Гретель и тьма Грэнвилл Элайза

Они возятся с Лотти, не обращая внимания на ее крики. Когда ноги у нее опять на своем месте, Урсель сажает ее на самый верх книжного шкафа — пока я не научусь себя вести. Трусы на нее не надевают.

Дядя Храбен приносит мне кулек фигурных мармеладок. Я раскладываю их по цветам. Черные — самые вкусные. Следом — красные, а вот оранжевые, зеленые и желтые по вкусу никакие. Раньше я им откусывала головы. Теперь попробую начать с ног.

— Ты нынче такая взрослая, — говорит он, тыкая мне в прическу.

— Мне не нравится.

— И мне. Лучше, когда распущенные. — Дядя Храбен умолкает. — Я никому не говорил, как ты вылезала в окно, шалунья Криста.

— А я никому не говорила, что вы стукнули маленького мальчика, — отвечаю я с полным ртом ног.

— Сколько раз тебе повторять, Криста? Не было там никакого мальчика.

— Меня за враки шлепают.

— А тебе нравится, когда тебя шлепают? — Дядя Храбен сует мне руку под юбку и похлопывает по попе. Руку потом убрать забывает.

— Нет. — Я беру сладости и ухожу на другой край стола. — А вам?

Он очень громко смеется.

— Когда как. Если твой папа, то нет. А что до окна, так он тебя больше в лазарет не возьмет. — Он смотрит на меня странно. — Особенно после того, что случилось.

Ведьма забыла свой журнал. Когда приходит Йоханна, он все еще лежит на кресле. Сегодня вечером на ней синее платье в облипку по ногам. Веки у нее тоже посинели, в тон.

— О, это свежий?

— Не знаю. — Я прошу ее спустить мне Лотти. — Шарлотта плохая. — Ноги у нее вялее, чем раньше, и она теперь не может сидеть, как надо.

— Как твоя прическа? Уверена, всем понравилось. Ну, ты сегодня хорошо себя вела? — Я не отвечаю. У Йоханны большие руки — сразу видно, они готовы кого-нибудь отшлепать. Да и все равно ей неинтересно. — Давай посмотрим, что у меня для тебя в кармане.

В этот раз она принесла мне новые заколки, только вряд ли они новые: в одной запутался черный волос. Они пахнут дрянью, которую Грет заливала в туалет. Две похожи на веточки с радужными птичками в ряд. Другие — металлические бантики, красные в белую точечку.

— Как у Мышки Минни, — говорит Йоханна.

— Мышка Минни дурацкая.

— Что за манеры, Криста? — спрашивает папа, возвращаясь после мытья рук, но ладонями друг вокруг друга он крутит по-прежнему. — Скажи спасибо тете Йоханне.

— Спасибо, тетя Йоханна, — говорю я тихо-претихо. Йоханна улыбается.

— Можно просто Йоханна, Криста. Какая пара тебе больше нравится? — Я выбираю птичек. — Отлично. — Она поглядывает на папу. — Я их тебе завтра приколю.

Папа отпирает буфет и достает новую бутылку особой воды. Наливает себе стакан и выпивает залпом. Йоханна смотрит на него, потом на бутылку.

Я смеюсь.

— Папа, что за манеры?

— Прекрати, — говорит он, хмурясь, но достает второй стакан — для Йоханны. Она отпивает немножко, а потом садится в ведьмино кресло и открывает журнал. — Ты видел эту статью, Конрад?

Папа встает за спиной у Йоханны и смотрит на страницы, которые она открыла. Через миг у него делается странное лицо. Он хмурится, и губы у него исчезают, рот превращается в щель для писем.

— Зачем ты мне это показываешь?

— Тебе не интересно?

— С чего бы?

Я подкрадываюсь и заглядываю из-под папиной руки. Там картинки уродливых дам и тролля. Наверху страницы — заголовок большими буквами. Я прочитываю по слогам: «Frauen, die nicht Mutter werden drfen»[89].

— Почему тут написано, что им нельзя становиться матерями?

— Вдруг они передадут что-нибудь по наследству, — говорит Йоханна. — В смысле, ты посмотри на них. Едва ли они вообще люди. Иногда, правда, с виду не скажешь, что с ними не так…

Папа выхватывает журнал и сминает его в ком.

— Криста, иди во двор.

— Сам сказал, что я должна сидеть дома. Ты сказал…

— Делай, что велено. Сейчас же.

Уходя, я громко топаю, но потом на цыпочках возвращаюсь обратно — подслушать.

— Поразительно похоже на шантаж, — говорит папа. — Не ожидал от тебя.

— Не понимаю, о чем ты. — Йоханна делает вид, что плачет. У нее плохо получается. Затем она принимается извиняться, много-много раз. Чуть погодя папа говорит, что ничего страшного. Он берет ее за руку, в утешенье, и дает ей большой белый носовой платок со своими инициалами. Сморкается Йоханна так, будто лошадь угольщика фыркает в мешок с кормом. Мы с Лотти прячемся в цветущем кусте красной смородины — разглядеть пудреницу, которую вытащили у Йоханны из сумки. Она круглая и бледно-зеленая, с изображением дамы в старомодном платье и капоре. Я припудриваю нос Лотти и себе. Поглядевшись в зеркальце, мы стираем пудру и возвращаемся домой. Папа смотрит в стену. Йоханна улыбается.

— Хочешь сыграть в игру, Криста? — Она достает доску для «Damespiel»[90] и играет, как дура, чтоб я выиграла. С Грет было играть куда лучше. Она терпеть не могла проигрывать. Однажды, продув шесть раз подряд, она спихнула доску со стола и сделала вид, что случайно. — Чем теперь займемся? Знаешь какие-нибудь стихи, Криста?

Папе стихи Грет не нравятся, потому я мотаю головой и вместо стихов пою ей «Alle meine Entchen»[91]:

— Очень мило, — говорит она и принимается хлопать.

— Я еще не допела, дура.

— Криста! — орет папа. — Извинись немедленно. — Я делаю вид, что не слышу.

Посреди ночи приходит der Sandman. Раньше он всегда являлся с фонариком. Склонялся над моей кроватью и вынюхивал меня, а иногда щупал под покрывалом, а я притворялась, что сплю. Грет говорила, что, если крепко жмуриться, он не может своровать у тебя глаза, чтоб потом скормить их своим детушкам. Иногда я подглядываю, но открываю только один глаз, и то чуть-чуть. А наутро я знаю, что это не приснилось, потому что нахожу «Поцелуй негра» или «Шоколадный пфенниг» под щеткой для волос. Сегодня он забыл фонарик и все спотыкается и грохочет в темноте. Когда луна выбирается из-за своего облака, чтобы посмотреть, что тут происходит, Лотти шепчет мне, что это не Песочный еловек, a Boggelmann. На полу — здоровенный мешок, а сам он шумит и открывает все подряд, ищет нас, и я быстро сую палец в рот, чтоб не закричать, потому что это der Kinderfresser, ужасный Детоглот, и мешок этот — с руками и ногами или даже детишками целиком. Я прячусь под кроватью, рукой зажимаю Лотти рот. Дрожу с головы до пят — сейчас даже хуже, чем когда пряталась от Грет после того, как порвала ее нитку жемчуга и она прибежала по лестнице с колотушкой для ковров, грозя выдубить мне шкуру.

Тут включается свет, потому что пришел папа. Der Kinderfresser превращается в тень.

Я быстро вылезаю. От папы странно пахнет. Он выбрасывает все из шкафов и ящиков, запихивает мою одежду и книги, игрушки и щетку в мешок.

— Папа, что случилось?

— Одевайся. Мы едем путешествовать.

— Домой, папа?

— Нет. В другое место, за море, далеко…

— Конрад? — входит Йоханна. На ней только корсет и трусы. Блестящие, розовые. У нее вислый зад и громадные сиси, но не такие большие, как у Грет. — Что ты делаешь?

— Я больше не могу. Опостылело. Мне нужно уехать отсюда.

— Не говори ерунды, Конрад. Ты пьян. Выспись хорошенько. Утром все будет иначе. — Она пытается его обнять. — Пошли спать.

— Оставь меня в покое, уродливая корова. — Папа отпихивает ее и принимается мыть руки воздухом. — Убирайся.

У Йоханны распахивается рот.

— Так нельзя. Мы же только что…

— Я не приглашал тебя остаться.

Тут Йоханна бьет папу по лицу и говорит очень скверное слово. Она колотит его кулаками в грудь, но он ее отталкивает и, спотыкаясь, уходит из комнаты. Йоханна укладывает меня в постель.

— Спи, Криста. Папа устал. Утром все будет хорошо.

Я долго лежу без сна — а вдруг придут какие-нибудь другие бабайки. Йоханна с папой кричат друг на друга. Потом хлопает дверь. Очень тихо. Ухает сова. Кто-то из зверей в зоопарке принимается выть. Чуть погодя я слышу, как еще тише закрывается другая дверь. Я смотрю, как на меня в ответ смотрит звезда — там занавески не задернуты как следует. Если изо всех сил смотреть, не моргая, долго, кажется, что звезда падает на Землю. Грет говорила, что звезды — это глаза мертвых людей, которые наблюдают за нами.

— Funkel, funkel, kleiner Stern, — шепчу я в темноту. — Где ты, кто ты — я не знаю.

Папа обычно будит меня криком: «Я больше не буду повторять», — но сегодня слышно только звяканье чашек и блюдец, и мне понятно, что кто-то из ведьм уже принес завтрак. Я поднимаю Лотти с пола, и мы с ней видим, что это мерзкая жирная Урсель с папиным кофе и рогаликами и с ужасной манной кашей — для меня.

— О, — говорит она, глядя на мою ночнушку, — ты еще не одета? Шевелись-ка, девочка. Скоро уже фрау Швиттер придет. — Она подбирает две пустые бутылки, держит их подальше от себя, будто они могут укусить. — Разбуди-ка ты отца. Похоже, ночка у него была что надо.

Но папа не хочет просыпаться. Он не высовывается из-под одеяла, даже когда я замечаю на стуле его штаны и лезу к нему в карманы. Лотти прячет украденные пятьдесят райхспфеннигов под отклеившийся угол линолеума у моей кровати. Йоханна не идет меня причесывать. Хорошо. Я сажусь читать книжку. Дочитав сказку, я мою те части себя, на которые папа может обратить внимание, надеваю лучшее платье и новые белые носочки. Иду показать папе, какая я красивая, но он все равно не просыпается, даже когда я очень громко ору и пинаю кровать. Вытаскиваю у него из-под головы подушку, а он все равно не двигается. Мы с Лотти пробуем папин кофе, в нем много сахара, как это любит Йоханна, и съедаем один рогалик, намазанный маслом и еще посыпанный сахаром. Лотти говорит, что ее тошнит.

За папой приходит Херта, велит мне вынуть палец изо рта.

— Где твой отец? Опаздывает. У нас много дел, а без него мы начать не можем.

— Папа не хочет вставать.

— Вот как? Сейчас разберемся. — Херта упирает руки в бока. — Он там один? Хорошо. — Она шагает к его двери и барабанит в нее большими жесткими костяшками, потом заходит. Слышен странный звук, будто курица квохчет, когда ей сворачивают шею. Затем Херта выбегает вон и начинает так вопить, что по лестнице взбегают несколько мужчин.

— Что стряслось? — спрашивает один, улыбаясь во все лицо. Я его раньше видела. У него оранжевые волосы и много веснушек. Голос у него, как будто горят еловые шишки. — Паука увидала?

— Там. — Херта хватает ртом воздух, держится за шею рукой и тыкает в дверь: — Удавлен.

— Папу укусил паук? — Грет говорила, что некоторые пауки прячутся под сиденьями в туалетах и, если засиделся, кусают за попу. — Что случилось с папой? — Никто не отвечает. — Что такое «удавлен»? — В папину комнату набиваются еще люди, но который с оранжевыми волосами смотрит с порога. Лицо у него делается серьезное. Он кладет руки Херте на плечи:

— Давно?

— Холодный, — говорит она, потирая руками горло. — Он холодный. Окоченелый.

— Значит, ночью. Кто-то из этих вырвался и пришел искать доктора.

Херта качает головой.

— Даже если б вырвались, откуда им знать, где именно его искать?

— Звериное чутье. Ты же знаешь, какие они.

— Но это ж силу надо иметь, чтоб… — Херта роется в карманах, достает сигарету, оранжевый ее поджигает. У нее трясутся руки. После нескольких пыхов она говорит: — Может, ты и прав, Мецгер[93]. Да, судя по всему, это и произошло.

Я стою у стены в папиной комнате. Он все никак не просыпается, хотя все тут очень шумят и всё кругом осматривают — под кроватью, в шкафу, за комодом. Один проверяет окно: открывает его, закрывает, открывает, закрывает. Потом несколько человек идут ко мне в комнату. Я иду следом и вижу, как они находят мешок, набитый одеждой и игрушками. Херта на него пялится.

— Йоханна права. Он и впрямь собирался сбежать.

Высокий тощий мужчина уходит и возвращается с дядей Храбеном, тот улыбается и злится одновременно. Он заходит к папе в комнату и выкрикивает много очень скверных слов. Все остальные мужчины уходят — кроме Мецгера со странными оранжевыми волосами, он стоит в дверях. Когда дядя Храбен выходит оттуда и берет меня на руки, я начинаю плакать.

— Почему папа не просыпается?

— Не беспокойся, mein kleines Madehen. О тебе дядя Храбен позаботится. — Он приглаживает мне волосы. — Вот что, слушай внимательно. Видать, кто-то из служанок принес завтрак. Кто-нибудь еще тут был? Ты видела кого-нибудь незнакомого?

— Только der Kinderfresser.

— Детоглота? — Улыбка у дяди Храбена делается еще шире. — Нет-нет, Криста, в смысле настоящих людей, вчера после чая или перед завтраком сегодня утром кто-нибудь приходил?

— Сначала пришла Йоханна, — говорю я сердито, — а потом der Kinderfresser. Я думала, что это Песочный человек, но это не он, потому что у него был большой мешок. Ну и Песочный человек всегда оставляет мне сладости, а этот ничего не оставил. А потом Йоханна с папой кричали друг на друга.

Дядя Храбен хмурится.

— Йоханна была здесь прошлой ночью?

— Да. — Я пытаюсь вырваться и спуститься на пол. — Пустите. Хочу к папе.

— Нет, ее здесь не было, — говорит Херта, странно поглядывая на дядю Храбена. — Йоханна была у меня. Она очень расстраивалась из-за… чего-то. Мы полночи проговорили.

— Это неправда. — Дядя Храбен наконец ставит меня на пол, и я топаю. — Она была здесь, со мной и с папой.

— Ты меня врушкой зовешь? — Херта щурится и зло смотрит на меня. Она меня не пугает, но я на всякий случай прячусь за дядю Храбена. Он лезет в карман и потихоньку передает мне лакричное колечко.

— Йоханна играла со мной в шашки и расчесывала мне волосы. А потом сняла платье. Она пришла ко мне в комнату в одном корсете и в трусах. Я видела ее сиси.

Мецгер издает странный звук и делает вид, будто кашляет. Дядя Храбен закрывает рот рукой. Херта хмурится на них обоих.

— Этой дурочке все приснилось.

— А вот и нет. — Я достаю пудреницу из тайного места под подушкой и оставляю там лакричное колечко — на потом. — Смотрите — Йоханна потеряла.

Херта пожимает плечами.

— Да, это ее, но она могла ее здесь забыть когда угодно.

— Вчера, — упираюсь я и сую палец в рот.

— Ты же знаешь, что бывает с детьми, которые так делают, — говорит Херта и тащит мой палец изо рта двумя пальцами, зажав его, как ножницами.

Вваливается ведьма Швиттер, опираясь на свою волшебную палку, чтобы все думали, будто это клюка. Она видит меня, и глаза у нее делаются круглые.

— Криста? — Она оглядывает остальных. — Вы что себе думаете? Где вообще приличия? Ребенку здесь точно быть не положено. Пойдем, Криста, спустимся в кухню. Может, найдем тебе что-нибудь славное поесть.

Вверх по лестнице взбегает Урсель. Лицо у нее ярко-красное. Ей так жарко и она так запыхалась, что у нее прямо усики из капелек пота.

— Это правда? Внизу говорят, кто-то его удавил. Я поднималась меньше часа назад. Если б я знала… — Урсель содрогается. — Он правда мертвый?

Я вдруг пугаюсь. Беру Лотти и прижимаю к себе, сильно-сильно.

— Кто мертвый? — Все оборачиваются и смотрят на меня. — Кто мертвый? — кричу я.

— Произошел несчастный случай, Криста, — говорит ведьма Швиттер и тянет меня своей лапой прочь из комнаты. Я с ней дерусь. Ей приходится отцепиться, потому что тут нужны две руки, а в другой у нее палка. Я ныряю под рукой у Мецгера и бегу обратно к папе в комнату.

Папа все еще на кровати. Кто-то натянул ему одеяло на голову, и на нем нет одежды. Он выглядит странно, как большая кукла, только у кукол спереди не бывает волос. Он спит с широко открытыми глазами, а на шее у него — здоровенные багровые пятна.

— Забор был высокий, как дом, — говорит Грет, растирая масло в муке, — и толстый, как эта комната в длину. Летом его весь оплетали темно-красные розы. И так был прекрасен их аромат, что чувствовался за пять миль. Он то и привлек Принца ко дворцу Спящей Красавицы. — Она вываливает тесто на доску. — Подай мне скалку, Криста. — Пум. Пум. Ком поделен надвое, половинки раскатаны кругами. Грет кладет тот, что покрупнее, в блюдо. А я пока выбираю камешки из сушеной чечевицы.

— А какой это будет пирог?

— С котятами и Рапунцелью. В хозяйстве все сгодится: кошка соседская родила деток, а повар утопил их в ведре. Ты сказку слушать хочешь или нет?

— Не буду есть пирог с котятами.

— Тогда не получишь пудинга.

— Ну и пусть. Что принц дальше делал?

— Так вот, под цветами у роз были острые шипы — здоровенные, как твой мизинчик, и кривые, как ятаган у злого турка, и потому достал принц свой меч и принялся рубить стебли. — Грет рассекает воздух ножом для масла. — Рубит он стебли, а шипы колют его в ответ, покуда на земле не стало по колено красных лепестков и алой крови. На это ушла у него неделя, а то и больше, но он наконец прорубил дыру — довольно, чтобы внутрь пробраться. И вот дворец, все еще заколдованный, и все в нем спят: повара, служанки, лошади, гончие. Всюду пыль. Schmutzf[94] — Она хлопает по стене мухобойкой, подбирает полумертвую мясную муху за крылышко и несет к открытому окну. — Даже навозные мухи.

— А что же Спящая Красавица?

— Она тоже спала. — Грет зевает. — Она спала долго-долго.

Мне так не терпится, что не могу ноги держать спокойно.

— Дальше, дальше.

— Может, потом. Я слишком устала. Кроме того, еще столько котят нужно нарубить, глаза у них повыковыривать.

Я смотрю в таз.

— Это не котята. Это голуби, которых ты купила на рынке.

— Уверена? — Грет смеется и тыкает в окровавленные тушки. — Слушай. Слышишь? — Она прикрывает рот ладонью. — Мяу-мяу-мя-а-а-ау.

— Глупости какие. Это ты мяукаешь. И вообще, я знаю, чем все закончится. Принц целует Спящую Красавицу, и она просыпается…

Меня кто-то трясет. Потом мне по лицу бьют рукой, сначала слева, потом справа. Я смаргиваю — надо мной стоит Урсель.

— Прекрати.

Дядя Храбен хватает ее за запястье.

— Это еще зачем? Оставьте несчастного ребенка в покое.

— Что, пусть стоит тут еще пять минут с разинутым ртом и пялится в никуда? У нее какой-то припадок. Не смотрите на меня так — кто-то должен был что-то предпринять.

Ведьма Швиттер обнимает меня костлявой ведьминской рукой.

— Пойдем, Криста, пора нам спуститься.

— Нет! Нет! Подождите. — Я бросаюсь на папу, целую его. Он странного цвета, а щека у него такая, будто он только что вошел с улицы снежным зимним вечером. Глаза смотрят прямо на меня, но он не просыпается, и я все целую и целую его, пока дядя Храбен меня не оттаскивает. Затем ведьма Швиттер склоняется к папе и закрывает ему глаза, а я помню, как он это делал маме, после того как пооткрывал окна. Все расступаются, потому что явилась Йоханна, и лицо у нее ужасного серого цвета, как лужа, а под глазами темные круги.

— Конрад? Мне сказали, кто-то… — Она касается его запястья.

— Это просто заклинание, — говорю я ей. — Вам надо его поцеловать, и он проснется.

— Он умер, Криста, — говорит она плоским голосом. — Нет его.

— Нет, есть. — Я топаю и принимаюсь пинать дальний конец кровати. — Папа! Папа! Проснись.

— Невелика потеря, как выясняется, — говорит Мецгер, перекрикивая меня и пожимая плечами.

— Тш-ш-ш! — Ведьма Швиттер делается очень злая и кивает в мою сторону. — И так все плохо, и без… — Она пытается притянуть меня к себе, но я не даюсь.

— Слабонервный засранец собирался свалить, бросить важнейший исследовательский проект, который мог помочь тысячам героев. Более того, это оскорбление…

— Убью того, кто это сделал, голыми руками, — говорит Йоханна, глядя прямо на него. — Втопчу в землю.

Мецгер выставляет вперед подбородок.

— На меня только не смотри. Я не лазаю в потемках по спальням. Я бы его к стенке поставил да расстрелял.

— Это кто-то из них, — говорит дядя Храбен. — Должно быть, вырвались и нашли дорогу сюда.

— Не говори ерунды, — отвечает Йоханна, злобно глядя на него. — Как эти твари могли сбежать? Чертова стена вдвое выше тебя, да еще и с колючей проволокой по верху, под напряжением.

Я щиплю папу за пальцы ног под покрывалом. Пинаю кровать еще сильнее, и Йоханне приходится кричать, чтобы дядя Храбен ее расслышал. Он продолжает говорить, будто не разобрал:

— Я уже отдал приказ о дополнительной поверке…

— Быстро же ты. — Йоханна прищуривается. — И когда только успел?

— Чуть ранее. — Дядя Храбен и Йоханна пристально смотрят друг на друга. — Лучше уж так. — Она открывает рот сказать еще что-то, но он вскидывает руку, и она словно передумывает. — Они сейчас сверяют номера. Нужно показать пример — двести за одного. Чтоб свинье-убийце неповадно было. — Он оглядывается по сторонам. — Это наше внутреннее дело. Фрау Швиттер, мы можем поручить вам проделать все необходимое?

— Я его приготовлю, если вы про это. А малышке понадобится что-нибудь черное из одежды. — Она кладет руку мне на плечо.

— Не буду я в черном. — Не хочу, чтобы из меня делали ведьму.

— Спета твоя песенка про «не хочу» и «не буду», — объявляет Урсель, а у самой лицо довольное. — Никто с тобой тут нянькаться больше не станет. Девочки в приютах делают, что им велят, без разговоров. И растут быстро.

— Да что ж такое, Урсель, — говорит ведьма, — зачем же так черство. У нее только что отец умер.

— Папа не мертвый.

— Мертвее некуда, — говорит Урсель. — И незачем притворяться, что нет.

— Тупая жирная ведьма. — Она вскидывает руку, а я пячусь. — Мой папа не умер. — И тут Лотти спрашивает, что мы будем делать, если папа теперь мертвый. Кто за нами присмотрит? Я трясу ее. Она опять спрашивает, и я дергаю ее за волосы. — Он не умер. — Лотти спорит со мной. Говорит, что папа любит маму сильнее, чем меня, и ушел ее искать. — Папа не умер! — кричу я. — Не умер, не умер. — Лотти все говорит мне, что папа умер и мы с ней теперь совсем одни. Она все никак не замолчит, даже после того, как я беру ее за ноги и бью о стену, и кричу, чтобы перекрыть ее голос, и кричу, пока все в комнате, кроме нас с Лотти, не зажимают руками уши. Дядя Храбен склоняется ко мне, говорит что-то. Я царапаю ему лицо. Бегаю по комнате, плююсь и выкрикиваю очень скверные слова. Лотти права: теперь все ушли — мама, папа, Грет — и остались только эти противные люди. Я стукаю ведьму Швиттер и пинаю Мецгера по ногам. Херта пытается скрутить мне руки за спину. Урсель хватает меня за волосы и снова бьет по лицу. Я кусаю ее за руку и сплевываю кровь.

Ведьма возносит свою волшебную палку и трогает меня ею.

Все вдруг стихает. Я дрожу с головы до пят. Как будто не схватившееся бланманже.

— Хватит, — говорит она и выталкивает меня в другую комнату. — Сядь. Если хочешь поговорить или поплакать, лучше потише. Урсель принесет тебе теплого молока с медом. Надо выпить все до капли. Потом можешь немного поспать.

— Хлопотно с ней, — произносит кто-то. Мецгер. Я слышу его трескучий голос. — И все же… — Тут он смеется. — Рискну предположить, что кому-то может понравиться ее усмирять, когда время придет.

Дядя Храбен тоже смеется:

— О да.

— Свихнутый ребенок. Ненормальная. Никогда не впишется в приличное общество. Ее надо изолировать.

По-моему, это Херта, но ведьма Швиттер достала расческу и делает вид, что прибирает мне волосы, а на самом деле кладет на меня сонное заклятье. Проснувшись, вижу, что уже темнеет, а я не у себя в постели. На окнах зеленые занавески, пахнет мастикой. Напротив меня висит большой крест, а к нему прибит Иисус. У его ног — статуэтка Девы Марии, вся в синем, рядом коробка со свечами. Я лежу под покрывалом, в своей одежде, Лотти — под боком. Отталкиваю ее от себя.

Где-то рядом разговаривают люди. Я узнаю голос ведьмы Швиттер и дяди Храбена, а еще там есть другой, низкий мужчина, он рычит медведем, и дама — она обгрызает свои фразы до маленьких кусочков и выплевывает их в неправильном порядке. Я выбираюсь на лестничную площадку и смотрю вниз, но там темно, и я никого не вижу. Слова ползут червяками из темноты, как черти в жутком сне.

— Невозможно, — говорит рыкливый мужчина. — Совершенно невозможно. Поведение, которое мне описали, указывает на некоторое умственное отклонение, близкое к мании. Требуется психиатрическое вмешательство.

— Она свихнутая, в смысле. Я так и думала. — Это мерзкий голос Урсель.

Рыкливый мужчина откашливается.

— Я считаю, она подходящий субъект для шоковой терапии — в Эрлангене[95] уже проведена кое-какая интересная работа, но, разумеется, это не мое поле экспертизы. Этого ребенка в любом случае, похоже, стоит держать изолированно, а у нас попросту нет соответствующих заведений.

— Недостаток дисциплины. Раздражительность. Другие девочки. Нет.

— Она пережила ужасное потрясение, — говорит ведьма Швиттер. — Это, несомненно, нужно учесть.

— Это не просто естественное расстройство из-за смерти ее отца, — вставляет дядя Храбен. — Тут все серьезнее. Со слов Йоханны — Aufseherin[96] Лангефельд, — ребенок застал мать за актом самоубийства.

Урсель хмыкает:

— Так у них вся семейка с приветом.

— Фрау Рихтер, прошу вас. — Дядя Храбен почти кричит. — Разумеется, как сказала фрау Швиттер, необходимо оговориться, что…

— Да-да, не следует сбрасывать со счетов воздействие горя…

— Никакой дисциплины. Чудовищно. Научить рано. Необходимо.

— Однако, насколько я понимаю, Криста регулярно демонстрирует антиобщественное поведение, и мне жаль, что в приюте ей не место.

— Куда же тогда? — спрашивает ведьма.

Долгая тишина, а потом кто-то отодвигает стул.

— Отведите ее к остальным нежелательным, — говорит Урсель.

— Ну нет. — Ведьма Швиттер, кажется, в ужасе. — Она же совсем маленькая. И еще такая хорошенькая в придачу. Неужели некому ее взять к себе?

За моей спиной Лотти вопит, что мы никому не нужны. Придется нам жить в лесу и питаться ягодами, а одежду делать из листьев. А когда пойдет снег, мы спрячемся в берлогу, как медведи.

— Погодите минутку, — говорит дядя Храбен. — Может, я мог бы стать опекуном ребенку или…

— Приличия не позволят. — Какой-то новый голос, высокий, ясный: не могу определить, женский или мужской. — В особенности если учесть вопрос крови. Похоже, прабабушка девочки была… Untermensch[97].

— Она была принцесса, — кричу я, хватаю вазу и швыряю через перила. — А вы все dumme Schweinhunde[98]. Я вас ненавижу.

Бегу обратно в комнату за Лотти и крепко прижимаю ее к себе. Это она придумала — зажечь свечи и подпалить занавески.

Семь

Проснувшись после очередной беспокойной ночи, Йозеф подумал, что бродит по дремучему темному лесу из сказок и куда б ни шел — лишь блуждает впустую. Или почти впустую… Образы, явленные в неупорядоченном повествовании, содержали материалы, совершенно не подходящие для детских сказок на ночь. Во снах он извивался в роскошной зелени или же, опутанный складками бархата цвета плоти, всем телом пылко выражал все тайные желания, о каких ни за что не скажешь вслух. Матильда не раз и не два отвергала его. Лили — нет, и они лежали вместе среди благоуханных весенних цветов на лесной поляне.

Холодная колбаска и тепловатый кофе поутру умерили его воспоминания. Ненадолго он обратился мыслями к другим обитателям своих сновидений: его пятеро детей проходили мимо сцены его разврата, иногда в виде малышей, иногда — уже взрослыми людьми, задерживаясь поглазеть, лишь когда возникали в образе подростков; коллеги — то приближаясь, то удаляясь, поджав губы, отводя глаза; его отец — иудейские черты его невероятно преувеличены, он трясет осуждающим перстом, в третий раз в жизни Йозефа угрожает выпороть его; Gromutter[99], потрясающая державной деревянной поварешкой; а еще — белая тень, источающая меланхолию, возможно — его мать. А Лили? Даже в полной самозабвенности Лили смотрела им всем в глаза и продолжала улыбаться. Йозеф цеплялся за ее бесстыдство, как утопающий за соломинку, через которую, как ему казалось, даже погружаясь с головой под воду, в самый черный ил, он мог бы дышать. А теперь уныло размышлял о персонажах мидрашей: о mazakim, ночных демонах, о суккубах — прекрасноликих всех без исключения…

Йозеф резко одернул себя. Мысли, недостойные современного образованного человека, ученого, новатора. Отбросив утехи ночных фантазий, он вернул себя к размышлениям о медицинском состоянии пациентки. Молчание Лили, ее неохотные ответы на вопросы — если не считать бессмыслицы или обрывков доморощенной философии — в сочетании с недостатком знания о ней, за вычетом немногочисленных фактов, связанных с ее обнаружением, изначально бросали ему захватывающий вызов. Теперь же, из-за неспособности двинуться в излечении дальше, он мерил шагами комнату и дергал себя за бороду. С любой болезнью — как и с преступлением, а тут одно, возможно, последовало за другим — требовались некое исключение и дедукция. Йозеф улыбнулся. В этом он не слишком отличался от знаменитого сыщика, придуманного Конаном Дойлом, которым так увлекалась Матильда. Улыбка умерла у него на губах. О жене он думать не станет. Тем не менее даже Шерлоку Холмсу требовались какие-никакие улики, чтобы основывать на них свои рассуждения. А тут — ничего, если не считать следов нападения и отсылок к чудовищу-мужчине, вероятно — воображаемому и уж точно преувеличенному, ибо как может сохраниться очарование, подобное ее, окажись оно в тенетах зла? Но Лили не просто с неба свалилась. Разумеется, если она из привилегированных слоев, ее могли держать дома и тем скрывать ее истерию от мира. Некоторые факторы натолкнули его на мысль, что последнее маловероятно, если только она не чья-нибудь юная злосчастная жена. И все же, жила ль она прежде в роскошном особняке или в скромной квартире, упрятана была в монастырь или в тюрьму — да пусть даже заточена в этом проклятом клубе, — кто-то в Вене должен хоть что-то знать.

— Etws Neues kann man nur finden, wenn nab das Alte kennt, — пробормотал Йозеф. Нечто новое можно обнаружить, если знаешь хоть что-то из старого. Да, верно. Беньямин мог бы удвоить усилия, продолжить служить своему хозяину глазами и ушами и обнаружить это старое. Йозеф все еще не желал выходить в свет, а еще более не хотел разбираться почему, попросту говоря себе, что возникнет слишком много вопросов, отчего он вернулся из столь долгожданного отпуска один; слишком много будет многозначительных взглядов. Он осмотрел стол и завтрак на нем с отвращением и подумал, не удастся ли ему замаскироваться так, чтобы проскользнуть, глаза долу, в кафе «Музей». Вряд ли, поскольку часть удовольствия от времяпрепровождения в новом заведении Адольфа Лоза[100] — в открытую разглядывать чистый яркий интерьер и внешнее убранство кафе: почти эстетическое отрицание всего, если сравнивать с живописными соседними зданиями Сецессиона, — а заодно и предвкушение компании лучших венских художников и интеллектуалов. Йозеф воткнул нож в колбаску и угрюмо предался домашнему завтраку.

Когда несварение несколько успокоилось, он отправился искать Лили, но обнаружил только Гудрун, перебирающую горы старых газет, — она клеила вырезки в массивный альбом, последний том из нескольких. Это развлечение занимало ее, сколько он ее помнил, а ее эклектичные вкусы уже стали тихим семейным анекдотом. Страницы, вырезанные из старых рассказов в картинках, боролись за место с религиозными текстами, с Partezettel — ничто не может сравниться в очаровании с полными обожания некрологами ненавидимых усопших, — а также с кричаще оформленными пакетиками из-под семян, кои перемежались фигурно вырезанными херувимами, букетиками цветов и девизами, сентиментальными девочками в обнимку со спаниелями или мальчиками с волчками или обручами. Обретались тут и многие рисунки детей Йозефа — столь невинно точные: вот уютно располневшая Матильда; его бывший протеже, Зигмунд Фрейд, едва различимый в сигарном дыму, а вот и бедный Grovater[101], мучительно похожий на крокетные воротца. Нашелся даже рисунок его самого: они идут с добрым другом Эрнстом Махом[102], своими выдающимися бородами вперед, и машут руками, обсуждая какой-то путаный философский вопрос связи равновесия в обществе в целом и у отдельных индивидов, по их независимым открытиям, на примере жидкости в сообщающихся сосудах. Йозеф хорошо помнил тот вечер. И Дора, несомненно, тоже — она подошла слишком близко к рою свирепых пчел. Бедная девочка, хотя следом за одной пыткой подоспела вторая: ядовитые жала извлекали несколько часов, и лишь после этого отравление прекратилось; Дора терпела до последнего — не издала за все время ни звука.

Йозеф вытянул шею посмотреть на разворот альбома: реклама — какая-то хваленая безделица для полировки мебели, на вырезке две опрятные служанки натирали лицо сияющей полной луне — почти заслоняла собой листовку, приглашающую на пятую выставку «Венского Сецессиона». Напротив располагалась вырезка с историей про Макса и Морица в картинках, творенье Вильгельма Буша[103], чей интеллект, по мнению Йозефа, жестоко недооценивали, хотя его остроты быстро становились пословицами. Ах эта мудрость придворного шута. «Vater warden ist nicht schwer, Vater sein dagegen sehr, — язвил Буш. — Чтоб стать отцом, не надо быть молодцом, а вот быть им — трудности налицо».

Все это, впрочем, принесло Йозефу некоторое облегчение, поскольку главный интерес Гудрун заключался в собирании жутких сообщений в прессе, мерзких слухов о Люгеровых войсках «амазонок» — так называемом гареме его сторонниц, об интригах, двоеженствах, скандалах, убийствах, грубых ограблениях, изнасилованиях, драках и поножовщинах в деталях столь зверских, что Матильда некогда запретила детям листать этот альбом.

— Вы, как я погляжу, по-прежнему следите за барометром, — сказал он с улыбкой.

Гудрун перестала тасовать свои находки и глянула на Йозефа.

— Можете смеяться, герр доктор, но эти страницы — богатый источник данных о температуре в Вене. И она бурлит, скажу я вам. Вскипает. Небеса всем нам в помощь, чтоб не закипело по полной.

— И впрямь, — сказал Йозеф, сменив улыбку на нечто похожее, он надеялся, на выражение серьезнейшего интереса. Гудрун перелистнула несколько страниц назад.

Страницы: «« « 23456789 » ... »»