Зимняя луна Кунц Дин
— Сказанного более чем достаточно.
— Но могло быть и намного хуже, — напомнила она им.
Снова, наедине с Джеком, она опустила одну сторону бокового ограждения кровати и погладила его влажные волосы надо лбом.
— Ты выглядишь прекрасно, — сказал он, его голос все еще был слабым и тихим.
— Лжец.
— Восхитительно.
— Я выгляжу как дерьмо.
Джек улыбнулся.
— Прежде чем отключиться, я подумал, увижу ли тебя снова.
— От меня так просто не избавишься.
— Нужно и вправду умереть, а?
— Даже это не спасет. Я найду тебя где бы то ни было.
— Я люблю тебя, Хитер.
— А я тебя люблю, — сказала она, — больше жизни.
К глазам подошла волна тепла, но она решила не реветь при нем. Демонстрировать положительные эмоции. Держаться.
Его веки задрожали и он сказал:
— Я так устал.
— Не могу понять почему.
Он снова улыбнулся:
— Сегодня был тяжелый день.
— Да? А я думала, вы, полицейские, ничего не делаете часами, только сидите и пончики жуете, да собираете деньги с воротил наркобизнеса.
— Иногда мы избиваем невинных граждан.
— Ну да, это утомляет.
Его глаза закрылись.
Хитер продолжала гладить волосы мужа. Его руки все еще скрывались под рукавами смирительной рубахи, и она отчаянно захотела коснуться их.
Внезапно его глаза распахнулись, и он спросил:
— Лютер умер?
Она поколебалась.
— Да.
— Я так и думал, но… надеялся…
— Ты спас женщину. Миссис Аркадян.
— Это что-то.
Его веки снова затрепетали, тяжело сомкнулись, и она сказала:
— Тебе лучше отдохнуть, малыш.
— Ты видела Альму?
Это была Альма Брайсон. Жена Лютера.
— Нет еще, малыш. Я была как будто привязана к этому месту, ты понимаешь.
— Пойди навести ее, — прошептал он.
— Схожу.
— Теперь я в порядке. Она… в тебе нуждается.
— Хорошо.
— Так устал, — сказал он и снова соскользнул в сон.
Группа поддержки в холле реанимационной насчитывала троих, когда Хитер покинула Джека на ночь — двое полицейских в форме, чьих имен она не знала, и Джина Тендеро, жена другого полицейского. У них сразу поднялось настроение, когда она сообщила, что Джек выбирается, и она знала, что они сообщат об этом в отдел.
— Мне нужен кто-то, кто отвез бы меня домой, — сказала Хитер. — Чтобы взять свою машину. Я хочу навестить Альму Лютер.
— Я отвезу тебя к ней, а потом домой, — сказала Джина. — Я сама хочу повидать Альму.
Джина Тендеро была самой яркой из жен полицейских в отделе и, может быть, во всем департаменте лос-анджелесской полиции. Ей двадцать три года, но выглядела она на четырнадцать. Сегодня она надела туфли на высоких каблуках, узкие черные кожаные брюки, красный свитер, черный кожаный жакет и огромный серебряный медальон с ярко раскрашенным эмалевым портретом Элвиса[19] в центре. Большие серьги из многих колец, настолько сложные и составные, что напоминали те головоломки, которые, как считается, помогают расслабиться измученным бизнесменам, заставляя их полностью сосредоточиться на разборке. Ногти выкрашены в неоново-малиновый цвет, оттенок которого чуть более тонко отражался в тенях для век. Черные как смоль волосы стекали сплошной массой мелких завитков ниже плеч: выглядели они как парик, который носила Долли Партон[20], но это были ее собственные волосы.
Хотя Джина была ростом что-то около метр шестьдесят без туфель и весила вряд ли больше пятидесяти килограмм, но всегда выглядела значительнее, чем кто-либо рядом. Когда она шла по коридору больницы с Хитер, ее шаги были громче, чем у мужчин вдвое ее выше, и сиделки оборачивались и неодобрительно хмурились, услышав это ток-ток-ток ее высоких каблуков по кафельному полу.
— Ты в порядке, Хит? — спросила Джина, когда они направились к четырехэтажной парковке, пристроенной к больнице.
— Да.
— Я имею в виду — на самом деле.
— Так и есть.
В конце коридора, через зеленую металлическую дверь они попали в парковку. — Голый серый бетон, низкий потолок, холод, треть флюоресцентных ламп была разбита, несмотря на проволочные сетки, защищавшие их, темные места среди машин предполагали неисчислимое множество мест для засады.
Джина выудила баллончик с аэрозолем из сумочки, и стиснула его в руке, положив указательный палец на спусковой механизм, а Хитер спросила:
— Что это?
— Красный перц. Ты не носишь?
— Нет.
— Ты думаешь, где живешь, девочка, — в Диснейленде?
Когда они поднимались по бетонному пандусу мимо припаркованных с обеих сторон машин, Хитер сказала:
— Я, может быть, куплю себе.
— Не сможешь. Эти ублюдки-политики признали их незаконными. Не хотят, чтобы у бедных насильников была сыпь на коже, так что… Попроси Джека или одного из этих парней — они еще могут достать его тебе.
Джина имела недорогой голубой маленький «Форд», у него была сигнализация, которую она отключила, не доходя до автомобиля, дистанционным управлением, висевшим как брелок на кольце для ключей. Фары вспыхнули, Сигнализация один раз пикнула, и двери отворились.
Поглядывая в темные опасные места, они забрались внутрь и тут же закрыли двери.
Джина завела мотор и немного задержалась перед тем как тронуть машину с места.
— Ты знаешь, Хитер, если хочешь поплакать у кого-нибудь на плече, моя одежда все равно насквозь вымокла.
— Я в порядке. Правда.
— Уверена, что не передумаешь?
— Он жив, Джина. Все остальное я могу перенести.
— Чуть за тридцать! И Джек в инвалидном кресле?
— Это не важно. Если так и произойдет, теперь, когда я говорила с ним, была с ним, все не важно.
Джина поглядела на нее долгим взглядом. Затем сказала:
— Ты так, значит. Знаешь, что это будет, но тебе все равно. Хорошо. Я всегда считала, что ты такая, но приятно знать, что я была права.
— Какая «такая»?
Отпустив с хлопком ручной тормоз и начав разворачивать «Форд», Джина усмехнулась:
— Такая упертая чертова сучка.
Хитер рассмеялась.
— Кажется, это комплимент?
— Да, черт возьми, это комплимент.
Когда Джина заплатила за стоянку в будке на выезде и машина покинула гараж, восхитительный золотисто-оранжевый закат окрасил золотым пятна облаков на западе. Однако, когда они пересекали центр города с его растущими тенями, то сумерки постепенно наполнялись кроваво-красным светом и знакомые улицы и дома показались Джине чужими, незнакомыми, хотя она прожила всю свою взрослую жизнь в Лос-Анджелесе. А Хитер Макгарвей вообще чувствовала себя чужаком на другой планете.
Испанский двухэтажный дом Брайсонов, со счастливым номером 777, находился на окраине Бёрбанка [21] на улице, обсаженной платанами. Ветки этих больших деревьев без листьев придавали им вид какого-то паукообразного, устремленного в грязно-желто-черное ночное небо, которое было слишком полно светом от городской застройки, чтобы быть совершенно чернильным. Машины, среди которых была одна черно-белая, стояли на подъездной дорожке к дому и на улице.
Дом был полон родственниками и друзьями Брайсонов. Несколько родственников и большинство друзей были полицейскими в форме или гражданской одежде. Чернокожие и латиноамериканцы, белые и азиаты — пришли все, чтобы оказать поддержку, им редко выпадала возможность собраться вместе.
Хитер почувствовала себя будто дома, когда пересекла порог: настолько здесь было безопасней, чем во внешнем мире. Проходя через гостиную и столовую, разыскивая Альму, она несколько раз остановилась, чтобы быстро переговорить со старыми друзьями, — и обнаружила, что сообщение об улучшении состояния Джека уже получено по внутренней связи.
Более резко, чем когда-либо, она осознала, насколько сильно свыклась с мыслью о себе как о части семьи полицейских, а не жительнице Лос-Анджелеса или Калифорнии. Это не всегда было так. Но слишком сложно поддерживать духовную связь с городом, погруженным в наркотики и порнографию, с городом, который раскалывается насилием банд и разъедается голливудским цинизмом, которым управляют политиканы, ровно настолько же продажные и демагогичные, насколько и некомпетентные. Разрушительные силы общества раздирали город и страну на кланы. Хитер чувствовала себя уютно в полицейской семье, но все-же понимала опасность перехода к взгляду на жизнь «мы против них».
Альма на кухне с сестрой Фэй и двумя другими женщинами была занята кулинарными делами. Резали овощи, очищали фрукты, терли сыр. Альма раскатывала тесто для пирога на мраморной плите, и трудилась над ним с большим вдохновением. Кухня пропиталась вкусными ароматами готовящихся пирожных.
Когда Хитер коснулась плеча Альмы, та оторвала взгляд от теста, и ее глаза были так же пусты, как у манекена. Затем она мигнула и вытерла свои покрытые мукой руки о фартук.
— Хитер, тебе не стоило приходить — тебе надо быть с Джеком.
Они обнялись, и Хитер сказала:
— Хотела бы я, чтобы ничего этого не случилось, Альма.
— И я тоже, девочка. И я тоже.
Они прижались друг к дружке.
— Что это за кулинария у тебя?
— Мы собираемся устроить завтра похороны. Никаких отсрочек. Покончим с самой трудной частью. Много родственников и друзей будут на панихиде. Надо покормить их.
— Другие сделают все за тебя.
— Я лучше обойдусь сама, — сказала Альма, — что еще я могу делать? Сидеть и думать? Думать я точно не хочу . Если ничего не делать руками, позволить занять себя мыслями, тогда я просто с ума сойду. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Хитер кивнула:
— Да, понимаю.
— Говорят что Джек должен пробыть в больнице, затем в реабилитационном центре, может быть, несколько месяцев, а ты и Тоби будете одни. Ты готова к этому?
— Мы будем видеться с ним каждый день. Мы будем там вместе.
— Это не то, о чем я говорю.
— Ну, я знаю, что будет одиноко, но…
— И это не то, что я имею ввиду. Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.
Хитер прошла за ней в большую спальню и Альма закрыла дверь.
— Лютер всегда волновался о том, что будет со мной одной, если с ним что-то произойдет, поэтому он все сделал, чтобы знать точно: я смогу о себе позаботиться.
Сидя на скамейке, Хитер с изумлением наблюдала, как Альма вытаскивает кучу оружия из тайников. Она достала дробовик с пистолетной рукоятью из-под кровати.
— Это лучшее оружие для защиты дома, которое можно достать. Двенадцатого калибра. Достаточно мощное, чтобы свалить какого-нибудь кретина сидящего на «ангельской пыли», который воображает, что он супермен. Тебе не нужно уметь хорошо целиться, просто наведи его и нажми на курок, и разброс дроби сделает все как надо. — Она положила дробовик на бежевую ткань покрывала. Из глубины стенного шкафа Альма вытащила тяжелую зловещую винтовку с оптическим прицелом и большим магазином.
— «Геклер и Кох ГК-91», штурмовая винтовка, — сказала она. — Теперь ее нельзя купить в Калифорнии так просто. — Она положила винтовку на кровать рядом с дробовиком. Затем открыла тумбочку ночного столика и вытянула оттуда громадный пистолет. — «Браунинг» девятимиллиметровый, полуавтоматический. Есть еще один в другой тумбочке.
Хитер произнесла:
— Боже мой, да у тебя здесь целый арсенал!
— Просто разные стволы для разных целей.
Альма Брайсон была ростом метр семьдесят, но ни в коем случае не амазонкой. Она была привлекательной, гибкой, с нежными чертами, лебединой шеей и запястьями почти такими же тонкими, как у десятилетней девочки. Ее худые, изящные руки казались просто неспособными управляться с некоторыми видами тяжелого вооружения, которым она обладала, но, было видно, что она мастерски обращается с любым из них.
Поднявшись со скамеечки, Хитер заметила:
— Я могу понять — иметь ручное оружие для самозащиты, может быть, даже такой дробовик. Но штурмовая винтовка?
Поглядев на «Геклер-Кох», Альма сказала:
— Как раз то, что нужно, чтобы попасть с трех выстрелов со ста метров в сантиметровый кружок. Стреляет патронами NATO 7.62, и настолько мощно, что может пробить дерево, кирпичную стену, даже машину и все-таки достать того парня, который прячется с другой стороны. Очень надежна. Можешь стрелять сотни раз, пока не накалится так, что не прикоснешься, и все-таки она будет вполне пригодна, когда остынет. Я думаю, тебе стоит приобрести такую, Хитер. Ты должна быть готова.
У Хитер было чувство, что она устремилась за белым кроликом в колодец и попала в странный, темный мир.
— Готова к чему?
Нежное лицо Альмы окаменело, а голос стал напряженным от гнева:
— Лютер предвидел, что так может случиться, еще год назад. Говорил, что политики сносят по кирпичику цивилизацию, которую строили тысячелетиями, а сами ничего взамен не возводят.
— Довольно верно, но…
— Он говорил, что полицейские должны бы были держаться все вместе, когда начался кризис, но к тому времени полицейских обвиняли во многом и так часто изображали злодеями, что никто не уважал их настолько, чтобы позволить им держаться вместе. Так что, теперь каждый за себя.
Для Альмы ярость была укрытием от горя. — Она могла сдержать слезы только гневом.
Хотя Хитер забеспокоилась, что метод совладания со своими чувствами у подруги не такой уж здоровый, но не смогла придумать ничего взамен. Сочувствие здесь не подходило. Альма и Лютер были женаты шестнадцать лет и все время посвящали друг другу. Так как они не могли иметь детей, то были очень близки. Хитер могла только представить боль Альмы. Этот мир тяжел. Настоящую любовь, истинную и глубокую, было нелегко отыскать даже однажды. Почти невозможно найти ее во второй раз. Альма должна испытывать чувство, что лучшее время ее жизни прошло, хотя ей было только тридцать восемь. Она нуждалась в большем, чем слова, в большем, чем просто плечо на котором можно поплакать. Ей нужен был образ того, на кого можно выплеснуть ярость, — образ бандита или политика.
Может быть, ее гнев и не был нездоровым — в конце концов, если бы достаточно много людей разозлилось хорошенько еще хотя бы десять лет назад, страна не оказалась бы сейчас в таком гибельном положении.
— У тебя есть оружие? — спросила Альма.
— Да.
— Какое?
— Пистолет.
— Ты знаешь, как им пользоваться?
— Да.
— Тебе нужно что-то еще, кроме пистолета.
— Я чувствую себя неловко с оружием, Альма.
— Сейчас это по телевизору, завтра будет во всех газетах — то, что случилось на станции Аркадяна. Скоро люди, которые не любят полицейских и их жен, узнают, что ты и Тоби одни. Некоторые суки-репортеры, может быть, напечатают твой адрес. Ты должна быть готова ко всему в эти дни, ко всему.
Паранойя Альмы, которая началась так неожиданно и которая казалась такой не подходящей к ее облику, вызвала у Хитер неприятный холод внутри. Вздрогнув от леденящего блеска в глазах подруги, она подумала: а так ли уж неразумна оценка ситуации, данная Альмой, как кажется? И подумав так, представив предсказываемые Альмой события, Хитер почувствовала дикий ужас.
— Ты должна приготовиться к худшему, — сказала Альма Брайсон, поднимая дробовик и вертя его в руках. — Это не только твоя жизнь на карте. У тебя есть Тоби, о котором ты тоже должна думать.
Это говорила ей стройная и красивая чернокожая, ценительница джаза и оперы, любительница музеев, образованная и утонченная, горячая и самая любящая женщина, какую только встречала Хитер. Способная улыбкой очаровать даже зверей и с таким музыкальным смехом, что ангелы могли позавидовать. Она стояла, держа в руках дробовик, который выглядел абсурдно огромным и злым в руках человека столь милого и нежного, но охваченного яростью, потому что единственной альтернативой ярости была суицидальная депрессия. Альма была похожа на фигуру с афиши, призывающую к революции: не живой человек, а чудовищно романтизированный символ. У Хитер возникло беспокойное чувство, что она видит не просто взволнованную женщину, борющуюся за то, чтобы подавить приступ горькой тоски и лишающей сил безнадежности, но мрачное будущее всего их беспокойного общества, видит предвестника все сметающей бури.
— Лютер прав. Сносят по кирпичику, — повторила Альма торжественно, — но ничего не возводят взамен.
7
Двадцать девять ночей прошли безо всяких событий. Тишина Монтаны нарушалась время от времени порывами ветра, криками сов, вылетевших на охоту, да жалобным воем лесных волков вдали. Постепенно к Эдуардо Фернандесу вернулась его обычная уверенность, и он прекратил с тихим ужасом ожидать каждый вечер наступления сумерек.
Он мог бы успокоиться и быстрее, если бы был больше занят какой-нибудь работой. Суровая погода мешала ему проводить наружные работы по поддержанию ранчо в нормальном состоянии. А внутри, с электрическим отоплением и большой поленницей дров для камина, ему ничего не оставалось делать в течение всех зимних месяцев, кроме как сидеть и ждать весны.
С тех пор как он получил ранчо во владение, оно перестало быть таковым по сути. Тридцать четыре года назад его и Маргариту нанял Стенли Квотермесс — богатый продюсер, влюбившийся в Монтану и пожелавший заиметь здесь второй дом. Ни скот, ни зерно не выращивались здесь для продажи — ранчо стало исключительно логовом для уединения.
Квотермесс любил лошадей, и поэтому возвел уютную, утепленную конюшню с десятью стойлами в ста метрах к югу от дома. Он проводил на ранчо около двух месяцев в году, приезжая на одну-две недели, и обязанностью Эдуардо было в отсутствие продюсера следить за тем, чтобы кони получали первоклассный уход и поддерживались в спортивной форме. Содержать животных и имение в хорошем состоянии было основной заботой Эдуардо. Маргарита хлопотала по дому.
Еще восемь лет назад Эдуардо и Маргарита жили в удобном одноэтажном флигеле управляющего с двумя спальнями. Это строение, сложенное из камней собранных с полей, находилось в восьмидесяти — девяноста метрах, строго на запад от главного дома на опушке леса, сосны укрывали его почти со всех сторон. Томми, их единственный ребенок, рос здесь до тех пор, пока городская жизнь не приманила его так фатально, когда ему исполнилось восемнадцать.
Когда Стенли Квотермесс погиб в аварии личного самолета, Эдуардо и Маргарита с удивлением узнали, что ранчо перешло к ним вместе с суммой, вполне достаточной, чтобы позволить больше нигде не работать. Продюсер заботился о своих четырех экс-женах, пока был жив, не имел детей ни в одном из браков, поэтому он использовал большую часть состояния на то, чтобы щедро обеспечить своих работников.
Они продали лошадей, заперли флигель и переехали в главный дом викторианского стиля, с фронтонами, декоративными ставнями, зубчатыми карнизами и широкими верандами. Было странно ощущать себя состоятельными людьми со своим имением, но невзирая на всю необычайность нового положения, оно горячо приветствовалось — и, может быть, особенно жарко именно в силу его позднего возникновения.
Теперь Эдуардо был стариком-вдовцом с большими деньгами, но ощутимым недостатком работы, для того чтобы чем-то занять себя. И с чрезмерным количеством странных мыслей, приходивших в голову. Светящиеся деревья…
Три раза за март он выезжал на своем джипе «Чероки» в Иглз Руст, ближайший городок. Он ел в «Ресторане Джаспера» потому, что любил тамошний стейк по-салисбургски, жаренную по-домашнему картошку и капустный салат с перцем. Приобретал журналы и кое-какие книги в бумажных обложках в магазинчике «Горные Долины» и закупал всякую снедь в единственном супермаркете. Его ранчо было всего в двадцать шести километрах от Иглз Руст, так что он мог наведываться туда и каждый день, если бы захотел, но три раза в месяц вполне достаточно. Городок был маленький, три-четыре тысячи душ населения, тем не менее, даже при таких масштабах, он являлся слишком значительной частью современного мира, с точки зрения человека, привыкшего к уединению.
Каждый раз, когда он отправлялся на закупки, то давал себе слово заехать в участок окружного шерифа и сообщить о загадочном шуме и странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа примет его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит рапорт и положит его в папку с пометкой «ЧОКНУТЫЕ».
В третью неделю марта весна официально началась — и на следующий же день буря навалила двадцать сантиметров снега. Зима не быстро ослабляла свою хватку на восточных склонах Скалистых Гор.
Эдуардо совершал ежедневные прогулки, как было заведено всю его жизнь, но теперь гулял только по автомобильной дороге, которую сам же расчищал после каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал леса и того что к востоку от дома, и того что находился к северу, и даже чащоб на западе.
Его трусость раздражала его, и не в последнюю очередь потому, что ее причины были непонятны. Он всегда был сторонником разума и логики, всегда говорил, что в мире слишком мало того и другого. Относился насмешливо к тем, кто поступал руководствуясь больше эмоциями, чем разумом. Но теперь рассудок отказывал ему в поддержке, и никакая логика не могла пересилить инстинктивного чувства опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и постоянных сумерек, царивших под их ветвями.
К концу марта Эдуардо начал думать, что тот феномен был единичным случаем без заметных последствий. Редкое, весьма занятное, но вполне объяснимое как-то, естественно явление. Может быть, какое-то электромагнитное колебание. И угрожает оно ему не больше, чем летняя гроза.
Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил их и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета.
Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство, расставаться с последним оружием — пистолетом двадцать второго калибра — ему не хотелось, и он оставил его на прикроватной тумбочке. Никакой особенно страшной убойной силы у пистолета не было, но, заряженный патронами с полым наконечником [22], он все же мог причинить существенный вред.
Темной ночью четвертого апреля Эдуардо был вновь разбужен низкой пульсацией, которая разрасталась и исчезала, потом снова разрасталась и исчезала. Как и в начале марта, этот пульсирующий звук сопровождался внушающей ужас вибрацией.
Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года со смерти Маргариты он проводил ночи не в главной спальне дома, которую они занимали с Маргаритой, а устраивался в одной из двух задних спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и было обращено прямо в противоположную сторону от восточного леса, где он видел странный свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета.
Лампа на ночном столике включалась, если дернуть за шнурок. Как раз перед тем, как включить ее, он ощутил, будто нечто находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть. Он заколебался, пальцы крепко вцепились в металлические бусинки шнурка.
Эдуардо пристально вглядывался в темноту, сердце стучало, как будто он проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо набитом разными монстрами. Наконец он решился — дернул за шнур и при свете лампы увидел, что в комнате он один.
Схватив наручные часы со столика, посмотрел, сколько времени. Девятнадцать минут второго.
Он отбросил одеяло и встал с кровати. Он был в своем длинном нижнем белье. Синие джинсы и фланелевая рубашка находились близко, на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать без них.
Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом с заметно большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения — оно, как и звук, увеличивалось сериями волн. Теперь давление страшно возросло. Он не просто чувствовал его, а ощущал всем телом, — похоже на невидимый прилив холодного моря, проходящий сквозь него самого.
К тому времени, как он поспешно оделся и схватил заряженный пистолет с ночного столика, шнурок лампы бешено раскачался и начал со звяканьем биться о полированный латунный корпус лампы. Оконные стекла вибрировали. Картины перекашиваясь тряслись на стенах.
Он рванулся вниз, в холл, где уже не нужно было включать свет. — Стекло овального окна над парадной дверью блестело отражением таинственного свечения снаружи. Свечение было гораздо мощнее, чем в прошлом месяце. Дымчатое сияние всех цветов спектра, и яркие голубые, зеленые, желтые и красные тени преломленного света бродили по потолку и стенам, так что казалось, будто бы он попал в церковь с богатыми витражами.
В темной гостиной слева от него, куда не проникал свет снаружи, так как жалюзи были опущены, коллекция хрустальных пресс-папье и других безделушек, скакала и звенела о столики, на которых они стояли, и друг о друга. Фарфоровые статуэтки дрожали на стеклянных полках в шкафу.
Справа, в кабинете, заставленном полками книг, мраморно-медный письменный набор прыгал по стопке бумаги, выдвижной ящик с карандашами выдвигался и прятался обратно в стол в такт волнам давления, а вертящийся стул у стола качался так, что его колеса скрипели.
Когда Эдуардо открыл парадную дверь, большая часть дымчатого сияния всех цветов спектра пропала, как будто канула в другое измерение, и осталась лишь на стене холла справа в виде дрожащей мозаики.
Лес светился точно в том месте, где это происходило в прошлом месяце. Янтарное сияние исходило от той же самой группы тесно сбившихся деревьев и от земли под ними, как будто иглы и шишки, кора и грязь, камни и снег стали элементами лампы накаливания, сияя ясно и ровно. На этот раз свет был более ослепительным, чем тогда, точно так же и звук был громче, а волны давления — мощнее.
Эдуардо обнаружил, что стоит на ступеньках крыльца, но не смог вспомнить, как покинул дом и оказался здесь. Оглянулся и увидел, что он даже закрыл за собой входную дверь.
Мучительные волны звука пробивались сквозь ночь в ритме, быть может, тридцать раз в минуту, но его сердце билось в шесть раз чаще. Ему захотелось развернуться и убежать обратно в дом.
Он поглядел вниз на пистолет в своей руке. И пожалел, что рядом с кроватью не было заряженного дробовика.
Когда он поднял голову, отведя взгляд от пистолета, то вздрогнул, увидев, что лес ближе придвинулся к нему. Светящиеся деревья угрожающе выросли.
Затем, бросив взгляд назад и увидев дом в десяти-двенадцати метрах сзади, осознал, что это он сам переместился сюда, сам того не сознавая, а не лес приблизился. — Его следы отчетливо виднелись на снегу. «Нет», — сказал он дрожащим голосом
Нарастающий звук был похож на прибой с отливом, который неумолимо утягивал его от безопасного берега. Электрическое завывание песней сирены проникало в него, говорило с ним на уровне столь глубоком, что он, казалось, воспринимал сообщение, не слыша слова, — музыка в крови, влекущая его к холодному огню в лесу.
Мысли становились все туманней.
Он поглядел вверх на усеянное звездами небо, пытаясь прояснить свой рассудок. Изящная филигрань облаков посреди черного свода блестела под серебристым сиянием Луны в первой четверти.
Старик закрыл глаза. Нашел в себе силы сопротивляться тянущей силе звука отлива.
Но когда открыл их, то обнаружил, что его сопротивление было воображаемым. Он был еще ближе к деревьям, чем раньше, всего в десяти метрах от опушки леса. Так близко, что приходилось щуриться от слепящей яркости веток, стволов и земли под соснами.
Угрюмый янтарный свет теперь был пронизан красным — как будто ниточки крови в желтке яйца.
Эдуардо был напуган: страх, давно перешедший в полнейший ужас. Он боролся со слабостью во внутренностях и мочевом пузыре, трясясь так яростно, что не удивился бы, услышав, как его кости стучат друг о друга, — но его сердце резко замедлилось и теперь соответствовало постоянному биению в тридцать раз за минуту, ритму того звука, который, казалось, шел от сияющей области.
Но ведь он не смог бы стоять на ногах, будь его пульс таким редким, если бы кровь подавалась в мозг столь медленно и помалу. Он давно бы потерял сознание. Значит и его собственному восприятию нельзя доверять. Может быть, наоборот, биение звука участилось в соответствии с ритмом его сердца.
Занятно, но он больше не чувствовал морозного воздуха. Хотя загадочное излучение не сопровождалось теплом, оно не было ни горячим, ни холодным.
Он не ощущал земли под ногами. Не испытывал силы гравитации, собственного веса или усталости мышц. Энергия извне затопляла его.
Зимние запахи больше не воспринимались. Пропал слабый, бодрящий, похожий на озоновый аромат снега. Исчезло легкое благоухание соснового леса, который поднимался прямо перед ним. Куда-то делась кислая вонь его собственного заледеневшего пота.
Никакого вкуса на языке. Это было самым странным. Он никогда раньше не осознавал, что всегда ощущал бесконечные и понемногу меняющиеся серии различных привкусов во рту, даже когда ничего не ел. Теперь же — пустота. Ни сладко, ни кисло. Ни солено, ни горько. Даже не безвкусие. Нечто за безвкусием. Ничто. Пустота. Он подвигал языком во рту, ощутил, как его заполнила слюна, но вкуса не было.
Вся его сила чувственного восприятия, казалось, сфокусировалась единственно на призрачном свете, шедшем от чего-то в деревьях, и на мучающем, настойчивом звуке. Он больше не чувствовал, как пульсирующий бас холодными волнами омывает его тело, похоже, что звук исходил теперь из него самого, вырывался из него так же, как из деревьев.
Вот он уже на опушке леса, на участке земли, светящейся, как расплавленная лава. Внутри феномена. Поглядев вниз, он увидел, что его ноги как будто стоят на листе стекла, под которым пенится океан огня. Океан, чья глубина сравнима с расстоянием до звезд. Мысль о размерах этой бездны вызвала у него панический вопль, хотя никакого, даже самого тихого шепота не вырвалось изо рта.
Со страхом и неохотой, но все еще с долей любопытства, Эдуардо оглядел всего себя с и увидел, что янтарный свет исходит и от него, и пронизан красными вспышками. Он казался человеком из другого мира, полным чужой энергией или святым духом индейцев, который явился с высоких гор на поиски древнего народа, когда-то царившего над обширной монтанской пустыней, но давно уже исчезнувшего: черноногих, кроу, сиу, ассинибойнов, чейеннов.
Он поднял левую руку, чтобы осмотреть ее более внимательно. Кожа стала прозрачной, плоть лучистой. Сначала он мог видеть кости руки и кисти, четкие серо-красные формы внутри расплавленной янтарной ткани, из которой теперь состояло его тело. Но пока смотрел, и кости сделались такими же прозрачными, и он целиком стал человеком из стекла, больше никакой материи в нем не было вовсе, он превратился в окно, через которое можно было видеть неземной огонь, и земля под ним была окном, и камни, и деревья.
Трещащие волны звука и волы пульсации рвались из потоков огня теперь еще более настойчиво. Как и в ту мартовскую ночь, у него было сверхъестественное ощущение: будто что-то бьется в неких границах, пытается пройти сквозь барьер, вырваться из тюрьмы.
Нечто пыталось открыть дверь.
Он стоял у этой самой двери.
На пороге.
Его охватила странная убежденность, что если дверь откроется, пока он стоит рядом, то он немедленно распадется на разобщенные атомы, как будто его никогда и не существовало. Сам станет дверью. Неизвестный гость пройдет через него, из огня и через него.
Боже, помоги мне, взмолился он, хотя никогда не искал в религии никакой опоры.
Он попытался шелохнуться.
Парализован.
Внутри его поднятой руки, внутри всего его тела, внутри деревьев и камней, и земли огонь становился все менее янтарным, но все более красным, горячим, целиком красным, алым, кипящим. Потом резко сделался мраморным с бело-синими прожилками, словно соперничая с блеском в самом сердце какой-нибудь гаснущей звезды. Зловещая пульсация давления росла, разрывалась, росла и разрывалась, как от толчков колоссальных поршней, звеня и громыхая. Это ход поршней вечных двигателей, которые вертели саму Вселенную, — все сильнее и сильнее. Давление возрастало, его стеклянное тело дрожало, хрупкое, как хрусталь. Давило со всех сторон, требуя, стуча молотом, огонь и гром, огонь и гром, огонь и гром…
Чернота.
Тишина.
Холод.
Придя в сознание, Эдуардо увидел, что лежит на опушке, под сиянием луны в первой четверти. Над ним стояли на страже деревья, темные и спокойные.
Он снова владел всеми своими чувствами. Ощутил запах озоновой бодрости снега, густой аромат сосновой хвои, своего собственного пота — и мочи, видимо он потерял контроль над своим мочевым пузырем. Вкус во рту был неприятный, но знакомый — кровь. От ужаса или в падении он, должно быть, прокусил язык.