Ягодное лето Михаляк Катажина

– Ну что, мальчики? – Габриэла заговорила первая. – Переезжаем? Будем здесь жить?

– Я в той комнате с балконом, да?

– Да, она будто создана для тебя.

– А ты, Габрыся? Ты нашла свое место? – Павел обнял девушку и поцеловал ее в губы.

– Да. Там, во флигеле, на самом верху, в башенке. Когда Алек будет засыпать, ты будешь забираться по водосточной трубе ко мне на балкон и стучать в окошко. И я, может быть, тебя впущу. А может быть, и не впущу, – лукаво улыбнулась Габрыся.

– Если ты меня не впустишь, я пролезу в трубу. Я осмотрел крышу: перекрытия выглядят надежными. Стены тоже, кажется, в порядке. Только кое-где потолок перекосился, и там завелся грибок. Есть ток, есть вода – чего еще желать?

– Денег.

– Ну, в мраморном дворце ведь мы жить не собираемся.

– Да не на мрамор. Деньги нужны на ремонт крыши, стен, окон, дверей, потолков и так далее. Я как следует изучила результаты экспертизы – тех средств, которые у меня сейчас есть на счету, хватит только на первый этаж.

– Ну так и на первом этаже можно было бы жить.

– И в моей комнате тоже, – вмешался в разговор Алек. – И, тетя, у меня есть копилка. Я вытащу из нее все и добавлю тебе.

– Ну вот, видишь? А я начну откладывать с зарплаты. Ни к чему мне новая зимняя куртка.

– Так что не ломайся, тетя, мы согласны здесь жить, – сообщил Алек так серьезно и важно, что взрослые не удержались от смеха.

С террасы они вышли в парк.

Здесь было много вековых деревьев: сад находился под защитой общества охраны природы, а местные жители не пустили на дрова двухсотлетние каштаны, дубы, сосны и лиственницы (в отличие от других подобных заброшенных парков и садов в Польше этому повезло), поэтому парк уцелел. И Габрыся с благодарностью подумала, что этих людей, которые сберегли для нее эту красоту, она обязательно полюбит.

В глубине парка, обнесенного каменным забором, стояла крытая конюшня на несколько коней. До недавнего времени там вместо коней стояли трактора, и поэтому вместо запаха сена там пахло бензином и соляркой. Но все трое новоявленных хозяев поместья оглядывались по сторонам с явным восторгом.

– Тут будет жить Бинго! И не только Бинго! – Габриэла даже в ладоши захлопала. – Марта продает ранчо, и я забираю лошадей. Прямо сюда!

– Тогда это будет первое помещение, которое нужно будет отремонтировать, потому что иначе на головы кобылкам с деревьев белки попадают.

– Разумеется. Я буду жить здесь, – она ткнула рукой в сторону светлой, просторной седельной – сарая, где хранятся седла. – Там и вода, и свет есть. Какую-нибудь печечку поставлю, чтобы было тепло.

– Ты серьезно? – Павел заглянул туда, куда она показывала, внимательно разглядывая помещение. – Ты действительно хочешь тут жить и зимой?

– Коней ведь все равно нужно куда-то девать – так почему бы не сюда?

– Правда, дядя, почему нет? Я утром могу ходить в местную школу, а ты… ты бы занимался лошадьми. Ну и тетя. Ведь вы же поженитесь, правда?

Павел серьезно кивнул головой.

– Тогда договорились! – обрадовался мальчик. – Будем жить в «Ягодке»! Я буду ловить в пруду рыбу!

– Скорее – жаб. В проруби, потому что зима скоро, – поддразнил его Павел, с улыбкой глядя, как мальчишка, совершенно счастливый, выбегает из конюшни и несется, перепрыгивая через ветки и корни деревьев, к пруду.

– Нам тут будет очень хорошо, – шепнула Габриэла, прижимаясь к своему мужчине.

Она всей душой чувствовала и знала, что нашла свое место на земле.

В этот же день, пока Габриэла без конца фотографировала и фотографировала «Ягодку», Павел с помощью Якуба Денбы, пасечника, который все это воспринимал с радостью и энтузиазмом, сколотил бригаду для срочного, неотложного ремонта конюшни. Кони и люди не нуждались в роскоши, но все же нельзя было, чтобы со стен сыпалась штукатурка. Позолоченных кранов им тоже было не нужно, но все-таки обычные краны были необходимы, и очень желательно, чтобы из этих кранов шла чистая вода. С полом он пока решил не заморачиваться: положат на пол какой-нибудь старый ковер, которым наверняка поделится с ними Марта, и уж как-нибудь перезимуют. Самым важным на данный момент были перекрытия и проводка.

– Не будь я Денба, вы, пан, будете довольны. И пани фея тоже.

Стоящие рядом серьезные мужчины, услышав эти слова, добродушно рассмеялись. Видимо, о Габрысе уже прошла весть по Счастливцам, и ничего в этом не было удивительного: она ведь была звездой мирового масштаба, ее необыкновенное выступление видели миллионы людей – и вот она вдруг приезжает на автобусе в какие-то Счастливцы, где-то на самом краю света, чтобы жить здесь среди местных простых, искренних людей…

– Пан Якуб, у меня к вам еще один вопрос есть, – обратился к старику Павел, отведя его в сторонку, чтобы Габрыся не слышала, ведь он с ней это не обсуждал. – А где-нибудь поблизости есть красивый старинный костел?

– Вам для чего? Свадьба или крестины?

Мужики вновь прыснули со смеху, услышав этот вопрос.

– Для свадьбы, – смутился Павел.

– В Волосинах, в семи километрах отсюда. Уж устроим дорогим господам веселье аж на три деревни!

– Вообще-то я хотел бы поскромнее, хотя окончательное решение, конечно, останется за Габриэлой, – поспешно отступил Павел. Эти три деревни его напугали.

– Некоторые здесь еще помнят молодую хозяйку пани Стефанию и мать ее, Ягоду Заменецкую, тоже, – вдруг заговорил один из старших мужчин. – Отец-то ее сгинул в тридцать девятом, тут недалеко, защищая своих людей. Мы в память о нем старались поддерживать порядок в имении, в честь папа Марывильского и в надежде, вдруг молодая хозяйка захочет вернуться. Вот и дождались внучку его.

Все согласно закивали головами.

То, что Габрыся на самом деле не является внучкой пани Стефании, Павел уточнять не стал: Габрыся захочет, так скажет сама. Но то, что люди не забыли о давнишних обитателях «Ягодки», поразило его до глубины души и тронуло.

Он попрощался и вернулся к Габрысе и Алеку, которые, нафотографировавшись вдоволь парка, дома и прудов, вдруг решили найти лестницу и снять герб, висящий над воротами, чтобы потом отдать его на реставрацию.

– Это была моя комната, – шептала Стефания, всматриваясь в очередную фотографию. Она не верила собственным глазам, что поместье до сих пор цело, что его не сровняли с землей, что в парке до сих пор растут деревья, по которым она лазила в детстве, что уцелела башенка и ее любимая комнатка под самой крышей, – та самая, которую выбрала себе Габрыся.

– Я тебе ее уступаю. Пожалуйста, – Габриэла подала тете фотографию, словно символически возвращая принадлежащую ей собственность.

Стефания хотела было запротестовать, зная, что Габрысе эта комнатка нравится так же сильно, как и ей, но… не могла. Это было бы неискренне, потому что очень, очень, больше всего на свете она хотела вернуться именно в эту комнату, которая когда-то была целым миром для нее. Поэтому она приняла подарок, в душе благодаря Господа Бога и всех святых за то, что оформила дарственную на Габрысю, вместо того чтобы продать имение.

Она снова разглядывала фотографии. И нахлынули воспоминания. Улыбнувшись одному из них, она украдкой бросила взгляд на часы.

Через пару минут раздался звонок в дверь, и Стефания с таинственной улыбкой исчезла в коридоре, чтобы через мгновение появиться снова. Но она была не одна.

Габрыся подняла голову, чтобы поздороваться с незнакомцем. Высокий, худой мужчина, примерно одного со Стефанией возраста, с густыми седыми волосами, зачесанными назад, и быстрым, острым взглядом серых глаз, держащийся очень прямо – ни дать ни взять генерал в отставке! – взял Габрысину руку с удивительной нежностью.

– Доченька, милая, – начала Стефания дрожащим от волнения голосом, – позволь тебе представить: это Габриэль. Мой муж.

Только благодаря тому, что мужчина держал ее за руку, она не рухнула на пол – ноги у нее подкосились.

– Не могу поверить, – прошептала она непослушными губами.

– Так я тоже не верила сначала, – засмеялась Стефания.

– Но… как? Когда?!

– Позавчера позвонил мне пан Тадеуш, ну тот, с метаморфоз, и спросил, может ли он подъехать и снять меня на камеру. Ну, мол, надо сделать короткий репортаж о том, как ты справляешься с популярностью и какая у тебя теперь новая жизнь. Я согласилась без колебаний, и он пришел. Но не один. А с Роджером Барлетом, который и оказался моим дорогим Габриэлем. Он, оказывается, смотрел твое выступление, узнал самого себя на фотографии и написал на телевидение письмо, в котором просил организовать встречу со мной. Пан Тадеуш пригласил его в Варшаву и придумал сделать мне вот такой сюрприз. Наверно, надо было тебе еще вчера позвонить и все рассказать, но я подумала, что будет лучше, если ты сразу увидишь этого мужчину собственными глазами.

Габрыся, вытирая слезы, могла только кивать в такт каждому слову тети – говорить она не могла, язык отказывался слушаться. Пожилой мужчина держал руки девушки в своих ладонях, а когда Стефания закончила, расцеловал и прижал к груди плачущую от счастья Габрысю.

Они сидели до поздней ночи над чашками с давно остывшим чаем, и чудом нашедшийся Габриэль, ныне Роджер Барлет, рассказывал им историю своей жизни.

Немцы схватили Габриэля, командира остатков взвода знаменитого «Черного батальона», во время боя за черняховский дом. Откуда-то с крыши стрелял снайпер, смертельно точный. Габриэль пытался снять его, для этого ему пришлось пробежать почти целую улицу, представляя собой удобную мишень. Посередине пути его подстрелили, он упал на залитую кровью варшавскую брусчатку и больше уже не встал: безостановочный пулеметный огонь, не умолкающий ни на минуту, не давал ему шансов ни идти вперед, ни вернуться назад.

Габриэль, тяжело раненный, голова которого представляла собой практически одну большую рану, ничего не мог сделать. Разве что сорвать с рукава повязку, которая для поляка, попавшего в плен, была меткой смерти. Законы человечности и цивилизации теперь не действовали: ему одинаково грозила опасность и со стороны немцев, и со стороны украинских националистов, и со стороны русских – повстанцу в любом случае грозила смерть, в чьи бы руки он ни попал.

Эту повязку потом отдали Стефании – и это была ее единственная память о пропавшем муже.

Габриэля, который находился без сознания, нашли немцы. Не в силах разобраться, кто это – «польский бандит» или свой, ведь опознавательных знаков на нем никаких не было, они доставили его в госпиталь, где он и провалялся до самого конца восстания и выхода немецких войск из города.

Первые недели он находился на грани смерти. Бредил в горячке по-немецки и по-французски, что сыграло ему на руку: его приняли за жителя Эльзаса и выдали ему соответствующие документы. Поскольку своего имени и фамилии он не помнил, ему вписали в документы имя и фамилию умершего в той же палате товарища: Роджер Барлет. По-польски он, поляк от макушки до пяток, почему-то не говорил. Мозг человеческий – удивительное создание: ведь таким образом он и спас себе жизнь. Врачи поставили ему диагноз «амнезия». Он не помнил ни дома на Буге, ни детства в Кресах, не помнил своей юности в оккупированной Варшаве, даже своей дорогой и любимой подруги – Стефании – он не помнил. Знал только одно: у него есть жена. Потому что носил обручальное кольцо. Но кто его жена… где ее искать… в Германии? Или, может быть, во Франции?

Он поселился над Ла-Маншем, в маленьком уютном городке Каунтенсе. Купил себе домик с садиком, рисовал морские пейзажи и… ждал. Ждал ту, которая надела ему на палец обручальное кольцо. Ждал ту, даже имени которой не помнил.

Со временем некоторые воспоминания к нему вернулись. Золотые пшеничные поля. Лицо юной девушки, ее глаза, сияющие любовью… сестра? Или ОНА? Какие-то обрывки воспоминаний о восстании… Но он был уверен, что воевал на стороне немцев, поэтому никогда не возвращался в Варшаву и не делал попыток там отыскать свои корни, просто ему даже в голову не приходило, что именно в Варшаве кто-то из уцелевших товарищей мог бы ему помочь, узнать в нем командира взвода «Полет» и вернуть ему его самого. И два тоскующих сердца могли бы соединиться…

Но не судьба.

До нынешнего дня…

Конкурс «Королевы красоты» транслировался и во Франции, и Роджер Барлет смотрел его с большим интересом. Каково же было его изумление, даже шок, когда одна из финалисток, полька, сжимая в руке старую фотографию, на которой он без колебаний опознал самого себя, обратилась ко всему миру с просьбой помочь найти пропавшего без вести повстанца. Его, Роджера Барлета, который в далекой, незнакомой Польше был, оказывается, Габриэлем, любимым мужем Стефании!

Он немедленно бросился писать письмо организаторам шоу в Варшаве. Пан Тадеуш, взволнованный, позвонил по указанному номеру в тот же день, когда получил письмо, и без промедления пригласил Роджера-Габриэля в Польшу. Ну и…

– И вот он я! – закончил мужчина свой рассказ.

Стефания погладила его по плечу.

Габриэла, слушавшая его историю затаив дыхание, недоверчиво покачала головой. То, что он уцелел и его потом обнаружили и спасли, граничило с чудом. Да не граничило – это было настоящим чудом!

И она немедленно об этом сообщила ему – разумеется, по-английски, потому что по-польски он не понимал и не говорил.

– Нет, это ты наше чудо, – возразил он, тронутый до глубины души. – Стефания целый день говорила только о тебе. И я будто знаю тебя с самого твоего рождения – как если бы ты была моей родной дочкой.

Остаток вечера они провели в разговорах: о Польше, о Франции, о «Ягодке», которая для Габриэля была практически вторым домом…

– Ты должен ее увидеть! – разгорячилась Габриэла. – Сейчас, сию минуту! Может быть, при виде «Ягодки» к тебе вернется память!

– Габуся, – остановила ее тетя Стефания, – уже почти полночь. Я уверена, что автобусы до Счастливцев уже не ходят.

– Ладно, – неохотно капитулировала Габрыся. – Мы с Павлом вот какой план действий составили: он остается в Варшаве и зарабатывает на жизнь, потому что деньги на ремонт трогать нельзя, а я переезжаю в Счастливцы, чтобы следить за ремонтом конюшни. Потому что важней всего сейчас лошади Марты…

– А для меня важней всего все-таки ты, – покачала головой Стефания. – Я так понимаю, ты хочешь там зимовать?

– И хочу, и могу, и буду. Лошади – не собаки, их нельзя никак запихать в квартиру на Праге, а тем более сюда. Когда Марта продаст Буковый Дворик, Павел со всем зверинцем ко мне переедет.

– Но тебя же снегом засыплет! На востоке зимы бывают лютые! – заметила тетя Стефания.

– Ничего, я справлюсь. А ты со своим Габриэлем-Роджером тут наверстывай потерянные годы, я ничего не имею против братика или сестрички…

– Габриэла!

– А весной, в крайнем случае летом, вы тоже приедете к нам. Именье большоооое!

– Старое дерево не пересаживают, – ответила строго Стефания, но глаза ее улыбались.

Габрыся повторила по-английски свой супер-пупер-план мужчине, который, если она правильно понимала ситуацию, был теперь ее названым отцом или что-то вроде этого. Пораженная этим открытием, она вдруг замолчала на полуслове, разглядывая Роджера с нескрываемым восторгом и недоверием, на что он ответил искренней улыбкой.

– Ну а теперь вы поговорите, узнайте друг друга снова – Габриэль вспомнит что-нибудь из прежней жизни. И еще хорошо было бы свадьбу сыграть. Потому что я не уверена, что свадьба в подвале – это то, что нужно.

Тетя набрала в грудь побольше воздуху, чтобы отругать ее, но Габрыся звонко рассмеялась. А Стефания погрозила ей пальцем.

Следующие дни Габриэла была, наверно, самым занятым человеком на свете. Самой занятой на свете Феей Драже – это уж точно. Квартиру на Праге она должна была освободить, вдвоем с Алеком они упаковали вещи, а мебель вернулась на свое старое место, на Мариенштатскую. Ремонт разрушенного поместья на стыке октября и ноября вообще был плохой идеей, но надо было по крайней мере разработать план дальнейших действий, набрать бригаду хороших специалистов и найти хорошего прораба – на будущее. Вот Габрыся и бегала по конторам, которые специализировались на ремонте, тряслась в автобусах и электричках и мечтала о машине. К сожалению, надо было выбирать – либо права, либо «Ягодка». На помощь ей пришел Роджер – этим именем Габрыся решила называть тетиного мужа, памятуя о том, что последние несколько десятков лет он прожил именно Роджером Барлетом и своего прошлого, когда он был Габриэлем, не помнит. Роджер предложил к ее услугам свою машину и себя в качестве водителя, чтобы помочь «ma petit fille», как он ласково к ней обращался. Она с радостью приняла его предложение, потому что общество Роджера-Габриэля доставляло ей удовольствие, а его рассказы о Франции были увлекательными. Он же без конца мог слушать рассказы Габриэлы: о ней самой, о тете и ее молодости, о прежней Польше, о настоящем этой страны… Его удивляло и восхищало все, не исключая родного языка. И удивительно: хотя слов он не помнил, но с произношением у него было все в полном порядке, даже когда он вслед за Габрысей повторял сложные комбинации согласных, свойственные этому языку.

Эти поездки на восток для обоих были настоящим удовольствием.

Стефания никогда с ними не ездила – она упрямо ждала, когда для «Ягодки» наступят лучшие времена, и не желала видеть ее в упадке.

Однажды вечером, когда, совершенно без сил, они двое вернулись на Беднарскую, тетя встретила Габриэлу на пороге загадочной улыбкой и словами:

– У нас гости.

– Еще один названый отец?! – улыбнулась та.

– Нет. На это раз настоящий.

Улыбка тут же сползла с лица девушки, она вздрогнула всем телом.

– Они приехали после обеда, твои мать и отец. Я их пригласила в дом, и мы немножко поговорили. Это… – Стефания запнулась, потом продолжила, – они хорошие люди. Не суди их слишком строго и не отвергай их сразу, не разобравшись.

– Но они отвергли меня в тот день, когда я родилась, – чужим голосом возразила Габрыся.

Стефания только кивнула, а потом проводила ее в комнату.

При виде вошедших сидящие в креслах вскочили: худая женщина в выцветшем демисезонном пальто, такая измученная и побитая жизнью, что она казалась чуть ли не старше Стефании, и щуплый, сутулый мужчина, которому до прекрасной физической формы Габриэля-Роджера было как до Луны. Оба улыбались – робко и суетливо, в грустных, блеклых глазах виднелась неуверенность, а может быть, даже страх.

Габриэла долго смотрела на своих родителей суровым, если не сказать – злым взглядом. Чего они от нее ждут? Что она сейчас бросится им на шею со слезами? Падет в их, так сказать, объятия?

Она сделала шаг назад, как будто хотела убежать из комнаты, но Стефания положила ей руку на плечо, слегка сжала и сказала своим спокойным, милым голосом:

– Давайте просто присядем. Я сейчас принесу чай.

Они сели, продолжая хранить молчание и периодически взглядывая друг на друга искоса.

Тетя принесла сервиз из тонкого фарфора и повернулась к девушке.

– А ты знаешь, Габрыся, что пани Рената и пан Леон знают наше Гиблое?

– Правда? – Габриэла оживилась – воспоминания о детстве в Бещадах всегда приносили ей радость.

– Мы туда ездили за грибами, за рыжиками! Самые лучшие рыжики во всей Польше – там! Если пожарить их с лучком – пальчики оближешь! – в глазах ее матери тоже зажегся свет. – Пока Леона-то в колхоз не перевели, мы жили в Лютынце, это такая деревня там, недалеко. Конечно, нищета там была лютая – так она везде была тогда. А я там вот рыжики-то эти и другие дары леса собирала. И была наиглавнейшая специалистка по ним в целой деревне-то!

Пан Леон, подтверждая этот факт, кивнул и с гордостью похлопал жену по руке.

Габриэла подняла брови.

Как бы то ни было, а эти двое уставших и потрепанных жизнью людей по-настоящему любили друг друга. Жалко только, что этой любви не хватило на ее долю… Но она отогнала эту недобрую мысль, глядя, как мать воодушевилась и расцвела, рассказывая о давних добрых временах, когда еще не довела их до крайности нищета, когда они жили в маленьком домике в любимом, славном Лютынце и, полные надежд на будущее, ждали первого ребенка.

О дальнейших трудных временах рассказывал уже отец Габрыси.

Он не пытался говорить красиво, а простыми словами говорил о том, как им бывало голодно и холодно, потому что денег на чуть не каждый год увеличивающуюся семью не хватало. И все равно он говорил о детях с настоящей, искренней гордостью и любовью: они выросли скромными, порядочными, добрыми людьми, не скатились на дно, не спились, не позарились на чужое, а создали более или менее счастливые семьи и выпорхнули из родительского гнезда вить свои гнезда.

Вот только Малвинка другая была. Всегда ей хотелось светской жизни и роскоши. Они все удивлялись, немножко завидовали ее богатству, но больше всего за нее беспокоились, волновались за судьбу младшенькой. И сегодня вот тоже…

– Вот, она прислала, – пожилой мужчина протянул Габрысе на ладони открытку, которую с самого начала беседы мял в руках.

Габриэла задумчиво посмотрела на открытку, на которой был изображен минарет с сияющей в золотых солнечных лучах крышей. Перевернув открытку, Габрыся прочла, еще сильнее удивившись, следующие слова: «Я в Марокко. Тут очень хорошо. Я счастлива. Когда-нибудь приеду и расскажу, как мне тут хорошо. Малина».

– Малина в Марокко?! – Габриэла подняла на них глаза. – Она не говорила, что собирается в отпуск. Она вроде занимается делом Алека, моего… названого сына, и я думала, что она в Варшаве. А тут Марокко. И какое-то странное это письмо. Как будто его первоклассница написала!

– Вот именно, пани Габриэла, вот именно! – закивал поспешно отец. – Вот и нам это дало повод задуматься. Малинка-то у нас такая важная дамочка, грамотная, а тут такое!

– Может быть, она писала второпях, между поездкой на пирамиды и экскурсией куда-нибудь еще, что там у них в Марокко есть, я не знаю. Вернется – тогда и спросим.

Оба просияли.

– Вот спасибочки, пани Габриэлочка, прямо вы нас успокоили.

– Так вы только из-за этого приехали? – спросил она с невольным разочарованием. – Чтобы я вас успокоила?

– Ну вы ведь близняшки, – слегка смутившись, ответил отец. – Если бы с одной что плохое содеялось, так вторая-то обязательно бы почувствовала, правда?

Вообще-то не совсем. Ведь Габриэла узнала о том, что у нее есть сестра, да к тому же еще и близняшка, совсем недавно, а до этого вовсе не чувствовала ничего этакого. И сейчас она чувствовала только одно: гнев и обиду на своих настоящих родителей, которые через двадцать восемь лет нашли ее только для того, чтобы использовать ее как ищейку.

«Не суди их слишком строго, это простые, измученные жизнью люди», – услышала она у себя в голове слова тети Стефании и глубоко вздохнула. Конечно, трудно было ожидать через столько-то лет каких-либо проявлений отцовских или материнских чувств.

– Если я вдруг что-нибудь почувствую, я дам знать, – коротко ответила Габриэла.

Мать обрадовалась.

– А вот тут кой-чего для тебя, доченька, – засуетилась она, порылась в дорожной сумке и вытащила оттуда банку грибов. – Прямо вот как по заказу: рыжики из Гиблого!

Габриэла приняла подарок со смешанными чувствами: от родителей, которые не видели собственное дитятко двадцать восемь лет, она ожидала получить какой-нибудь альбом с семейными фотографиями, но уж никак не банку грибов! Она взглянула на тетю. Та смотрела на нее теплым, все понимающим взглядом и подбадривающе улыбалась, и Габрыся почувствовала вдруг прилив такой невероятной любви к ней, что даже слезы вскипели у нее в глазах.

А господа Гвоздики тем временем поднялись и собрались прощаться.

Уже в коридоре Габриэла все-таки не удержалась и задала им вопрос, который мучил ее все это время:

– А почему именно этот коврик, а не какой-нибудь другой? Почему вы подбросили меня именно Стефании?

– Ох, – теперь страшно смутилась мать, – я ведь родила-то тебя неподалеку, на Каровой, так уж вышло, что прихватило меня в Варшаве. А пани Стефания подрабатывала в родильном отделении санитаркой. И я в жизни своей не встречала человека лучше, отзывчивее, теплее. Поэтому и помыслила, что тебе у ней хорошо будет…

В душе у Габриэлы что-то произошло. Река невыплаканных за эти годы слез прорвала все преграды, и Габрыся разрыдалась.

Она все эти годы думала, что оказалась на этом коврике, на этой лестнице случайно, но нет! К счастью, спасибо Господу Богу! Они выбрали для новорожденной дочурки самый лучший дом, какой в тех драматических обстоятельствах могли выбрать, – дом Стефании, самой чистой и самой любящей души на свете!

Габриэла сделала шаг навстречу к своей настоящей матери, потом еще один. Лицо пожилой женщины потемнело от печали, в глазах блестели слезы.

– Спасибо, – шепнула Габрыся и неловко, осторожно, с внутренним недоверием и сопротивлением обняла ее. Та прижала ее к себе крепко-крепко, и через мгновение обе тихонько плакали. Пан Леон стоял, сгорбившись, вытирая украдкой слезы. – Вы еще приедете? – спросила Габриэла, когда они прощались со Стефанией и Роджером.

Приедут.

Может быть, не очень скоро, билеты-то – чтоб им пусто было! – дорогие. Но приедут. Весной. А еще лучше – летом. В «Ягодку», о которой тут сегодня столько говорили, пока ждали возвращения Габрыси. И привезут баночку грибов. И тогда…

И тогда она попробует, очень постарается полюбить и их.

Встреча с Ренатой и Леоном – называть их отцом и матерью у Габрыси язык не поворачивался – стала для девушки серьезной встряской, хоть она и не хотела в этом признаваться даже самой себе. Она перебирала в памяти каждую минуту, да какую там минуту – каждое мгновение этой встречи, самый незначительный, мельчайший жест Ренаты, улыбку Леона, слова, с которыми они обращались к ней, друг к другу, к Стефании…

От бесконечного прокручивания в голове одного и того же Габриэла слегла с высокой температурой.

Она лежала, горячая, глядя целыми днями в потолок и пытаясь понять ПОЧЕМУ: почему они ее бросили… почему почти тридцать лет не интересовались, жива ли она вообще, а когда сделали это, то только затем, чтобы найти свою дочку, но не Габрысю, нет, а Малину! Только Малина и была им дочкой.

Она прятала мокрое от слез лицо в подушку и плакала молча. До того дня, когда тетя присела на край кровати и спросила таким тоном, будто говорила о погоде:

– Ты хочешь к ним вернуться?

Рыдания застряли у Габриэлы в горле. Она смотрела на Стефанию потрясенно. Вернуться? К чужим людям?! А зачем?

Или, может быть, она тете смертельно надоела?

Этот вопрос она задала вслух.

– Да нет, глупышка, – Стефания погладила ее по волосам. – Но я же вижу, что ты страдаешь, вот и подумала, что ты, может быть, хочешь узнать поближе своих родителей, задать им вопросы и услышать их ответы. Может быть, ты не хочешь мне больно сделать, потому и не признаешься? Так я тебе говорю: я, конечно, буду тосковать несусветно, но ты можешь ехать к своим родителям. Только надеюсь, что ты вернешься.

– Но я… я не хочу!

Только сейчас Габриэла поняла, что на самом деле плачет в ней уязвленная гордость: что как же это ее, чудесную, такую замечательную и красивую Габриэлу Счастливую, кто-то посмел бросить! И не когда-то там в младенчестве, а сейчас! Что родители после всех этих лет приехали не к ней, Фее Драже и вице-королеве красоты, а только в поисках другой дочери, несимпатичной, совсем не заботящейся о них Малины. У Габриэлы в голове не укладывалось, что они выбрали ТУ, а не ЭТУ. Чужие люди, которых она видела первый и, возможно, последний раз в жизни, а вообще и матерью, и отцом одновременно была ей всегда тетя Стефания. И матерью, и отцом, а еще – самой близкой подругой.

– Тетя, – Габрыся взяла Стефанию за руку, – какая же ты мудрая…

– Ну не знаю, мудрая ли я или нет. Но знаю, что я тебя люблю, – ответила Стефания просто.

Они долго сидели обнявшись, радуясь этой своей близости и тому молчанию, которое говорило гораздо больше, чем слова.

Прервала это молчание Габрыся:

– Я бы хотела тебя кое о чем спросить…

– Да, сердечко мое?

– Ты прости, что спрашиваю только сейчас… но… я всю жизнь мечтала найти своих родителей и сказать это им, а теперь, когда я их нашла наконец… Могу я называть тебя… мама?

Стефания аж задохнулась.

Она обратила на девушку свои добрые, ясные глаза, теперь влажные от набежавших слез.

– Да, Габуся, да, доченька моя дорогая, конечно, можешь.

Девушка снова крепко обняла ее, и они так и сидели молча и обнявшись, в сгущающемся вечернем сумраке, который чуть разгонял теплый, желтый свет лампы.

Пару дней спустя в квартире на Мариенштатской появился Оливер.

Он вошел, поздоровался с пани Стефанией (Роджер отбыл во Францию, чтобы уладить дела с собственностью), сел в кресло напротив Габриэлы и молча протянул ей письмо, написанное размашистым, почти мужским почерком.

«Дорогой Оливер! Я бы хотела разве извиниться за то, что так внезапно, без предупреждения, исчезла, но жизнь порой преподносит нам удивительные сюрпризы. Вот такой сюрприз выпал и на мою долю. Я теперь почетный гость Асмида аль Хаева, пятого принца Марокко. Можешь себе представить, я живу поистине в королевских условиях, имея в распоряжении не только великолепные покои, но и прислугу. В Польшу, наверно, конечно, не вернусь, мое будущее хочу связать с этим благословенным краем, где красивая природа и добрые люди. Так что не жди меня. И что касается нашего с тобой обручения, то о нем и речи быть не может: САМ ПОНИМАЕШЬ, А СТАЛО ИНАЧЕ. Я остаюсь здесь. Колечко я тебе пришлю с первой оказией. Не жди меня. Поцелуй там Габриэлу, я по ней скучаю.

С уважением, Малина».

Габриэла подняла от письма удивленный взгляд.

– Вот-вот, именно такое выражение было и у меня, когда я впервые его прочитал, – отозвался Оливер, явно встревоженный.

– Я не знала, что вы обручились.

– Да я тоже об этом не знал вообще-то!

– Тогда о чем она пишет? Это «Не жди меня» – два раза даже, «колечко пришлю»…

– Тебе только это в глаза бросилось? Больше ничего не смущает тебя в этом письме?

– Да оно вообще довольно… оригинальное. Некоторые выражения… как будто без смысла и некстати. Эти «разве», «наверно-конечно», «оказия»… Ну и верх бессмыслицы, конечно, вот это: «сам понимаешь, а стало иначе». Это же абсурд какой-то! Хотя подожди, подожди, сейчас…

Габриэла склонилась над письмом, нахмурившись, и вдруг побледнела.

Первые буквы в этом предложении складывались в отчаянный крик о помощи: «СПАСИ».

Оливер кивнул.

– Да, вот именно. Все остальное в этом странном и дурацком письме написано только затем, чтобы спрятать это зашифрованное послание.

– И что будем делать? – Габриэла вскочила на ноги, готовая мчаться сестре на помощь.

– Ты будешь сидеть дома и делать вид, что ни о чем таком и не подозреваешь, а я поеду в Марокко, найду там этого пятого козлопринца и нашу Малину.

– Я могу поехать с тобой! Одна голова хорошо, а две лучше…

– Во-первых, ты женщина, а Марокко – это дикая страна, еще и тебя похитят. А во-вторых – ты особа известная, твой приезд только вызовет излишнее любопытство со стороны принца и принесет лишние проблемы и хлопоты.

С этим ей пришлось согласиться.

– Так что я поеду и вернусь. С Малиной. Или не вернусь совсем.

На это ей сказать было нечего.

Оливер привез Малину через две недели.

При виде сестры Габриэла, встречающая их в аэропорту, закрыла рот рукой, чтобы не закричать.

Двадцатисемилетняя девушка выглядела как тень.

Не в смысле физическом – похудела она всего на пару килограммов, и это было не очень заметно. А вот неуверенная походка, огромные синяки под глазами, воспаленные глаза, как будто она не спала неизвестно сколько времени, затравленный, опустошенный взгляд, синяки на запястьях, которые она спрятала под длинными рукавами помятого жакета…

Она слабо обняла Габрысю, села в машину Оливера и, не произнеся ни слова, уставилась в окно.

Габрыся перевела взгляд на Оливера, который выглядел немногим лучше. Тот пожал плечами.

– Может, ты все-таки расскажешь мне, что там произошло? – гневно потребовала Габриэла.

– А что могло произойти в дикой стране с похищенной европейкой? Обязательно надо тебе это в подробностях рассказывать? Или, может, лучше показать? – произнес он раздраженно. – Малина получила урок. И в другой раз такой глупости уже не сделает, правда, золотце? – он обратился к ней без тени сочувствия или теплоты в голосе.

– Не сделаю, – тихо отозвалась Малина.

– Я вас отвезу, куда вам там надо, и убираюсь восвояси, – продолжал он. – С некоторых пор я встречаюсь с одной чудесной девушкой. И, кажется, это серьезно.

Габрыся бросила быстрый взгляд на сестру. Нет, ну правда – Оливер мог бы быть чуть более деликатным, он ведь прекрасно знает, что Малина его любит! Но Малина все так же безучастно смотрела в окно.

– Не переживай, детка, – Оливер повернулся к Габрысе, – мы с пани адвокатом все выяснили во время долгой дороги. Малинка любит только то, что ей недоступно, – она любит вызов. Вернее – любила, потому что эту ее любовь унесло ветром марокканской пустыни. Там, в сказочном дворце своего принца, она так получила по заднице, что весь остаток своей жизни теперь будет благодарить Бога за то, что жива осталась, и пускай карьера катится ко всем чертям. Теперь ей надо налаживать отношения с семьей, просить прощения у родителей, исповедовать грехи, в том числе попытку снова засадить меня за решетку, чтобы была возможность благородно протянуть заключенному руку помощи…

– Малина! – охнула Габриэла. – Ты правда собиралась это сделать?!

– Да если бы не принц, я бы уже сидел! Он вовремя подвернулся, – воскликнул Оливер с ненавистью и отвращением. – Спасибо Аллаху за принцев! Но я просто ненавижу таких… интриганок. Нет уж, вылезайте из машины – обе! С меня хватит – сыт по горло!

– И мной тоже? – пискнула Габриэла, расстроенная тем, что услышала.

– Ну, тобой, может, и нет, – ответил он, вскинул руку в прощальном жесте и резко рванул с места, аж покрышки завизжали. Видимо, он и вправду был очень зол.

– Прости, но я не пойду внутрь, – вдруг заговорила Малина, до сих пор не проронившая ни слова. – Я хочу домой.

Габриэла понимающе закивала:

– Давай вызовем такси.

– Нет, ты не поняла. Я хочу поехать в Доброчин, к родителям.