправь ему руку.
— Я знаю несколько польских слов, Беньямин, — говорит она, обращаясь к Даниилу, а на меня — ноль внимания. — Chleb, woda, kiebasa. Как у меня с произношением?
Кивает.
— Хлеб, вода, колбаса.
— Piwo, wino…
— Пиво. Вино.
— Ser? Prosz?
— Сыр, — говорит он, а потом смотрит растерянно. — А prosz значит «пожалуйста».
— Nie ra mnie! — Она смотрит на него в упор. — Dlaczego to robisz? Bg mi pomoe.
Даниил трудится ртом.
— Первое значит «Перестаньте делать мне больно». Второе — «Зачем вы это делаете?» А последнее — «Господи, помоги мне», — говорит он тихим невыразительным голосом.
— Так я и думала. Ты не представляешь, сколько раз меня вынуждали это слушать. Запоминаешь через какое-то время. — Агнешка слезает с верстака. — Ну, вроде ничего… теперь давай-ка плечо. Снимай куртку. Ляг тут.
Я иду помочь, волоча за собой тяпку. Даниил морщится от ведьминого касания. Тело у него пурпурно-черное — кроме тех мест, где укусы и ободрано, откуда сочится кровь и прозрачная жидкость, и там, где распухло и теперь стало мерзкого буро-желтого цвета. Он боится и очень старается этого не показывать. Я сжимаю ему здоровую руку, чтоб он знал: я с ведьмы глаз не спускаю.
— Повернись на живот, — приказывает Агнешка. — Придвинься. Давай. Давай. Надо, чтоб рука свисала.
— Не смей делать ему больно, — ворчу я.
— Не болтай чепухи, — говорит она быстро и крепко хватает его за руку повыше локтя. Другой рукой берет за запястье и дергает. Даниил орет — жуткий звук, рот у него делается громадный, как целая темная пещера. Я уже замахиваюсь тяпкой, но слышу, как он стонет от облегчения. Что бы она там ни сделала, эта ведьма, рука у него опять смотрится как обычно.
— Dzikuj, — шепчет он. Глаза у него закрыты. — Спасибо.
Ведьма повторяет это слово несколько раз — его она, похоже, не знала, — а потом снимает фартук, складывает его так, чтоб получилась перевязь. — Пусть отдохнет. А ты — пошли со мной.
— Нет. Зачем? — Я хочу остаться с Даниилом. Лицо у него все в поту, и он опять тихо и ужасно пыхтит. У себя в голове я записываю еще кусочек истории: «После обеда состояние юноши ухудшилось. Внутренние повреждения оказались явно серьезнее предполагаемого: у него развился жар, он метался и бредил».
Ведьма прерывает меня.
— Хватит мечтать, девонька, если есть хочешь. И не забудь, ему нужна будет вода.
Я нехотя иду по тропинкам за Агнешкой, они усыпаны опавшими фасолевыми цветками, что похожи на раздавленных бабочек; кое-какие из родительских побегов уже гнутся под тяжестью набухших стручков. Ведьма открывает дверь в башню, и я задерживаю дыхание и зажимаю нос: тут едко смердит голубиным дерьмом. Птицы пугаются и взлетают в метели сброшенных перьев: Госпожа Холле трясет одеялом. Когда воздух наконец успокаивается, я вижу, что круглые стены от пола до потолка в гнездовых полках, вделанных в толщу кирпича. Посередине из горы помета торчит деревянный столб. У него две крепкие рукоятки под прямыми углами, к ним приделаны лестницы, и, когда ведьма принимается карабкаться по ближайшей наверх, голуби взлетают вновь.
— Дурдом, — говорит она, но не тот, на который я надеялась, и моя история бежит от меня. Персонажи делаются расплывчатыми: поверх Гудрун наслоилась Грет, а когда я пытаюсь представить Беньямина, вижу только Даниила. Даже Йозеф уплывает в прошлое, так ему и надо. Может, я для него — призрак… А Лили шла по коридору от него — и стала совсем маленькая, далеко. Йозеф побежал, гулко топая по полированному дереву, но каждый шаг лишь увеличивал разрыв, пока Лили стала не больше бледной тени, призрака, видения, существа лунного света.
— Проснись, девонька, — орет ведьма, передавая мне вниз горсть мелких белых яиц. Лестница движется дальше, от гнезда к гнезду, а я иду следом и держу урожай в сложенных чашкой руках.
Собрав сколько надо, Агнешка спускается и выводит меня на солнце, мы продираемся сквозь заросли кустов, пока не оказываемся позади разрушенного дома. Из древней колонки капает вода. Туда-сюда по мшистым камням мотает перья, а на кровавое месиво, частично прикрытое черепицей, слетаются мухи. Здесь никто больше не живет. Гора костей в конце длинной цепи показывает, где обитал сторожевой пес, привязанный к стене. Я забираю его питьевую плошку — понесу в ней Даниилу воду.
Эта сторона дома сохранилась хуже переда. Стены рухнули, балками и кладкой завалило все двери. Ведьма кивает на окно.
— Полезай. — Я медлю, и она меня слегка подталкивает. — Давай, ну. Подтянись на раме. Это просто. Я сразу за тобой. — Она думает, что я einfaltig, слабоумная: все знают, что дальше в сказке происходит.
— Не могу. Не умею. А вдруг упаду. — И в доказательство начинаю хныкать.
— Dummkopf Jammerer[202]. Смотри внимательно, куда я ноги ставлю, потом сама сможешь, без нытья.
Забравшись внутрь, она протягивает мне руку, но я уже тут как тут. Когда-то здесь была кухня, а теперь все под открытым небом, однако тут все еще стоят на полках котлы, на крюках висят сковородки, и, как я и предполагала, есть здоровенная плита с духовкой, в которой можно изжарить слона. Я хожу мимо ведьмы бочком, всегда спиной к стене, но понимаю, что пока все безопасно: она забыла растопить печь. Ведьма ломает обгорелые дрова и разводит огонь в елезной бочке — сварить голубиные яйца. Когда они готовы, она их делит поровну на троих, но я все равно ей не доверяю.
Весь вечер Агнешка вынуждает Даниила поучить ее еще польскому. Поначалу он выдает по одному слову, неохотно.
— Medycyna — медицина.
— Medycyna. Medycyna.
— Penicylina — пенициллин.
— Penicylina. Penicylina. Все просто, — каркает она. — Ничего такого.
Даниил хмурится.
— Мой отец говорил, польский учить сложнее, чем почти любой другой язык.
— И где теперь твой отец? — мерзко спрашивает ведьма. Он не отвечает. — Научи меня числам, — говорит она. — Мне нужно уметь считать хотя бы до двадцати.
— Jeden, dwa, trzy, cztery… — начинает Даниил. После еды ему вроде получше. Глаза у него странно блестят, и он опять пыхтит. Если Агнешка и медсестра, то, видимо, не очень хорошая.
— Что с ним такое?
— Инфекция, — говорит она, пожимая плечами, и повторяет числа дальше, на манер дурацкой песенки, пока меня не подмывает заорать.
Снаружи я осторожно вскрываю фасолевый стручок и разламываю один боб — посмотреть, есть ли там душа. Пытаюсь вдумать себя обратно в историю и перепридумываю Йозефа таким настоящим, чтобы он смог поехать в Линц. Я все еще не решила, как убью мальчика Адольфа, но это не трудно: я видела, как это делают многими способами. Ханна говорила, что он, по слухам, был одиноким ребенком, так что подружиться с ним было бы легко.
Я возвращаюсь в сарай, там ведьма требует рассказа про польские города. Она хочет тихое место, где нетрудно будет найти работу и жилье. Даниил притулился у стены. Глаза у него закрыты, и он долго не отвечает.
— Едвабне[203], — говорит он и выпрямляется, внезапно бодрее. — Можешь сказать, что ты из Едвабне. Это на северо-востоке, рядом с Белостоком.
— Едвабне? — Ведьма хмурится на это название. — Я наверняка о нем слышала. Он знаменит? Что-то там произошло? Ты был в этом городке? Вернее сказать — это хорошее место для житья?
Даниил кивает, но я замечаю, как он сжимает кулаки.
— Едвабне был когда-то городом ткачей. У меня там дедушка с бабушкой жили. Вокруг красивые леса, там долгое, теплое лето. За последние годы так много людей… уехало, что там навалом пустых домов и лавок. — Он сжимает губы. — Думаю, тебе там будет самое место. Только надо выучить «Pochodzq z Jebwadnego» — «Я из Едвабне».
— Теперь поедим, — заявляет Агнешка, явно обрадованная таким будущим. — Будем пировать. Мальчик попоет нам польские песни. А потом ты, — она смотрит на меня, — поможешь мне состричь волосы. И я тогда расскажу, какая у меня есть новая мысль.
Но перед пиром нам предстоит кровавое убийство. Мы возвращаемся в башню.
Надвигается вечер, и голуби летят домой ночевать. Топ-топ-топ — топают ведьмины ноги, это она карабкается по лестнице, фи-фай-фо-фам[204] — и здоровенный деревянный храповик, который дает ручкам поворачивать столб посередке, скрипит и стонет. Некоторые голуби вылетают наружу, многие хлопают крыльями и возятся под крышей, а кое-какие даже пытаются сесть Агнешке на голову-лютик… но наседки лишь пригибаются, расправляют крылья, чтобы защитить деток. Однако без толку: ведьма убьет всех до единого, если надо будет, она сотрет все голубиное население с лица земли. Ее ручищи тянутся, отпихивают матерей к стенке, выхватывают неоперившихся птенцов. Щелк! — и шейки у них ломаются. Бум! — мелкие тушки падают мне в подставленный подол. Я пытаюсь сделать то же, что обычно: сбежать в свою тайную часть, где волшебством или геройством я все исправляю, а вместо себя оставить автоматон, машину без всяких чувств, — только сегодня я так не могу. Дверь закрылась. Фантазии ушли. Слов нет. Может, такое бывает, когда придумываешь истории в историях, а сами они — тоже внутри историй: тогда они делаются чудовищно всамделишными.
Во дворе ведьма, ликуя, выкладывает птенцов для подсчета. Она отрезает им крылья медицинскими ножницами, крутит и тянет их за головы, пока те не отрываются, ощипывает редкие перья с их грудок, а потом отдирает их от остальной тушки, которую выбрасывает прочь. Мы забираемся в кухню, и там она варит в видавшем виды котле похлебку с Jungtaube[205], приправленную зеленью с огорода. Когда похлебка принимается бурлить и плеваться в нефтяной бочке, Агнешка на несколько минут оставляет меня одну.
— Будь здесь и следи, чтоб не сгорело, — кричит она через плечо. Из дальнейшего шума делается ясно, что она перебирается через завалы в соседних комнатах, но хоть я и хочу поглядеть, что она там затеяла, мне куда интереснее сковородка, которую ведьма, когда мы пришли, тайком сунула подальше с глаз. Я поднимаю крышку, и до меня доходит, что все происходит не в том порядке: Гретель нашла драгоценные каменья после того, как ведьма сгинула. Но, опять-таки, Гретель не была такая любопытная, как я, — и такая находчивая. И к тому же тут золотые часы, кольца и броши, жемчужные ожерелья и золотые зубы, а не сказочные драгоценности.
Я хочу и не хочу есть суп из голубят. Он очень другой, нежели те, к которым я уже привыкла. В конце концов несколько глотков съедаю, а Даниил сжирает все остальное. Никакого пения и танцев потом не происходит, да и никакой стрижки: Агнешка горит желанием поделиться с нами новым планом.
— Нет. — Даниил качает головой, не успевает она договорить. — Нет. Не могу. Не буду. Лучше умру.
— Может, так оно и будет, — говорит ведьма любезно. — У нас кончается время. Я вам даю всего одну ночь на размышления.
— О чем это она? — шепчу я Даниилу, когда мы укладываемся на мешках. — Как это — кончается время? Что она такого знает, чего не знаем мы?
Даниил молчит долго, и мне кажется, что он уснул.
— Может, тут будут бои, — наконец говорит он. — Мне все равно. Я ж говорю, я лучше останусь тут и умру, чем сделаю вид, что она моя мать.
— Если она покажет нам, куда идти, какая разница, что она тебя заставляет говорить? — донимаю его я. — Что изменит еще одна врака? — Он не отвечает. — Скажи, что она твоя злая мачеха, раз так. Можешь?
Он шмыгает носом.
— Наверное…
— Надо. Мы тут не останемся — и мы не умрем.
— Но моя мать… — Голос у него с зацепкой.
— Не стоит. — Мы договорились, что о таких вещах говорить не будем, пока все не закончится. — Слушай, у тебя никогда не было мачехи, и поэтому не важно, если притворишься. Все равно Агнешка, или как там ее по-настоящему зовут, долго не сможет людям голову морочить. С такой-то громадной попой, как у нее, — кто ей поверит, что она вообще когда-нибудь голодала?
— Уродская жирная корова. Dziewka. Suka. Kurwa. — Он перечисляет весь список скверных слов, и, когда пар спущен, голос у Даниила делается медленнее и тише.
— Скажешь, что ты ее… — Но теперь Даниил уже точно спит, живот у него удивленно урчит, вдруг оказавшись полным. Когда мне уже невмочь не спать, мне снится сон, что я опять в Равенсбрюке[206], в лазарете, бегу по нескончаемым белым коридорам и зову папу. И там Агнешка. Ведьма появляется из дверей то справа, то слева, руки у нее в крови, вцепились в кровавую плоть или даже в целую ногу, эти ноги иногда в перьях, а иногда на них ботинки.
Наутро я едва узнаю ведьму. Вместо медицинской формы на ней теперь полосатое платье, как у меня, но сидит оно лучше и выглядит гораздо чище, хотя под ногтями у ведьмы все еще кровь вчерашнего убийства. Половина волос исчезла, и она лихорадочно обстригает оставшиеся и орет, чтоб мы просыпались.
— Он устроил эту чертову штуку. Он и сейчас все еще пытается собрать. Последняя возможность. Скоро будут здесь.
— Кто? — спрашиваю я, все еще стрясая с себя кошмар. — Кто устроил что? — Даниил без единого слова вскакивает и несется к двери. Держится рукой за живот, а другой рот себе зажимает. — Что случилось? — Агнешка ловит меня, не дает догнать его. — Пусти! — ору я. — Дай посмотрю, что с ним…
— Да живот болит, вот и все. Всё вон, с обоих концов, так сказать. Так бывает, когда наедаешься после простой диеты.
— Почему ты его не остановила?
— Все они такие, эти Kreaturen[207], — хуже животных. Никакой выдержки. — Ведьма жмет плечами и продолжает стричь себе волосы. — Judenscheisse. Подумать только, на кого пришлось полагаться, спасая собственную шкуру! — Она смеется, будто это наша с ней шутка, но потом серьезнеет. — И все же в лихое время все средства хороши. — Я прикусываю язык и смотрю, как пряди сползают у нее по спине, как злобные желтые змеи. — Сию минуту выходим, — говорит она. — Это недолго.
— Но куда мы идем? — Я силой пытаюсь улыбаться. Никогда не верь ведьме, но если хочешь обвести ее вокруг пальца, лучше делать вид, что вы друзья.
— На автобус, само собой. — Агнешка откладывает ножницы, трясет головой и проводит пальцами по неровным черным пучкам. — Чудесное ощущение — освобождение прямо. Я вообще не понимаю, с чего такой сыр-бор. Суета это все, мне кажется. Так, ну что у нас с мальчиком?
— А что за автобус? — не унимаюсь я, выходя за ней из сарая. — Я не понимаю. Это где?
— У озера, недалеко. Пошли, Беньямин. — Она кивает на Даниила, присевшего в ревене. — Пойдем по дороге к деревне. Автобус хорошо спрятан — среди деревьев, замаскирован, так я смогла за ними следить. Я покажу.
Я замираю.
— Откуда ты знаешь, что этот не из тех автобусов, других? Которые забирали больных и старых в…
— Потому что, — говорит она с преувеличенным терпением, — у него на каждом боку по красному кресту. Ты знаешь, что такое Красный Крест, да? В общем, Лили, он не наш. Он шведский. Их несколько — остальные загрузились и уехали, а у последнего были какие-то неполадки с двигателем. Он их задержал на три дня.
Я отстаю, жду Даниила, а выглядит он хуже некуда. Вдобавок ко всему прочему он теперь еще и «зелененький». Зубы у него стучат, но кожа такая, будто он горит.
— Тебя рвало? — Он несчастно кивает и отстает, подволакивая ноги, идет так медленно, что я беру его под руку. — Только на меня не блюй, ладно?
Ведьма на краю сада уже топает от нетерпения. У нее под мышкой пухлый тряпичный мешок, и даже не стоит спрашивать, что в нем. Может, у меня история и не сможет кончиться как положено, и все останется как есть, но тут-то я точно сделаю все не хуже Гретель.
— Давай я. — Ведьма принимает Даниила на себя. — Соберись, мальчик. — Она улыбается, но говорит резко. — Поддай-ка. — Сколько-то времени попытавшись поставить его прямо, она останавливается, и у нее на лице-пудинге возникает странное выражение. — Беньямин, если мы вдруг потеряемся, скажи-ка еще раз, как будет «меня зовут Агнешка».
— Nazyvam si Agnieszka, — отвечает Даниил и стонет. Ведьма ослабляет хватку и отступает, его начинает качать. Я так боюсь, как бы он не упал, что обнимаю его обеими руками, а она вышагивает туда-сюда и твердит: «Меня зовут Агнешка».
— И еще, последнее, — говорит она тихо. — Как сказать «я медсестра»? — Я чувствую, как Даниил напрягается. Гляжу на него, и лицо у него теперь почти такое же странное, как у нее. — Такой полезный навык может очень пригодиться.
Даниил кивает.
— Jestem zab jc dzieci, — говорит он очень отчетливо. Что-то тут не то: он ищет мою руку и так крепко ее сжимает, что у меня все пальцы колются иголочками, — и он никогда так не старался добиться от нее правильного произношения. «Jestem zab jc dziecka». Он выговаривает это раз десять.
— Хорошо. — Ведьма отпихивает меня и снова берет Даниила за руку. — Давай, Беньямин, не подкачай. Недолго осталось. — Она улыбается, но глаза у нее жесткие и злые. — Лили, дорогая моя, ты беги вперед и предупреди, чтобы они нас дождались.
Ледяные пальцы щиплют меня за спину. Ведьма замышляет что-то дурное. Даниил тоже это чувствует. Глаза его умоляют меня, а сам он качает головой.
— Но я не знаю, как их найти, — начинаю ныть я.
Она раздраженно цокает языком.
— Я же тебе объясняла…
— Я боюсь идти одна.
Мы подходим к башне. Сердце у меня бухает — я готовлюсь. Еще шаг, еще — вот! Я выхватываю мешок у нее из-под мышки, несусь к двери и швыряю его внутрь. Взлетают голуби. Ведьма визжит. Бросив Даниила, она кидается за своим сокровищем, зарывается в прокисший помет, ищет рассыпанные драгоценности и золотые зубы. Я молнией поворачиваю ключ в замке. Она уже колотит в дверь и ревет, угрожает. Ей не сбежать, но как бы я ни старалась, на ноги мне Даниила не поставить, и теперь я боюсь, что спасатели уедут без нас.
— Иди, — выдыхает он, закрывая глаза. Я падаю на колени и ненавижу его внезапную умиротворенность.
— Я вернусь, — обещаю я, прижимаясь щекой к его щеке. — Я найду этих людей, скажу им подождать и сразу приду за тобой.
Я несусь через двор, вдоль стены старых конюшен, огибая разбитые повозки и ржавую сельскую технику, бегу, пока мои босые ноги не спотыкаются на исчирканном сорняками гравии, которым некогда была отсыпана величественная подъездная дорожка. Передо мной нависают громадные кованые ворота — до того заросшие, что их, наверное, не открывали много лет. Примечаю в поросли тайную ведьмину тропу — чистое везение. Крапива впивается своими жалами, колючки хватают меня за лодыжки и запястья, красят мне ноги ожогами красных капель, но мои заклятья сильнее ведьминых, и ее путь приводит меня к узкому каменному перелазу на краю дороги.
Воздух, поднимающийся от озера, холодит, но воды не видать, она вся за деревьями и кустами. И автобуса тоже не видно. Ведьма сказала, что нужно двигаться к деревне, но я, хоть и помню, что видела издали ее постройки, когда мы спускались с холма, понятия не имею, идти мне по дороге налево или направо. Я бегу вправо, считая до двухсот, потом поворачиваю и бегу обратно. Досчитываю до ста девяноста девяти — и тут слышу голоса, ныряю в кусты и почти вляпываюсь в автобус, так он хорошо скрыт ветками и папоротниками. Почти точно тот самый, от которого мы сигали в канаву. Того, кто говорил, не видно. Я потихоньку крадусь вперед, прижавшись к боку автобуса, останавливаюсь глянуть на кроваво-красный крест и… налетаю на чьи-то вытянутые ноги.
— Hej! — Человек, лежащий под автобусом, вылезает наружу и встает на ноги, помахивая здоровенным гаечным ключом. Это великан с замурзанным лицом и короткими белыми волосами — в точности как у Храбена. И все же я, вспомнив, что надо быть смелой, сразу не убегаю. — Vnta, lilla! — ревет он, но потом говорит тише и протягивает измазанную маслом черную руку. — Подожди, малышка. Олаф ты не больно. — Он поворачивается и ревет еще громче: — Лоттен! Сигрид! Var firms dessa kvirmor nr du behver dem?[208]
Кто-то смеется.
— Du behver inte svra, Olaf. Hr r vi, tillbaka frn vr simtur[209]. — Из-за автобуса выходит женщина. За нею я вижу остальных. Она смотрит на мою странную одежку в кровавых пятнах, всю грязную и драную, на мои босые ноги. Смаргивает, но говорит вот что:
— Привет. Не обращай внимания на Олафа и его вопли. Ты, похоже, из лагеря в Равенсбрюке. Как тебе удалось сбежать?
— Даниил… — Хочу сказать больше, но слова застревают у меня в горле.
— Ты из Равенсбрюка?
Киваю.
— Ладно, детка. Не надо бояться. Ты в безопасности. — Она спокойно заканчивает подвязывать влажные волосы длинной синей лентой. — Никто из нас тебя не обидит. Мы приехали издалека — помогать.
Я правда боюсь, но больше доверять некому, и я внимательно ее разглядываю. Она высокая, в мужской одежде. Глаза у нее того же цвета, что и лента, а когда волосы высыхают — делаются рыже-золотыми. На носу веснушки, по верху щек — тоже. На кого же она похожа? Она меня обнимает, и это приятно.
— Даниил… — опять говорю я и показываю в сторону дома. Женщина кивает.
— Даниил ранен?
Яростно киваю.
— Он неможет встать.
— Ладно, — повторяет она и забирает из автобуса докторскую сумку — почти такую же, как была у папы, — покажи нам, где он.
Я тут же припускаю со всех ног, оглядываясь, успевают ли они за мной. Когда мы добираемся до крапивы, Олаф вытирает черные руки о еще более черную тряпку, а потом переносит меня. У меня на рукавах все равно остаются масляные пятна.
Он извиняется, а женщина-врач смеется.
— Мы ей скоро найдем что-нибудь получше. — Она шагает шире, легко поспевая за мной, потому что я боюсь, а вдруг Даниил… — Кстати, — говорит она, — все зовут меня Лоттен. Это краткое от Шарлотты.
— У меня была Шарлотта. Мы похоронили ее в птичнике.
— Очень грустно.
— Она забрала с собой все мои сказки.
— Понятно. — Лоттен какое-то время идет молча. — Будут еще сказки. Всегда так. Скажешь, как тебя зовут?
— Я Криста. — Мы добрались до башни, Даниил лежит там же, где я его оставила. От него очень плохо пахнет, но он все еще дышит. Я сажусь рядом с ним на землю, беру его за руку, и веки у него вздрагивают. Лоттен встает около него на колени и осторожно распахивает на нем куртку. Лицо у нее меняется; я вижу, как она сглатывает.
— Так, — говорит она и достает из сумки стетоскоп. — Так.
— Hall, — говорит другой голос. — Hr r vi.
— Да, вот мы где. Прости, что так долго.
Две другие женщины, одна темненькая, другая такая же светловолосая, как Лоттен, но с широким, спокойным лицом, догнали нас, и я вижу, как у Олафа по лицу текут слезы. Вот не думала, что великаны умеют плакать. Он, наверное, сильно поранился. Я спрашиваю у Лоттен, и она кричит на него. Олаф трет глаза и отходит, прикуривая сигарету. В башне все еще грохочет, и он отпирает дверь — я просто не успеваю его остановить.
— Ведьма, — шепчу я.
Лоттен вся в работе — пощелкивает по большому шприцу.
— Это от боли, Даниил.
Агнешка вылетает из башни, руки у нее все в дерьме, пасть раззявлена, чтобы плеваться в меня жабами и гадюками. Увидев всех, она пытается сделаться маленькой и жалкой. Одна из женщин — Сигрид, кажется, — начинает с ней разговаривать, но ведьма распахивает глаза пошире и пялится прямо перед собой, делая вид, что она из тех бедных людей, из колонны, которые не знают, где они и что происходит.
— Nazyvam si Agnieszka, — бормочет она. — Nazyvam si Agnieszka.
— Ведьма, — говорю я так громко, чтобы все услышали. Но женщины принимаются ее утешать, а Даниил в этот самый миг вдруг сопротивляется — не хочет, чтобы его кололи иголкой. Ведьмин взгляд утыкается в него.
— Mj syn! — вопит она. — Беньямин.
— Его зовут Даниил, — напоминаю я Лоттен.
Лоттен вздыхает.
— Бедная женщина.