Ангелы-хранители Кунц Дин

Обернувшись, он увидел, что Нора стоит возле мисок Эйнштейна. Миска для воды оказалась пустой, а вот миска для еды была наполовину полной.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы Эйнштейн оставлял хоть крошку?

– Никогда. – Нахмурившись, Трэвис вытер руки посудным полотенцем. – Последние несколько дней… мне показалось, он простудился или что-то вроде того. Но он утверждает, что чувствует себя хорошо. А сегодня он вообще не чихал и не кашлял.

Они прошли в гостиную, где Эйнштейн читал с помощью приспособления для переворачивания страниц роман Анны Сьюэлл «Черный красавчик».

Они опустились рядом с Эйнштейном на колени.

– Эйнштейн, тебе что, нездоровится? – спросила Нора.

Ретривер пролаял один раз: нет.

– Ты уверен?

Эйнштейн вильнул хвостом: да.

– Ты не доел обед, – сказал Трэвис.

Пес демонстративно зевнул.

– Ты, наверное, хочешь сказать, что немного устал? – спросила Нора.

Да.

– Если тебе будет нездоровиться, мохнатая морда, ты ведь сразу нам об этом сообщишь?

Да.

Нора, настоявшая на том, чтобы осмотреть глаза, пасть и уши Эйнштейна на предмет видимых признаков инфекции, в конце концов сказала:

– Ничего. На вид он вполне здоровый. Полагаю, даже Суперпес время от времени может уставать.

Неожиданно поднялся пронизывающий ветер. Ветер безжалостно хлестал по воде, взбивая пенные волны.

Гаррисон Дилворт, весь в мурашках от холода, достиг наземной части северного скоса волнолома. Было приятно наконец почувствовать под ногами не острые камни, а песчаный берег. Гаррисон не сомневался, что разбил в кровь и поранил обе ноги: они горели огнем, а на левую к тому же было больно наступать.

Он старался держаться поближе к воде, подальше от раскинувшегося за пляжем парка. В парке, с освещенными фонарями дорожками и эффектной подсветкой пальм, его, Гаррисона, будет легче заметить с улицы. Впрочем, он не думал, что его будут искать, так как трюк явно сработал. И все же, пожалуй, не стоит привлекать к себе внимание.

Ветер срывал клочья пены с накатывающих на берег волн, швыряя ее в лицо Гаррисону, и ему казалось, будто он продирается сквозь липкую паутину. Пена разъедала глаза, которые только-только перестали слезиться после рискованного заплыва. Гаррисону пришлось отойти подальше от линии прибоя, поднявшись туда, где песок сменялся травой, но не было освещения.

На темном пляже отдыхали молодые люди, утеплившиеся для защиты от ночной прохлады: обжимающиеся парочки на одеялах; компании ребят, покуривающих травку под музыку. Восемь-десять мальчишек сгрудились вокруг двух мощных внедорожников, которым днем был запрещен въезд на пляж, да и ночью, скорее всего, тоже. Парни пили пиво возле вырытой в песке ямы, чтобы оперативно закопать бутылки при появлении копа; они трепались о девчонках, отпуская сальные шуточки. Когда Гаррисон проходил мимо, парни едва удостоили его взглядом. Для Калифорнии фанаты здоровой еды и здорового образа жизни такое же типичное явление, как для Нью-Йорка – уличные грабители-наркоманы, и если старик хочет искупаться в холодной воде, а потом пробежаться в темноте по пляжу, то привлечет к себе не больше внимания, чем священник в церкви.

Двинувшись на север, Гаррисон обшарил глазами парк в поисках таксофона. По идее, они должны стоять парами, хорошо освещенные, на бетонных площадках возле пешеходных дорожек или хотя бы возле одного из общественных туалетов.

Гаррисон уже начал впадать в отчаяние, пребывая в уверенности, что наверняка прошел мимо телефонной будки, но его подвели старые глаза, потерявшие остроту зрения. Но тут наконец Гаррисон увидел то, что искал: два ярко освещенных таксофона с похожими на крылья звукопоглощающими экранами. Таксофоны находились в ста футах от пляжа, между полоской песка и тянущейся вдоль одной стороны парка улицей.

Повернувшись спиной к разбушевавшемуся морю, Гаррисон замедлил шаг, чтобы отдышаться, и пошел по траве под сенью качающихся на ветру ветвей трех королевских пальм. Когда до таксофонов оставалось не больше сорока футов, Гаррисон вдруг увидел шедший на большой скорости седан. Скрипнув шинами, автомобиль резко затормозил и припарковался на обочине неподалеку от таксофонов. Гаррисон не знал, кто находится в том автомобиле, но в любом случае не хотел рисковать. Он поспешно шмыгнул под укрытие гигантской пальмы с раздвоенным стволом, к счастью не имевшей декоративной подсветки. Через щель между стволами Гаррисон мог видеть таксофоны и дорожку, ведущую к обочине, где припарковался седан.

Из седана выскочили двое мужчин. Один рванул на север вдоль периметра парка, крутя головой и явно что-то высматривая.

Другой побежал по дорожке прямо вглубь парка. Когда мужчина поравнялся с освещенной площадкой, где были установлены таксофоны, Гаррисон узнал этого человека и пришел в ужас.

Лемюэль Джонсон!

Спрятавшись за раздвоенными стволами пальмы, Гаррисон опустил руки по швам и плотно сдвинул ноги. Пальма, несомненно, была отличным укрытием, однако Гаррисону хотелось съежиться, сделавшись как можно меньше.

Джонсон подошел к первому таксофону, поднял трубку и попытался вырвать монетоприемник, снабженный гибким металлическим тросом. Джонсон пару раз с силой дернул за трос, но безрезультатно. Тогда, костеря на чем свет стоит неподатливость автомата, Джонсон оторвал трубку и зашвырнул ее в гущу деревьев. После чего испортил и второй таксофон.

И когда Джонсон, отвернувшись от таксофонов, направился прямиком к раздвоенной пальме, Гаррисон решил, что все пропало и его обнаружили. Однако Джонсон остановился, сделав буквально несколько шагов, и принялся обозревать выходящий на пляж участок парка и побережье, к счастью не задержавшись взглядом на пальме, за которой прятался Гаррисон.

– Чтоб тебе пусто было, чокнутый старый ублюдок! – воскликнул Джонсон и поспешил к автомобилю.

Скрючившийся за пальмой Гаррисон довольно ухмыльнулся, прекрасно понимая, кого имел в виду агент Джонсон. И старый адвокат вдруг понял, что ему плевать на бушующие за спиной волны.

Чокнутый старый ублюдок или престарелый Джеймс Бонд, теперь твой ход! Так или иначе, но он по-прежнему был человеком, с которым приходится считаться.

В подвале телефонной компании, где располагался коммутатор, агенты Рик Олбьер и Денни Джонс приглядывали за электронными подслушивающими устройствами АНБ, отслеживающими разговоры по домашней и офисной телефонной линии Дилворта. Работа была на редкость скучной, и они коротали время за картами: играли в пинокль и джин-рамми, что было не слишком увлекательно, однако идея играть вдвоем в покер тоже не слишком вдохновляла.

Когда в четырнадцать минут девятого на домашний номер телефона Дилворта поступил телефонный звонок, Олбьер и Джонс оживились гораздо сильнее, чем того требовала ситуация, поскольку жаждали хоть какого-то действия. Олбьер уронил карты на пол, а Джонс швырнул свои на стол, и оба потянулись за наушниками так поспешно, словно шла Вторая мировая война и им предстояло подслушать сверхсекретный разговор Гитлера с Герингом.

Их оборудование было настроено так, чтобы установить соединение и включить тоновое устройство определения номера, если Дилворт не ответит на шестой звонок. Но, зная, что адвоката нет дома и никто не подойдет к телефону, Олбьер скорректировал программу и подключился сам уже после второго звонка.

На экране компьютера появились зеленые буквы: ИДЕТ ОПРЕДЕЛЕНИЕ НОМЕРА.

Человек на другом конце телефонной линии сказал:

– Алло?

– Алло, – ответил Джонс в микрофон головной гарнитуры.

На экране появился номер телефона звонившего и его местный адрес в Санта-Барбаре. Система работала аналогично полицейскому компьютеру экстренной службы «911», обеспечивая мгновенную идентификацию звонившего. Однако сейчас над адресом на экране появилась не фамилия отдельного человека, а название компании: ЗАКАЗЫ ПО ТЕЛЕФОНУ, ИНК.

Между тем звонивший сказал, обращаясь к Денни Джонсу:

– Сэр, я имею удовольствие сообщить вам, что вас выбрали для бесплатного получения фотографии восемь на десять и десяти карманных снимков любых…

– Кто это говорит? – спросил Джонс.

Тем временем компьютер уже проверял базы данных адресов Санта-Барбары для установления личности звонившего.

Голос по телефону сказал:

– Ну, я звоню по поручению фотостудии Олана Миллса, где высочайшее качество…

– Погодите секундочку, – отозвался Джонс.

Компьютер идентифицировал телефон абонента: Дилворту звонил рекламный агент, только и всего.

– Мне ничего не нужно! – резко ответил Джонс и прервал связь.

– Твою мать! – сказал Олбьер.

– Пинокль? – спросил Джонс.

В помощь шести работавшим в гавани агентам Лем вызвал еще четверых из временной штаб-квартиры в здании суда.

Лем расставил пятерых агентов на расстоянии нескольких сотен ярдов друг от друга по периметру граничившего с океаном парка. Их задачей было вести наблюдение за широкой улицей, отделявшей парк от деловой части города, где было полно мотелей, а также ресторанов, молочных кафе, сувенирных магазинов и других торговых точек. И конечно, везде имелись телефоны, а в холле некоторых мотелей – таксофоны; воспользовавшись каждым из этих телефонов, Дилворт мог предупредить Трэвиса и Нору Корнелл. В субботу вечером, в столь поздний час, одни магазины уже были закрыты, а другие – и, естественно, все рестораны – работали. Итак, Дилворту категорически нельзя позволить перейти улицу.

Ветер с моря крепчал и пробирал все сильнее. Агенты стояли, засунув руки в карманы курток, низко опустив головы, дрожа от холода.

Ветви пальм раскачивались под неистовыми порывами. Птицы на ветвях деревьев оглашали воздух тревожными криками и снова затихали.

Лем отправил еще одного агента в юго-западный конец парка, около основания волнолома, отделявшего общественный пляж от гавани. Задача агента состояла в том, чтобы помешать Дилворту вернуться на мол, подняться на него, а затем, проскользнув через гавань, добраться до таксофонов в другой части города.

Седьмой агент отвечал за север-западный угол парка, у береговой линии, чтобы следить за тем, чтобы Дилворт не пробрался на север: на частные пляжи и в жилые районы, где он мог уговорить кого-нибудь позволить ему воспользоваться телефоном.

Лем, Клифф и Хэнк остались прочесывать парк и прилегающий к нему пляж. Конечно, Лем знал, что у него слишком мало агентов для этой работы, но эти десять человек плюс Олбьер и Джонс на коммутаторе были единственными людьми, которые имелись в данный момент в его распоряжении. Лем не видел смысла запрашивать подмогу в лос-анджелесском офисе: к тому времени, как они прибудут сюда, Дилворт или будет обнаружен, или уже успеет позвонить Корнеллам.

Внедорожник без верха, оснащенный защитной металлической дугой, имел два ковшеобразных сиденья, за которыми находился четырехфутовый грузовой отсек, в случае необходимости способный вместить дополнительных пассажиров или внушительное количество снаряжения.

Гаррисон лежал под одеялом ничком на полу грузового отсека. Двое подростков сидели на передних сиденьях, еще двое находились в грузовом отсеке, растянувшись на спине у Гаррисона, словно на груде одеял. Мальчишки старались перенести основную тяжесть тела со спины адвоката, но он все равно чувствовал себя так, будто его придавило каменной плитой.

Мотор гудел, словно растревоженный улей, издавая резкое пронзительное жужжание. Шум этот оглушал Гаррисона, поскольку его правое ухо было прижато к днищу машины, через которое ему, усиливаясь, передавалась вибрация.

К счастью, мягкий песок обеспечивал внедорожнику относительно плавный ход.

Внезапно автомобиль сбросил скорость, двигатель перестал тарахтеть.

– Блин! – шепнул один из парней Гаррисону. – Там впереди мужик с фонарем. Приказывает нам остановиться.

Внедорожник затормозил, и сквозь затухающий шепот двигателя Гаррисон услышал:

– Куда это вы, ребята, направляетесь?

– Вдоль побережья.

– Там частная собственность. А кто разрешил вам туда ехать?

– Мы там живем, – ответил Томми, водитель.

– Ой ли?

– А разве мы не похожи на банду испорченных богатых детишек? – нашелся один из парней.

– А чем вы тут занимались? – насторожился остановивший их человек.

– Катались по берегу и вообще зависали. Но стало слишком холодно.

– Небось выпивали?

«Вот болван, – подумал Гаррисон. – Ты ведь говоришь с подростками. Бедняги страдают от гормонального взрыва. Что будет заставлять их в ближайшие несколько лет бунтовать против любой власти. Лично я снискал их сочувствие, так как спасаюсь от копов. И они сразу приняли мою сторону, даже не зная, что я натворил. Если хочешь, чтобы они тебе помогли, то не стоит на них так наезжать».

– Выпивали? Блин, конечно нет! – воскликнул другой мальчик. – Если хотите, можете проверить кулер в багажнике. Там только «Доктор Пеппер»!

Гаррисон, прижатый к ящику со льдом, мысленно молился, чтобы мужчина раздумал проверять грузовой отсек. Ведь если он подойдет поближе, то почти наверняка обнаружит смутные очертания человеческого тела под одеялом, на котором развалились мальчишки.

– «Доктор Пеппер», говоришь? А какое пиво там было, пока вы его не вылакали?

– Эй, чувак, – сказал Томми, – почему ты на нас наезжаешь? Ты что, коп или как?

– Ну да, вроде того.

– А почему не в форме? – спросил один из парней.

– Работаю под прикрытием. Ну ладно, ребята. Я, пожалуй, не стану проверять ваше дыхание на предмет алкоголя и тому подобное. Но я должен знать, не видели ли вы сегодня ночью на пляже такого седого мужика.

– Кому какое дело до стариков! – заявил один из мальчишек. – Мы обращаем внимание только на женщин.

– Ну этого старикана вы наверняка заметили бы. Скорее всего, он в одних плавках.

– Ночью? – удивился Томми. – Уже почти декабрь, чувак. Чувствуешь, какой ветер?

– Может, на нем было что-то еще.

– Лично я никого не видел, – заявил Томми. – Никаких стариков с седыми волосами. А вы, парни, его видели?

Остальные трое охотно подтвердили, что не заметили никакого старого пердуна, попадающего под это описание, после чего получили разрешение ехать дальше, на север от общественного пляжа, в сторону частных домов на побережье и частных пляжей.

Когда они обогнули невысокий холм и исчезли из поля зрения остановившего их человека, с Гаррисона наконец-то сняли одеяло, и он с явным облегчением сел.

Развезя троих друзей по домам, Томми повез Гаррисона к себе, так как родители в этот вечер отсутствовали. Томми жил в доме, похожем на многопалубный корабль, подвешенный над крутым обрывом: сплошное стекло, бетон и углы.

Проследовав вслед за Томми в прихожую, Гаррисон поймал свое отражение в зеркале. Сейчас вряд ли кто-нибудь узнал бы в нем того импозантного седовласого адвоката, хорошо известного во всех судах города. Волосы были мокрыми, грязными, примятыми. Лицо сплошь в потеках грязи. Песок, клочья травы и водоросли пристали к голой коже, запутавшись в седых волосах на груди. Гаррисон довольно ухмыльнулся своему отражению.

– Телефон здесь, – выглянул из кабинета Томми.

Из-за хлопот с готовкой обеда, мытьем посуды, а затем и переживаний по поводу отсутствия у Эйнштейна аппетита Нора с Трэвисом совсем забыли, что собирались позвонить Гаррисону Дилворту и поблагодарить его за отправленные картины. И только тогда, когда они с Трэвисом наконец отдыхали перед камином, Нора внезапно вспомнила о Дилворте.

Раньше они всегда звонили ему по телефону-автомату в Кармеле. Что на поверку оказалось излишней предосторожностью. И сейчас ни Норе, ни Трэвису явно не хотелось садиться в машину и ехать на ночь глядя в Кармель.

– Давай подождем до утра и позвоним ему из Кармеля завтра, – предложил Трэвис.

– Мы можем спокойно позвонить из дома, – возразила Нора. – Если бы полиция установила связь между тобой и Гаррисоном, он бы непременно позвонил, чтобы нас предупредить.

– Он может и не знать, что они установили связь, – сказал Трэвис. – Да и вообще может не знать, что за ним следят.

– Только не Гаррисон, – стояла на своем Нора.

– Да, пожалуй, ты права, – кивнул Трэвис.

– Мы можем спокойно ему позвонить.

Но не успела она подойти к аппарату, как раздался телефонный звонок. В трубке послышался голос телефонного оператора:

– Вас вызывает мистер Гаррисон Дилворт из Санта-Барбары. Вы оплатите разговор?

Около десяти вечера, после тщательных, но бесплодных поисков в парке и на пляже, Лем нехотя признался, что Гаррисону Дилворту каким-то чудом удалось проскользнуть мимо них. В результате Лем отправил своих людей обратно в штаб-квартиру и гавань.

Лем с Клиффом также вернулись в гавань, на спортивную яхту, с борта которой вели наблюдение за Дилвортом. Связавшись с катером береговой охраны, преследовавшим «Неповторимую грацию», Лем узнал, что дама Дилворта развернула яхту вблизи Вентуры, после чего направилась вдоль побережья обратно в Санта-Барбару.

В гавань яхта вошла в двадцать два часа тридцать шесть минут.

Лем с Клиффом стояли, ежась от пронизывающего ветра, возле принадлежавшего Дилворту пустого эллинга и смотрели, как спутница Дилворта плавно и аккуратно причаливает. Яхта была очень красивая и легкая в управлении.

Даме хватило наглости крикнуть:

– Не стойте столбом! Держите швартовы и помогите мне привязать яхту.

Агенты беспрекословно повиновались, в основном потому, что им не терпелось поговорить со спутницей Дилворта, но не могли этого сделать, пока яхта не будет пришвартована.

Оказав помощь даме, они поднялись на борт. На Клиффе, маскировавшемся под яхтсмена, были топсайдеры, Лем же в обычных уличных туфлях чувствовал себя не слишком уверенно на мокрой палубе, особенно когда яхта начинала качаться на волнах.

Но не успели Лем с Клиффом открыть рот, чтобы начать допрос, как сзади послышался знакомый голос:

– Прошу прощения, господа… – Обернувшись, Лем увидел в свете фонаря Гаррисона Дилворта, поднимавшегося на борт прямо следом за ними. На Дилворте была одежда явно с чужого плеча. Штаны, слишком широкие в талии, держались лишь благодаря ремню. Из коротких штанин торчали голые лодыжки. И в довершение всего – необъятная рубашка. – Прошу прощения, но мне нужно срочно переодеться во что-нибудь свое и желательно теплое, а потом выпить кофе…

– Проклятье! – не выдержал Лем.

– …чтобы согреть свои старые кости.

Клифф Сомс открыл от удивления рот и отрывисто расхохотался, после чего, покосившись на Лема, сказал:

– Извините.

У Лема схватило живот. Внутренности горели огнем от начинающейся язвы желудка. Однако он не скривился от боли, не согнулся пополам и не прижал руку к животу. Нет, Лем даже виду не показал, что ему больно, так как не хотел доставлять еще большее удовольствие Дилворту. Лем просто окинул свирепым взглядом адвоката и его женщину, а затем, не говоря ни слова, пошел прочь.

– Эта проклятая собака, – сказал Клифф, поравнявшись с Лемом, – стопроцентно способна внушить любому чувство чертовской преданности.

И уже позже, устраиваясь на ночлег в мотеле, потому что у него не оставалось сил закрывать временный офис и возвращаться домой в округ Ориндж, Лем Джонсон вспоминал слова Клиффа Сомса. Чувство чертовской преданности.

И Лем невольно задался вопросом, чувствовал ли он хоть раз в жизни к кому-нибудь такую же всепоглощающую преданность, как Корнеллы и Гаррисон Дилворт к этому ретриверу. Лем беспокойно ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, и наконец понял, что бесполезно пытаться выключить горевший внутри свет, пока он не сможет убедиться в своей способности на такую же преданность и самоотверженность, какую продемонстрировали Корнеллы и их адвокат.

Лем сел в темноте, прислонившись спиной к изголовью кровати.

Конечно, он чертовски предан своей стране, которую любил и которой бесконечно гордился. И он был предан агентству. Но вот отдельной личности? Ну да, была еще Карен. Его жена. Он был предан Карен – и сердцем, и душой, и половыми железами. Он любил Карен. Любил глубоко почти двадцать лет.

– Ну да, – вслух произнес Лем в номере мотеля в два часа ночи, – если ты так предан Карен, тогда почему ты сейчас не с ней?

Однако Лем был явно к себе несправедлив. Ведь как-никак он должен выполнить свою работу, и очень важную работу.

– Вот в том-то и беда, – пробормотал он. – У тебя всегда – всегда – есть важная работа.

Он проводил вне дома более ста ночей в году, каждую третью ночь в году. А когда он был дома, мысли его витали где-то далеко, потому что большую часть времени он думал о деле, которое вел. Когда-то Карен хотела детей, однако Лем постоянно откладывал создание полноценной семьи, заявляя, что не может взять на себя ответственность за детей, пока не будет уверенности в успешной карьере.

– Успешной карьере? – спросил он себя. – Черт, ведь ты унаследовал папочкины деньги! И начал жизнь, имея приличную подушку безопасности. Куда больше, чем у остальных.

Если бы он был предан Карен так же, как эти люди какой-то приблудной псине, это означало бы, что ее желания – прежде всего. Если Карен хотела полноценную семью, значит высшим приоритетом должна была быть семья, а отнюдь не карьера. Ведь так? По крайней мере, ему, Лему, следовало пойти на компромисс и завести детей, когда им с Карен только стукнуло тридцать. Что уж там говорить, карьеру нужно было делать после двадцати, а после тридцати – подумать о детях. Сейчас ему сорок пять лет, почти сорок шесть, а Карен – сорок три, и, скорее всего, поезд уже ушел.

На Лема вдруг нахлынуло беспредельное одиночество.

Он вылез из постели, пошел в трусах в ванную, включил свет и уставился на себя в зеркало. Ввалившиеся глаза были в красных прожилках. Он так похудел за то время, что вел это дело, что лицо сделалось похоже на обтянутый кожей череп.

У Лема снова схватило живот, и он согнулся пополам, держась за раковину и упершись в нее головой. Боли начались примерно месяц назад, однако его состояние ухудшалось с пугающей скоростью. Наконец боль отступила, однако не слишком скоро.

Рискнув еще раз встретиться со своим отражением в зеркале, Лем сказал:

– Ты даже самому себе не умеешь быть преданным. Ты убиваешь себя, работаешь на износ и не можешь остановиться. Ты предаешь Карен, ты предаешь себя. И если уж на то пошло, ты недостаточно предан своей стране и своему агентству. Черт, единственная вещь, которой ты полностью и безоговорочно хранишь преданность, – это унаследованное от отца параноидальное восприятие мира в виде ходьбы по проволоке.

Вот именно, параноидальное.

Это слово, казалось, звенело в ванной еще долго после того, как было произнесено. Лем любил, уважал своего отца и никогда ему не перечил. И все же сегодня Лем признался Клиффу, что отец временами был совершенно невыносимым. И вот сейчас он, Лем, сказал о его параноидальном восприятии мира. И тем не менее Лем любил отца и всегда будет любить. Правда, сейчас Лем невольно начал задавать себе вопрос: как можно любить своего отца и в то же время полностью отвергать то, чему тот учил.

Еще год назад, еще месяц назад, даже несколько дней назад он, Лем, непременно сказал бы, что невозможно так сильно любить человека и при этом оставаться самим собой. Но сейчас, видит бог, Лему казалось не только возможным, но и жизненно важным отделять любовь к отцу от приверженности его установке на работу на износ.

«Что со мной происходит? – спросил себя Лем. – Я освободился? Наконец-то освободился, в сорок пять лет».

Прищурившись на свое отражение в зеркале, Лем произнес:

– Почти в сорок шесть.