Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай
– Петенька приехал, – заверещала старушка, шурующая в буржуйке. – Сейчас чаю наварю. Замерз, поди?
– Бабуля, не суетись! Пятки сотрешь до костей. Я тебе гостью столичную привел. Стели белую скатерть, – как хорошо он улыбается.
– Совсем одичал на трассе. Какая такая скатерть? Грязь собирать. А ты, девка, откуда будешь такая?
– Из Ленинграда я.
– Цаца, – отвернулась, будто я ее обидела.
– Не обращай внимания! Она сама из Ленинграда. Пока срок тянула, там у нее все отобрали. Некуда ей деться. Вот и сторожит наш балок.
Бабуля выставила на стол стаканы, трехлитровую банку с молоком, положила на тарелку крупно нарезанный черный хлеб:
– Извольте кушать, господа залетные!
– Ты тоже садись с нами, баба Вера.
Кем же была это баба Вера до осуждения и заключения? Была Вера Николаевна старшим научным сотрудником в институте Академии наук. Имела, а впрочем, и имеет степень кандидата наук. Была успешной, красивой. Одного у нее не было – этого пресловутого женского счастья. То есть не было у нее мужа.
– Я мужиков не чуралась. Знаю, что баба без мужика, что цветок засохший. Дай ей каплю влаги живительной, – она пакостно хихикнула, – и она расцветет. Был у меня один такой. Страсть какой красивый! Бабы так и липли.
Петя перебивает:
– Баба Вера сейчас плакать начнет. Я скажу. Отравила она его. Она же химик, ученый.
Мы пьем мою водку, едим мою колбасу. Петя пьет и не пьянеет. Мне бы уехать отсюда.
Зря я обмолвилась, что тут жарко так, что впору раздеваться догола. Баба Вера скоро сникла, и ее Петя отнес за ширму.
– Ты какая-то особенная. Я с такими еще не спал.
Чего не сделаешь, чтобы побыстрее добраться до любимого мужчины…
Петя помог мне дотащить багаж до автобуса, и пока он разогревал мотор, я сидела в салоне.
Пять с половиной часов мы ехали до Конды…
…С того дня прошло три года. Я дважды съездила в Ленинград. Один раз со Степаном. Сводила его в театр, цирк, Эрмитаж и Русский музей. Жили мы в гостинице по его паспорту. Меня подселили за взятку.
В моей квартире после чеченцев живет пара из Сургута. Он в Ленинграде представляет какую-то контору по добычи нефти. Платит хорошо и исправно.
И опять на дворе мороз. В декабре у Степана день рождения. Пятьдесят пять ему стукнет.
Забыла написать. Беременна я была. Не удалось родить. Пошла со Степаном на рыбалку. С утра было ведрено. К полудню поднялся сильный ветер. Нашу казанку сорвало с якоря и понесло на камни. Степан кричит: «Хватайся за осоку!» Я все руки изрезала. Но это пустяки. Что-то надорвала внутри от напряги. Ночью был выкидыш. Спасибо, рядом фельдшер оказался. Не дал помереть. Степан чуть не наложил руки на себя. Я ему тогда сказала: «Одну живую душу сгубили, хочешь, чтобы и я сдохла. Нет никого, кроме тебя, кто бы выходил».
Выходил.
Мороз двадцать пять градусов, но без ветра. Это терпимо. Я жуть как ненавижу мороз с ветром.
Скотина напоена и накормлена. Дунька, кормилица наша, подоена. Куры несутся неплохо, несмотря на зиму. Бараны и есть бараны. Они и из-под снега смогут корм добыть. Два хряка дошли до кондиции. Скоро праздник. Будем забивать их.
– Тамара. Я вот, что удумал. Все ж пятьдесят пять мне. Так сказать, юбилей. Надо бы народ пригласить. Обидятся иначе.
– Места хватит. Чего пить, сообразим. О еде не беспокойся. Так и решили. Сели за стол и начали составлять список гостей. Напишем имя и в рот стопку и кусочек рыбы. Рыбу я сама приготовляю. Степан ловит, я готовлю. Кооперация. Сейчас модно.
Когда мы доели рыбину, на листочке значилось двадцать пять имен.
– Иди спать, – Степан на этот раз послушался меня…
День рождения Степана я долго не могла вспоминать. Сразу в слезы. Все началось так хорошо. Собрались гости. Подарки, тосты. Были среди гостей и те, кто ходил под началом подполковника. Одни в форме МВД, другие в робе зэка. Пьяным никто не был. Начали петь. Как же застолье без песни. Степан завел – «Из-за острова на стрежень».
Подхватили. Я в тот момент вышла к печи, достать чугунок с бараниной и ничего не видела. Но вдруг песня сбилась, а потом и вовсе наступила тишина. Я, как была с ухватом, развернулась так быстро, что соус из чугунка выплеснулся. Мой Степан лежит головой в тарелке.
Так как смерть бывшего начальника колонии произошла внезапно и в застолье, то было возбуждено дело. Я похоронить не могла Степу. Вскрытие показало – острая сердечная недостаточность. Вот и отметили юбилей – 55 лет.
Долго долбили мужики промерзшую землю. Ярко светило солнце. Над полыньями парило. Вертикально вверх поднимались белые дымы над крышами домов.
Приехал новый начальник колонии, его зам по оперативной работе. По-нашему, кум. Говорил хорошо. Коротко, конечно. На морозе не очень-то поговоришь.
Помянули. Я осталась одна.
Кто я здесь? Бывшая заключенная. И только. Женой Степану я не была. Официально. У нас как? Нет штампа в паспорте – ты никто.
Начала продавать скотину. Даже слезы на глаза наворачиваются. Они же родные нам со Степаном были. Даже бараны.
– Гражданка Инина, – приехали на вездеходе они. Один из сельсовета, другой из суда, что ли, – мы приехали составлять опись вымороченного имущества.
– Описывайте. Одного не пойму, как это так – мы с покойником все вместе наживали, а теперь вы все себе умыкнете.
– Мы при исполнении. Попрошу не оскорблять! Все по закону.
– Пиши, законник.
Писали они почти пять часов. Я им, сквалыгам, даже чаю не предложила. Уехали они, а я начала пить самогонку. Не им же оставлять. Горькая шутка.
– Ты, Тамара, не сиди сиднем. Пиши в прокуратуру, в суд. Все ж женой ты была Степану.
Так доняли, что я написала-таки. Через две недели пришел ответ: мол, вы вправе отстаивать свои права в суде.
Через полгода в конце мая суд постановил присудить мне дом и все имущество при нем. За меня выступило на суде все село.
Осталась я в доме при пяти курах, одном петухе и одном баране. А тут и телеграмма пришла из Ленинграда. Съемщики извещали, что уезжают, и спрашивали, кому отдать ключи. Отбила телеграмму – отдайте председателю, а сама стала собираться в дорогу. Нельзя жить на два дома. Надо решать.
– Ты, Тамара, не боись, – соседка согласилась присмотреть за домом и живностью, – ничего не пропадет. Езжай спокойно.
В июне 1987 года я оформила передачу пая и квартиры некоему гражданину Фролову.
С августа того же года я постоянный житель села Саранпуль.
Последняя страничка в клеточку залита чем-то. Но можно прочесть – «он молодой, но меня любит».
Наша служба и опасна, и трудна
Что за бред! Я в тюрьме. Нет, конечно, не в настоящей тюряге. В клетке. В отделении милиции. Мент поганый загреб меня прямо с точки. Я-то думала, что у Вадика все тут схвачено. Трепло он. Этот Вадик.
Знала бы, ни за какие деньги не подвязалась бы тащить сюда чеку. Сама-то я не употребляю. Раз попробовала и не в кайф мне ширево это.
Вадик сел на иглу плотно. Я немного еще с ним покантуюсь и соскочу.
– Инина, на выход, – кто-то орет. Другой, у первого голос пропитой и какой-то грязный. Этот почти, как у Левушки.
Красивый. Такому я без слов лишних дам.
– К стене, – и эту похабень тюремную он говорит так ласково, хоть описайся, – вперед, налево. Стоять, лицом к стене. Входим.
Вошли и он с порога:
– Задержанная Инина доставлена.
Ушел. Жаль. Окно в комнате, куда меня привели, наполовину закрашено масляной краской. Белой. А пол покрашен в коричневый цвет. Такой же масляной краской. У нас в школе также полы красили.
– Присаживайтесь, гражданка, – хмырь в штатском. Кто он? Следак? Или из прокуратуры? А вдруг адвокат. Вдруг бывает только пук. И то у детей.
Начал тягомотину – фамилия, имя, отчество, где и когда родилась, где прописана, чем занимаюсь.
– Проституцией занимаюсь, – резанула, а он хоть бы что, и бровью не повел.
– Вас обвиняют в распространении наркотиков. Это статья на пять, а то и больше лет колонии строгого режима. Вам это ясно?
– Лепите, гражданин начальник. Менты ваши паскудные подбросили.
– Вот протокол изъятия. Вот подписи понятых. Все по закону.
– Знаю я ваших понятых. Эти алкаши за четвертак кого хочешь продадут. Себе смертный приговор подпишут.
– Я тут не для того, чтобы спорить с вами. Не хотите подписывать протокол, обойдемся. В камере с девочками из Афганистана посидишь, не то еще подпишешь.
Знаю я этих девочек. Они кого хочешь так уделают, что мама не горюй. Я хоть и занималась у Аркадия в клубе карате, но одной с этими беспредельщицами не совладаю.
– Тебе, начальник, чего надо-то? Меня посадить – дело нехитрое. А дальше, что?
– Ты, Тамара, соображаешь. Кури, – и толкает ко мне пачку сигарет с фильтром. Такие курят у нас одни блатники. Я курю только «Приму».
– Я две возьму, – одну за лифчик, другую в рот.
– Не торопись, если разговор склеится, пачку отдам.
Задымили. У меня в голове карусель – не жравши со вчерашнего дня. Этот хмырь в штатском заметил.
– Попей чайку, – наливает в кружку, а рядом кладет кусок белого хлеба. Припас, сука.
Чай крепкий и сладкий. Батон мягкий. В животе потеплело. Сигарета уже не так крепка.
– Зовут меня Петром, а фамилия моя Панферов. Я майор, следователь из отдела по борьбе с распространением наркотиков. Ты понимаешь, из районного УВД я. Я за тобой давно наблюдаю. Ты же, Тамара, росла в приличной семье, – тут меня достало. Кто ни попади, тычут меня мордой в мою семью.
Ну и что, что мой папаша доктор наук, профессор, заведует кафедрой. А мать моя кандидат наук. Они меня воспитывали, как кролика подопытного. Принесу пятерку из школы, получи доченька трояк. Если трояк, но не в рублях, то отец по морде. Так, он говорит, и его на родине в Донбассе воспитывал его отец. Кузнец на шахте. По здоровью деда в забой не пустили. Но руки его были на редкость сильны. Мой папаша такой силой не обладал, но зато был доктором медицины и знал анатомию человека очень даже хорошо. Долго после его ручек я писала больно.
– Вот и ладненько, товарищ Инина, – я ему уже товарищ, – прочти эту бумагу и подпиши. Потом иди себе на все четыре стороны.
Я, Инина Тамара Вениаминовна, год рождения, паспорт, серия, номер согласна сотрудничать добросовестно и честно с товарищем таким-то и подпись.
Вот такую бумажку надо мне подписать. Делаю вид, что читаю по буквам. А на самом деле соображаю. Включила все мои шарики-винтики. Не подпишу, впаяет мне статью и лети, голубушка, в края дальние. Кто такое захочет?
– Подпиши, милая, – ласковый черт. Подписала и гора с плеч. Что я ворам должна что? Тем более этим отморозкам.
Что вам и то, что было потом, рассказать? А отсосать не хочешь?
Ночь была коротка, потому что, как в анекдоте: время летит быстрее в объятиях мужчины, нежели сидя голой жопой на сковороде.
– Я уже не спрашиваю, где ты пропадала два дня, – мама красива в свои сорок восемь лет, – я хочу спросить, у тебя не осталось и капли хотя бы сострадания к отцу? Его сердце изношено и он в одном шаге от инфаркта. Позвонить могла?
– Меня лишили конституционного права на один звонок, мамуля.
– Все шутишь.
Я давно усвоила одну простую истину: скажешь правду – не поверят. Соврешь – поверят. Если же лгать, то надо так соврать, чтобы было что-то невероятное.
– Отнюдь, мама. Я ночь провела в «обезьяннике».
– Что ты делала в зоопарке ночью?
– «Обезьянник», мама, это такая комната, где содержат преступников.
– Отец, – не выдерживает мама, – хватит свою рожу холить и лелеять. Дочь твоя уже в тюрьме сидела.
– Тамара такая же моя дочь, как и твоя. – Папа чисто выбрит, надушен, с повязанным одинарным узлом галстуком выходит из ванной. – Или ты хочешь сказать, что я ее родил без твоего участия.
Вот за что я люблю своего папашу, так это за его юмор. Мама бросает полную овсянки кастрюльку об пол:
– Сумасшедший дом! Я этого не вынесу.
Она уходит на родительскую половину и нам с папой слышно, как она, кандидат искусствоведения, превосходным, почти классическим матом определяет нашу роль в современном мире, сам этот мир. Не имею права цитировать ее. И не только потому, что она все-таки мать моя, но и по этическим соображениям. Мы же дома.
Папа тряпкой подтирает пятно на светлом линолеуме кухни. Галстук закинут за спину, и папа то и дело отбрасывает его туда с присказкой: – Удавка на шее и та лучше себя ведет.
Юморист мой папа. Хлопает входная дверь. Мама ушла к себе на работу в Музей этнографии народов СССР.
– Ты что и вправду ночь провела в милиции?
– Да, я ведь никогда не вру. Так ты меня учил.
– Это артефакт. Какие же обстоятельства послужили основанием для этого? – секунду помолчал, не дав мне ответить, – Впрочем, ответа не требуется. Я знаю, откуда исходит двенадцатиперстная кишка, знаю, как расположена брыжейка, но в уголовном деле я полный профан.
– Ты всегда верил мне. Поверь и на этот раз.
– Верю, – выбросил грязную тряпку в мусоропровод, подтянул галстук и удалился. Его ждут страждущие и болезные.
Теперь можно и мне принять душ. Холодные струи перемежаю с горячими, почти кипятком. Тело начинает гореть. Низ живота наливается тяжестью. Это ощущение мне знакомо. Надо вовремя остановиться. Жесткое вафельное полотенце доводит мой эпителий до цвета разогретого металла. Я готова лечь в постель.
Я сплю три часа. Где-то там далеко прогремел выстрел полуденной пушки. Заканчивается вторая пара в институте, где я была в последний раз неделю назад. Надо бы наведаться туда. Полтора года я осваиваю науки проектировать какие-то приборы. Это путь, предначертанный мне папой.
Ну не могу я усваивать всякие технические премудрости. Мне ближе слово. Писаное и произнесенное.
Не сказала я маме с папой, что меня уже «прослушали» в ЛГИТМиКе. По блату. Молодой, но уже достаточно популярный актер Миша посодействовал тому.
Вот как это было.
В зале пусто. Один стол. Длиннющий и за ним, как куры на насесте, люди. Тетки и дядьки. Одни, наверное, самый главный у них, говорит: «Что читать будете?»
А хрен его знает, что им читать надо. Пауза затянулась. Тут тетка, что с краю сидела, ткнула в меня пальцем: «Этюд покажи».
Что же я совсем валенок. Знаю. Что такое этюд. Ну и выдала им этот «этюд». Показал в лицах то, что знаю хорошо.
Тетка чуть со стула не упала: – Как образно и точно. Прирожденная леди Макбет.
– Приходите в июне, – подвел итог моему выступлению маститый и знаменитый и как-то хитро подмигнул.
Встала резко. Папа так не велит. Он доктор. Ему виднее, как «прыгает» в таком случае АД. Мне по фигу.
Пошла я пешком в институт. Пока сил хватало.
В деканате мне сказали коротко: «Приказ о вашем отчислении можете получить в отделе кадров».
Апрель в Ленинграде лучше марта. Уже просохли сады и парки. Уже сошел лед с Невы и солнце не только светит, но и греет. Под стенами Петропавловки прижались к камням фанаты загара. С лотков начали торговать болгарскими помидорами. По пятьдесят копеек за килограмм. Хватают. Растет благосостояние советского народа.
Корюшка отошла. Поела я ее от пуза. Тот самый Вадик кормил. Брат его на баркасе мотористом работает. Берет на дармовщинку и брату отдает.
Иду, напеваю под нос песенку и так хорошо-то мне. Нет проблем. Отчисли меня. Теперь моя дорога в театральный институт. Но, стоп. Впереди лето. Когда я была пай-девочкой, студенткой технического вуза, а папа отмусоливал мне энную сумму и я уезжала по студенческому билету в город Сочи и оттуда в Абхазский рай – Гагры.
Семьдесят копеек за койку на веранде, сорок на обед и ты можешь тридцать дней пребывать в неге, йоде, ультрафиолете и объятиях кого-нибудь.
Как в данной ситуации подступиться к отцу? Он же с ума сойдет, когда узнает, что его дочь отчислили за прогулы.
– В наше время, – папе всего-то сорок четыре. Я у него ранний ребенок. Мамаша с ходу подзалетела и охомутала мальчика. А как же? Мальчик – сын директора магазина. Потом и больше – начальник торгового отдела в райисполкоме, – в наше время так молодежь не жила. Мы работали и учились. Некому было попки нам подтирать.
Мне, к слову, тоже никто попку не подтирает. Кое-что и кое-кто иногда иное делает с моей попкой, это да. Но всегда чистой.
Вот Невский проспект. Подтащусь к «Сайгону». Может быть, кого из знакомых встречу. Не все же пот льют на ниве науки и техники.
Зал со стойкой пуст. Почти. Все ж на часах одиннадцать с четвертью. Тут будет не протолкнуться в пять и далее. Пошуровала в кармане куртки. Наскребла на кофе «Экспресс». Без сахара.
– Что финансовый кризис? – Андрюша за стойкой, тоже бывший студент. Он в ФИНЭКе учился. Выгнали за фарцовку.
– Финансы поют романсы, – спошлила я.
– Никому в долг не наливаю. Тебе налью.
– На натуру не рассчитывай.
– Тамара, я же юноша порядочный. Если и ложусь с девушкой в койку, то исключительно по взаимной любви. Ты мне взаимностью не ответишь, правда же?
Вижу, глаза засверкали, ручки начали теребить «киску». Губы облизывает. Жалко мальчика. Вспомнила рассказ Хемингуэя. Там янки развлекался на станции с официанткой. Давал ей по ее понятиям кучу долларов за то, чтоб она ему дала. Знал, сука, что негде. Вот и стебался. Я не такая. Знаю, у них подсобка с диваном есть.
– Тебя подменить некому?
– А я закрою на уборку. Ты настоящий парень, Тамара.
Потом мы выпили вместе, и я рассказала ему о своих проблемах.
– У меня сейчас денег свободных нет. Вложил в товар. Так, помог бы.
– Выкручусь, – он налил еще. – Одно дело сделаешь, хорошие деньги получишь.
– С наркотой не имею дел. Хватит. Отсидела в ментовке. Сыта по горло.
– Никакого наркотика. Чистый товар. Надо привезти из Выборга. Два часа туда, там полчаса и два обратно. На юг заработаешь. Сам не могу. Сменщик заболел.
Знаю я эту «болезнь» – запой.
Так разрешился мой финансовый вопрос. Руки только оттянула. Тяжелый этот «чистый товар».
А вот, скажите, что вы подумали. Какой такой товар я везла с таможни. Ни за что не догадаетесь. Везла я «металл». Заклепки, молнии, пряжки и прочую фурнитуру для джинсы. Немного и «тряпок» – марки. По их лейблы.
Начали разворачиваться так называемые цеховики.
Денег хватило и на отвальную. За два дня до отъезда на Юг я устроила мини-банкет все там же, в «Сайгоне». Подвалили мои студенческие друзья товарищи. Были ребята и из театрального. Кто же откажется от халявной выпивки.
Собрались в самый тот час – в восемь. Вечера, естественно. Андрюша подменился и со своей девушкой гулял с нами. Спросишь, как так, у него девушка, а вы с ним трахались в подсобке. Различать надо дело от чувства.
В десять вечера ко мне подошел мужик. В летах. Почти старый.
– Из всей массы пьющих тут и сейчас вы выделяетесь, – взял мою ладошку и целует. Никто раньше мне руки не целовал, – позвольте угостить вас? Не тут. Шумно здесь. Я же желаю прочесть вам свои последние стихи. Уверен, вы их поймете.
Все это он говорит без остановки. И все это время не выпускает моей руки.
– Я одинок, как никогда. Простите, ради бога, не представился. Глеб.
Черт меня дернул и я согласилась.
– Вы идите и ждите меня на улице, – он послушался и ушел.
Нырк за перегородку через кухню и подсобку я выскочила на улицу Марата. Тут и он стоит. Сообразительный старичок. Старичку тому от силы сорок лет.
Долго мы поднимались по темной и вонючей лестнице на третий этаж. Ни одной лампочки. Он держит меня за руку, и чувствую легкую дрожь.
– Тут, в коридоре, тоже темно. Так что держитесь за меня.
Куда привел меня этот чудаковатый поэт? Какой-то притон.
Из-за дверей мне слышна ругань. Женские и мужские голоса перемежаются с детским криком: «Не надо, не надо, папа».
– У меня тут комната. Уже пришли.
Ну и комната! Кишка какая-то. С одним окном. Полумрак. Сквозь легкую тюлевую занавеску пробивается свет улицы. Красные всполохи рекламы чередуются с синим огнем вывески какого-то магазина.
Пригляделась. Даже красиво у него, у Глеба.
Старинное кресло в углу укрыто клетчатым пледом. Рядом – торшер. Такого я не видела. То ли корень, то ли ствол небольшого дерева и на нем лоскутный абажур.
На стене – картины без рам. Все голые тетки. Тоже красиво.
Пили мы с Глебом портвейн. Заедали мочеными яблоками: мне одна бабка из Подольска прислала.
Какая такая бабка? Стихи мне не понравились и я так и ляпнула: «Не по мне это. Мне бы, что попроще».
– Тяжела ты, любовная память! Мне в дыму твоем петь и гореть, а другим – это только пламя, чтобы остывшую душу греть.
– Вы любите Ахматову. Что ж. Это так естественно, – проговорил он и сник.
Таковы поэты. Их чуть против шерстки и они уже поникли.
Что же, и мне пора уходить. Засиделась что-то. И на что рассчитывала? А ни на что. Авантюристка. И все тут.
Но что значит судьба. Вовремя меня увел из «Сайгона» Глеб. Мы ушли и пришли наши доблестные милиционеры. Всех, кто кутил со мной, отвезли в первое отделение милиции и продержали до утра. Мне этого не хватало. Сыта по горло.
Так что спасибо тебе, Глебушка. Как упоительна была эта ночь…
Через день я уже ехала на юг, а точнее, в город Сочи.
Лежу на верхней полке и смотрю в окно. Вот так элементарно. И ничего меня не волнует. Впереди шестьдесят два часа в пути. Конечно, можно выпрыгнуть на ходу. Ноги, а то и голову сломаешь. Можно просто отстать от поезда на какой-нибудь вовсе незнакомой станции. И что? В чем радость?
А можно вот так просто лежать на верхней полке и смотреть в окно. Интересно же. Как поется в детской песенке: это родина моя.
– Девушка, вы спускаться не собираетесь? – положил свою бороду мне на полку и уперся своими рыжими глазищами.
– Надо?
– Конечно. Мы ждем вас.
– Кто это «мы»? Ты и твой селитерчик?
– Шутница. Слезай, пошли чай пить.
– Чай – не водка, много не выпьешь.
– Пацаны, тут наш человек, – бороду убрал, а руку протянул. За эту руку я буду держаться почти весь свой отпуск. Отпуск от дел и забот. Отпустило меня круто.
Этот с рыжими глазами оказался выпускником Академии художеств, или по-простому – института живописи, рисунка и архитектуры. На факультете станковой живописи. Ехал, это его слова, на марину.
Пили эти художники много. Ели все, что продавалось на станциях. Свежепросольные огурцы, молодую отварную картошку. Белые яблочки, как их они называли, паданки. Все ягоды, которыми торговали бабы в кульках. Завершали они трапезу, как правило, котлетами-полуфабрикатами.
Что называется, мели все подчистую. И вот что поразительно: ни у кого не случилось диареи.
Меня «переместили» в свое купе. Тоже на верхнюю полку: тут ты будешь под нашим контролем, девочка.
Что же под контролем таких молодых людей я быть согласна. Что ни попрошу, сделают. Захотела пива, бегут в вагон-ресторан. Хочу чаю – тащат целый поднос.
Проехали город Харьков. Отчего-то на фронтоне вокзала написано – Харькiв. Дура я дура. Думала, что Харьков в России. Это надо же! А ведь по географии у меня в школе была пятерка.
Поезд поехал вспять. Вот тут-то мне и досталось. Полка наверху и по ходу движения. Гарь от паровоза моментально забила волосы, налипала на лицо. Подушка стала черной.
Нет, все-таки боковая полка лучше. Можно лечь хоть так, хоть этак. Тут же лежать головой к двери, так ничего не увидишь.
Забыла сказать, как зовут этого, с рыжими глазами. Федор он. К городу со странным названием Туапсе мы с ним уже почти породнились. Он мне рассказал всю свою жизнь. Я – по мере возможности. Не стану же я говорить ему, что я почти сутки отсидела в КПЗ.
– Мой папа – заслуженный художник РСФСР. От него у меня все неприятности. Я пишу не хуже прочих, но на выставку студенческих работ мои работы не берут. Так и говорят: возьмем, будут судачить, что взяли по блату. Я уеду куда подальше. В Сибирь, на Дальний Восток. Лишь бы подальше от родителя, – я уши развесила и тут он без всяких предисловий: – Поедешь со мной?
– Слушай, Федя, ты меня знаешь двенадцать часов и вот так с бухты-барахты: поедешь со мной? В качестве кого, спрашивается.
– Хочешь, в качестве жены.
– Я так не могу. Давай отдохнем, а там решим.
Поезд втянулся в тоннель и при свете одной слабенькой лампы мы поцеловались. Отдых продолжался.
Вы думаете, что я после поцелуя сразу так и раскисаю. Фигушки. Я калач тертый. Меня одним поцелуем не возьмешь.
Мне не пришлось в Гаграх снимать койку. У ребят палатки. Один день мы на одном месте, через день на другом. Федор оказался фанатиком моря. Солнце еще не вышло из-за гор, а он уже плывет к горизонту. Мы завтракаем, а он уже залез на какой-нибудь камень, расставил этюдник и пишет все то же море. И хорошо получается.
– Скоро у тебя краски кончатся. Что потом делать будешь?
– Буду рисовать пастелью, а она кончится – углем или карандашом. Так и отпуск пройдет. Я своего добьюсь. Мои марины пойдут на осенний вернисаж.
– А как Сибирь?
– Ехидна. Потом в Сибирь подамся.
Я этого Федора уже раскусила. Импульсивный молодой человек. Раз чуть ли не до смертоубийства нас подвел. Ребята и тут умудрились – подхалтурили и заработали денег, которых хватило на поход в знаменитый на побережье ресторан в горах. Гагрипш.
Читать бесплатно другие книги:
