Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай

Через два дня Гаяне мне сказала:

– Судя по твоим рассказам, твой ублюдок живет со своей кралей на Привокзальной у Сукиаса.

За обедом мы, вернее, она одна, разработали план действий. Гаяне зайдет к этому Сукиасу как бы просто так, по-приятельски. И там попытается познакомиться с Иваном.

– Я один приемчик знаю. Не устоит. Мы с ним поедем на шашлыки в горы. Я потом тебе скажу, где. Ну а там все и сделаем. Чисто и культурно.

Я не понимала, о чем Гаяне говорит.

– Дура ты, Тамара. Отрежем ему все. И член, и яички. Ты тут ни при чем. А Сукиас мой человек. Меня не выдаст.

Какие тут ночи! Небо светится звездами. Воздух ароматен, и жары уже нет. Цикады стрекочут так, что уши закладывает. Вино холодно. Орехи мягки. Руки Гаяне горячи.

…Я долго не могла отбросить от себя эту картину. Иван с голым низом лежит на спине. Глаза его полуоткрыты, а рот раскрыт и язык торчит. Он тяжело прерывисто дышит и изредка подергивает руками. Хотя и влила в него Гаяне немало, но все же…

Крови почти не было. Недаром Гаяне когда-то работала санитаркой в госпитале.

– Ну вот, смотри, какой красавчик твой трахальщик, – и добавила, улыбаясь, – бывший.

Через день я улетела в Ленинград. Отставив в своей памяти ощущение солености морской воды, пряного аромата цветущих магнолий и мускусного тела молодой армянки. Об Иване я не думала. Отрезала, как гнойный нарыв. Химия какая-то.

На службе я появилась в пятницу.

– Товарищ Инина, – начал вычитывать мне мой начальник, но тут же осекся. – Ты не больна ли случаем?

– Немного.

– Так иди, долечивайся. Без тебя обойдемся, – хмыкнул. – На венок собирать не придется.

Это у моего начальника юмор такой.

Два дня не выходила из дома. Пила водку и курила. Спала и пила. В понедельник в пять утра я уже начала уборку в квартире. Это у меня заняло почти пять часов. Потом душ. Потом завтрак. Наварила картошки, открыла банку лосося.

Этот дальневосточный лосось чуть не застрял у меня в глотке.

– Тамарка, сука, водку жрешь и рыбу трескаешь.

Это Ваня приехал. Не помер, значит, там, в горах.

– Ты чего ко мне приперся, мерзавец?! Вали к себе! Отлуп я тебе дала. Вали к своей девке.

– Болею я, Тамара.

– Гонореей или сифилисом? Я-то знаю, какую ты болезнь подцепил на юге.

Иван заплакал. Мне его не жалко. Прогнала его.

А через месяц он опять заявился. Пьяный, грязный, весь мокрый – на дворе дождь проливной. На форменном кителе погон нет. Брюки расстегнуты. Срам!

– Это ты, сука, подстроила, это ты, – и ну на меня с ножом. Тем, которым мясо разделывают.

На него он и напоролся.

Ну что за напасть! Что ни мужик, то покойник. Что за химия такая? Я два дня не вылезала из дома. Пила напропалую. Все едино. Со службы попрут. За Ваню дадут не меньше десятки.

Где находится гипоталамус? Знать бы. Одно слово, химия…

– Заключенная Инина, бегом к начальнику!

Тут так. Все бегом. Согревает. Мороз щиплет щеки, и ноздрюшки слипаются.

– Ну что, Инина, – наш начальник – мужик что надо. Его уважают. – Оклемалась маленько?

– Что-то, гражданин начальник, в грудях давит.

Как ему смешно! Как смешно. Бабы говорят. Бабы – это вольнонаемные, мы не бабы, мы зэки. У него жена очень больна. Все лежит. Бабы шутят – лежит телка, а спать не моги.

– Твоей грудью кого хочешь задавить можно. Ты садись. Разговор есть.

Села. Жду. Подполковник молча встает, обходит стол с двумя тумбами, подходит к двери и запирает ее на щеколду. Все понятно. Что же, он чистый. Можно. Его и понять надо. Жена лежит, а толку мало.

– Ты по сто пятой чалишься?

– Вам ли не знать.

– Знаю, а отвечать должна по уставу.

– Так точно! Статья сто пятая, часть вторая. Заключенная Инина.

– То-то. Ты телогрейку скинь. У меня тепло. Разговор есть.

Сам ходит в носках и без кителя. Нарушение. Но он начальник. Ему можно.

– Пей! – сует мне граненый стакан, – спирт это.

Для меня это не внове. Выпьем. Он расстегнет галифе, молча, одними глазами покажет, куда встать, – и ну пошел дергаться. Кум, так тот все больше отправлял свои потребности на столе.

Начальничек ничего не говорит и не делает. Ударили его, что ли?

– Инина, ты баба справная, начетов не имеешь. Чалиться тебе осталось пять лет, – опять встал. Ногами шарк-шарк. Туда-сюда и сел. – У меня жена больна. За ней уход нужен. Тебя хочу к этому делу приспособить.

Налил, выпил.

– Чего молчишь?

– А у меня есть выбор?

– Соображаешь. С завтрева будешь ходить ко мне в хату. Приказ о твоем расконвоировании я уже подписал. Выпей и иди.

Мороза не чувствую. До санблока добежала за рекордное время.

– Ну ты, Инина, продвинутая! Завтра за колючку выходишь, – наша врачиха держит в руках листок с приказом.

– Гражданин начальник, позвольте пройти на свое место?

– Знаю я твое теперь место, – ну и пакостная же у нее улыбка.

Дом начальника нашей КОРы за колючкой в километре. Цирик довел меня до ворот.

– Теперь чеши сама. Шаг влево, шаг вправо считается побегом, стреляю без предупреждения, – скалится своим щербатым ртом.

Зубы ему повыбивали наши «девушки».

– Ружье свое отчисти от триппера, – и шагом, шагом по морозц у.

Дом, рубленный в ласточкино гнездо, пятистенок. Две трубы. Дров не жалеют. Начальники же. Окна все в морозных узорах, но, видать, красивые занавесочки.

Подошла к калитке, а за забором – пес ростом с теленка. Я таких псов раньше не видала. Ну и морда. Зубы, что ножи.

– Эй, кто-нибудь! Меня начальник прислал.

– Чего орешь? Не ответит тебе никто. Алевтина лежит в лежку, а сам на службе, – за низкой оградой соседнего дома женщина в овчинном тулупе, накинутом на голое тело. – Ты иди через мой палисад. Есаул там не достает. Степан Порфирьевич специально так сделал, чтобы я, кабы что, смогла к Алевтине заглянуть.

– Что за собака такая? – спрашиваю я, когда мы минули у грозу.

– Кавказская овчарка. Лютый пес. Ему уши откручивают в щенячьем возрасте. Специально приглашают пришлого кого. Это для того, чтобы он всех чужих ненавидел. Ты иди, не боись! Он меня знает.

От бабы пышет жаром. Мне бы ее здоровье.

– Заходи. У них никогда не запирают, – баба развернулась так резко, что полы дубленки распахнулись и обнажили ее розовые груди. Скрип-скрип – и она потопала к себе. Я вошла в дом. Уже в сенях я почувствовала нездоровый больничный запах. Сейчас же выветрю всю избу.

В зале рядом с русской печью на высокой кровати лежала, положив голову на несколько подушек, женщина. Даже в полумраке комнаты я разглядела мертвенно-серый цвет ее лица. Руки она держала поверх пухового одеяла. Что за руки это были! Прутики, а не руки.

– Ты меня не бойся, девочка. Это не заразно. Лейкемия у меня.

– Я свое отбоялась. Проветрить надо тут. Кемия не кемия, а дышать надо.

Сбросила ватник и пошла открывать окна. Морозный свежий воздух полился в избу.

– Где дрова у вас?

– Выйдешь – с крыльца направо. Есаула не бойся. Он до дровяника не достает.

– Всю дорогу от вашего Есаула не побегаешь. Где кусок хлеба взять можно?

– Не возьмет он у чужого.

– Была чужой – стану своей. Так где?

Выбрала я самый большой кусман и пошла за дровами. Избу выстужу, а жить-то надо.

К пяти вечера, когда небо опустилось на поселок и мороз сковал лес, мы с Алевтиной сидели – да, да сидели – за столом и ждали хозяина.

– Ты, Тамара, волшебница. Я почти год с постели не вставала. Ты где так вкусно готовить научилась? – Я накормила больную женщину всего-то жареной картошкой с домашней тушенкой. А молоко, оно и есть молоко. Хлеб, он и есть хлеб.

Подполковник пришел часам к шести. До отбоя оставалось три часа. К девяти я должна быть на зоне. Начала собираться, а он говорит:

– Я дал команду тебя не ждать. Ночевать сегодня будешь тут.

– Как это ты верно решил, Степан Порфирьевич. Куда на мороз девочку выгонять!

– Эта девочка свой срок тянет по сто пятой, часть третья. Что б ты знала.

– Пусть так, но все равно девочка она.

Не стану же я переубеждать больную женщину. Пусть верит, что я девочка.

Скоро и угомонились мы. Алевтину я уложила на свежее белье. Напоила на ночь чаем с малиной. Начальник ушел на свою половину, и долго мы слышали его ворчание. О чем ворчал мужик, мы не расслышали. Но и он скоро угомонился.

Спать на новом месте непривычно. Это у меня с детства. Лежу на широкой лавке у окна. От него, хоть и закрыто оно плотно и законопачено мною, тянет холодом. Мороз на дворе нешуточный. Под сорок. Под лоскутным одеялом мне тепло.

Тихо посапывает Алевтина. Подействовал мой чай. За стеной тихо. Спит гражданин начальник. Это я так думала. До поры.

Наверное, и я заснула.

– Тихо. Подвинься. Согреешь меня, и я уйду.

«Грелся» он сильно, по-мужицки откровенно. Никогда и никто так не брал меня.

Через пять дней Алевтина запросилась в баню.

– Пропарюсь и совсем поправлюсь.

Я видела, что женщина тает, но возражать не могла. Дотащу до берега. Бани тут ставят по берегу реки с необычным для моего уха названием Северная Сосьва.

Гражданин начальник уехал на своем уазике в колонию, а я начала готовить баню. Спину натрудила, пока натаскала дров.

– Отдохни, – сжалилась надо мной Алевтина. – Пойди в сени. Там за перегородкой есть шкафчик. Налей себе настойки. Согреешься.

– Нет. Расслабон будет, а мне еще воды надо натаскать и саму баню натопить.

В парилке я, паря Алевтину, старалась не смотреть на ее тело. Кожа – пергамент желтый. Косточки выпирают отовсюду. Простите, между ног можно два кулака пропихнуть. На попе нет ни грамма жира.

Жуть!

Теперь представьте картинку. Мороз под тридцать. По тутошним меркам тепло. Снегу навалило по пояс. Тропку занесло, пока мы парились. И вот в таких условиях я тащу на спине Алевтину. И пускай весу в ней меньше, чем у барашка, но все же. Идти надо вверх. По снегу.

Дотащила. Хватило сил уложить женщину в постель. Самой раздеться сил уже не было. Так в дубленке и пила я ту самую настойку. Та еще настойка. Градусов под шестьдесят. Сладкая дрянь, а бьет по мозгам сильно.

Алевтина заснула, пушкой не разбудишь. Печь не остыла. В избе тепло. Меня медленно повело. На голодный желудок выпить почти пол-литра настойки, это я вам скажу.

Приободрилась и растопила-таки печь. Благо дров в избу натаскала утром в достатке. Намыла картошки и так, в мундирах, поставила чугунок с ней в жерло. Пусть себе варится. Вернется со службы гражданин начальник, будет, чем закусить.

Моя голова медленно склонилась на стол, и я сплю.

– Эй, люди! Померли, что ли? – хозяин пришел. Мать моя женщина! Печь потухла. Алевтина спит. И я сплю. Что за бабы? Ладно уж, жена. Она больная, а я-то.

– Сейчас свет зажгу.

– Жива? А то я уж подумал, обе отдали концы. Соседка сказала, ты баню топила. Алевтину парила. Ей, – он смеется, – это в самый раз, чтобы побыстрее концы отдать.

Свет резанул по глазам. Хорош подполковник! Шинель вся в снегу. У шапки-ушанки одно ухо спущено. Всюду налип снег. Ремень и портупея сбились. Кобура где-то на пузе. Он просто пьян в стельку.

– Мечи пирог на стол. Будем вечерять, заключенная Инина. Есть повод напиться, – шинель летит в красный угол, шапка за печку. Степан Порфирьевич стоя пытается стащить уже оттаявшие и намокшие оттого сапоги. И так и этак. И все никак они не даются.

Пришлось помочь. Один поддался сразу, а со вторым затык. Чувствую его руку на голове своей.

– Тебе УДО пришло. Как же, Тамарка, я без тебя теперь буду? – сел на пол и заплакал. Что тут со мной произошло! Я его и целовала, и ласкала. Легли прямо на пол, и случилось бы то самое, но проснулась Алевтина.

– Пить хочу, – это были ее последние слова.

Воду я вливала в ее почерневший рот, уже когда она начала дышать прерывисто. Вспомнила, как такое дыхание называла наша врачиха – дыхание Чейн-Стокса.

Рядом Степан в галифе и исподней рубашке.

– Ты ей дай самогонки.

– Отходит она. Я ничего не могу сделать. Навесишь мне и ее теперь.

– Дура ты, городская дура. Ты освобождена условно-досрочно. Оставь Алевтину. Пусть спокойно отойдет.

Алевтина перестала дышать ровно в десять вечера…

– Я обязательно вернусь, – я верила в то, что говорила Степану.

Почти год мы жили как муж и жена. Кто-то стукнул – и его уволили в запас. Подорвал авторитет.

Завели хозяйство. Корову, трех боровов, птицу и даже коня. Земли хватало. По весне Степан на рынке скота прикупил – трех барашков. Выпас есть.

А третьего июня мне пришло письмо из Ленинграда. Отдел учета и распределения жилой площади извещал меня, что такого-то числа состоится суд по иску правления ЖСК ко мне, задолжнику.

– Ехай! Квартира в городе – это не изба на Севере. Я управлюсь, – на меня не смотрит. Знаю, тяжело ему. Попривык ко мне.

Я тоже привыкла к этому мужику. Но дом истинный мой там. В панельном доме, на пятом этаже, в квартире из двух комнат и кухни в девять квадратных метров, с лоджией.

Степан основательно собрал меня в дорогу. Кроме чемодана с моими вещичками, плотно упаковал в большую корзину всяких продуктов собственного изготовления.

– Нечего по ресторанам шастать в поезде. Отраву жрать ихнюю, – и опять мне в лицо не смотрит.

Ночь перед отъездом я не спала. Но и ему спать не дала.

Рано утром десятого ноября 1982 года к нашим воротам подъехал уже изрядно потрепанный уазик из колонии.

– До Конды провожать не смогу, Тамара. Сама знаешь, хозяйство. А до заимки лесника, так и быть, – смотрит на этот раз прямо в глаза. Глаза серые и злые.

По перовому снегу ехать весело. Водитель из молодых, первогодок. Крутит баранку и напевает.

– Слушай, боец, заткнись, а? Лучше приемник включи. Не пропил еще?

– Никак нет, товарищ подполковник в запасе, – включил.

– …с прискорбием извещает, что скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Верховного Совета СССР, товарищ Леонид Ильич Брежнев, – голос диктора суров. Аж мурашки по коже.

– Сподобился наш сиськи-масиськи, – бросил Степан.

– Житуха начнется, – тут же отреагировал боец.

– Мал еще размышлять на такие темы. Устав блюди и службу знай, – в Степане проснулся командир.

Километров пять ехали молча.

– Тормозни, подышу, – и мне: – Выйдем, Тамара. Пошли по колее впереди машины.

– Я помню смерть Сталина. Брежнев, конечно, в подметки ему не годится. Но все же сколько годков правил. Будет смута. Это я тебе говорю… Прикипел я к тебе, Тамара. Ты там в городе поосторожнее будь. Ничего просить не могу, но скажу так. В городе, конечно, жить комфортнее, – первый раз слышу от Степана такое слово, – но тута спокойнее. Обустроить жизнь по-городскому можно и здесь. Было бы желание. Так что подумай, женщина.

До Конды доехали без радио и разговоров.

Они сразу уехали. Я понимала. У Степана – хозяйство, у бойца – начальство.

Небо опять затянуло. Пошел мокрый снег. А у меня внизу живота защемило. Химия…

На третьи сутки я с пустой корзиной, тяжелым чемоданом и больной головой (хорош наборчик) вышла из вагона поезда. До Вологды я ехала в плацкартном вагоне. Провоняла так, что от меня люди стали шарахаться. Сдала багаж в камеру хранения и пошла искать баню. Отмывалась часа два. Степан меня хорошо снабдил деньгами, – «мне они тута и на фиг не нужны», – так что дальше я ехала в купейном вагоне.

Ленинград. Шумно, толкотно. Почти час стояла в очереди за такси.

К двум часам дня добралась до дома. Замки я открывала с трудом.

– Вернулись, – соседка услышала, как я вожусь у дверей. – А мы уже думали, умерли вы.

– Как видишь, сучка, не сдохла я, – дверью хлопнула так, что штукатурка посыпалась. Стерва первостотейная. Она одна из соседей вызвалась понятой быть, когда ко мне явились из милиции.

В квартире все так, как было в день моего ареста. Я тогда попросила мало-мальски прибрать и отключить ток.

Устала после дороги так, что тут же рухнула на диван…

– Не дам, – говорит отец, но мама настаивает.

– Одну коробочку дай!

– А где я орден хранить буду? – мама выпрашивает у отца орденскую коробочку.

– Дай не от ордена. От медали дай. Она же стоит меньше.

– Неграмотная ты женщина. Ордена и медали цены не имеют. И зачем тебе коробочка-то?

– Сережки мамины хочу положить…

…Ну и сон. А я ведь помню этот разговор родителей. Отец тогда отдал маме красную коробочку.

Хорошо поспала. Все-таки в поезде на жесткой полке сон не тот.

День прошел в домашних хлопотах, и ни разу я не вспомнила колонию, своих товарок по бараку, цириков. Но все время перед глазами стояли глаза Степана.

По телику одно и то же. Все о Брежневе. Дорогой Леонид Ильич, дорогой Леонид Ильич. Тьфу на них! Пройдет неделя, и вы будете глотки грызть друг дружке за его место.

Угомонилась я ближе к полуночи. Даже кушать не хочется. Так и легла. Голодной…

– Золото, драгоценности, оружие, наркотики? – это при моем аресте так.

Как бы ударило и проснулась. Что за чертовщина. Сначала снится, как мама коробочку у отца выпрашивает. А теперь вот обыск.

Как была, в пижаме вылезла из постели. Сварила пельменей «Сибирских», налила стакан водки. Все ровно сна как ни бывало. А ведь были у мамаши доставшиеся от бабушки какие-то цацки. И где они?

Начинало светать, когда я наконец-то нашла ту красную коробочку. Каждая вещица обернута ватой. Вот серьги из золота с изумрудами. Вот перстень золотой с печаткой. Ожерелье из янтаря и золотыми вставками. Четвертой вещицей оказался кулон. Открыла, а там такая маленькая-маленькая картинка. Женский портрет. Наверное, это бабка моя. Муж ее очень любил. Дарил эти вещицы он. Так любил, что мог приревновать к телеграфному столбу. Умер он как-то странно. Свалился с обрыва и сломал шею. И не сильно пьян был.

Что же, сны оказались в руку…

Одних сережек мне хватило на погашение задолжности по обслуживанию дома. Еще и осталось.

Немного подумав, а на кой мне эти цацки, решила погасить кредит. Знакомый подсказал, что после полной оплаты кооператива квартира переходит мне в собственность. Смогу продать ее.

Другой мужик сказал, что продавать не надо. Лучше, если не буду жить тут, сдавать ее.

В хлопотах прошел месяц. В декабре у Степана день рождения. Исполнится мужику пятьдесят два года. Не круглая дата, но все же день рождения. Надо ехать. Надо и еще пуще хочется.

– Вы, Тамара Вениаминовна, правильно решили сдать квартиру. Одно попрошу, сдать приличным людям. У нас, знаете, дом высокой культуры.

– А вы и помогите мне с людьми.

– Подумаю.

Будет он думать долго, а я жди. Сообразила. Пошла к себе на старую работу. Там всякие люди бывают.

Девчонки мне обрадовались. Они не паскуды какие-нибудь.

– Тамарочка, не волнуйся. Подберем. У нас всякий контингент. Есть грузины. Армяне. Есть и совсем крутые. Чеченцы. Кого хочешь?

Через три дня я уже подписывала договор с молодыми людьми, у которых глаза карие, а волосы черные.

– Не беспокойся, дорогая! Все будет очень хорошо. Чисто и тихо. Твои соседи жаловаться не будут.

Они внесли задаток за три месяца вперед.

– Потом мы будем платить, как прикажешь. Можно из рук в руки. Можно на сберкнижку будем класть.

Получив по моим понятиям очень даже приличную сумму, я села в поезд Ленинград – Вологда. Тю-тю. Или ту-ту. Не стучите колеса…

Я везу моему, отметьте – моему, Степану гору городских гостинцев и подарков. На Невском проспекте в магазине «Рыбалка-охота» купила такие удочки – закачаешься. Лесу, крючки, грузила и много всего другого. В «Военторге», там же на Невском, две пары штанов. Карманов на них немерено. Пять ковбоек. Сапоги из хрома, а может быть, и не из него. В «Елисеевском» купила водки, коньяка, сыров разных и колбас.

Загрузилась по самое не хочу. Пришлось на вокзале носильщика нанимать.

Поехали. Мелькают за окнами поля да перелески, серые унылые дома. Все припорошено снегом. Кое-где прогалины высвечиваются.

В купе одна я баба. Мужики приличные. Даже вежливые. Не пристают.

Пили-ели одним столом. Доехали, слава Богу. Как я буду со своими кутулями? Опять же мужики помогли дотащить их до автобусной остановки.

Снегу намело! Жуть. Устроилась под навесом и стала ждать. Народу прибавляется, а автобуса нет. Начинают болтать, что он где-то в дороге застрял и за ним послали трактор. И что раньше ночи его не жди.

Люди стали разбредаться кто куда. Все местные. Им есть куда идти. Мне некуда. Да и с моим багажом не очень-то побегаешь. Сижу мерзну.

– Гражданочка скучает? – я с ходу вижу со справочкой гражданин этот. Может и прирезать за харчи и вещички.

– Вали отсюдова, сажа. Горло порежу. Сама по сто пятой чалилась, – и для пущей убедительности полезла в карман.

– Успокой нерв. Я без претензий, – отвалил бич. Сколько их в этих краях!

Как народ узнает о прибытии автобуса, не знаю, но начал он подтягиваться на станцию.

Довольно новый автобус приехал сам. Шумной толпой вывалились из него пассажиры. Впечатление, что они все пьяные.

– Мы чуть не угробились, чуть не угробились, – тараторят бабы. Им вторят мужики: «Чуть головы не поломали».

– Чего народ пужаете? – шофер – мужчина основательный, ростом под два метра, плечи «косая сажень», – ну съехали немножко в кювет. Так не перевернулись же. Сами доехали, и скажи спасибо.

– Простите, – подкатилась я к нему, – а обратно, когда поедем?

– Эх, деваха. Дай дух перевести. Отогреться.

– Давайте я вам горяченького соображу.

– Мне бы не горяченького, а горячительного бы.

– И это будет, – мне главное, чтобы уехать отсюда побыстрее.

– Пошли в балок. Там и покушаем с тобой, – подхватил мои чемоданы и сумки и почесал вперед. Я еле поспеваю.

В балке так тепло, что впору до нижнего белья раздеваться.