Гретель и тьма Грэнвилл Элайза
— О? И где же?
— В прошлом.
— Понятно. — Йозеф скрыл улыбку. — Мы можем туда отправиться?
— Нет нужды. Он прямо здесь. Прошлое хранит его так хорошо, что любой, кто на него случайно наткнется, и пальцем не шевельнет, чтобы ему навредить. Но я знаю. А поскольку чудовище не знает, что я знаю, только я и могу… — Она умолкла, чтобы сдуть несколько бабочек, паривших у нее перед лицом. — Да, я возьму его за левую ногу и сброшу с лестницы.
— Вы пока идите, дорогая моя. — Йозеф вздохнул. — Позже еще поговорим. — Пусть пока их сеансы будут краткими и сладостными. Краткими и горько-сладостными, поправил он себя, еще раз вздохнув: прогресс невелик. Но она хотя бы не отшатнулась от его прикосновений. Он расправил плечи. Самое время разобраться с соперником.
Йозеф застал Беньямина на Kuchengarten[161] — тот копал морковь с поразительным почтением: отрясал с нее землю, отрывал желтеющую ботву и складывал корнеплоды в корзину так, будто это хрупкие цветы. Йозеф понаблюдал за ним молча, и настроение у него улучшилось: его одолели школярские мысли о фаллических формах этих овощей — больших и маленьких, тощих или коротких и толстых; коренья шишковатые и перекрученные, узловатые или занятно оплетенные, словно венами, — как любой человеческий орган.
— Любишь морковь? — спросил он ворчливо. Беньямин глянул на Йозефа, кивнул и продолжил копать.
— У меня возникло здоровое уважение к любой пище, сударь. У нас хороший урожай — на зиму хватит, хоть какую долгую. Другим повезло меньше. — Он воткнул копалку в землю и выпрямился. — В Вене делается все хуже. Мясо не укупишь. На хлеб цены растут. Овощи дороги — даже сейчас, осенью, когда дешевых должно быть много. Мы с вами уже говорили об этом, герр доктор, и пришли к выводу, что не к добру все это. Я слыхал, новоприбывшие продают все, что осталось у них ценного, чтоб было на что хлеб купить.
Йозеф кивал, обескураженный этим проявлением общественной сознательности. Ему захотелось самоутвердиться, но смягчить это комплиментом.
— Ты очень хорошо смотришь за садом. Никогда у нас не бывало таких прекрасных урожаев. — И тут же ощутил, что его отвергли: Беньямин просто мотнул в ответ головой и вновь взялся за морковь. Может, этот бестолковый юный балбес приторговывает излишками и вьет гнездышко для двоих? Как далеко все это зашло? Бродили ли руки этого юноши по телу Лили дальше, чем его? Добились ли они уже взаимопонимания? Он стиснул зубы. — Мне нужно, чтобы ты вернулся в «Телему».
Спина Беньямина закаменела.
— Не могу.
— Из того, что ты сказал, тот малый ждет твоего возвращения, — настаивал Йозеф, не обращая внимания на то, как побледнел Беньямин. — Ты должен. Мы по-прежнему не знаем наверняка, там ли содержалась Лили.
— Сударь, меня брали на работу в саду и в конюшне…
— Тебя взяли из милости к твоему отцу, — оборвал его Йозеф.
Беньямин глянул на древнее ореховое дерево. Открыл было рот, но, похоже, передумал и сжал губы.
— Как чернорабочего, — продолжил Йозеф. — Делать все, что от тебя требуется.
— В доме и в саду Бройеров, при всем моем уважении, сударь, — возразил Беньямин. — Речи не шло о том, чтобы я прочесывал город и работал частным сыщиком… или чтобы меня били за труды. Кроме того… — Беньямин залился краской, — …этот человек… он извращенец, schwul[162]… У него могут быть всякие ожидания.
Йозеф покосился на него.
— Которым тебя никто не заставляет соответствовать.
— Есть еще и этот, Клингеманн. Если он появится… — Беньямин покачал головой. — Нет, — повторил он, — я не считаю, что поход в такое опасное место — в моих обязанностях.
— Между прочим, этому дому угрожает опасность, молодой человек. Приведя в дом чужака, вы взяли на себя определенную ответственность. Вопросы остались без ответов. Кто она? Откуда она? Она действительно та, за кого себя выдает? Мог ли кто-то… Ладно, оставим, но дело все равно в том, что, покуда не узнаем всей правды, мы — в опасности, а я уверен, что правду можно обрести в том клубе. И поэтому я вынужден настаивать, чтоб вы туда вернулись. — Йозеф замолчал. — Естественно, я не могу ждать от вас выполнения этого задания без щедрого вознаграждения. — Он заметил, что Беньямин снова напрягся. — Оставьте огород и займитесь своим внешним видом, будьте любезны. Отправитесь в «Телему» сегодня же, по договоренности. — Он развернулся, показывая, что разговор окончен.
Лили вышла из-за дерева и смотрела в спину уходящему Йозефу.
— Чего он от тебя хочет?
— Того же, что и раньше. — Беньямин пожал плечами. — Все пытается выяснить, кто ты такая. Откуда ты. Твое… твой… На что ты жила. — Он опустился на мшистый корень и добыл из кармана два яблока. Одно вытер рукавом и протянул Лили. — Он хочет, чтобы я сходил порасспрашивал… кое-где.
— Не ходи, — сказала она встревоженно. — Чую опасность. Дай слово, что не пойдешь.
— Не пойду. С чего бы? Мне это все не важно. Со временем прошлое уходит и делается полузабытым сном.
— Или кошмаром.
— Важно только то, что мы живы. Здесь. Сейчас. — И, помедлив, добавил: — Вместе.
— Мы бывали в местах и похуже, — сказала Лили.
Беньямин глянул на нее растерянно.
— Как бы то ни было, Лили, я… я надеялся, что мы бы могли жить мирно и тихо.
Лили повернулась к нему.
— Он сегодня пытался…
— Доктор? — По спине у Беньямина пробежала дрожь. Домыслив, что она не хочет договаривать, он туго сжал кулаки. — Он пытался что? — спросил он резче, чем собирался, тревожась, что понял неверно.
Она отвернулась.
— Он хочет… — Лили покачала головой. — Ты же знаешь, что нам здесь нельзя оставаться, Беньямин. Надо идти. Вставай.
Он с неохотой поднялся и встал к ней очень близко.
— Куда же мы пойдем? Куда можем? Как выживем без моей работы?
— Кое-кто нам поможет, честное слово. Ладно, мне надо подсобить фрау Drache[163] по кухне.
— Дышать огнем, — сказал Бен. — Вот что драконам удается лучше всего. — Он смотрел, как она порхает сквозь кусты прочь от него, легкая, как эльф, а затем подобрал копалку и упрямо взялся рыть грядку дальше.
Йозеф тайком наблюдал за развертывавшейся драмой. Он видел, как Лили вошла в кухню и встала на пороге, губы зашевелились, как в беззвучной молитве, но тут Гудрун отвернулась от плиты и заметила ее.
— Ха, вот ты где. Наконец-то.
— Что нужно сделать? — спросила Лили, и Йозеф подумал, что никогда не слышал голоса милее. Он подобрался поближе и вытянул шею, чтобы лучше видеть.
— Вот, — сказала Гудрун, держа за ноги двух куриц. — Собираюсь готовить паприкаш. — Она плюхнула их на стол и сложила руки на мощном животе, а Лили уставилась на тощие ноги в желтой чешуйчатой коже. — Давай-ка ощипли и выпотроши. Надеюсь, умеешь.
Лили наморщила нос.
— Я видела, как это делают.
— Ну так берись давай, девонька. Нечего рассусоливать. — Гудрун вдруг заметила, что на сковородку села бабочка. Один быстрый взмах тряпкой — и бабочка оказалась на полу, а мгновенье спустя под пятой Гудрун от нее осталась лишь серая размазня. Девушка взвизгнула. Йозеф скривился. Гудрун прищурилась. — Мы б избавились от паразитов, если бы этот болван-мальчишка не отвлекался сплошь и рядом.
Лили взяла первую птицу за голову и принялась дергать за оперенье на шее, стараясь раскладывать перья и пух в разных кучки. Вскоре перья уже были повсюду: на столе, на полу, на плите, на полках. Горсти пуха витали по кухне — их носило холодным сквозняком из входной двери.
— «Госпожа Метелица», — сказала Лили. Йозеф едва не расчихался.
— Что? — сердито переспросила Гудрун, обернув к ней от плиты красное лицо.
— Вы разве не знаете историю про Госпожу Метелицу? — Лили рассмеялась. — «Кукареку! Наша девица златая тут как тут!»[164]
— Нет у меня времени на эту чепуху. И у тебя тоже, сударыня. Ты посмотри, какой кавардак. Если так будешь и дальше — остаток дня провозишься с уборкой.
— На сказки всегда есть время, Гудрун. Кто-то мне говорил, что со сказками любое дело спорится. Посмотрите, как вьются перья под потолком. Как в сказке — когда красивая работящая девушка вытрясала перину Госпожи Метелицы.
— Скоро и так снег пойдет, — ответила Гудрун.
Лили улыбнулась.
— Так вы знаете эту сказку? Которая про девушку, уронившую веретено в колодец…
— Рано или поздно всем доводится узнать Черную Бабушку[165]. — Гудрун пренебрежительно хмыкнула. — Насколько я помню, ленивую да бестолковую дочку под конец облили черным Peek[166]. Ты еще не закончила? — Она оглядела тушки. — Ты же их так не оставишь, верно? Я не могу готовить птицу, которая наполовину в перьях.
Далее последовала долгая тишина: Лили склонилась над покрытой мурашками птицей, выщипывая остатки перьев. Небольшой шум уведомил Йозефа, что не он один тайком наблюдает. Беньямин стоял в кухонных дверях, и женщины его пока не заметили. Он впился взглядом в девушку, и на лице у него было такое томленье, что Йозеф почувствовал, что от прилива раскаленной ярости сейчас задохнется.
Гудрун отпихнула Лили и еще раз проверила работу.
— Так сойдет. — Она сняла со стены разделочный нож и отрубила птицам головы двумя решительными ударами. Лили отшатнулась слишком поздно, и кровь брызнула ей на юбку. Головы лежали на скобленой сосне, гребешки стелились рядом, глаза вытаращенные, смотрят друг на дружку; но тут их сгребли и бросили в ведро. — Давай берись за дело: потроха — в таз, мясо — в кастрюлю.
У Лили перекосило лицо, и она отвернулась, собираясь с духом, чтобы сунуть изящную руку в нутро первой курице.
— Я не могу, — сказала она после третьей попытки.
— Давай я, — предложил Беньямин, улучив момент и явив свое присутствие. Йозеф тоже выбрал время обнаружить себя. Он вошел в кухню, распахнув дверь с такой силой, что загремели все кружки и тарелки.
— Довольно. Завершите сами, будьте добры, фрау Гштальтнер. Вовсе не такую работу для пациентки я имел в виду. И найдите ей другую одежду. Уверен, на чердаке ее достаточно. — Когда дочки росли, недели не проходило без вызова портного. — Что-нибудь утонченное, в пастельных оттенках помилее. Помнится, мы с вами об этом уже разговаривали.
— Я очень стараюсь, герр доктор Бройер, — сказала Гудрун подчеркнуто формально. — Нынче утром я спустила с чердака свежий выбор одежды. Но дамочка от нее нос воротит…
Лили застыла.
— Я говорила вам, что не люблю полоски.
— Не побирушкам выбирать, по-моему.
— Не говорите с Лили в таком… — начал Беньямин, покраснев от гнева. Лили не дала ему договорить, положив руку ему на плечо, и слегка отодвинула его, чтобы оказаться лицом к лицу с Гудрун. Глаза у Йозефа сузились: он не только засек этот жест, но и заметил, что ее рука осталась на плече Беньямина куда дольше необходимого, а мальчишке хватило дерзости положить свою грязную лапу поверх. А она не вырвалась; напротив — улыбнулась ему. Улыбнулась.
— Я не побирушка. Я ни о чем не просила… — тут она глянула на Йозефа, — …кроме помощи герра доктора Бройера в одном деле.
— Ха, ну да, — фыркнула Гудрун. — Конечно — с «Госпожой Метелицей» покончили, теперь опять возьмемся убивать людоедов и чудовищ.
— Фрау Гштальтнер! — взревел Йозеф.
Гудрун сделала шаг назад и оборонительно вознесла поварешку.
— Говорю, что вижу, сударь. — Йозеф смотрел сквозь нее и обращался далее к стене за ее головой.
— Фрау Гштальтнер проводит вас наверх, Лили. Там она подберет вам подходящее облачение и проделает это без комментариев и критики. То, что на вас сейчас, можно выбросить.
— Что, прямо сейчас? — переспросила Гудрун, кивая на кастрюли, булькавшие на плите.
— Прямо сейчас. — Йозеф придержал дверь, а сам задышал глубоко и медленно, стараясь восстановить равновесие. У него впереди новая жизнь, и смерти от апоплексического удара он себе не желал. Женщины молча вышли, Гудрун — задрав голову, с маской недовольства на лице, Лили — с оглядкой, в основном на Беньямина. Йозеф закрыл за ними дверь и вознес ладонь, останавливая стремительно засобиравшегося Беньямина.
— А ты останься. — Йозеф уселся подальше от окропленных кровью перьев. Беньямин садиться не стал. — Удивлен, что вы все еще здесь и в рабочей одежде, молодой человек. Я вас ранее попросил соблюсти кое-какие договоренности.
— При всем величайшем уважении, сударь…
— Избавь меня от своих сладкозвучных отговорок, — рыкнул Йозеф. — Я твой наниматель. И ожидаю исполнения своих приказов.
— Так всегда и было, герр доктор. — Вся краска отлила от лица Беньямина. — Но на сей раз вы не представляете, на что меня отправляете.
— Вполне в пределах светского общения, — сказал Йозеф снисходительно. Он встал и выпрямился во весь рост, но тут же расстроился: садовник, оказывается, вырос и был теперь и выше, и шире в плечах. Мужчины стояли у разных концов стола лицом к лицу.
— Нет, — воспротивился Беньямин. — Вы не понимаете. Тот человек… — Голос у Беньямина дрогнул; он закрыл глаза, словно пытаясь совладать с ним. — Вы меня шлете в логово льва.
— Тогда тебе стоит набраться веры Даниила.
— Я не…
Йозеф возвысил голос:
— Только на этом условии ты останешься у меня в найме. Ничего сложного. Мне нужно знать одно: держали они Лили узницей или нет. В этом ключ к ее памяти. — Он выставил вперед подбородок. — Имей в виду: тебе придется искать другую работу — без рекомендации. Вспомни, как скромно ты начинал, юноша. Вспомни, как я помогал твоей семье в лихую годину. А еще подумай о том, как твоя родня — мать, отец, братья, сестры, бабушка, тетя — будут существовать без той части твоего заработка, которую ты ежемесячно отправляешь домой. — Он помедлил, потрясенный, как далеко может зайти от ярости и ревности. Но отступать некуда. У них обоих не было выбора. — Ты, как я уже сказал, получишь щедрое вознаграждение.
— Я пойду туда, — объявил Беньямин. — Но не из-за денег и не ради вас, герр доктор Бройер. Что бы со мной ни случилось, чем бы все ни обернулось, я выдержу — ради Лили. А когда вернусь — если вернусь, — мы с Лили…
— Не воображай… — начал было Йозеф, но вовремя пресек поток ядовитых слов. Куда лучше дать глупому мальчишке верить в их с Лили будущее, пока не обнаружится вся правда о ней. А после и одного взгляда на эту милую девушку в великолепных одеяниях и драгоценностях, которые он ей обеспечит, будет довольно, чтобы избавить скромного садовника от любых надежд. — Не воображай худшее, — закончил он, ответив на пристальный взгляд Беньямина. — В конце концов, это всего лишь клуб, занятый доставлением удовольствий.
Сегодня Вильгельм сидел за трехногим столом один, закинув голову, и томно курил сигарету, глазея в небо. Великана Курта нигде не было видно, и Беньямин обрадовался. И страшный Клингеманн не появлялся; может, на удачу, связь этого белобрысого субъекта с клубом существовала только в напуганном воображении Беньямина. И все же он подождал миг-другой, с тревогой всматриваясь в каждый угол и закоулок, заглянул в темнеющий вход и лишь после этого заявил о своем присутствии.
— Привет тебе опять, Беньямин. Я опасался, что уж больше тебя не увижу. — Вильгельм встал, бросил сигарету на землю, схватил руку Беньямина и, не отпуская ее, указал ему на стул. — Садись-садись. Ох ты, что это у тебя с лицом? А руки, бедненькие. — Он наконец ослабил хватку и скривился от вида ладоней Беньямина. — Ты, похоже, в суровые игры играл, юный Бен. Не годится. Будешь тут работать — шею держи мытой. — Вильгельм одобрительно покивал. — Ну, рассказывай.
— Да не о чем.
— Не хорохорься. Я же свой.
— На меня напали, — пробормотал Беньямин. — Воры. Денег хотели. А у меня не было…
— И грабители тебе оставили кое-что на память, — договорил Вильгельм. — Что ж, Вена делается опасным местом. Тебе явно не помешает защитник.
Беньямин пробормотал в ответ нечто невразумительное, не зная толком, как тут сказать. Не найдя ничего лучшего, он спросил:
— А где Курт?
— Курт? — Вильгельм глянул снисходительно. — А чего это ты хочешь повидать этого Gscherda?[167]
— Не хочу, — ответил Беньямин столь подчеркнуто, что Вильгельм просиял и толкнул его локтем.
— У Курта по-своему все хорошо. Сплошная мышца и никакого мозга. Селянин. Но в драке годен. Хотя, пока я рядом, тебя никто не тронет. — Вильгельм глянул на Беньямина сквозь сигаретный дым, а затем втоптал окурок пяткой. — Мне кажется, тебе лучше с кем-нибудь… хм-м… — он сложил губы бантиком, — …поутонченнее, так сказать. — Он протянул портсигар — серебряный, с чеканной головой орла, явленной из рога изобилия, в котором были еще цветы и папоротники. — Закуришь?
Беньямин поколебался, но потом взял одну и склонил голову к зажигалке, с которой Вильгельм нажатием кнопки откинул крышку. Беньямин глубоко затянулся, набрал полные легкие дыма — и тут же принялся кашлять и давиться. Мир вокруг завертелся. Юноша вцепился в колченогий стол, почувствовал, как тот опасно шатается, и услышал за своими пыхтением и стонами смех приятеля. Вильгельм выхватил у него сигарету, сунул себе в зубы.
— Первый раз? Что ж ты не сказал?
Беньямин крякнул. Внутренности будто развезло. Может и вырвать.
— Думал, попробую. — Несколько раз глубоко вздохнул и помассировал горло. — Больше не буду.
— Дальше проще. — Вильгельм знающе улыбнулся. — Как со всяким новым удовольствием. Кофе поможет. — Он исчез и вернулся с двумя чашками, курившимися паром. Беньямина вновь поразило изящество фарфора. Его натруженные пальцы не пролезали в ручку. Край у чашки был такой тонкий, что едва ли существовал, а блюдце не толще цветочного лепестка. Такие вещи — от хорошей жизни. Может, работа здесь и впрямь что надо.
— Ты собирался спросить о возможной работе, Вильгельм, — произнес Беньямин. — Есть ли новости?
Вильгельм поставил чашку на стол.
— Ты только ради этого пришел?
— Нет, — ответил Беньямин. И это правда. — Совсем нет, — повторил он, чувствуя, как лицо заливает румянец.
— В таком случае — да. Можешь начать с первого числа месяца.
— Правда? Но это же всего через несколько дней.
— Но одна оговорка. — Вильгельм склонился к нему и заговорил тише: — Я сказал, что ты мой племянник, сын моей старшей сестры, только что приехал из Бургенланда. Так сподручнее всего. Тут чужаков не любят. — Он выпрямился. — Вопросов, правда, тоже не задают. В общем, я пригляжу, чтоб тебе не надоедали.
— Не знаю, как тебя и благодарить, — заикаясь, выговорил Беньямин, ошарашенный скоростью, с какой все решилось.
— Ой, Бен, уверен, мы что-нибудь придумаем. — Вильгельм потрепал его по коленке, но руку не убрал.
— Каковы будут мои обязанности? — спросил Беньямин, чтобы как-то скрыть неловкость.
— Желаешь осмотреться? Проще объяснять попутно.
Беньямин вскочил на ноги.
— Конечно.
— Да ты горяч, — воскликнул Вильгельм, забирая чашки и направляясь к темневшему входу в дом. — Тебе сначала положено повидаться с начальником, но чего б не наоборот? В конце концов, ты же тут работать будешь уже на той неделе. Давай, Бен, пошли за мной.
По короткому коридору они попали в просторную кухню — раза в четыре больше, чем в доме Бройеров, — где молчаливые молодые люди в полосатых робах чистили котлы, резали мясо и готовили овощи под присмотром поварихи — женщины, в ширину такой же, как в высоту, с бюстом, выпиравшим, как форштевень. На ней был крахмальный фартук, а заплетенные волосы почти целиком скрывал белый колпак, однако щеки, накрашенные ярко-розовым, делали ее похожей на голландскую куклу-переростка. Одной рукой с красными костяшками она сжимала тесак. На колоде перед ней лежала туша — свинья, подумал Беньямин, хотя уж очень стройная, без головы и ножек. Вильгельм с Беньямином прошли мимо бочком, и она хихикнула им вслед.
— Нового себе нашел, Вильгельм?
— Отстань, Хайке. — Вильгельм нахмурился, но Беньямин таращился, разинув рот: голос у женщины был настолько низким и хриплым, что мог быть только мужским. Он вгляделся еще раз и увидел, что, хотя сверху и виднелась шелковая блузка, внизу на кухарке были брюки и здоровенные ботинки. Он подождал, надеясь на продолжение разговора, но та явно потеряла к ним интерес. Тесак низвергнулся. Во все стороны полетели осколки кости. На фартуке Хайке расцвели красные хризантемы. Да, должно быть, свинья. Двигаясь вдоль плиты, Беньямин глянул в тихонько кипевший котел и увидел, что бульон почти прозрачный, и плавает в нем всего несколько фасолин и пряди тонко порезанных лука и капусты.
Вильгельм наморщил нос.
— Суп — это для одалисок. Им больше не надо. Да и жирнеть им ни к чему уж всяко. Не волнуйся, мой юный друг, вот увидишь: работники тут питаются куда лучше.
— Это свинью разделывают? — обеспокоенно спросил Беньямин. Ответа на этот вопрос он не жаждал, однако другого вежливого пути подобраться к теме, мужчина или женщина повар, не представлялось. Вильгельм покосился на него.
— А ты не ешь свинину?
— Ем, конечно, — соврал Беньямин. — Я просто никогда не видел столько мяса в одном месте.
— У нас тут всякое мясо бывает. Привередничать не приходится.
— Нет-нет. Привередничай — и ходи голодный, как говаривала моя Gromutter.
— Молодцом. — Вильгельм возложил Беньямину руку на плечо и повел его из кухни вдоль по вестибюлю, уставленному десятком жардиньерок с цветущим жасмином: каждую поддерживала обнаженная мраморная нимфа. Все стены и потолок там были расписаны узнаваемыми сюжетами из французских сказок, рамы их образовывали цветы и растения, вьющиеся и свисавшие так, что не было там ни единой прямой линии. Такой акцент на природных формах Беньямину всегда нравился. Его спутник уже открывал перед ними дальнюю дверь, а Беньямин оберулся и, как и с лавками у парадного входа, вдруг понял, что упустил с первого взгляда: все картины были охальными. Словно шайка пакостников-школьников переписала каждую сказку и сделала из простых историй нечто неузнаваемо непристойное. Королевский двор — лица озарены сладострастием — смотрит, как принц пробуждает Спящую красавицу куда большим, чем поцелуй. Золушка…
— Пойдем. — Вильгельм дернул его. — У тебя еще будет навалом времени. — Он погнал Беньямина по коридору с бесчисленными дверями, между которыми висели ростовые зеркала в позолоченных рамах.
— Длинный какой коридор, — озадаченно сказал Беньямин. — Странно. Дом изнутри кажется больше, чем снаружи.
— Это потому, что он занимает почти всю южную часть улицы. Каждый дом связан со следующим. Ты еще ничего не видал. Погоди, скоро наверх придем. — Вильгельм быстро посмотрел на них обоих в зеркало. — Экий контраст — ты такой темненький, а я такой светлый. Красиво смотримся, верно? — Он потрепал Беньямина по щеке. — В общем, здесь они делают зарядку. Дважды в день, по десять за раз, сорок кругов каждая. Ты будешь отвечать за то, чтобы никаких перепалок. Они дерутся, как уличные кошки, только дай им хоть полстолька воли.
— А если дерутся, то что? Вы их наказываете? По мне, так не годится. — Может, в этом ключ к состоянию Лили. Беньямин понял, что затаил дыхание.
— Ничего такого. — Вильгельм нажал на раму одного из зеркал. Рама подалась в сторону, он поманил Беньямина за собой. — Сейчас покажу.
Лестница была темной и узкой; навстречу им поднялся сырой, зеленый дух, и Беньямин подумал о пещерах. Когда добрались до низа, он понял, что стоит в погребе куда древнее дома, который построен сверху, и свет в погреб проникал лишь через воздуховод в потолке. За прошедшие времена ничто не изменилось: пол сырой и неровный, стены покрыты плесенью — кроме здоровенных ниш, в которых когда-то размещались бочки, а теперь их превратили в грубые клети. Запах здесь был сильнее. Воняло как на помойке. Вильгельм извлек носовой платок и прикрыл им нос, заглушив голос.
— Чуток посидят тут с мышами да пауками — и любой норов усмиряется.
— То есть никого не секут? — переспросил Беньямин. — Голов не бреют?
— Конечно, нет. Зачем же портить им внешний вид? — Вильгельм отвернулся и направился к лестнице. Беньямин собрался следом, и тут краем глаза уловил какое-то движение. Молоденькая девушка, почти ребенок, встала с кучи тряпья и на ощупь пошла по стенке, пока не добралась до решетки, в которую и вцепилась, чтобы устоять на ногах. Громадные глаза и такое худое лицо, что скулы торчали шишками. Копна спутанных грязных волос свисала ей почти до пояса. Было в ней что-то знакомое, и Беньямин испугался, что она, похоже, дочь друзей семьи — или, может, соседка, вот так плохо кончила.
— Тебе здесь нельзя, — прошептала она.
— Как вам помочь? — спросил он, бросив быстрый взгляд на удаляющуюся спину Вильгельма. — Кому сообщить?
— Тебе здесь нельзя, — повторила она и растворилась в омуте теней.
Беньямин догнал Вильгельма.
— Что она сделала?
— Кто?
— Девушка в клети, — нетерпеливо ответил он. — Судя по ее виду, она тут слишком давно. Что она наделала?
— Тут все пусто, мой юный друг. Сюда мы их сажаем в самом крайнем случае. А что до задержаться, так часа обычно хватает, чтобы избавить их от скверных привычек. Только завидят мышиный хвост, так сразу визжать…
— Я видел девушку, — упорствовал Беньямин. — Давай вернемся. Сам глянешь.
— У тебя либо хорошее воображение, — сказал Вильгельм, показывая, что все клети не заперты и решительно пусты, — или же ты уговорил меня спуститься, потому что хочешь остаться со мной наедине. Я-то не против, ты же понимаешь. — Он сжал Беньямину бицепс. — Но тут найдутся места поздоровее.
Беньямин промолчал. Еще ребенком он изводил раввина Блехманна заявлениями, что его всю дорогу до синагоги преследуют призраки. Старик ответил ему двухчасовой лекцией, заверявшей, что, согласно народной мудрости, мятущиеся духи и впрямь существуют; увидеть такого — благословение, ибо в жизни они были богобоязненными евреями, однако с ними ни в коем случае нельзя советоваться. Позднее Беньямин размышлял, означает ли это, что духи живут вне времени и поэтому вся история человечества разворачивается пред ними живой картиной. Ребе объяснял, с дотошными отсылками к Книге пророка Самуила и Книге Царств, что, хотя эти овот почти никак не связаны с земными желаниями, существуют еще и диббук — злые духи, и вот они могут искать какое-нибудь тело, чтобы им завладеть. Девушка не была ни тем ни другим, он не сомневался. Когда они с Вильгельмом выбрались обратно в коридор, Беньямин почти уверился, что вообразил ее себе. А ее предупреждение… что ж, оно, может, тоже самонаведенное. Если это от одной затяжки той сигаретой, то больше ему этого не надо, увольте.
— Я тебе покажу хорошенькое, уютное место для уединенного… разговора, — негромко объявил Вильгельм. — Лишь некоторым из нас достается такое увидеть, но раз ты будешь со мной работать, чего бы и нет? Но другим — ни слова.
Взяв Беньямина за руку, он повел его обратно в залу, где сладкий запах жасмина странно противоречил изображениям: с первого взгляда на картине виделась невинная дева, ликующая перед лицом врага, но, если присмотреться, девушке грозило неминуемое осквернение.
Вплетенные в обрамление картины, подобно пародии на старинные рукописи, на деву из-за листьев, цветов и грибов-веселок пялились уродливые бесы и гномы, обезьяны и чудища, они либо тыкали в ее сторону чудовищно набухшими фаллосами, либо озверело поглощали своих дружков. Беньямин глаз не мог отвести от картин и все оглядывался через плечо, когда они уже начали взбираться по обитой толстым ковром лестнице на верхние этажи, где он примечал еще более откровенные картины и скульптуры.
Не говоря ни слова, Вильгельм протащил его еще один пролет, потом еще, уже, но по-прежнему в роскошных коврах, пока они не добрались наконец до закрытой на засов и замок двери. Тут он выпустил руку Беньямина и, сперва оглядевшись по сторонам, снял со связки у себя на поясе пару ключей — от висячего замка и от самой двери. За ней обнаружилось скудно освещенное пространство. Воздух был спертый. Сверху вился приглушенный шепот. Вильгельм молча втащил Беньямина внутрь и запер за ними дверь.
Беньямин шагнул вперед.
— Что это?
— Ш-ш-ш. — Вильгельм приложил палец к губам и покачал головой. — Это путь к башне, — добавил он, касаясь губами уха Беньямина. — Никогда и никому не рассказывай о том, что сейчас увидишь.
Глаза привыкли к полумраку, и Беньямин разглядел узкие ступеньки — вроде тех, что вели в погреб. Эта лестница, как и основная внизу, была укрыта какой-то толстой тканью, заглушавшей любые звуки, а вместо поручней висели толстые шелковистые веревки. Он вдруг испугался — того, что он может увидеть или что совсем скоро может случиться. Мучительно желая удрать, он повлекся вверх по лестнице: сердце колотилось, голова ныла, а с гнусным Krbissuppe mit Salami[168] изготовления Гудрун, урчавшим у него в животе, возникала нешуточная опасность, что его стошнит. Облегчение Беньямину оставалось лишь одно — злиться на Гудрун. Она знала, что он терпеть не может домашнюю колбасу и ненавидит тыкву; даже если он больше никогда не съест ее чумою зараженный, злобою посыпанный, ведьмацки сваренный суп, все равно «никогда» — это слишком скоро.
— Ш-ш-ш, — повторил Вильгельм, и они вступили в гнездо: несколько бархатных диванов, обращенных к стенам, образовывали круг. В стенах же были узкие бойницы — вроде тех, какие бывали в древних крепостях, но прикрытые позолоченными деревянными ставнями. Вильгельм показал знаками, что Беньямин может одну открыть. Беньямин неохотно шагнул к бойнице, повозился с защелкой и обнаружил, что смотрит внутрь комнаты, где в деревянных кроватках рядами спит множество маленьких девочек. У каждой большой палец во рту — у кого-то левый, у кого-то правый, и все тихонько сосут, словно снится им, что кормятся грудью, от которой х слишком рано отняли. Все в той комнате было белое — от кружевных платьиц до изящно отделанной мебели. На полу — россыпь игрушек и книг. А в центре комнаты — беззубая бабушка в кресле-качалке, ожесточенно вяжет что-то — такое длинное, что обвивает ей ноги.
— Время отдыха, — выдохнул Вильгельм у него из-за плеча. — Скоро так тихо не будет.
— Но они же дети, — прошептал совершенно потрясенный Беньямин. — Вы же не… они же не…
— Давай без гадостей. Ты за кого нас держишь? — Вильгельм скроил мину. — Нет, просто некоторые господа с равным количеством терпения и денег выбирают себе — просто ради удовольствия смотреть, как оно растет. — Он ухмыльнулся. — Как цветок. А потом, может, если они все еще будут в силах, когда придет время, — сорвут.
— Оно? — повторил Беньямин. Он посмотрел еще раз и заметил, что все без исключения дети — светлокожие и с длинными волосами разнообразных светлых оттенков: от холодного лунного до жаркого солнечно-золотого. — Сколько светловолосых.
— Да, на светленьких большой спрос. — Вильгельм коснулся блестящих волос Беньямина. — А мне нравятся темненькие. — Он подождал, но Беньямин так глубоко задумался, что не заметил — и не ответил.
— Откуда они?
— Отовсюду: со школьных дворов, с задворок, из гетто, с ферм, из лесов и с гор. Мы их собираем из-за их внешности — светловолосые выделяются в толпе — и увозим, как угонщики скота. И нечего так на меня смотреть, мой юный друг. Скрепи сердце и выкинь совесть, если хочешь здесь работать. — Вильгельм закрыл первые ставни и показал знаком, чтоб Беньямин шел к следующим. Тот вновь помедлил. И вновь собрался с духом и глянул.
Здесь были девочки постарше, кто-то рисовал или читал, другие играли под присмотром суровой с виду воспитательницы. Были там и домашние питомцы — коты, как сперва показалось Беньямину, однако то были крупные кролики. Зрение у него вдруг затуманилось. Гнездо словно завертелось вокруг. Он потер глаза. Может, ему это снится.
— Этих гораздо меньше…
Вильгельм кивнул.
— Хорошенькая в семь лет не значит хорошенькая в десять. Не всегда они отвечают и другим требованиям. Зависит от родителей — и от родителей родителей. — Он заглянул Беньямину через плечо. — Нагляделся?
— А что происходит с теми, кого вы не оставляете?
— А ты как думаешь?
Беньямин ничего не сказал. Страх вернулся. Оттолкнув Вильгельма, он распахнул третьи ставни и в смятении обнаружил в комнате всего одну девочку. Она сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, спускавшиеся ниже талии. Он вдруг пылко захотел увидеть ее лицо, вжался в бойницу и мысленно пожелал, чтобы она обернулась. Вильгельм оттащил его и встал перед оконцем, заслоняя его собой.
— Ее вкладчик скоро вернет себе прибыль с вложенного.
— В смысле?
— Сам видел.
— Но она же всего…
— Достаточно взрослая, — сказал Вильгельм. — А тебе-то что? Из того, что сам сказал, ты же к ним не склонен. — Он потянул Беньямина к себе, крепко взял его за бедро, а другой рукой — за загривок. Губы мазнули юноше по щеке. Беньямин тут же вырвался, Вильгельм уронил руки.
— Курт, да?
— Что?
— Тебе здоровяки больше нравятся, да? Даже такой переросток Schluchtenscheisser[169].
— Нет!
— А что ж тогда? Мы пришли сюда, чтобы уединиться. Я тебе неприятен?
— Дело не в этом, — сказал Беньямин, лихорадочно соображая. — Я просто не выношу, когда меня торопят.
— А. — Вильгельм кивнул и сжал Беньямину плечо. — Так ты не только курить раньше не пробовал. В этой игре ты тоже новенький. Что ж не сказал? Я не спешу. — Он уселся на диван и подбадривающе улыбнулся. — Закрой эту штуку, мой юный друг. Иди посиди со мной.
Беньямин бросил последний взгляд в комнату под ними и задавил вскрик. Девушка теперь стояла и смотрела прямо на него. Зеркало повалено, щетка валяется на полу. За пеленой светлых волос лицо ее было тощим, как у юной ведьмы. Ее шепот был не громче тоненького щебета птицы в зимнем тростнике.
— Тебе здесь нельзя.
— Так тебе правда не интересен Курт? — не унимался Вильгельм.
Губы у девушки вновь задвигались.
— Тебе здесь нельзя.
— Нет. — Беньямин тихо закрыл защелку, рот у него вдруг пересох. Он плюхнулся рядом с Вильгельмом. Тот придвинулся ближе и обвил Беньямина рукой. Его жилистая сила напугала юношу куда сильнее, чем навязанная близость. Когда потребовался поцелуй, он закрыл глаза и представил, что эта слегка щетинистая щека — его брата. Вильгельм тихо рассмеялся.
— Не вполне то, что я представлял, Бен, но время на нашей стороне. — Он направился к лестнице. — Больше здесь быть незачем. Пойдем лучше.
Беньямин ткнул в последние ставни.
— А тут…
— Пусто.
— Нет. — Его затопило ужасом. — Нет, не может быть. Вильгельм пошел дальше, а Беньямин бросился к последнему глазку и действительно обнаружил за ним темную пустоту, хотя почти уверен был, что слышит, как по этому пространству под ними вьется плач. Сверху туда проник щелчок: Вильгельм отпер дверь в коридор. Плач сделался громче, а Беньямин все смотрел и смотрел в бойницу.
— Ты где? — выдохнул он во мрак. Плач прекратился. Лицо девочки всплыло из черноты, бледное, размытое, нечеткое, как портрет, нарисованный карандашом. Губы у нее зашевелились, но никакой звук не достиг его ушей. И вот уж ее черты вновь растворились в темноте. Безнадежный плач возобновился. Беньямин потер глаза. На сей раз он и впрямь увидал призрака.
— Бен! — раздался снизу тревожный шепот.
— Иду. — Беньямин быстро запер ставни и поспешил за Вильгельмом. И лишь спустившись по лестнице, он понял, что, вероятно, обнаружил кое-что важное: волосы у девочки-призрака отрезаны, она была почти бритой. Но времени расспрашивать спутника уже не было. Лицо Вильгельма избороздило беспокойством, и он несся по лестнице вниз через две ступеньки.