Зимняя луна Кунц Дин
Он ничего не нашел ни в дамской туалетной, ни в шкафу под лестницей, ни в большой столовой, ни в гардеробной, ни в технической мойке. Но на кухне грязь была снова, и больше, чем где-либо еще.
Недоеденный ужин из макарон, колбасы и хлеба с маслом оставался на столе, так как его прервало внезапное появление енота и смерть зверька в конвульсиях. Комки высохшей грязи покрывали ободок тарелки. Стол вокруг тарелки был покрыт горошинами сухой земли. Засохший лист клена (откуда в краю хвойных деревьев?), рядом мертвый жук.
Жук лежал на спинке, шесть окостеневших лапок задраны в воздух. Когда он перевернул его осторожно пальцем, то увидел, что панцирь был радужно-сине-зеленого цвета.
Два сплющенных комка грязи, прилипли к сиденью стула. На дубовом полу вокруг стула было еще больше грязи.
Еще одна куча грунта лежала перед холодильником, в ней было несколько травинок, еще один засохший лист и дождевой червяк. Червяк был все еще жив, но бешено извивался, видимо, страдая.
Ощущение мурашек на затылке и внезапная убежденность в том, что за ним кто-то наблюдает, заставили Эдуардо сжать дробовик обеими руками и резко обернуться к окну, затем к другому. Никакого бледного ужасного лица, прижатого к стеклу с той стороны, какое он ожидал увидеть.
Только ночь.
Хромированная ручка холодильника была запачкана, и он не стал ее касаться. Открыл дверь, ухватившись за край. Еда и напитки внутри казались нетронутыми, все было точно так же, как он оставил.
Дверцы обоих духовок были распахнуты. Он закрыл их, не трогая ручек, которые тоже в некоторых местах были покрыты непонятной грязью.
За острый край дверцы духовки зацепился обрывок ткани шириной чуть больше сантиметра и менее трех сантиметров в длину. Ткань была бледно-голубая с узором кривых линий темно-синего цвета.
Эдуардо смотрел на обрывок ткани целую вечность, время, казалось, остановилось, и вселенная зависла так же неподвижно, как маятник разбитых дедушкиных часов, — пока льдинки глубокого страха не образовались в его крови, отчего он задрожал так безудержно, что застучали зубы. Он снова посмотрел на одно окно, на другое, там ничего и не кого не было..
Только ночь. Ночь. Слепое, бесцветное, равнодушное лицо ночи.
Эдуардо пошел на второй этаж. Отмечал комья, крошки и пятна земли — когда-то влажной, а теперь высохшей — их можно было найти в большинстве комнат. Еще один лист. Еще два жука, высохших, как древний папирус. Камешек, размером с вишневую косточку, гладкий и серый.
Заметил, что некоторые выключатели тоже были запачканы. После этого он включал свет, натягивая на кисть рукав или пользуясь прикладом дробовика.
Он осмотрел все комнаты, обыскал все шкафы, посмотрел внимательно за и под каждым предметом мебели, где пустое пространство могло быть достаточными, для того чтобы там могло спрятаться даже такое большое, как шести-восьмилетний ребенок, и когда окончательно убедился, что никто не прячется на втором этаже, то вернулся в конец верхнего коридора. Дернул за свисавшую веревку, — закрыл люк на чердаке. Включил на чердаке свет, свет включался из коридора, и забрался на чердак. Он осмотрел каждый темный, пыльный угол чердака, где повисли в паутине мотыльки похожие на снежинки и черные, как тени, кормящиеся ими пауки.
Снова спустившись на кухню, Эдуардо отодвинул медный засов на двери погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто не могло спуститься вниз и закрыться изнутри. Но ведь и парадная, и задняя двери дома были заперты, когда он выехал в город. Никто не мог проникнуть внутрь и снова закрыть, уходя, — без ключей, а единственно существующие ключи были у него. И все эти проклятые замки были заперты, когда он пришел домой, а во время осмотра не обнаружилось ни одного выбитого или незапертого окна. Но нечто все же определенно проникло внутрь и потом ушло.
Он спустился в погреб и обыскал две огромные комнаты без окон. Они были холодные, слегка заросшие плесенью и пустые.
В настоящий момент дом был в безопасности.
И он был в нем единственным живым существом.
Выйдя из дома через переднюю дверь, старик запер ее за собой, загнал «Чероки» в гараж. Опустил дверь гаража при помощи дистанционного управления, прежде чем выйти из автомобиля.
Следующие несколько часов он отскребал, пылесосил и мыл с такой настойчивостью и неослабевающей энергией, что внешнему наблюдателю наверняка показался бы с виду безумцем. Использовал жидкое мыло, сильный раствор аммония, распрыскивал лизол, считая, что каждая испачканная поверхность должна быть не просто чистой, но продезинфицированной — по возможности настолько же стерильной, как поверхности больничной операционной или лаборатории. Он обливался потом, рубашка им пропиталась насквозь, волосы приклеились к коже головы. Мышцы шеи, плеч и рук начали ныть. Артрит — суставы распухли и покраснели, но он сжимал щетки и тряпки еще сильнее, с почти маниакальной свирепостью, пока от боли не закружилась голова и не потекли слезы из глаз.
Эдуардо знал, что пытается не просто санировать дом, но и очистить себя самого от некоторых ужасных мыслей, которые не мог вынести, и идей, верность которых не сможет исследовать, совершенно точно не сможет. Для этого он превратил себя в чистящую машину, бесчувственного робота, полностью сосредоточившись на выполняемой черной работе. Глубоко вдыхал пары аммиака, как будто они могли продезинфицировать его мозги. Стремился устать так основательно, чтобы потом удалось заснуть и, возможно, даже забыть все это. Когда он все вычистил, то уложил использованные бумажные полотенца, тряпки, щетки и губки в пластиковый пакет. Покончив с этим, завязал верх пакета и отнес его наружу, в мусорный бак. Обычно он использовал губки и щетки не единожды, но не в этот раз.
Вместо того чтобы вынуть одноразовый бумажный пакет из пылесоса, он выбросил весь аппарат вместе с мусором. Он не хотел задумываться о происхождении микроскопических частиц, застрявших в его щетках, во всасывающем шланге, большей частью настолько крошечных, что он никогда не будет уверен, что они удалены, что пылесос безопасен, даже если он разберет пылесос до винтика, вымоет каждый сантиметр и каждую доступную впадинку с хлоркой.
Вынул из холодильника всю еду и напитки, которых могла коснуться… мог коснуться «гость». Все, что было завернуто в полиэтилен или фольгу, даже если казалось нетронутым: швейцарский сыр, чеддер, остаток ветчины, половинка луковицы, распечатанные контейнеры, пакеты и пачки — следовало выбросить. Следовало выбросить: пятьсотграммовую банку сливочного масла с защелкивающейся пластиковой крышкой, открывающиеся банки с укропом и сладкими огурчиками, оливками, вишнями, майонезом, горчицей, бутылки с отвинчивающимися крышками — соусом для салата, соевым соусом, кетчупом, открытую коробку изюма, открытый пакет молока. От мысли о том, что его губы коснуться чего-то, чего прежде касался «гость», тошнило, и он вздрагивал. Когда покончил с холодильником, там осталось немного: несколько закрытых банок безалкогольных напитков и бутылки пива.
Но в конце концов, он же имеет дело с осквернением. Осторожность и еще раз осторожность. Никакая акция сейчас не черезмерна.
Здесь не просто бактериальное заражение, нет. Если бы только все было так просто. Боже, если бы только! Духовное заражение. Темнота, способная просочиться в сердце, протечь глубоко в душу.
Даже не думай об этом. Не думай. Не надо.
Слишком устал, чтобы думать. Слишком стар, чтобы думать. Слишком напуган.
Из гаража он принес небольшой холодильник и сложил в него все оставшиеся годные продукты, — восемь бутылок пива удалось втиснуть в морозильную камеру. Консервный нож положил в задний карман брюк.
Оставив везде зажженным свет, перенес холодильник и дробовик наверх, в спальню, где спал последние три года и разместил их рядом с кроватью.
Хлипкая, ненадежная дверь спальни. Все, что требовалось для того, чтобы зайти в комнату из коридора, — это хороший удар ногой. Поэтому он пододвинул кровать ближе к двери и расклинил между дверью и кроватью стул с прямой спинкой.
Не думай о том, что может пройти сквозь дверь. Отключи разум. Все внимание на артрит, боль в мышцах, в шее — пусть это вытеснит все мысли.
Эдуардопринял душ и мылся так же тщательно, как оттирал запачканные места в доме. Закончил только тогда, когда обнаружил, что израсходовал весь запас горячей воды.
Оделся, но не для сна: носки, брюки, футболка. Ботинки поставил рядом с кроватью, около дробовика.
Хотя часы на тумбочке и его наручные были согласны в том, что сейчас без десяти три утра, Эдуардо не брал сон. Он сел на постель, упершись спиной в подушку, прижав ее к изголовью кровати.
Дистанционным управлением включил телевизор и перебрал, кажущуюся бесконечной, череду каналов, которые передавались по спутниковой антенне, установленной позади конюшни. Нашел боевик, полицейские против наркобандитов — много беготни, прыжков, стрельбы, потасовок, погонь и взрывов. Выключил полностью звук, потому что хотел слышать, когда где-нибудь в доме раздастся подозрительный шум.
Пил пиво, уставившись в экран, даже не пытаясь следить за сюжетом, просто позволив своим мозгам заполнится абстрактным мельтешением картинок и яркими вспышками меняющихся цветов. Они понемногу стирали темные пятна тех ужасных мыслей. Тех упрямых мыслей.
Что-то стукнулось о стекло окна, выходящего на запад.
Поглядел на жалюзи, которые были плотно закрыты.
Еще раз стукнуло. Как будто камешек по стеклу.
Его сердце бешено заколотилось.
Заставил себя снова поглядеть на экран. Картинки. Цвета. Он допил бутылку. Открыл вторую.
Тук. И снова, почти сразу. Тук.
Возможно, это просто мотылек или жук-скарабей, летит на свет, пробивающийся даже сквозь закрытые жалюзи.
Может быть встать, подойти к окну и убедиться, что это всего лишь летающий жук колотится о стекло, и успокоиться.
Даже не думай об этом!
Большой глоток из бутылки.
Тук.
Видимо что-то стояло на темной лужайке внизу и глядело на окно. Нечто такое, что точно знало, что он здесь и хотело вступить в контакт.
Но на этот раз не енот.
Нет, нет, нет!
Теперь не хитрая пушистая мордочка с маленькой черной маской. Не прекрасная шкурка и хвост с черным колечком.
Мельтешение картинок , цвета, пиво. Выскребать нелегкие мысли, очищаться от заразы.
Тук.
Если он не избавит себя от чудовищной мысли, которая пачкает его мозг, то рано или поздно обезумеет и скорее рано.
Тук.
Если он подойдет к окну, уберет жалюзи и увидит внизу на лужайке чужака, то даже безумие не будет спасением. После этого у него будет единственный выход. — Дуло дробовика в рот, и палец ноги на спусковой крючок.
Тук.
Он повысил громкость телевизора. Еще. Еще. Прикончил вторую бутылку. Громкость прибавил до максимума, — от хриплых звуков бешеного фильма, казалось, затряслась вся комната. Сдернул крышку с третьей бутылки, — нужно напиться. Может быть, тогда утром он забудет о болезненных, безумных мыслях, которые так настойчиво ему досаждали сегодня, может быть алкоголь их смоет. Или, возможно, он умрет во сне, — его это почти не волновало. Он надолго присосался к горлышку бутылки, стремясь к забвению.
11
Март, апрель и май Джек пролежал в гипсе, страдая от боли, судорог, мышечных спазм, неконтролируемых нервных тиков и зуда кожи в тех местах, которые нельзя было почесать под гипсом. Он переносил все эти неудобства и многие другие почти безропотно и благодарил Бога за то, что будет жить и сможет снова обнимать свою жену и видеть, как растет сын.
Сложностей со здоровьем было даже больше, чем мелких неудобств. Риск пролежней сохранялся всегда, хотя гипсовый панцирь был сформован с большой тщательностью и большинство сиделок были заботливы, внимательны и опытны. Если пролежень допустить, вылечить его нелегко: могла быстро начаться гангрена. Из-за того, что он периодически пользовался катетером, шансы получить инфекцию мочеиспускательного канала повышались, что могло привести к весьма серьезным формам цистита. Любой пациент, находящийся без движения долгое время, был в опасности из-за возможного образования тромбов в сердце или мозге, что могло убить его или спровоцировать серьезные мозговые повреждения. Хотя Джеку постоянно давали лекарства, чтобы сократить возможность такого осложнения, это было именно то, что его пугало сильнее всего.
И он волновался за Хитер и Тоби. Они были одни, это тревожило, несмотря на то, что Хитер, под руководством Альмы Брайсон, кажется, приготовилась справиться с чем угодно, от одинокого грабителя до нападения враждебного государства. Все это оружие в доме, говорило об душевном состоянии Хитер, — эта мысль волновала его едва ли не больше чем тревога о чьем-либо вторжении.
И деньги, вернее их нехватка, заботили его сильнее, чем возможность закупорки сосудов. Он был нетрудоспособен и понятия не имел, когда сможет снова работать. Хитер была без работы, экономика не показывала признаков выхода из депрессии, а их сбережения постепенно истощались. Друзья из департамента открыли специальный счет на его семью в филиале «Уэллс Фарго Банк», и взносы от полицейских и частных лиц теперь составляли уже более двадцати пяти тысяч долларов. Но медицинские и реабилитационные расходы никогда целиком не покрывались страховкой, и он ожидал, что даже этот фонд не вернет им тот скромный уровень финансовой безопасности, который у них был до перестрелки на станции Аркадяна. К сентябрю или октябрю платить по ипотеке будет нечем.
Однако Джек был в силах хранить все эти тревожные мысли при себе, частично потому, что знал, что у других людей есть свои тревоги, которые у них могут быть посерьезней, чем у него. А также и потому, что был оптимистом, верующим в целительную силу смеха и позитивного мышления. Хотя некоторые его друзья думали, что его отношение к напастям — это бравада, но он с этим ничего не мог поделать. Насколько себя помнил, таким родился. Когда пессимист глядел на стакан вина и видел его полупустым, Джек не только видел его наполовину полным, но и сознавал, что еще предстоит выпить большую часть бутылки. Он был в гипсовом панцире и временно нетрудоспособен, но чувствовал, что спасен и избежал постоянной нетрудоспособности и смерти. Он испытывал боль, конечно, но многие люди в этой же больнице страдали от боли пострашней. До тех пор, пока стакан не опустеет и бутылка тоже, он всегда будет предвкушать следующий глоток вина, а не сожалеть о том, что так мало осталось.
В свое первое посещение больницы в марте Тоби испугался, увидев отца обездвиженным, его глаза наполнились слезами, но он прикусил губу и задрал подбородок, пытаясь быть мужественным. Джек сделал все возможное, чтобы свести к минимуму эффект от серьезности своего положения. Настаивал на том, что он выглядит хуже, чем есть на самом деле, и пытался с растущим отчаянием поднять дух сына. Наконец рассмешил мальчика, объявив, что он вообще не ранен, а находится в больнице, участвуя в новой секретной полицейской программе, и появится через несколько месяцев в качестве нового бойца Армии Маленьких Черепашек Ниндзя.
— Да, — сказал он, — это правда. Посмотри, весь этот гипс — панцирь, черепаший панцирь, который пристроили ко мне на спину. Когда он подсохнет и покроется «кевларом», пули от него будут просто отскакивать.
Улыбнувшись против воли и вытерев слезы рукой, Тоби сказал:
— Выглядит похоже, пап!
— Да это правда!
— Ты не знаешь тхэквондо.
— Я буду брать уроки, как только панцирь подсохнет.
— Ниндзя должны уметь пользоваться мечом и всеми такими штуками.
— Побольше уроков, вот и все.
— Большая проблема в другом.
— В чем же?
— Ты не настоящая черепаха.
— Ну, конечно, не настоящая черепаха. Не глупи! Департамент не может нанимать на работу никого, кроме людей. Нарушителям не очень-то понравится, если им придется подавать права на машину представителям иного вида. Поэтому мы вынуждены работать, имитируя Армию Маленьких Черепашек Ниндзя. А что? Разве Человек-Паук на самом деле паук? А Бэтмен действительно летучая мышь?
— В этом ты прав. Ты чертовски прав. Но…
— Что «но»?
Ухмыльнувшись, мальчик сказал:
— Ты не тинейджер.
— Я могу замаскироваться под него.
— Не получится. Старова.
— Разве?
— Настоящий старик.
— У вас, сэр, будут большие неприятности, когда я встану с постели!
— Да, но пока сохнет панцирь, я в безопасности!
Когда Тоби пришел в больницу в следующий раз — Хитер бывала здесь каждый день, но Тоби ограничивали одним или двумя визитами в неделю, — Джек надел цветную головную повязку. Хитер принесла ему красно-желтый шарф, который он сложил и повязал вокруг головы. Конец узла лихо свисал у правого уха.
— Остальная форма пока еще разрабатывается, — сообщил он Тоби.
Через несколько недель, в середине апреля, Хитер установила ширму вокруг постели Джека и вымыла его губкой и шампунем, чтобы взять на себя хоть немного работы сиделок. Она сказала:
— Я не уверена, что мне нравится когда другие женщины тебя моют. Я начинаю ревновать.
Он изобразил испуг:
— Клянусь, что могу объяснить, где был этой ночью!
— Уже не первая сиделка, при встрече говорит мне, что ты ее любимый пациент…
— Ну, милая, это нелепо! Кто угодно может стать их любимым пациентом. Это просто. Все, что нужно делать, — это не блевать на них и не смеяться над их маленькими чепчиками.
— Так просто, да? — спросила она, протирая губкой его левую руку.
— Также нужно съедать все, что лежит на обеденном подносе, не выпрашивать у них дозу героина без предписания врача и никогда не симулировать остановку сердца только для того, чтобы привлечь их внимание.
— Они говорят, что ты такой милый, смелый и забавный.
— О, чепуха, — ответил он с преувеличенной скромностью, но был действительно смущен.
— Двое из них сообщили мне, что я должна быть счастлива, имея такого мужа.
— Ты не ударила их?
— Удалось с собой совладать.
— Хорошо. А то бы они отыгрались на мне. А у некоторых из этих сиделок довольно тяжелая рука.
— Бедный ты мой, — прошептала Хитер, наклоняясь над кроватью и целуя его прямо в губы. — Как я тебя люблю.
От поцелуя у него перехватило дыхание. Ее волосы упали ему на лицо, они пахли лимонным шампунем.
— Хитер, — ответил он тихо, кладя руку ей на щеку. — Хитер, Хитер, — повторял он ее имя, как будто оно было священным, что на и самом деле было так, и не только именем, но и молитвой, которая поддерживала его. Имя и ее лицо делали его ночи менее темными, а его дни, полные боли, — более короткими.
— Как я тебя люблю, — повторила она.
— Я тоже и счастлив что встретил тебя.
— Ты скоро будешь снова со мной, дома.
— Скоро, — сказал он, хотя знал, что пролежит в реабилитационной больнице еще много недель.
— И больше не будет ночей в одиночестве, — добавила она.
— Не будет.
— Всегда вместе.
— Всегда. — Его горло сжалось, и он испугался, что сейчас расплачется. Он не стыдился плакать, но знал, что никому из них двоих плакать нельзя. Им нужны все их силы и решительность для борьбы, которая еще впереди. Джек с трудом сглотнул и прошептал:
— Когда я вернусь домой…
— Да?
— И мы с тобой ляжем в постель….
Приблизив свое лицо к его лицу, она тоже шепнула:
— Да?
— Ты сделаешь для меня кое-что особенное?
— Конечно, глупышка, а что.
— Ты оденешься как сиделка. Это меня вправду возбуждает…
Хитер замигала от удивления, потом разразилась смехом, и махнула его холодной губкой по лицу:
— Животное!
— Ну тогда, как насчет монашки?
— Извращенец!
— Девочка-скаут?
— Мой милый, смелый и забавный извращенец!
Если бы у него не было хорошего чувства юмора, он бы не смог быть полицейским. Смех, иногда черный смех, был щитом, который позволял преодолевать, не пачкаясь, грязь и безумие, в которых большинство полицейских вынуждены действовать в наше время.
Чувство юмора помогало выздоровлению и позволяло не поддаваться боли и тревогам, хотя была одна вещь, над которой Джеку было тяжело смеяться, — его беспомощность. Он был смущен тем, то ему помогали выполнять основные функции организма и регулярно ставили клизмы, чтобы нейтрализовать последствия малой подвижности. Неделя за неделей отсутствие уединенности в такого сорта делах становилось все более и более унизительным.
Он лежит в постели, в жестких объятиях гипса, неспособный бежать, ходить и даже ползти, а вдруг какая-нибудь катастрофа? Периодически его охватывала уверенность, что больница скоро будет охвачена огнем или случится землетрясение. Хотя он и знал, что персонал хорошо натренирован на действия в чрезвычайных ситуациях и что его не бросят, но время от времени его охватывала необъяснимая, иррациональная паника. Часто посреди глубокой ночи слепой ужас сжимал его сильней и сильней с каждым часом и отступал постепенно лишь под напором логики или усталости.
К середине мая к Джеку пришло глубокое, безграничное восхищение парализованными людьми, у которых был частичный или полный паралич всех четырех конечностей, но которые не позволяли болезни взять над ними верх.
У него, по крайней мере, были руки и кисти и он мог тренироваться, ритмично сжимая резиновые мячи и выписывать кривые руками с небольшим в них весом. Мог почесать нос, если тот зудел, покормить себя до некоторой степени самостоятельно, высморкаться. Джек испытывал чрезвычайное благоговение по отношению к людям, которые страдали полным параличом ниже шеи, но крепко держались за свою радость к жизни и с надеждой смотрели в будущее. Джек считал, что не обладает их мужеством и характером, пусть он и выбран любимым пациентом недели, месяца или столетия.
Если бы его лишили ног и рук на три месяца, он был бы подавлен отчаянием. А если бы он не знал, что встанет с постели и снова научится ходить к тому времени, когда весна превратится в лето, то перспектива долговременной беспомощности сломила бы его рассудок…
За окном его палаты на третьем этаже ему была видна крона высокой пальмы. Много недель Джек провел час за часом наблюдая, как ее листья дрожат от легкого бриза или неистово сотрясаются от штормового ветра, — ярко-зеленые на фоне солнечного неба, хмуро-зеленые на фоне угрюмых облаков. Иногда видел птиц и завидовал их свободному полету.
Поклялся, что, когда встанет на ноги, никогда снова не позволит себе сделаться таким беспомощным. Он знал о высокомерии этой клятвы, его способность выполнить ее зависит от капризов судьбы. Человек полагает, а Бог располагает. Но по этому поводу он не мог смеяться над собой. Он никогда не будет снова беспомощным. Никогда! Это был вызов Богу: оставь меня в покое или убей, но не ставь в такое положение.
Капитан Лайл Кроуфорд, посетил его в третий раз вечером третьего июня.
Кроуфорд был невзрачным человеком среднего роста и среднего веса, с коротко стриженными каштановыми волосами, карими глазами и смуглой кожей — все практически одного оттенка. Он носил «Hush Puppies» [29], шоколадно-коричневый пиджак и желтовато-коричневую рубашку, как будто его главным желанием было выглядеть настолько незаметным, чтобы сливаться с любым фоном. На голове была коричневая кепка, которую он снял и держал обеими руками все то время, что простоял у кровати. Он медленно говорил и быстро улыбался, у него было столько наград за отвагу, сколько не набралось бы и у двух любых других полицейских в департаменте. Он был лучшим, прирожденным лидером из всех, кого Джек только встречал.
— Как дела? — спросил Кроуфорд.
— Моя подача улучшилась, но мой удар слева все еще паршивый, — сказал Джек.
— Главное — не стискивать ракетку.
— Ты думаешь, в этом мои проблемы?
— В этом и в том, что ты не можешь встать.
Джек рассмеялся.
— Как дела в отделе, капитан?
— Забавы не прекращаются. Два парня завернули в ювелирный на Вествуд-бульваре этим утром, прямо после открытия. Глушители на оружии — застрелили владельца и двоих служащих. Включить тревогу никто не успел и снаружи никто ничего не слышал. Чемоданы полны драгоценностями. Открыли огромный сейф в задней комнате, полный жутко дорогих вещей стоимостью в миллионы. До этого момента все выглядит как легкая прогулка. Затем оба парня принялись спорить, что брать сначала и есть ли у них время взять все. Один из них что-то сказал относительно матушки другого, ну а дальше, представляешь, они стреляют друг в друга.
— Боже!
— Ну, прошло немного времени, и туда зашел покупатель. Четыре мертвеца плюс полуживой подонок, растянувшийся на полу, раненый так сильно, что даже не смог уползти оттуда и попытаться смыться. Клиент стоит, потрясенный кровью, которая забрызгала все к чертовой матери. Он был просто парализован видом всего этого. Раненый ублюдок ждал, что покупатель сделает что-нибудь, но когда парень просто застыл разинув рот, то грабитель заявил:
— Ради всего святого, вызовите «скорую помощь»!
— Ради всего святого? — повторил Джек.
— Да, ради любви к Господу. Когда появились медики, первое, что он попросил, это Библию.
Джек недоуменно покрутил головой из стороны в сторону на подушке:
— Приятно слышать, что не все эти подонки безбожники, а?
— Это греет мне душу, — сказал Кроуфорд.
Джек был единственным больным в палате. Его сосед, пятидесятилетний специалист по планированию фермерского хозяйства, пролежав три дня, умер вчера от осложнений после обычной операции на желчном пузыре.
Кроуфорд сел на край свободной постели:
— У меня есть хорошие новости для тебя. Отдел внутренних расследований наконец составил окончательный отчет о перестрелке, и ты оправдан во всех действиях. Еще лучше то, что и шеф, и комиссия утвердили это как окончательное решение.
— Почему-то плясать мне не хочется?
— Мы оба знаем, что требование о специальном расследовании было чушью собачьей. Но мы также оба знаем… что раз уж они открыли эту дверь, то не всегда закрывают ее, не хлопая по пальцам некоторых невинных парней. Так что будем считать, что тебе повезло.
— Они оправдали и Лютера?
— Да, конечно.
— Хорошо.
Кроуфорд сказал:
— Я поставил твое имя в список на награждения — Лютера тоже, посмертно. Обе кандидатуры, кажется, собираются одобрить.
— Спасибо, капитан.
— Вы заслужили.
— Я не собираюсь проклинать кретинов из комиссии, а шеф может тоже идти в ад пешком. Но вы для меня авторитет и мне особенно грет душу то, что именно вы вписали наши имена.
Опустив взгляд на коричневую кепку, которую он крутил и мял в своих смуглых руках, Кроуфорд сказал:
— Я ценю это.
Они оба немного помолчали.
Джек вспоминал Лютера. Кроуфорд тоже. Наконец Кроуфорд оторвал взгляд от своей кепки и сказал:
— Теперь плохие новости.
— Ну как же без них.
— Не очень плохие, просто раздражающие. Ты слышал о фильме Энсона Оливера?
— Котором? Их три.
— Значит, не слышал. Его родители и его беременная невеста подписали контракт с «Уорнер Бразерс».
— Контракт?
— Продали права на историю жизни Энсона Оливера за миллион долларов.
Джек потерял дар речи.
Кроуфорд сказал:
— Судя по их словам, они сделали это по двум причинам. Во-первых, хотят обеспечить нерожденного сына Оливера, чтобы будущее ребенка было надежным.
— Что насчет будущего для моего ребенка? — спросил Джек зло.
Кроуфорд поднял голову.
— Ты и вправду расстроен?
— Да!
— Черт, Джек, с каких это пор наши дети волнуют подобных людей?
— С никаких.
— Точно. Ты, и я, и наши дети, мы существуем для того, чтобы аплодировать им, когда они сделают что-нибудь артистическое или высокоинтеллектуальное, — и убирать за ними, когда они нагадят.
— Это несправедливо, черт побери! — возмутился Джек, и рассмеялся над собственными словами — как будто какой-либо опытный полицейский действительно мог считать, что жизнь справедлива, добродетель вознаграждается, а зло карается. — Впрочем, ненавидеть их за это бессмысленно, можно с таким же успехом ненавидеть молнию, ненавидеть лед за холод, ненавидеть огонь за жар. Просто такова их природа, они так думают и никогда не изменятся. — Джек вздохнул, все еще злой, но уже по инерции:
— Вы сказали, что были две причины для подписания контракта. Какая вторая?
— Сделать фильм, который станет памятником гению Энсона Оливера. «Памятник гению Энсона Оливера», — так выразился его отец, а невеста, мать его будущего наследника, добавила, что этот фильм представит противоречивую карьеру Энсона Оливера и его смерть в исторической перспективе.
— Ради всего святого! Какая историческая перспектива? Он снимал фильмы, он не был лидером западного мира — просто снимал фильмы!
Кроуфорд тихо рассмеялся и пожал плечами:
— Ну, со временем они сделают из него лидера, я даже подозреваю, окажется, что он был борцом с наркоманией, неустанным защитником бездомных.
Джек подхватил:
— Вдохновленным христианином, который однажды решил посвятить себя миссионерской деятельности…
— …и занимался ею до тех пор, пока Мать Тереза не приказала ему вместо этого делать фильмы…
— …и именно из-за его успешных деяний во имя справедливости он был убит в результате заговора, с участием ЦРУ, ФБР…
— …британской королевской семьи и Международного Братства Бойлерщиков и Слесарей-водопроводчиков…
Читать бесплатно другие книги:
