Гретель и тьма Грэнвилл Элайза
— Какого рода дела вам видятся? — осторожно спросил Йозеф. Подвинул чашку, чтобы Гудрун подлила кофе. Она отвела взгляд.
— Цветы. Серебро почистить. Пыль стереть… такое вот. Ну, может, изредка прополоть то-сё по вечерам, чтобы хоть на солнце побыла.
— То есть ничего трудного или неприятного?
Гудрун сощурилась. Цвета у нее в лице прибавилось.
— Конечно, нет. За кого вы меня принимаете? — отозвалась она, вновь с ядом в голосе. — Что бы я там себе ни думала про нее — или о ее участии в случившемся, — она по-прежнему пациентка. Придет еще черед тяжелой работы.
— Я подумаю, Гудрун. Имейте в виду, что она, вероятно, ни разу в жизни не работала по дому.
— Тогда самое время начать! — воскликнула Гудрун. — Женщина не может вечно жить одной красой. — Она провела большим пальцем по лезвию ножа и поморщилась: — Вы гляньте. Все ножи пора точить, а этот разгильдяй Беньямин куда-то подевался.
— Ему сегодня с утра нездоровится.
— Сам виноват, — упрямилась Гудрун.
— На него напали прошлой ночью. У него на теле жуткие ушибы…
— Да-да, — раздраженно подхватила она. — Видала я их. Время да Fallkrauf[76] такое лечат. Незачем вас этим беспокоить.
Воцарилась тишина: оба ждали, скажет ли Йозеф что-нибудь о применении этого столь восхваляемого ею волшебного растения. Но он придержал язык. Не первый год уже он воевал с Гудрун по поводу народных средств, кое-какие — совсем дикость, однако за его спиной ими, несомненно, по-прежнему пользовали детей. Попробуй усомнись в применении арники, баранинка или как там еще модно теперь именовать этот невзрачный цветочек — и Гудрун торжествующе достает Йоханна Вольфганга фон Гёте, выкатывая его полное имя красной ковровой дорожкой: тот считал, что это растение утишило устойчивую лихорадку и тем спасло ему жизнь.
— Я поговорю сегодня с Лили, чуть погодя, — сказал Йозеф. — Она завтракала?
— Нисколечко. И вчера вечером не ела. Ее светлость нос воротит от всего, что я ей предлагаю.
Он слегка откашлялся.
— Надеюсь, вы не станете на нее дуться за отсутствие здорового аппетита. У нее хрупкое телосложение.
— Тощая, в смысле? — Гудрун бессознательно огладила себя по грандиозному фасаду. — Тут кто хочешь исхудает, если одним воздухом питаться.
— Ну, — Йозеф вдумчиво и осторожно подбирал слова, — я бы сказал, стройная. Вы считаете, она сегодня здоровее?
— Спуститься к вам в кабинет без всяких вчерашних рассусоливаний ей здоровья хватит. Не пристало нам потакать ее капризам.
— У вас и так столько работы, что нет никакой необходимости всем этим заниматься, — сказал Йозеф мягко, уловив это подчеркнутое «нам». — Я в своей многолетней практике уже принимал женщин без сопровождения.
— Я считаю это своим долгом, герр доктор. — Гудрун уставилась на свои руки. — Кто его знает, что у них на уме, у девиц этих, — уверена, вы меня понимаете, — и я себе никогда не прощу, если фрау доктор Бройер огорчит хотя бы намек на скандал.
В сердцевине истерического невроза Лили, конечно же, то самое чудовище. Йозеф упрекнул себя за подход к ее расстройству в упрощенческих образах прыгучего рогатого бесенка из детства. Он коротко осмыслил латинское слово monstrum — угрожающее или противоестественное событие, Божественное предзнаменование грядущего несчастья, — но отмел его как не имеющее отношения к делу. В современном языке слово могло означать физический дефект или уродство, вплоть до гротескного безобразия. А может означать и явное отклонение от нормальных размеров. Однако случайные броски игральной кости, какие позволяла себе Природа, производили существ бесконечно разнообразных по форме, а чудовища, наделенные обычной человеческой внешностью, — может, самые опасные, и куда вероятнее, что этот человек вызывал ужас, отвращение и страх своим поведением или характером. Йозеф вспомнил, что Ринуик Уильямз[77], на вид человек смирный, получил прозвание «Чудовище» — он бродил когда-то по лондонским улицам с обоюдоострым ножом, раня добропорядочных женщин, портя им одежду. И там же, в Лондоне, был еще этот Убийца из Уайтчэпела[78], «Кожаный фартук», — вот уж и впрямь чудовище: не пойман десять лет и совершает кошмарные, леденящие душу убийства.
Несмотря на ранения горла у Лили, Йозеф сомневался, что это как-то связано с нападением на девушку, однако, разумеется, осознавал кое-какие занятные параллели между Веной и Лондоном этих последних месяцев столетия. Как и Австрия, Англия переживала наплыв обедневших иммигрантов. В лондонский Ист-Энд — и без того нищий район, сравнимый с Леопольдштадтом, — перебирались в основном ирландцы, но было там и множество беженцев-евреев со всей Восточной Европы. В создавшейся перенаселенности и нищете расцвел расизм — приезжие притащили его на закорках вместе с чахлыми пожитками, как домового из народной сказки.
Йозеф еще пребывал в раздумьях о том, сколько времени потребуется такому расизму, чтобы войти в привычную наезженную колею, когда Гудрун, для проформы постучав, распахнула дверь и чуть ли не впихнула Лили в комнату. Он поднялся ей навстречу. Старуха вела себя так, будто Лили упиралась, но девушка не выказала никаких признаков сопротивления, напротив — сделала несколько шагов вперед и замерла почти без движения, словно ожидая указаний. Сегодня на ней была серо-голубая юбка, чуть длиннее нужного, она мела пол, но подчеркивала стройность Лили, и девушка напомнила Йозефу Афродиту, восстающую из волн. Пенное кружево блузки с высоким воротником скрывало отметины у нее на шее. Его взгляд врача отметил, что цвет кожи улучшился, а глаза — радужки и впрямь были почти бирюзовые — смотрелись ярче, яснее. Но мужской его взгляд зацепился за красоту Лили, таинственно большую, нежели простая сумма ее составляющих, и его охватила потребность заговорить об этом, одарить комплиментом и получить в награду застенчивую улыбку. Тихое старческое бурчанье Гудрун, двигавшей кресло к окну, где посветлее, подтолкнуло его ограничиться лишь фразой:
— Хорошо выглядите сегодня, Лили. — Не получив ответа, он знаком велел ей сесть.
Лили подчинилась, выбравшись из тени на яркий солнечный свет, и ее короткие кудряшки засияли. Золотой агнец, подумал Йозеф и вновь попытался вспомнить живописное полотно, которое она ему напоминала, — современную картину, точно как-то связанную с движением Сецессиона.
— Эта бестолковая девушка отказывается покрыть голову, — сказала Гудрун, копаясь в своей рабочей корзине.
— Я как механический соловей императора, — пробормотала Лили, не сводя глаз с точки на стене напротив. — Машины лишены тщеславия. — Глаза ее блеснули, и Йозеф, любопытствуя, что же привлекло ее внимание, повернул стул и увидел, что в дом пробралось еще несколько бабочек. Он уже поговорил о них с Беньямином. Капуста явно пострадала — листья превратились в кружевные скелеты; если гусениц больше, чем можно собрать вручную, придется купить немного мышьяковокислого свинца.
— Машины? — Гудрун насмешливо фыркнула. — Не видала я машин, которым надо было посещать Wasserklosett. А ты туда ходила. Дважды. Разве нет?
— Гудрун, прошу вас… — запротестовал Йозеф.
— Ха, — сказала Гудрун. — Что вошло, должно выйти вон. — Она отмотала кусок поясной резинки с картонки и, нисколько не смущаясь, извлекла обширное исподнее, нуждавшееся в починке у талии.
Йозеф развернул стул спинкой к этой демонстрации низменной домашней работы. Как это было принято в его практике, он сосредоточил все внимание на пациентке.
— Как вы себя чувствуете сегодня, Лили? Надеюсь, спали хорошо? — Ответа не последовало, но звяканье шитья Гудрун подтолкнуло его к дальнейшим расспросам. — Удалось ли вам вспомнить что-нибудь еще? Кто на вас напал? Откуда вы сами? — Он подождал. Пылинки кружили за ее головой. Дремотная осенняя муха сонно ползла по оконной раме. — Или ваше настоящее имя, быть может?
Молчание. Йозеф вздохнул. Обыкновенно его пациентки в присутствии сочувственного слушателя с удовольствием делились информацией куда пространнее необходимого — их радовала возможность поведать свои горести и разнообразные печали, осторожно озвучить надежды и мечты, говорить, говорить, еще и еще. «Лечение беседой», — подумал он с усмешкой, но тут же пожалел об этом. С упавшим сердцем Йозеф вспомнил суровые приказы, которые отдавал на прошлом сеансе. Роль сержанта на плацу давалась ему нелегко. Он возвысил голос, произнося каждое слово столь отчетливо, что получилось резкое стаккато, от которого Гудрун охнула и уронила шитье.
— Отвечайте на мои вопросы немедленно, Лили. Быстро говорите: вы вспомнили свою фамилию?
Она ошарашенно уткнула взгляд в пуговицы у него на жилете.
— Я же говорила вам — у нас нет имен. Нам хватает номеров. — Йозеф глянул на смазанные цифры у нее на обнаженной руке, но промолчал.
— Что ж. В таком случае будем и дальше звать вас Лили. — Он откинулся на спинку кресла, но передумал, вновь сел прямо, выбрал более формальный тон и позу, подходящую для командного лая. — Перейдем к вашим родителям, Лили. Начнем с матери.
— У механической девушки нет матери. Она сконструирована, а не рождена. — Лили продолжала смотреть ему в грудь — похоже, на нагрудный карман. Значит, мать умерла или бросила ее. Для ребенка это одно и то же. Однако Йозеф не приметил никаких признаков эмоций.
— Хорошо, Лили. Продолжайте. Какова была профессия вашего отца?
— Отца? — Лоб у нее нахмурился, едва заметно, а голос зазвучал так, словно она декламировала заученный текст: — «Он собирал кости в склепах; он кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела».
Йозеф сморгнул и подался вперед, внезапно взбудоражившись.
— О, цитата из Мэри Шелли — вы намекаете на «Франкенштейна»[79]. — Он помедлил. Они ступили на зыбкую почву. Мертвая мать, противоестественный отец — об этом предупреждали старые сказки. Более того, это владения Зигмунда. — Так вот кто чудовище? Ваш отец?
На долю секунды Лили встретилась с ним взглядом.
— Франкенштейн не был чудовищем. Он их создатель.
— Согласен. — Йозеф кивнул, отметив, сколь виртуозно она уклонилась от ответа. Он более не был уверен, что у девушки хоть какая-то форма амнезии. Тут что-то иное… Что-то для него новое и, следовательно, гораздо более интересное. — И все же не чудовищны ли были действия Франкенштейна, чтобы он стал чудовищем сам по себе?
— Потому что он использовал части мертвых человеческих тел? Или потому что осмелился сотворить жизнь? То, что сделал он, другие ныне делают лучше. — Лили жестом обвела свое тело. — Как видите.
Гудрун поклялась молчать, но между усталыми тиками часов отчетливо доносилось ее раввинское бормотанье. Йозеф бросил на нее взгляд глубокой укоризны, на который она не обратила внимания. В будущем нужно все устроить иначе. Он обратился к Лили:
— Интересная тема — и мы к ней еще непременно вернемся. Однако сейчас я бы хотел… — Он умолк — и продолжил уже другим тоном: — Отвечайте на вопрос, Лили. Чудовище, которое вы ищете, — ваш отец?
— У меня нет отца.
— Хорошо. Тогда поговорим о чудовище. Это человек?
— Когда-то был им.
— Как он утерял свою человеческую природу?
— Это происходит с чудовищами, сделавшими себя такими. Этот — не исключение. И всякий раз, открывая рот, он порождает новых чудовищ.
— Как Зевс? — Йозеф не упустил это новое развитие темы. Также он заметил: стоило Лили начать фантазировать, как подталкивать ее уж не было нужды.
— Нет, Зевсу пришлось расколоть череп, чтобы породить одного воина. Это чудовище порождает лишь себе подобных.
— Вот как? — Йозеф постукал ручкой по блокноту. — У чудища Франкенштейна не было имени. А у этого есть?
— Есть.
— И каково же оно?
Лили долго не отвечала.
— Ади.
Маловероятно, чтоб у чудовища было ласковое прозвище. Скорее всего, она его выдумала только что. Опять умалчивает? Тем не менее он записал имя.
— Вы поможете мне его найти? — спросила Лили.
Йозеф смешался. Он раздумывал, не применить ли тут методы рассказывания историй, которые он употребил в работе с Бертой Паппенхайм, еще одной пациенткой, обладавшей сильным воображением: после даже случился некоторый всплеск сочинительства небольших аллегорических рассказов, некоторые были изданы в частном порядке. Йозефу подумалось, что Берта имела к этому отношение. Могла ли она — и стала бы? — подсовывать ему актрису, в поряке некой сложной мести? Если так, что же это за жуткая затея, в которую Лили хочет его втравить? И с чего ей нападать на него именно сейчас? С той ужасной ночи самоунижения она хранила достойное молчание. Даже после издания «Очерков об истерии», когда любой человек из окружения Паппенхайм мог понять, кто такая на самом деле Анна О., — даже после этого она ничего не сказала. Йозеф подергал себя за бороду, возвращая внимание в настоящее. Лили по-прежнему смотрела на него в упор.
— Вы мне поможете? — повторила она.
Они встретились взглядами, и Йозеф ощутил воздействие магии — древней, как мир. Он взглянул на ее изящный рот. Мужчина пообещает отдать душу, но не откажет в просьбе, слетевшей с таких уст. Настала его очередь уходить от ответа.
— В некотором смысле — да, Лили. Вернее сказать, я помогу вам встретиться с тем, что он представляет.
— Но этого недостаточно. Что он представляет, мне объяснять не требуется. Мне нужно оказаться перед ним во плоти.
— Хм, и что же случится, когда окажетесь?
— Я его уничтожу, — сказала она, и в голосе ее послышалось легчайшее нетерпение.
— Вы отнимете у чудища его злые силы — вооружитесь против него колокольчиком, книгой и свечкой? Или закуете в цепи, как падшего ангела Азазеля? — Йозеф улыбнулся. — Или же просто сунете его в бутылку и утопите в Красном море?
— Я не шучу, — сказала Лили, косо глядя на него. — Я его убью. — Она свела руки в кольцо, словно обнимая незримую колонну. Йозеф завороженно смотрел, как она стискивает воздух. — Я освобожу Unmench[80] от его страданий…
— Но… — Йозеф с усилием сглотнул и решил о законе не упоминать. — Может ли существо столь злобное, каким вы его описываете, жить в страдании? Наверняка он упивается своими поступками. Они-то и делают его тем, что он есть. Вы имеете в виду, что есть и облегчающие его вину обстоятельства?
— Говорят, он кричит во сне — заново переживает старые ужасы. Всю ночь считает вслух удары часов. Он…
— Похоже, — перебил Йозеф, — вы его жалеете.
— Я просто сообщаю факты. У машины нет эмоций.
— И все-таки вы хотите его убить?
— Таково мое задание. Потому я здесь. Вы мне поможете?
Йозефу опять пришлось уворачиваться.
— Отнять у человека жизнь — задача не из легких…
— Это легче всего на свете, — сказала Лили. — Гораздо легче, чем ее дать. И куда быстрее.
От этого жуткого замечания, произнесенного милым девичьим голосом, волосы у Йозефа на загривке встали дыбом. Гудрун возмущенно фыркнула, и Йозефу впервые от этого полегчало. Он ничего не сказал, ожидая, что будет дальше.
— Вы мне поможете? — переспросила Лили.
— Я не могу участвовать в убийстве, Лили, — сказал он мягко. — И вы тоже.
Она улыбнулась, словно про себя.
— Ханна сказала мне, как это произойдет.
— Ханна? — Йозеф записал имя в блокнот. — Кто такая Ханна?
— Ваша внучка. — Лили отвела взгляд и закрыла глаза, словно подавляя какое-то сильное чувство. Затем, содрогнувшись, глубоко вздохнула — как человек, недавно переставший плакать. Наконец-то, подумал Йозеф… и тут до него дошло, что она сказала. Он обеспокоенно взглянул на нее.
— У вас неверные сведения, моя дорогая. У меня нет…
— Дочь Маргареты, — сказала Лили, скручивая подол юбки в тугой узел.
Гудрун цокнула языком, но Йозеф, расхохотавшись, почти заглушил ее.
— Но она еще даже не замужем. — Он откинулся на спинку кресла, ощущая странное облегчение. Однако смутное беспокойство все равно осталось. — Вы воображаете, что можете видеть будущее?
— Время над машинами не властно. Находясь вне времени, можно смотреть на прошлое, настоящее и будущее как на живую картину, и потому я вижу достаточно. — Она глянула прямо ему в лицо. — То, что я вам сказала, — правда. Смейтесь, если хотите, но чудовище смертельно угрожает по меньшей мере четырем женщинам из вашей семьи.
Хотя Йозеф понимал, что все это фантазии Лили, легкая рябь страха пробежала у него по спине.
— Продолжайте.
— Сообщу больше — испорчу вам жизнь. Но я вновь спрашиваю вас: учитывая то, что я вам сказала, поможете ли вы мне выполнить мою задачу?
— Я еще подумаю. — Йозеф глянул на часы и с изумлением обнаружил, что уже давно за полдень. — Mittagesen[81], — объявил он, надевая на ручку колпачок и закрывая блокнот. Он подозревал, что Лили не станет обедать, и кто бы ее упрекнул: Гудрун подала, как и обещала, этот свой зловонный Knoblauchcremesuppe. Чесночный суп! Его пищеварение бунтовало при одной мысли о поглощении этой дряни. — На сегодня довольно. Продолжим об этом позже. А, — добавил он, отзываясь на кашель, донесшийся от окна, — вот еще что. Думаю, Лили, вам будет полезна легкая физическая нагрузка. Не желаете ли немного помочь Гудрун по хозяйству?
— Если хотите, — ответила Лили. — В конце концов, говорят же, что труд освобождает?
— Ах ты наглая Fratz![82] — воскликнула Гудрун, вскакивая на ноги. — Слыхали? Да она подслушивает под дверями. Знаешь, что бывает с любителями подслушивать, девонька? Ничего хорошего о себе они не услышат, вот что.
Лили опустила глаза долу. Но Йозеф почти не сомневался, что она улыбнулась.
Лили стояла у стола, отвернув голову, с закрытыми глазами. По щекам у нее струились слезы. Одной рукой она вцепилась в здоровенный нож и крошила им луковицу, вслепую, держа ее другой рукой. Несмотря на ее очевидную неловкость, Беньямин, подглядывая из-за двери, думал, что не видал ничего милее Лили, занятой домашними делами. Через несколько мгновений она промокнула глаза уголком фартука и громко шмыгнула носом.
— Да что ж за напасть-то, девонька! — Гудрун бесцеремонно отпихнула ее в сторону. — Как называется такая работа? Думаешь, мне в бульоне нужны кончики твоих пальцев? Не путайся под ногами. От тебя проку, как от солнечных часов в погребе. Да не считай ты ворон. Тебе еще горох лущить.
— Весь? — переспросила Лили, оглядывая корзину, наполненную с горкой. — Тут же хватит, чтоб накормить…
— Много — не мало. Хозяин страсть как любит свежий горох с мятой. А к тому же в Erbsensuppe[83] по моему особому рецепту…
— Столько супов, — сказала Лили, морща нос. — Каждый день.
— Ты одна тут, кому они не по нраву, — скривилась Гудрун. Беньямин все еще прятался, но все равно слишком поздно спохватился — не сдержал веселья, и Гудрун позвала его: — Если это ты уже наконец, бездельник, бросай болботать да кашлять, иди сюда. Ножи пора точить.
— Языком попробуй, — пробормотал он, входя в кухню.
— Что ты сказал?
— Вот он я, — отозвался Беньямин бодро. — На все готов. — Он взялся за точило и разложил ножи. — Добрый день, Лили.
— Давным-давно на белом свете… — прошептала Лили, открывая первый стручок.
— Опять эта комедия, — проговорила Гудрун, качая головой; лук меж тем свирепо резался и бросался в кастрюлю с бульоном. — Слышал бы ты сегодня утром ту ерунду… — Она с великой показательностью оглядела кухню. — А где же это травы, про которые я давеча спрашивала, — шалфей, тимьян, майоран и шнитт-лук?
— …в далеком королевстве жил принц, и пожелал он себе жену, которая была б не только красива и образованна, но и настоящая принцесса. Он всюду искал, но не мог найти…
Гудрун цокнула языком.
— Быстрей давай с горохом. Не весь же день ждать.
— …принцессу, какая была б не слишком стара, не слишком уродлива и не переодетая крестьянка, — продолжала Лили, склонив голову над корзиной. — Однажды темной бурной ночью…
— А я знаю эту сказку, — вставил Беньямин. — А принц разве не…
— …прекрасная девушка, облаченная в тряпье, промокшая до костей и совсем-совсем не похожая на принцессу, постучала в дворцовые двери. Заявила, что она — сама настоящая из всех настоящих принцесс на свете. Мать принца решила ее проверить…
— Ножи, — рявкнула Гудрун. Схватив металлическую плошку, она разбила в нее десяток яиц и взялась ожесточенно взбивать их, прожигая Беньямина взглядом, пока тот не принялся править лезвия. Губы у Лили продолжали шевелиться, хотя крещендо шума в кухне привело к такому грохоту, будто в осиное гнездо тыкают стальными прутами. Но вдруг все стихло.
— …сказала, что она всю ночь глаз не сомкнула, — прошептала Лили в тишине, — потому что в постели у нее было что-то твердое и оно не давало ей спать. — Беньямин хмыкнул. Гудрун нахмурилась. — И что все тело у нее — сплошной синяк. Принц возрадовался, ибо лишь настоящая принцесса может почувствовать крошечную горошину через толстую стопку пуховых перин. В тот же день они поженились. Это доказывает… — тут Лили бросила последние горошины в таз, а пустой стручок — в корзину, — что никогда не следует судить о человеке лишь по тому, что зрят глаза. — Она сложила руки на коленях.
— Ты все сделала, — проговорила Гудрун в изумлении. — Можешь, значит, постараться, когда хочешь.
— Отличная сказка, — сказал с восторгом Беньямин. Прошлой ночью он убеждал себя, что она всего лишь служанка и ему хоть что-то брезжит. А теперь он удивлялся, как вообще мог такое предположить. Приуныл. И все-таки — ради нее — он приложит еще больше усилий, чтоб вызнать правду. Через день-другой опять сходит к Хуго. Толстяк-журналист — нос и уши Леопольдштадта: так или иначе, ни один мерзкий слушок мимо него не пролетит. Но прежде он разберется с «Телемой» — этой Гоморрой наших дней. Должен же быть способ туда проникнуть. Тут его осенило: когда он сказал доктору, что молодых людей в клуб не берут из-за обилия там девушек, говорил он не всю правду. Мужчин нанимали, но особой разновидности — тех, кому женские чары безразличны. Он переминался с ноги на ногу, размышляя, какой ущерб может нанести своей репутации.
Ну и ладно. Пусть другие думают о нем что хотят, лишь бы Лили глядела на него благосклонно.
На мгновение Беньямин позволил себе вообразить будущее, в котором ему дозволят защищать ее, заботиться о ней. Вполне возможно. Кем бы она ни была, у Лили сейчас ничего нет: arm wie eirne Kirchenmaus — бедна как церковная мышь. Он подобрал ее, как говаривала его матушка, в чем мать родила. Куда ей податься? Как жить? Может, доктор позволит ему довести до ума каморку над конюшнями. Беньямин построил бы перегородку, вышло бы две комнаты; выклянчил бы из дома какую-никакую мебель. Это для начала. Днем они бы работали: она — в доме, он — в саду или сопровождал бы доктора; они бы часто виделись и улыбались бы на ходу своим общим тайнам. Вечерами он бы учился, а Лили шила, или читала, или составляла букеты. По выходным, когда хозяевам не требовалась коляска, может, им бы разрешали прокатиться в пригород, в Венский лес и к замку Перхтольдсдорф. Или, может, даже до самого Санкт-Пёльтена, где древнеримские развалины. А когда он получит образование и разбогатеет — снимет квартиру в лучшем районе города; и тогда у них тоже будет летний отпуск в Гмундене…
— Лицо свое дурацкое поправь, — заорала Гудрун, примеряясь к нему деревянной ложкой.
— Какая муха тебя укусила? — прошептал Беньямин. — Кое-кто тут прям медведица с больной задницей.
— Что?
— Ничего не могу с лицом поделать, — заявил Беньямин.
— Я слышала, что ты там сказал. Как ты смеешь! Побольше уважения, будь любезен, иначе получишь от ворот поворот, когда фрау доктор Бройер вернется да услышит про твое пьянство.
Лили за спиной у Гудрун еле заметно улыбнулась. Беньямин ответил ей широкой улыбкой, а вдобавок еще и глаза закатил. А зря.
— Вон отсюда! — взревела Гудрун.
— Ладно. Фрукты, стало быть, собирать не надо, как я понимаю. — Он замер в дверях и подмигнул Лили.
— Нет, надо — вернись немедля! Как ты смеешь уходить, когда я с тобой разговариваю? Хозяин все про это узнает. — Она глянула на Лили. — Держи, — сказала она и сунула громадный таз ей в руки. — Малина. Надеюсь, ты помнишь, что это такое. А потом наберешь свежих цветов для залы.
— Ей хуже, — сказал Беньямин, когда Лили появилась на солнышке. — Власть в голову ударяет. Веди себя хорошо, когда вернется остальная семья. Давай помогу тебе с малиной. — До него дошло, что из дома клети с плодовыми кустами не видны.
Вдали от угрюмой кухни волосы у нее сияли красным золотом. От жара печи они увлажнились, и мелкие кудри льнули к голове, как у херувима. Блузка была велика и болталась на ней, и в зазор было видно тонкое кружево на белой коже. Беньямин осторожно пристроился так, чтобы увидеть побольше. Он скрутил пальцами кусок рафии и придвинулся ближе.
— Я боялся, что ты умерла, — сказал он вполголоса. Лили глянула на него, но не ответила. В такой близи он видел зеленоватые тени от синяков у нее за ухом и грубые царапины на горле. Кровь у него словно зажглась. — Только скажи мне, кто это с тобой сделал, и я его убью. Убью подонка — очень-очень медленно.
— Я сама его убью, — отозвалась она тихо. — Такая у меня здесь цель.
— В том мерзком клубе? Тебя там держали узницей?
— Так или иначе мы все — узники.
Беньямин воспринял это загадочное утверждение как согласие. Не важно, что там за планы у доктора, — у него теперь есть свои.
— Давай я тебе помогу, — сказал он, открывая дверцу клети с кустами.
Искоса глянув на него, Лили шагнула внутрь и замерла, вдыхая жаркий малиновый аромат, перемешанный с резким игривым запахом смородинового листа, а Беньямин схватил палку и выгнал дрозденка, пробравшегося под сетку. В пучках высокой травы тарахтели кузнечики. Пара белых бабочек выплясывала ритуальный танец у них над головами. Беньямин повел Лили вдоль длинных рядов обнаженных фруктовых кустов, пока не добрались до осенней малины.
— Это я их сажал. — Он потянулся к особенно крупному и роскошному кусту. — Попробуй. Бери еще. — Кормить Лили — вот чем он мог бы заниматься до самого вечера. Но после третьей ягоды она отвернула голову. — Тебе не нравится? Сам я тоже абрикосы предпочитаю. А у тебя какой любимый фрукт?
Она рассмеялась.
— Вишня.
— Она сошла уже. Дальше яблоки и ежевика.
Лили взяла его за плечо.
— Даниил, ты предложил мне помощь. Можешь отвезти меня в Линц? — Беньямин глянул на ее маленькую руку и отвернулся, страшно разочарованный, что она не запомнила даже его имени.
— Даниил — это мой брат, — пробормотал он плоским мертвым голосом. — Даниил тебя нашел — и его друг Бруно.
— Беньямин, — поправилась Лили, глядя ему в лицо так нежно, что он тут же ее простил. — Конечно же.
— Линц далеко, целый день ехать — или даже дольше. Можем на поезде, думаю. Ты сама оттуда?
Она кивнула, но Беньямин не очень поверил. Он с любопытством вгляделся в нее. — Ты правда не помнишь, кто ты такая?
— Я сказала, что у меня нет имени. Это правда. Дело не в памяти.
— Ты убегала, когда на тебя напали?
— Нет. — Губы у нее задрожали. — Нет, я бежала куда-то, а не откуда-то. — Она показала ему таз. — Думаю, этого хватит. В доме всего трое.
— Лучше набрать полный, — сказал Беньямин. — Старая ведьма втихаря слопает половину.
Гуляя по саду в поисках первых осенних крокусов, безвременников — Colchicum autumnae, — что росли в изобилии под древним ореховым деревом и были ему утешением в надвигающейся осени, Йозеф заметил Лили и Беньямина среди фруктовых кустов — и замер. Увидел их головы, сдвинутые так близко, и ему стало нехорошо. Он сделал еще пару шагов, увидел, как Беньямин вкладывает ярко-красную малину меж девичьих губ, услышал ее громкий смех и отвернулся, кусая костяшки пальцев: злая зависть поразила его, острая, как удар в солнечное сплетение.
Не разбирая дороги, Йозеф ринулся прямиком через огород — к неприкосновенности своего кабинета, но глаза его так застлала влага, что он едва видел узкую тропку. Ноги не слушались, он давил травы направо и налево, выпуская на волю укоризненные ароматы — бессловесный язык съедобных растений: резкий цитрусовый дух лечебной полыни, навевающий воспоминания запах мяты, о каком Калпепер[84] — а также античные греки — говорил, что он возбуждает в стариках похоть; тмин, высаженный Гудрун, — от неверности мужей; едкая вонь руты — травы покаяния, сожаления. И вот наконец еще один запах, пьянящий всем тем, что прилежит к дому, — до того сильный, что висит в воздухе, как вкус, — дотянулся до него, забрал, и Йозеф понял, что забрел в кусты розмарина, где прачка развесила мелкое домашнее белье на просушку, как встарь. Он осел на мшистую скамью рядом и принялся растирать голени. Надвигалась старость; еще чуть-чуть этих глупостей — и он станет мишенью для насмешек или того хуже: как те достойные порицания старцы в Книге пророка Даниила, алкавшие юности и красоты Сусанны. Отец рассказывал ему эту историю полвека назад. Но лишь теперь Йозеф осознал, что Леопольду, который всегда казался древним, как многие отцы — своим отпрыскам, было почти пятьдесят — всего на семь лет младше самого Йозефа, — когда тот женился на красивой образованной дочери состоятельного торговца шелком. Йозефа пробило крошечным толчком — он осознал еще одно: Берте Землер, его несчастной матери, было всего двадцать два, почти как Лили. И то было не немыслимо…
Довольно. Обстоятельства совершенно иные. А Беньямин, он достойный молодой человек, может далеко пойти. Сыщешь ли пары лучше, если оставить в стороне вопросы веры — и если Лили и впрямь потерялась?
А если не потерялась? Поведение, которое он только что наблюдал, совершенно отличалось от того, какое она выказывала в формальной беседе. С Беньямином, казалось, ей легко и просто, она разговаривала, смеялась и двигалась без всякой дремотной зажатости или робости речей. Если Берта Паппенхайм подсунула ему в дом эту девушку, то Беньямин, столь легко увлеченный хорошеньким личиком, — несомненно участник заговора. Йозеф с трудом верил, что мальчишка мог предать его великодушную дружбу, но такое случалось и прежде. Вопреки его опеке, подаркам и гостеприимству своих владений — ни в чем из этого Йозеф ему не отказывал, — Зигмунд теперь не только выказывал равнодушие к нему на людях, но пренебрежительно отзывался в присутствии общих знакомых о застенчивости Йозефа, его чрезмерной осторожности, его странности — не только как профессионала, но и как мужчины. И все оттого, похоже, что Йозеф не смог признать in toto[85] установок своего бывшего коллеги на предмет сексуальной этиологии. Если ты не с Зигмундом — ты против него, и так было всегда.
Йозеф отщипнул цветущий побег розмарина и поднес к носу. Гудрун шумно нахваливала это растение, и он знал, что у розмарина есть и другие качества, какие считаются даже важнее, чем приятные ассоциации с постельным бельем, полотенцами и мылом. Со слов Гудрун, если положить его под подушку, он отгоняет кошмары, «венгерская вода»[86] усмиряет подагру, а настойка улучшает память. «Вот розмарин, это для воспоминания»[87] — на сей раз ее заявление поддержал сам Шекспир. Говорили также, что розмарин — приворотный: дотронься веточкой до желанного избранника, и тот ответит на твои чувства. Йозеф закрыл глаза и позволил воображению воссоздать блаженный миг исполнения желания, а затем выпустил розмарин из пальцев, и тот упал на холодную голую землю.
Шесть
Нынче утром ведьма Швиттер долго восторгается моей прической. Косы обернуты вокруг моей головы маленькой короной. Грет иногда делала мне такую — по особым дням или когда мы ездили туда, где все кладут цветы на землю.
— Кто-то на славу потрудился. Ведь не отец же, правда?
— Йоханна. — Я пропускаю громадную жирную Урсель, чтоб она могла добраться ковровой щеткой под стол и собрать крошки.
— Хм. И когда же она успела?
— Перед завтраком. Мне не нравится, когда волосы так. Заколки втыкаются. Мне тяжело. Шея ноет.
— Красота требует жертв, — говорит ведьма, постукивая меня своей палкой. — Скажи-ка, а Йоханна с вами завтракала?
— Она по утрам только кофе пьет. — Ведьма с Урсель переглядываются.
— Понятно. А… — Тут ведьма собирается спросить что-то еще, но, похоже, передумывает и вместо этого сообщает Урсель, что хочет на обед. Когда мы остаемся одни, она говорит мне: — Ну, Криста, ты сегодня прямо как принцесса, так что и веди себя подобающе.
— Моя прабабушка была настоящей принцессой.
— Да-да.
— Была-была, — упрямлюсь я.
— Сказочной принцессой?
— Не говорите глупостей. Моя прабабушка была настоящей принцессой. В Индии.
— Это ты говоришь глупости, Криста. Коли так, ты была бы черная, как цыганка, а ты посмотри на себя — идеальная златовласая фройляйн, белоснежная, так что нечего тут ерунду болтать. — Я высовываю язык, но ведьма Швиттер слишком увлеченно возится в своей корзинке и не замечает. — Иди сюда. Смотри, что я тебе принесла. — Достает деревянную катушку ниток. У Грет было много таких — с навитыми на них разноцветными нитками, лежали у нее в коробке для штопки, но у этой сверху вбиты четыре гвоздика. В другой лапе ведьма держит клубок шерсти.
— А это для чего?
— Nahliesle. Его еще зовут французским вязанием. Эта катушка — моей младшей внучки Фредерики, и она уже вяжет как большая, хотя ей всего семь лет.
— А ваша внучка тоже ведьма?
— Ох ты ж господи, детка, с чего ты это взяла? — Швиттер накручивает шерсть на гвоздики, пропустив конец в дырку посередине. — Ну вот, я начала. Теперь смотри внимательно. Это гораздо проще, чем на спицах. Держи катушку в левой руке, so[88], наматывай шерсть на гвоздики и тяни петлю, которая сверху, иголкой. — Она показывает несколько таких стежков. — А внизу у нас нарастает связанная труба, видишь? Очень быстро. Сможешь связать хорошенькие зимние носки своей кукле.
— Не хочу.
— Но будешь, Криста. — Ведьма Швиттер блестит глазами и кажет свои длинные зубы. — Это особая волшебная шерсть. Ты вяжешь, а она меняет при этом цвет. Сейчас она синяя, а через несколько кругов будет розовая, потом желтая или зеленая. Попробуй.
Она смотрит, как я делаю несколько петель. Ненавижу это дурацкое занятие. Пальцам жарко и липко. Хочу играть. Как только она берется за свой журнал с картинкой на обложке, на которой какие-то мужчины улыбаются и машут, я стаскиваю все петли, и глупая труба падает на пол. Ведьма вздыхает, цокает языком, но ничего не говорит. Она поднимает, что упало, надевает петли обратно на гвоздики, сует мне катушку в одну руку, иголку — в другую.
— Выкобенивайся как хочешь, Криста. У меня нет других дел, и меня это все нисколько не раздражает. Будем сидеть вместе — хоть весь день, пока ты не сделаешь хоть что-то путное.
— Зачем?
— А ну тихо. — Ведьма берется за палку. — Сосредоточься.
Я скриплю зубами и шепчу скверные слова. Но теперь она смотрит за мной, пока я не пройду розовый и не доберусь до желтого. Потом сама накидывает еще немного, стягивает дурацкую трубу на конце и вручает ее мне.
— На один носок хватит длины. Завтра сделаем второй. Молодец, Криста. Иди поиграй с куклой, а я дочитаю журнал.
Сажусь в углу с Лотти. Она опять хочет послушать «Ханселя и Гретель», но только ту часть, где ведьму запихивают в печь. Сегодня мы разводим огонь горячий-прегорячий, и ведьма так кричит, что все окна в пряничном домике разлетаются на бесчисленные кусочки ячменного сахара. Мы сидим и едим их, а ведьма горит. Когда заглядываем в печь, там от нее остались лишь мерзкие желтые ногти и два длинных зуба.
Приходит Урсель, и ведьма Швиттер показывает ей что-то в журнале — какую-то картинку, наверное. Обе смотрят на меня. Я примеряю дурацкую маленькую трубу Лотти на ногу. Ей не нравится, потому что носок колется, да и ступни у трубы толком нету. Я говорю, что мы ей добудем настоящие носки, из магазина. Хочу выкинуть эту глупую штуку, но ее трудно снять, и приходится так сильно тянуть, что у Лотти отрывается нога, а вместо нее остается дырка. Внутри видно веревку, на которой нога держится.
Надо, думаю, поиграть в кроличьего доктора, беру у ведьмы Швиттер маленькие ножницы. Чик-чик-чик. Лотти так кричит, что приходится накрыть ей лицо подушкой. Нога отваливается, и я ее держу в руках, как медсестра. Потом отваливается и вторая нога.
— Господи боже мой, что ты творишь? — спрашивает Урсель, нависая надо мной, вцепившись в щетку для пыли. Она отбрасывает подушку ногой и хватает Лотти. — Вы посмотрите, что эта маленькая чертовка наделала. Испортила куклу. Как подумаю, сколько она стоила… другие девочки ценили бы. — Она стукает себе по голове. — Ненормальная, вот что я скажу. Не все дома.
Ведьма помахивает журналом.
— Я тебе что сказала? — Она протягивает свою лапу к Лотти. — Неси сюда куклу, Криста. Посмотрим, можно ли ее починить.
— Нет.
— А ну-ка быстро, пока отец не увидел, что ты натворила. Иди сюда сейчас же. Я за свою жизнь много кукол перечинила. — Урсель она говорит: — Принеси, пожалуйста. Не хочу я отвечать за такой ущерб.
Урсель вырывает ноги у меня из пальцев.
— Хватит. — Я царапаю ее руку и пытаюсь лягнуть. — Не хочу я, чтоб ее чинили. Она кролик.
— Это кукла, — скрежещет Урсель и так меня толкает, что я падаю. — Что с тобой такое?
— Ноги тут держатся на резинке, — говорит ведьма. — Толстая резинка подойдет. Мальчишки часто отрывают руки и ноги сестриным куклам — а иногда и головы, поиграться в похороны.
— Мальчиков не исправить. — Урсель качает головой, но вроде не злится. — Это уж как водится. Но я отродясь не видала девочки, чтоб вытворяла такую жуть.
Читать бесплатно другие книги:
