Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай

Глава первая

Муж вернулся из Франции, когда я уже была дома. Мы с Машей затеяли генеральную уборку. Я не могла нарадоваться. Она поспевала делать все. Мыла окна и полы: «Маман, вы не должны отказывать мне в естественной потребности к физическому труд у».

Анатолий Иванович застал нас, когда мы навешивали новые шторы в спальне. Он встал в проеме двери и молча смотрел на нас снизу вверх.

– Мать, смотри, тень отца Гамлета явилась.

– Не говори так об отце. Уже приехали, господин профессор?

– Приехал, Тамара, – что-то в голосе Анатолия Ивановича насторожило меня. – И не только профессор, но и почетный член Академии медицинских наук Республики Франция, – нет, не это, настораживает меня. Другое. Другое.

Маша помогла мне спуститься со стремянки, и теперь мы с Анатолием Ивановичем находились на одном уровне.

– Машенька, пойди на кухню! Приготовь чаю, – не снял дорожного костюма и уже чаю простит. Определенно из Франции муж мне привез сюрприз.

Маша, хмыкнув и буркнув под нос «секреты Полишинеля», вышла из спальни.

– Сядем, – Анатолий Иванович был сосредоточен и нарочито серьезен.

– Что, в ногах правды нет?

– Я вижу, – начал он менторским тоном, – ты здорова. Вполне. Я говорил с твоим лечащим врачом. Он подтверждает это, – я понимаю, это все присказка. Сказка впереди. Вошла Маша:

– Чай и кофе сюда подавать, господа заговорщики?

– Машуня, – мне хотелось как можно быстрее закончить разговор с мужем, – мы через минуту придем.

– Ты права, Тамара. Нечего тянуть. Я ухожу от тебя. Я полюбил другую женщину. – Хорошо еще, что не мужчину.

Вот и весь секрет. Не буду же в этот момент, видно, весьма волнительный для Анатолия Ивановича, говорить, что я это почувствовала в пансионате. Перед моим походом на берег Ильменя. Не буду же я в этот момент рассказывать, что было в тот субботний день там.

– Это так естественно, Анатолий. Мы прожили с тобой десять лет. Знаем же друг друга более. Чувства притупляются. Я даже рада, что тебе, человеку творческому, встретилась достойная твоим талантам женщина.

– Как всегда, ты ерничаешь.

– Ничуть, дорогой профессор. Ничуть. Пошли пить чай! Маша ждет.

– Как ты считаешь, ей надо сказать о нашем разрыве?

– О твоем уходе.

Чай был ароматен. Кофе крепок. Бутерброды свежи.

– Что же, родители мои дорогие, – с некоей веселостью приняла известие Маша. – Мишка вполне самостоятелен. – Я после Штатов на мир смотрю через призму практицизма и агностицизма. Так что не тратьте нервы и разводитесь скоро и спокойно. Так будет лучше для всех.

Высказалась и ушла.

Девочке семнадцать. Она впечатлительна. Но я была спокойна. Крепкое ядро сидит в ней. Моя кровь.

Миша, отслужив, решил поступать в Краснодарский военно-дорожный институт. Прислал телеграмму: «Буду тогда-то». И точка.

Через десять минут Анатолий Иванович ушел. Мы договорились, что все дела с разводом он возьмет на себя.

Отступление четвертое.

Нам понятно, отчего о разводе Тамара Вениаминовна не говорит. Скажем коротенько. Развели супругов быстро. Дети взрослые. Имущество не оспаривают. Чего же не развести?

Упомянем в этот раз об одном немаловажном обстоятельстве. У Михаила при медицинском осмотре был обнаружен поллиноз. В народе это заболевание называют сенной лихорадкой. О профессиональной военной службе речи быть не могло.

И еще. Споров об имуществе как таковых не было. Но Анатолий Иванович недвусмысленно намекнул на то, что квартиру придется менять.

Новый, 2000 год мы с Машей встречали… Да, дома, все еще в старой квартире, но с новым президентом.

Анатолий Иванович настоял – и он был в этом прав – на размене этой квартиры.

Хорошо по этому поводу выразилась Маша: «Мама, наш папа находится в репродуктивном возрасте. Так не будем же мы лишать его радости отцовства».

Нам с Машей новый президент понравился. Сухой, спортивный, остроумный. Я это поняла сразу. Это позже на весь мир прозвучит такое о террористах: «Мы их в сортире мочить будем».

Мы пили хорошее грузинское вино киндзмараулли, ели тарталетки с черной икрой, много шутили. Нам было весело. Но всякий раз, когда за окнами раздавались хлопки фейерверка, я вспоминала другой Новый год. И сердце мое сжималось. Нет Петра, подорвавшегося на французской мине в сухом и жарком Кандагаре. Нет Ванечки. Того в клочья разнесла мина немецкая. От меня ушел муж. Отец всех моих детей. Так было угодно року. Где-то наш Михаил. Как его комиссовали, так он и уехал куда-то на Ямал.

– Товарищи женщины, – бодро говорил он нам с Машей в сентябре, – будущее России, перефразируя Михайло Ломоносова, теперь лежит в газонефтенесущих пластах. Если коммунистам подставили ножку, то мы-то должны избежать этого.

– Мама, пойдем на улицу! Посмотрим салют.

– Я не пойду и тебе не советую. Нечего болтаться среди пьяных мужиков.

– Ты что же так и будешь держать меня у своей юбки?

– Маша, нет, конечно, ты девочка взрослая, но есть опыт старости, и есть бесшабашность юности.

– Это ты – старуха? Была кокеткой и осталась. Я что же, по-твоему, слепая? Как Порфирий Игнатьевич на тебя смотрел. Как смотрел! Прилюдно, можно сказать, изнасиловал. Виртуально.

– Трепло ты, Машка. Неси из холодильника мороженое. Охладись.

Маша вышла. Порфирий Игнатьевич – это наш директор института. Ему за сорок. Он доктор наук. Год назад институт получил многомиллионный, в рублях, грант. Меня ему порекомендовал бывший муж. Должность старшего научного сотрудника с приличным окладом и свободным графиком работы. Чего еще желать.

Отступление пятое.

Тамара Вениаминовна, после того как прошла курс реабилитации в закрытом пансионате, обследовалась на компьютерном томографе, УЗИ. Результаты обследований были удовлетворительными. Она могла вернуться к работе.

Она сама, может быть, не скажет, мы скажем. Она освоила французский язык. Она стала сочинять верлибры. Некоторые на французском.

И еще. Мы видим, что она совсем не упоминает о Федоре Петровиче. Он приезжал в Санкт-Петербург осенью. Тогда, когда и Михаил гостил у матери. У Тамары и Федора состоялось объяснение. Федор предлагал женщине уехать к нему и стать его женой.

– Милый, милый Федор Петрович. Вы чудесный, добрый. Вы сильный, здоровый и молодой. Вы же знаете, где мы познакомились. Что за заведение, где я лежала. Куда ж вам такая жена?

Неловко было объясняться рыбаку при сыне и дочери. Он ушел. Уходя же, сказал:

– Я на Ильмень приехал из Архангельской губернии. Мы, поморы, люди настырные. Жди с гостинцем к Новому году!

Так что, может быть, Тамара Вениаминовна не хотела ни отпускать дочь, ни сама выходить из дома, потому что все же ждала гостя.

Мы ели мороженое и пили сладкий мускат Просковейский. Чего ожидала Маша от наступившего года, я могла только догадываться. Я знала, а она и не скрывала этого, что у нее есть друг. Насколько близки их отношения, я могла догадываться.

Что-то почти эфемерное, незримое, но до боли знакомое мне вызрело в этой молодой, отличающейся самобытностью женщине.

Я же, чего лукавить, ждала Федора. Помнила его слова: «Приеду в Новый год с подарком». Нет, он сказал – с гостинцем.

Как гром среди ясного неба, простите за такое избитое выражение, прозвенел звонок.

– Ты ждешь кого-нибудь? – Маша вытянулась в струнку.

– Я не жду.

Открывать дверь мы пошли вместе. На пороге стоял Миша. И не один.

– Что, родственнички, не ждали? – И без паузы. – Знакомьтесь. Моя жена. Маша. Теперь у нас две Маши.

Входили они дискретно. Сначала Миша втолкнул два большущих чемодана. На колесиках. Мы такого не видали. Потом вошла Маша, а уже за ней протянулись в прихожую три баула.

– Как же вы все это дотащили? – невольно вырвалось у меня. Нет, чтобы расцеловать сына и обнять невестку.

– Миша – кандидат в мастера спорта по боксу. Он у меня сильный, – это «у меня» кольнуло меня. Вот, мать, сын уже не только твой.

Чего только не было в их поклаже!

Через час мы лакомились необыкновенного вкуса рыбой, ели грибы. Маша-жена, так мы стали звать жену Миши, сказала, что грибы они собирают вместе, а готовит она одна. Миша заставил, это буквально сказано, выпить с ним северную наливочку.

– Это мой рецепт. Спирт, клюквенный морс. Тут сахара жалеть не надо. Это должно настояться дней десять. Потом туда вливаешь жженый сахар. Ты смакуй. Залпом пить этот нектар нельзя, – такими словами он сопровождал вкушение наливки.

Долго мы бражничали, ели северные деликатесы и говорили, говорили. Мне импонировало, что сын с уважением и заинтересованностью слушал меня. С удивлением я увидела слезы на глазах Маши-жены, когда Маша-дочь рассказала о моей болезни.

Посерело за окнами, а мы все говорили.

Отступление шестое.

Михаил Анатольевич приехал к матери, будучи уже начальником отдела мониторинга внешней торговли газодобывающего объединения. Он побывал в Арабских Эмиратах, в Саудовской Аравии. В совершенстве владел английским языком.

Женился он на дочери заместителя генерального директора объединения. Маша приехала к отцу из Лондона на несколько дней перед поездкой на Канары. На острова она поехала с Мишей. Отец благословил их брак.

Этого мать в ту ночь не знала. Сын коротко сказал: «У нас с Машей скоро будет ребенок».

Мать тоже не была расположена к откровениям. Долгая разлука сыграла свою роль.

Что же, не нам их судить. Будем слушать и по возможности сопереживать.

Миша с женой у нас останавливаться не стали: «Мать, не обижайся. Трое в одной лодке быта – это перебор. Да и я не подарок. Мы с Машей прекрасно обоснуемся в гостинице».

Договорились, что они приедут к нам через день-два.

– Как тебе жена нашего Миши? – едва молодожены вышли за порог, спросила Маша.

Что ответить дочери? Сказать, что жена сына мне понравилась? Вела, мол, скромно и достойно. Или просто отшутиться?

– Маша, это жена твоего брата. И какая бы она ни была, ты должна относиться к ней по меньшей мере индифферентно.

– Это в твоем стиле. Ты ко всему относишься безразлично.

Я молчу. Что сказать мне, переживший смерть первого мужа, сына, развод со вторым? Что сказать мне моей дочери, ставшей женщиной, но не обредшей разума? Мне, которая по долгу своей службы видела не один десяток смертей.

– Поживем – увидим.

Маша ушла, как она сказала, проветрить мозги. Я же слышала ее фразу, сказанную в телефонную трубку: «Как всегда, на стрелке».

Стрелка – это стрелка Васильевского острова. Летом раньше там собирались фарцовщики. Теперь же с приходом дикого рынка заморского шмотья, по выражению юмориста, сделанного на Малой Арнаутской в славном городе Одесса, его полно.

Хлопнула входная дверь, и я осталась одна в большой хорошо обставленной квартире. Чего-то Анатолий Иванович не торопится с обменом.

Мои движения замедленны, взгляд томен. Все же бессонная ночь сказывается. Лечь? Не засну. Я себя знаю. Буду ворочаться с боку на бок. В голову полезут мысли разные и противные. Я их называю мысленными червями.

Убрала бардак посленовогодний. Дом ожил. Проспались соседушки. Через стену кухни доносится рэп. Минут десять такое можно послушать. Но более уже трудно. Наверху, вероятно, решили потанцевать – шарк-шарк. И музыка – танго. Странный народ обитает рядом со мной.

Зазвонил где-то телефон.

Налила рюмку Мишиной наливочки. Моя воля воспряла: «Звони б/у мужу!»

– Тамара Вениаминовна, – звонкий, почти девичий голос принял мой вызов, – Толик вышел. Вы позвоните позже. Да, – чуть ли закричала, – с Новым годом вас.

Распрощались. Не буду я больше звонить. Мне что – больше всех надо?

Надо выйти и мне.

Отступление седьмое.

Тамара Вениаминовна в тот момент была необыкновенно хороша. Как будто и не было тяжелой болезни. Как сказали бы англичане, она была in good case.

Ровный здоровый румянец на почти не тронутом морщинами лице. Нет морщин и на ее длинной шее.

Грудь высока, и живот ее рельефен. И всего-то. Ну а об остальном пусть скажет тот, кто будет иметь счастье познакомиться с этой женщиной ближе.

Тамара, покидая квартиру, не знала, что бывший ее муж в это время уже выходит из такси у магазина «24 часа». Жене сказал, что прогуляется, а сам рванул сюда. К бывшей жене и дочери.

Их пути-дорожки разошлись на пять минут и двести метров.

Анатолий Иванович долго звонил в дверь. Все надеясь, что ему откроют. Может быть, спят? Дозвонился до того, что сосед высунул голову и рявкнул:

– Чего трезвонишь?! Ушли они все. Вали отсюдова! Милицию вызову.

Мы, все видящие и слышащие, не обладаем правом вторгаться в действо.

А жаль. Как бы сложилась жизнь этих людей, встреться они в это новогоднее утро?..

Народу мало. Снегу много. В сквере пусто. Чего я выперлась? Подышала? Провентилировала легкие? Пошла домой. Глянула на часы. Боже мой! Почти час болтаюсь. Домой, домой.

Идут, слегка покачиваясь, женщины и мужчины. Крутятся вокруг них их же дети. И кажется мне, что и они пьяны. Пьяный Новый год. Двухтысячный.

В голове моей мыслей чехарда. В такт шагам моим складываются слова в такие вот строки: «Можно заставить тело не вспоминать спазмов никогда не бывших объятий. Можно заставить себя не возвращать в миги лучших из восприятий. Можно в конечном счете, впасть в чувств амнезию…»

– Отчего такой трагизм, любезная?

Вот тебе и маразм старухи – я читаю вслух!

– Не стыдно подслушивать?

– Вы так громко декламировали, что трудно не слышать. Это же прелестно. Новогодний вечер и вот: идет женщина и читает стихи. И это в наше время!

– Чем вам не угодило время? Оно объективно никакое. Плохим или хорошим его делают сами люди.

– Верное замечание. Вы не только поэт, но и философ.

– Какая тут игра ума? Просто житейское наблюдение. Для таких, как Чубайс или тот же Ходорковский, время как раз то, что надо.

Мужчина в великолепной куртке «Аляска» с капюшоном смеется. Заразительно так хохочет.

– Вы до сих пор, наверное, не можете простить Анатолию автомашины «Волга», которую он обещал за ваучер?

– Да пусть он подавится «Волгой»! Мне и на моей старушке хорошо ездится, – сама же уже забыла, когда садилась за руль.

– Алексей, – снял перчатку и протягивает руку. Что это? Невоспитанность? Или простота общения?

– Тамара, – дала-таки свою руку. Его рука горячая и сухая. Пожатие сильное. Мимолетное.

Я иду своим путем. Мне осталось идти шагов пятьдесят. Он прется за мной. Чего ему надо? На маньяка не похож. Хотя, кто его знает.

– Вы, что, так и будете преследовать меня?

– Могу пойти по снегу, если дорожки вам жалко.

– Что-то я не помню вас. Хотя живу уже долго.

– Вы шутите. Долго – это лет сто. Вам же я не дам и сорока.

– Не надо делать из меня дуру. Здесь я живу долго.

Идем. Он по щиколотку в снегу. Я по дорожке. Люди разошлись кто куда. На дворе мы одни.

– Слушайте, вы, странный человек, идите хотя бы впереди. Кто вас знает? Ударите по башке.

– Зачем? – он что – дурак или притворяется?

И тут громко этак, надрывно:

– Мама! Мама!

От угла бежит моя Маша.

– Что случилось? – мне тревожно.

– Ничего! – дочь сияет. – Ничего. Я выхожу замуж.

– Ничего себе семейка!

– Вам-то какое дело? – этот маньяк все еще тут. – Я ведь к вам иду, Тамара Вениаминовна.

– Мама, кто сей господин и откуда он знает твое имя?

– Маша, я друг друга твоей мамы.

– Попроще бы, – дочь, как всегда, резка.

– Я хороший товарищ Федора Петровича. Он занемог, но обещал твоей маме на Новый год гостинец. Вот и попросил меня его доставить. Он так красочно описал твою маму, что я сразу ее признал. Еще вопросы будут? Или все-таки домой пойдем? Я промерз. Полтора часа тут кантуюсь.

Федор заболел. У меня похолодело в животе. Что это? Виделись всего-то два раза – и вот такая реакция.

– Вы так сильно не переживайте, Тамара Вениаминовна! – Алексей отогрелся и был в отличном расположении духа. – Федя просто застудился. Провалился в старую прорубь, – у меня опять сердце захолонуло, – вот и прихватило поясницу. Ничего, баба Варя его на ноги скоренько поставит.

Забыла сказать (совсем стара стала!), что привез Алексей от Федора. Судак слабой соли и несколько копченых рыбешек. Название тут же вылетело из головы.

– А это от бабы Вари, – мне эта баба Варя начинает уже действовать на нервы.

Напрасно я так об этой удивительной женщине.

– Она самогонку гонит из зерна. Сама растит. Сама убирает. Сама его приготовляет особым образом.

Вечер естественным своим ходом приближается к ночи, а Алексей и в ус не дует. То есть, я хочу сказать, не думает уходить.

– Вы что же – ночевать здесь думаете? – спрашивает Маша.

– У нас на Ильмене гостей из дома на ночь не гонят. Сами на полу ляжем, а гостю – самое теплое место.

– На пол мы не ляжем, но теплое место выделим, – дочь улыбается. Вижу, ей гость мой нравится.

– Маша любит пошутить. В четырех комнатах как-нибудь разместимся.

Так и решили. Алексею я постелила в гостиной. А мы с Машей, как обычно.

Решив этот жизненно важный вопрос, мы продолжили отмечать наступивший Новый год.

Наконец я решилась спросить дочь, кто ее избранник. Оказалось, это не тот молодой человек, к которому Маша бегала на свидание на стрелку Васькиного острова.

– Ты, мама, с ходу не начинай волноваться! – сердится. – Это наш курсовой куратор. – Что ж, дочь в меня пошла. Мне всегда были более привлекательны мужчины старше меня. Слушаю, не перебиваю. – Он – аспирант. Ума палата. Память, что у килобайтового компика. Шпарит стихами, как автомат.

– Это не есть достоинство ума, – вставил наш гость. – Скорее, это особенность деятельности его правой половины мозга. Знавал я таких. Запоминать горазды, а сообразить чего бы то ни было слабы.

– Сами-то умны ли? – началась пикировка молоденькой женщины и мужчины в летах и, судя по всему, с немалым жизненным опытом.

– Умен. Не сомневайтесь. Это я три последних года рыбой промышляю на Ильмене. А до этого, – лицо Алексея посерело, – до этого бардака служил в Академии тыла и транспорта. Имею степень доктора наук.

– Каких же наук вы, позвольте спросить, доктор?

– Исторических, милая леди.

– Вы полагаете, что история есть наука?

– Остры вы на язык. Но соль в вашем вопросе есть. История, по сути, – исследование прошлого. Я, например, исследую военное прошлое. Ныне начинается процесс переоценки многих бывших в прошлом событий… Но это, милая леди, отдельный разговор.

– Именно так – отдельный.

– А дочь у вас язва. Люблю таких.

Знала бы я, какой смысл истинный скрыт в его словах. Ему за сорок, Маше двадцать. Возрастной мезальянс.

На этом их пикировка закончилась, и мы стали мирно поглощать самогонку бабы Вари. До тех пор пока наши очи не стали слипаться.

Отступление внеочередное.

Алексей Иванович, подполковник, доктор исторических наук, до 1987 года преподавал на кафедре истории в академии. С началом развала вооруженных сил был вынужден уволиться из армии. Перешел в университет. Но и там скоро пришли новые люди. Новые подходы к истории. Они шли вразрез с его мировоззрением. Начал писать в газеты, журналы. Писал и в Академию наук, Министерство образования. Что называется, бил во все колокола. Его возмущению новыми учебниками по истории не было предела.

Когда конфликт с руководством сначала кафедры, а потом и ректоратом достиг апогея, ушел из университета. Военная пенсия и репетиторство позволяли сводить концы с концами. Ни жены, ни детей у подполковника не было, так что на жизнь ему хватало.

Он много писал. Но никто и нигде не хотел публиковать его статьи. Был период переосмысления истории. На первый план выдвигались факты, которые меняли суть события. Переписывалась недавняя история. Все, кому ни лень, принялись заново подсчитывать наши потери во Второй мировой (игра в «кто больше»), приуменьшать нашу роль в победе. С разных сторон мусолилась тема репрессивных мер на фронте и вне его. Отряды Смерша стали чуть ли не главным действующим лицом. Некоторые «историки» назвали работу подростков на заводах преступлением против детства, а участие женщин в военных действиях сравнивали со средневековой инквизицией…

Алексей Иванович пытался бороться с этой откровенной ложью, но никто не хотел его слушать. Не вписывался он в хор дилетантов, для которых все, что было в России до нынешних времен, однозначно было плохо и преступно. Тогда-то и встретил он Федора Петровича. Тот приезжал в город по каким-то своим рыбацким делам. Встретились они в привокзальном ресторане, где у Алексея Ивановича работал на дверях швейцаром товарищ по службе в академии. Тот изредка устраивал для друга почти бесплатный ужин.

Федор Петрович внимательно слушал ученого собутыльника и в конце вечера заявил: «Я сдаю билет, ты собираешь свои манатки, и завтра едем ко мне. Нечего тут тебе гнить. Города насквозь прогнили. У нас, на Ильмене, чистота и тишина».

Назавтра они не уехали. Алексею Ивановичу надо было решить, что делать с квартирой. Отбыли они в сильном подпитии лишь через неделю. Квартиру Алексей Иванович сдал на пять лет какому-то чеченцу. На вырученные деньги они накупили много полезного для житья на берегу озера. Ну и, конечно, знатно отметили это событие все в том же привокзальном ресторане.

Это то, что нам известно. Интересно, как Тамара воспримет его «историю».

Алексей Иванович пожил у нас до старого Нового года. Он по моей просьбе переставил мебель в гостиной. Анатолий Иванович (везет мне на Ивановичей!) решил забрать-таки кое-что из мебели. Он ходил по магазинам, покупал продукты и, что поразительно, хорошо готовил. Его кислые щи мы с Машей съели за два присеста.

Маша привела своего женишка. Боже мой! Хотелось мне воскликнуть. Боже мой, куда смотришь ты, дочь моя? Как прозорлив оказался Алексей.

В облике этого существа явно проглядывали черты скрытого дебилизма. Выпуклый, нависший над глазами лоб, редкие белесые волосы и недоразвитые уши. Говорил он фальцетом. И говорил так, словно читал по писанному. Алексей, когда мы ушли на кухню, так и сказал: «Молодой человек говорит как робот».

Обед мы начали в два часа пополудни. Была суббота, и никому не надо было никуда торопиться. Через сорок минут Машин женишок так надоел своими сентенциями, что впору было бежать из-за стола. Но мы терпели. Не сговариваясь, мы с Алексеем делали краткие ремарки к его словам и ждали того момента, когда сама Маша увидит, что за существо она привела в дом и с кем она хочет связать свою жизнь.

Существо же ничего не видело и не слышало. Оно было упоено собой. Клинический случай нарциссизма.

Через час у Маши открылись глаза.

– Послушайте, Афанасий, вам не кажется, что вы утомительны. Говорите, не умолкая. И все одни банальности.

Что тут случилось! Женишок впал в истерику. За многие годы работы в медицине я видела разные формы психоза. То, что происходило сейчас, напомнило истерию.

На этом наше знакомство с женихом закончилось…

Когда за Афанасием закрылась дверь, мы пошли пить чай на кухню.

– Я предлагаю сегодня сходить в Русский музей, – сказал Алексей Иванович. – Хочу насладиться рисунками Верещагина. Удивительной судьбы художник. Сколько лет он отдал службе Генеральному штабу русской армии! Как досконально изучал предмет творчества! Пойдемте! Не пожалеете.

– Это чудесно. Я уж и не помню, когда была в музее, – и Маша ушла к себе переодеваться.