Фестиваль Власов Сергей
– Не верю я тебе. Врешь ты все!
– Ну вот, блин, опять не верят… – Златик на секунду обиделся. – Что за народ… Наша Мануал-партократическая партия России никогда не лжет. Иногда нас шельмуют, изображают как чудовище какое-то, как экстремистов – у нас экстремистов нет. Мы как раз за закон. Единственная партия в нашей стране, которая стабильно реально существует, ибо ее трижды проверяли все правоохранительные органы и бывшего СССР, и России. Дважды ее запрещали без каких-либо поводов. МППР – партия дважды зарегистрированная, трижды проверенная, дважды запрещенная, имеющая свои структуры от Калининграда до Камчатки. Это в то время, как остальные лидеры только провозгласили создание партий, а членов партий этих нет нигде по стране. Им дали право где-то заседать, собираться в мэрии и говорить: «Вот здесь собрались восемьдесят пять партий». Где эти партии? Где народная партия Масина? Он там один сидит. А где его партия? И таких партий десятки. Это для видимости, чтобы вы думали, что демократия есть. Я согласен с тем, что в демократии у нас много лжи.
– Ну, теперь поверил? – спросил субъекта крайне довольный убедительными доводами шефа Махрюткин.
– Теперь – да. Это просто гипноз какой-то.
Дорогу лидеру МППР внезапно преградила сухощавая старушка с клюкой.
– Здравствуй, Казимир, – сказала она вполне мирно. – Я тебя долго искала. Дело в том, что я – твоя родная тетя.
Златопольский опешил.
– Это провокация спецслужб! – закричал вождь и тут же юркнул за спины своих помощников.
– Она сумасшедшая, – загудел Махрюткин.
– Ее необходимо срочно изолировать, – поддержал его Финаков и зачем-то стал искать по карманам ключ от наручников.
Юноши из молодежной организации мануал-партократов, подхватив старушку на плечи, потащили ее в сторону Калининского проспекта.
– Вот она была – и нету… – нежно пропел Финаков.
…Поистине сегодня в МППР был песенный день.
Возвратившись в офис, Казимир Карлович с удовлетворением констатировал, «что можно снимать». Пока ему на лицо накладывали тон, он, сидя в кресле и уставившись по просьбе гримера в одну точку, таким странным образом общался с Иваном Григорьевичем Райляном:
– Иван Григорьевич, вот вы – функционер. А к какой социальной прослойке себя относите?
Ваня такого вопроса не ожидал, а потому ответил с перепугу, не думая:
– К творческой интеллигенции.
Карлович оживился:
– Не может быть!
Стоящий тут же Махрюткин моментально дал оценку услышанному:
Средние люди, достигнув административных высот, становятся еще более усердными и сплачиваются в какие-нибудь группы себе подобных.
Творческая интеллигенция – одна из них.
– Отчасти, – согласился Райлян, с раздражением подумав: «Какого хрена привязались, суки…»
Полковник Леонид Геннадьевич Сопылов читал в своей жизни много книг, но только по одному разу. Перечитывать их, по его мнению, не имело никакого смысла, так как после что одноразового прочтения, что после повторного содержание книг он абсолютно не помнил. Ни сюжета, ни героев. Часто на следующий день он уже не мог назвать фамилию автора внимательно прочитанной, часто с карандашом, книги. И только один роман, поразивший его в самое сердце еще в ранней юности, он еженедельно мусолил мозолистыми пальцами. Это был роман Чарльза Диккенса «Пикквикский клуб». Ну, а одного из его главных героев – слугу сэра Пикквика, Сэма Уэллера – полковник Сопылов просто обожал. Отличительным качеством Сэма была способность на многочисленные события реагировать присказками, начинающимися с выражения: «Как сказал…»
Сопылов тренировался много лет, в основном на допросах граждан, и наконец достиг в данных словесных упражнениях «а-ля Сэм Уэллер» приличных результатов. Во всяком случае, в 5-м управлении КГБ по охране конституционного строя, где он раньше служил, Геннадьевича называли не иначе как «юморист» и считали хорошим парнем и отменным весельчаком.
Именно ему сегодня выпало счастье разыграть на пару со Златопольским первую сцену будущего грандиозного фильма. Роль Сопылову досталась, что и говорить, отвратительная – уголовного авторитета. Но он не отчаивался, зная по опыту своей службы, что играть или быть негодяем – проще простого.
– Киноактер – не художник, а художественный объект, – сказал Карлович, появляясь на съемочной площадке в форме капитана милиции. – Есть такое утверждение, но сегодня мы попытаемся его дезавуировать.
Канделябров скомандовал:
– Камера! Работаем!
Оператор дал отмашку актерам, и процесс начался.
Герой Златопольского капитан Жаров поднялся с дивана и почему-то вразвалку, по-матросски подошел к «криминальному авторитету».
– Я вас не боюсь! – сказал он по сценарию. – И плюю на вас!
Карлович немного переиграл, плюнув не понарошку, а на самом деле.
– Ничего – научится. Пооботрется и научится, – успокоил себя Канделябров.
Сопылов вытер с лица слюну и грозно предупредил по сценарию:
– Смотри – доплюешься.
– А чего мне бояться? Я завтра уплываю на теплоходе в Углич. Может, и не вернусь. – Последнюю фразу лидер МППР произнес с особым кайфом. Вероятно, эта позиция капитана Жарова была ему крайне близка.
– Стоп! Снято. Замечательно! – Режиссерский дебют Валерия Канделяброва наконец-то состоялся.
Глава двадцать девятая
– Встретились мы как-то с Ленькой Жванецким. Посидели, выпили. Я ему говорю: «Слушай, Степан…» А этот юморист – ну умора – любимец народа мне и говорит: «Я не Степан. Я этот… Семен». Я прикинул: «Секундочку, – говорю. – Ты, чувак, что-то путаешь. Какой ты, на хрен, Семен? В природе существует только один Жванецкий – Николай!» Он улыбнулся так… Губенки свои тонкие скривил. «А я и не Жванецкий вовсе, – парирует. – С чего это ты взял?» Я аж протрезвел наполовину от такой наглости. «Так, – говорю, – хорошо. Только скажи мне, пожалуйста, если ты не Жванецкий, почему ты мою водку тогда на халяву пьешь?» Он спокойно так отвечает: «Водка эта вовсе не твоя. Водка эта вон того мужика, который сейчас сюда идет. Он, когда в туалет отлучался, попросил ее – бутылку – покараулить». И действительно, тут какой-то мужик подходит. Бутылку пустую увидел – глаза таращит, молчит и ртом воздух ловит. Я мужика начал успокаивать. «Спокойно, – говорю, – мужик, водка – дело наживное. Зато вот он – Жванецкий, – и на Леньку показываю». Мужик сразу успокоился и спрашивает: «А почему не похож?» Я говорю: «Болеет». Мужик говорит: «Кто болеет?». Я говорю: «Какой ты тупой! Жванецкий болеет. Сейчас. А когда не болеет – то есть абсолютно здоров – они как близнецы похожи. С тем двойником, который по телевизору выступает. Вместо основного, настоящего. А настоящий – вон он, – и опять на Леньку показываю. – А когда мой, настоящий, выздоровеет, ты его от второстепенного, что по телевизору, никогда не отличишь. Как близнецы». Мужик подумал чуток, глаза еще больше вытаращил и говорит: «Ну, теперь все ясно. Так бы сразу и сказали. Только я спросить хочу. Если вот он – Жванецкий, – и на моего Леньку показывает, – тогда я – кто?» – «Ты, – объясняю, – мужик, на Лермонтова в анфас смахиваешь. В профиль – на Шифрина. А со спины – вылитый доктор Геббельс». Жванецкий, как про Геббельса услышал, допил свой стакан и говорит: «Да ну вас в болото. К едреней бабушке! Я лучше пойду». И ушел, мерзавец. А я с мужиком остался. Мы с ним выпили. Много. И под конец решили, что на самом деле он – Клара Новикова.
Иван Петрович Самокруткин, довольный, зааплодировал.
– Неплохо, Володя, неплохо. Времени, я вижу, вы там без меня не теряете.
Вот уже две недели главный режиссер молодежного театра находился в больнице. Анализы, процедуры, задушевные беседы с врачами, вплоть до главного. Как ему все это надоело. Сегодня Ивана Петровича в его отдельной палате навестили актеры во главе с Анастасией Бланманже, Владимиром Сушковым, Сергеем Безпальцевым и администратором Степанидой Маромой.
Степанида поведала главрежу последние новости: о том, что директор театра Иммануил Кац в его отсутствие вовсю плетет интриги, вплоть до увольнения неугодных, что в результате директорских гнусных происков Марина Дудина попала в дурдом, а в самом театре царит обстановка хаоса, безвластия и анархии, активизировалась оппозиция из числа прихвостней Каца…
– Не переживайте, друзья, выйду – я ему устрою. Думайте больше о творчестве. Мне очень понравился кусочек, прочитанный Володей Сушковым из нашего нового спектакля. Вот это для меня важно. А по поводу Иммануила… Как-то мы с Сергеем Петровичем Одиноковым мылись в Сандунах. И он рассказал мне такой анекдот. Приехал Войцех Ярузельский с частным визитом в Америку. Официально его никто не приглашал. Как частное лицо, его не мог не принять Президент США. И вот во время беседы Рональд Рейган ему и говорит: «Что мы все занимаемся какими-то пустыми разговорами о сокращении вооружений, о ликвидации ракет… Вот видишь – у меня на стене три кнопки? Нажму красную кнопку – и кранты Советскому Союзу, нажму синюю – и не станет никакого социалистического лагеря, нажму зеленую – и не будет никакой проблемы неприсоединившихся стран». Ярузельский внимательно слушает, а затем и говорит: «Вы знаете, господин Президент, у нас в Варшаве до войны жила некто пани Ковальска. Это была очень богатая женщина, и у нее в квартире было три унитаза: один золотой, один серебряный и один бронзовый. Но когда немцы вошли в Варшаву, то пани Ковальска обкакалась еще на лестничной клетке».
– Очень актуальный анекдот! – воскликнула Анастасия Бланманже. – Про нашего Каца – не в бровь, а в глаз.
– А с чего это вообще он начал мудрить? – улыбнулся Самокруткин. – Раньше за ним таких вещей не замечалось.
– А ему кто-то сказал, что вы совсем плохи, – подзадорила главрежа Степанида Маромой. – Вот он и решил за власть побороться. Его, между прочим, за подобные же вещи сначала из МХАТа, а потом и из Сатиры выгнали.
– Каков подлец! Ну что ж, придется дополнить этот список организаций, где он когда-то трудился.
В палату, постучавшись, вошла миленькая медсестра и предупредила:
Еще пять минут – и попрошу всех освободить помещение. Разумеется, кроме больного.
Она достала из кармана средней величины шприц и предложила Самокруткину лечь на живот.
– Сестричка, здесь же дамы. Может, попозже?
– Ну что вы, Иван Петрович, – заголосили все. – Мы отвернемся.
Главреж послушно подчинился требованиям медсестры и, получив малую толику целебного лекарства, заметно повеселел:
– Сестричка, сестричка… Анекдот по нашему поводу. Приходит мужчина к врачу и говорит: «Доктор, у меня что-то в заднице нехорошо». А доктор ему отвечает: «А что в ней может быть хорошего?»
– Фи, какая гадость! – громко засмеялась девушка.
– Ну ладно, друзья, забирайте назад все свои гостинцы. Лучше закусите ими сегодня, выпив в театре за мое здоровье.
– Ну что вы, Иван Петрович, мы так не можем.
– Ну-ка – тишина в зрительном зале! Не уподобляйтесь Иммануилу Кацу – его ожидает недобрый конец.
– Искусство требует жертв. – Анастасия Бланманже поставила худую ногу на табурет и, бережно проведя по ней своей нежной ручкой, сказала: – Какая очаровательная хрупкая ножка, обутая в миниатюрный заграничный ботиночек, совсем с крохотной подошвою. И вот этим ботиночком я нанесу, – здесь она резко вскрикнула, – этому недоноску Кацу удар прямо в пах! И он не сможет больше никогда пользовать уборщицу тетю Глашу. А заодно и гардеробщицу тетю Нюру. А заодно… Впрочем, неважно… Он станет инвалидом.
– А заодно – персонажем рассказов Эфраима Севелы из серии «Легенды инвалидной улицы», – добавил Самокруткин, завершая встречу. – Все, ребятки, как говорится – до новых встреч.
Самокруткин опять, как при уколе, лег на живот и загрустил. «Длительность жизни определяется не столько прожитым, сколько сделанным, – подумал он. – Сделано достаточно. И вот – результат в виде человеческой благодарности ближайшего соратника и товарища Иммануила Каца». Здесь Ивана Петровича охватили такая тоска и уныние, которых он не испытывал довольно давно, может быть, целый десяток лет. В эту минуту он ощутил, насколько ценны секунды обычной жизни, насколько огромна энергия информации космоса в единицу времени.
Он задремал. И приснился ему Ниагарский водопад, затем Марианская впадина и наконец пункт разлива минеральных вод в городе Ессентуки.
Очнулся он от какого-то журчания абсолютно мокрый.
– Если бы я был на тридцать лет моложе, то и тогда недержание мочи можно было объяснить сверхнапряженным графиком моей работы. А чего уж теперь… – сказал он вслух и с раздражением стал жать на кнопку вызова медперсонала.
Пришедшая сестра не удивилась происшедшему, старательно поменяла белье, штаны на главреже и, подзадорив больного какой-то очередной глупостью, ушла.
Иван Петрович, прикинув, что до ужина еще порядком времени, уселся за мемуары, начатые здесь, в больнице. Было уже написано около тридцати страниц, из которых двадцать восемь касались исключительно женщин – основной страсти режиссера и человека.
Мысли стали путаться, а перед глазами появилась отвратительная рожа Иммануила Каца. «Ну, комедиант, – подумал о нем главреж, – скотина… – Его губы скривила гримаса глубокого отвращения. – Как же он мог так поступить с человеком, который вытащил его из зловонного болота? Наверняка это дело рук его жены Генриетты. Вот тоже – идиотка и аферистка».
Жизнь, которую вела чета Кацов, теперь представлялась Самокруткину кошмарной и подлой.
Однажды Иммануил был уличен в финансовых махинациях, и его скорее всего бы посадили, если б не заступничество Ивана Петровича. А скольких нервов стоили ему домогательства директором множества актрис… Нет, это не просто беспринципность. Это уже преступление.
Главреж снял трубку телефонного аппарата и набрал хорошо знакомый номер:
– Алле… Юрий Евгеньевич? Да… В больнице… А откуда вы знаете? А… Ну да… Конечно. Служба такая. Да, ничего. Нормально… Кстати, по поводу театра. У меня там в мое отсутствие директор разбушевался. Как Фантомас. Надо бы его приструнить или морально изуродовать. Чтоб неповадно было. Да, некто Иммануил Кац. Хорошо? Спасибо. Ну, с меня причитается.
В театре «Марс и Венера» на сегодняшний вечер было намечено профсоюзное собрание. Жена Каца – Генриетта – обклеила все его помещения многочисленными объявлениями, жестко предупреждающими театральных обитателей о том, что явка строго обязательна. Готовилось что-то серьезное, артисты это понимали.
Когда все расселись в небольшом зрительном зале, на сцене появился директор в строгом черном костюме и новом парике. В руках он держал пачку бумаг, что сразу вызвало массу вопросов в партере.
– Друзья, к сожалению, наш главный режиссер серьезно болен… – Здесь Кац сделал паузу, оглядел сидящих внизу актеров внимательным спокойным взглядом и продолжил: – А значит, пришло время переосмыслить некоторые наши творческие концепции и параллельно, по возможности, рассмотреть кандидатуры на вакантную должность главного режиссера.
– Что вы несете, Кац? Кто болен? Мы сегодня навещали Ивана Петровича в больнице. Он прекрасно себя чувствует и на днях будет выписан из лечебного учреждения.
– Мне об этом ничего не известно. – Иммануил уселся на стул, услужливо принесенный на сцену его женой Генриеттой, и закурил. По моей информации Самокруткин в театр больше не вернется, а посему нам неоходимо избрать нового главрежа. Я предлагаю к обсуждению следующие кандидатуры.
– Никаких кандидатур! Закрыть собрание! – закричал кто-то.
Директор горько усмехнулся и начал читать список персоналий. Последней в нем скромно значилась фамилия самого Каца.
В зале раздался хохот:
– Кац – главный режиссер! Ну, это же умора!
– Вот мерзавец, до чего додумался!
– Кто же будет работать в таком театре?
– Иммануил с Генриеттой – вон с театральных подмостков!
Неожиданно на сцене появились двое молодых людей во всем сером.
Один из них подошел к по-прежнему сидящему на стуле Кацу и что-то шепнул ему на ухо. Иммануил побледнел и встал по стойке «смирно». Потом его вместе с Генриеттой аккуратно сопроводили к выходу, усадили в автомобиль с проблесковым маячком и повезли в одно крайне серьезное учреждение для беседы. Народ в зале заволновался.
– И что теперь делать?
– Главреж болеет. Директора повязали…
Почувствовав волнение в груди и огромную ответственность за все происходящее, на сцену с большим трудом вскарабкалась помощник главного режиссера Степанида Маромой.
– Господа, я предлагаю направить письмо в Министерство культуры с требованием в ультимативной форме отстранить Иммануила Каца от занимаемой должности. А также потребовать, чтобы на пост директора в ближайшее время была назначена я. Голосуем.
Лес рук, моментально выросший в партере, полностью подтвердил расположение к помощнику главрежа со стороны актерской братии.
– Спасибо за доверие. – Маромой важно уселась на стул, где еще несколько минут назад восседал, казалось, железобетонный Кац, и вытерла взволнованное горящее лицо батистовым платком. – Контрреволюция не пройдет! Но пасаран!
На сцену выскочил артист Безпальцев и, заломив руки, пронзительно закричал:
– Свободу узникам капитала!
– Что он орет? – спросила сидящая в четвертом ряду артиста Сушкова Анастасия Бланманже. – При чем здесь какие-то узники?
– Да он пьяный! – догадался Сушков.
Безпальцев тем временем продемонстрировал собравшимся несколько физических упражнений, а затем пустился в пляс.
– Володя, уведи его куда-нибудь. Не хватало нам еще одного скандала, – попросила Бланманже.
Сушков, матерясь, полез на сцену. Безпальцев уходить не хотел, наоборот, обхватив худое сушковское тело, он попытался продемонстрировать некоторые, особо сложные элементы бального танца «фокстрот».
Маромой тем временем встала со стула и подняла вверх руку, призывая всех заткнуться.
– Друзья, наш театр оказался в творческом тупике. На самом деле тупик не только закономерен, но и частично спасителен – любая труппа должна вовремя меняться и развиваться, идти в ногу с искусством. Но без командира мы все равно далеко не уйдем. – Было видно, как Степанида внутренне собралась. – Короче, пока Самокруткин болеет, я предлагаю временно вместо него возложить обязанности главного режиссера… на меня.
– И эта с ума съехала. Ты смотри, что творят, тараканы! – в негодовании произнесла Анастасия Бланманже.
Народ уже не смеялся, он рыдал.
– Степанидушка, ты же малограмотная!
Из-за кулис выскочил вырвавшийся на свободу Безпальцев. Одиноко вальсируя, он добрался до стоящей Степаниды и, вспомнив роль Джека в спектакле «Есенин и собака», опустившись на четвереньки, укусил Маромой за зад.
– Больно! – закричала ассистент главного режиссера.
– Ничего, – успокоил ее Безпальцев. – Это бывает. И скоро пройдет.
Степанида влепила ведущему артисту пощечину и запричитала:
– Придурок ненормальный! Он же псих! У него слюна ядовитая, наверное. Мне теперь что – уколы от бешенства делать?
Внезапно в зале возникла Марина Дудина в сопровождении двух санитаров. Поскольку на ее появление никто не отреагировал, она закричала слова поддержки себе сама:
– Свободу Марине Дудиной!
Услышав судорожный призыв, санитары немного подумали, затем плюнули, развернулись и ушли. Удивленная Дудина, проводив их взглядом, моментально включилась в творческий процесс. В трех метрах от себя она увидела ненавистные раскосые глаза Анастасии Бланманже и тут же отреагировала:
– Бланманже – сука!
Безпальцев на сцене начал танцевать «барыню», Степанида Маромой, обиженная, ушла за кулисы. Направляясь в женский туалет, в фойе она была остановлена непонятно откуда взявшимся колдуном Кулебякиным.
Колдун пил прямо из горлышка газированный лимонад и негромко мурлыкал:
- Из всех известных в мире городов
- Я более всего Одессу уважаю.
- И буду воспевать я дальних берегов
- И с мыслью об нее я засыпаю.
- Ровнее улиц в мире нигде нет,
- И с кем хотите я поспорю:
- Кудой в Одессе не пойдешь,
- Тудою можно выйти к морю.
- Одесский вор – он тоже знаменит.
- С другими ворами нет никакого сходства.
- Япончик-Миша, пусть он был бандит,
- Но сколько на нему печати благородства.
- Или возьмем, к примеру, Беню Крик.
- Вы Молдаванки короля не знали?
- Какой размах, какой бандитский шик?!
- Знакомство с ним за доблесть почитали.
- А Додик Ойстрах, чтоб он был здоров!
- Его ж Италия боится.
- И звуком скрипки он таков,
- Что вся Одесса им гордится.
- И Сеня Керчик. Он теперь Кирсанов.
- Среди поэтов он в Москве как туз.
- Родился он на улице Гаванной
- И только ростом вышел карапуз.
- Бывают драки здесь
- И с матом, и без мата.
- Но если вам в Одессе выбьют глаз,
- То этот глаз уставит вам Филатов…
Сейчас Степаниде в ее эмоциональном пике крайне необходим был тайм-аут, и внезапно она его получила: прослушав достаточно экзотичное, но все равно внятное исполнение знакомой песни, Маромой в значительной мере пришла в себя. Только сейчас увидевший ее Кулебякин тут же попросил минутной аудиенции и, получив разрешение, понес:
Нас трое братьев Кулебякиных – и все колдуны. Один – лесной, второй – степной, а третий – водяной. Но при всем при том мы все трое – Николаи Ивановичи. Я – Николай Иванович. Брат мой – Николай Иванович.
– Да пошел ты…
– Не надо так со мной разговаривать.
Степанида ткнула собеседника кулаком, Кулебякин отлетел к противоположной стене и затих – путь был свободен.
После дамской комнаты Маромой из своего кабинета позвонила Самокруткину в палату:
– Иван Петрович, докладываю – собрание провели. Все в порядке. Кац, по-моему, арестован.
Самокруткин, выразив удовлетворение, ответил еще на несколько тривиальных вопросов о здоровье и пошел на вечернюю прогулку.
Степанида отправилась завершать собрание, что ей сравнительно быстро и удалось – аудитория устала. Последней, заслуживающей внимания мизансценой, была, как всегда, безобразная драка между Дудиной и Бланманже. Как всегда, их через несколько минут спарринга разняли, и удовлетворенные с синяками актрисы разошлись, как в море корабли.
Глава тридцатая
Музыкальный критик Марина Гоннобобель когда-то, вероятно, была привлекательной женщиной. Годы скорректировали внешность, хотя до конца так и не смогли искоренить как элегантности фигуры, так и ясности ума. Ее волосы по-прежнему обладали пышностью и блеском, кожа была чиста и гладка, а сообразительность позволяла трудиться всего пять дней в месяц.
В эти пять дней Гоннобобель, как всегда арендовав небольшой зал ресторана Дома архитекторов, рыскала по городу в поисках различных выставок и презентаций. Приезжим бизнесменам она предлагала широкий спектр услуг – пригласительные билеты на вечера отдыха, которые сама успешно и проводила в вышеозначенном помещении. Культурная программа вечера, кроме накрытых столов и выступлений малоизвестных артистов, обычно включала в себя розыгрыш призов-подарков и аукцион, на котором Марина со свойственной ей артистичностью впаривала присутствующим различные старые малохудожественные вещи, выдавая их за исторические раритеты.
У критика был чрезвычайно длинный нос и мертвая хватка. При всем при том она была девушкой веселой, всегда готовой принять на постой пару-тройку проезжающих мимо, томящихся от безделья джентльменов. У нее в гостях не надо было кривляться, кривить душой, говорить неправду – у нее можно было делать все что угодно. Причем как с ней, так и с ее такими же почтенными и доступными подругами.
Усталость после совмещенных съемок была настолько сильна, что Сергей Сергеевич, посоветовавшись с Жигульским, решил направить свои стопы именно в сторону достаточно уютной трехкомнатной квартиры госпожи Гоннобобель.
Критикесса была предупреждена, и поэтому, когда приятели ввалились в ее прихожую с изрядным количеством спиртного в руках, то обнаружили в квартире, кроме хозяйки, еще и парочку молодящихся дам.
Флюсов проснулся в пять утра и пошел в соседнюю комнату с огромным желанием поприветствовать своего старого товарища и обменяться с ним хотя бы парочкой дежурных утренних фраз. Девица, с которой он спал, была дура и даже своим мирным посапыванием вызывала раздражение. Первое, что он увидел, войдя в спальню, была торчащая из-под одеяла голая пятка.
Абсолютно уверенный в том, что пятка принадлежит Жигульскому, он поводил по ней лежащей на туалетном столике газетой и весело поприветствовал:
– Вставай, турецкая морда!
Раздался крик. Вопли слонов, перемещающихся по джунглям во время муссонных дождей, по сравнению с ним оказались бы стоном глухонемого. Приглядевшись, Сергей с удивлением обнаружил, что вместо ожидаемого базедового взгляда приятеля на него смотрят полные ужаса глаза пожилой женщины.
– Марина! Почему у тебя в квартире находится совершенно голый мужчина?
Писатель оделся даже не за сорок секунд, а за двадцать. Гоннобобель молча, с остервенением держала оборону.
Накладка на самом деле объяснялась просто: в половине двенадцатого Жигульский, так и не договорившись с предназначавшейся ему дамой, убыл в неизвестность, а на его место совершенно случайно пришла мама Марины – Татьяна Васильевна Гоннобобель, заслуженный работник торговли, живущая в соседнем подъезде. Она иногда ночевала у дочери, зная свободолюбивый нрав последней.
Войдя в квартиру, мама честно спросила:
– Кто у тебя сегодня ночует?
На что Марина, будучи умной, также честно ответила:
– Только подруги.
Выскочив на улицу, Сергей Сергеевич первым делом вспомнил Рабиндраната Тагора: «Закройте дверь перед всеми ошибками – и истина не сможет войти».
– Я допустил ошибку и все же, пусть с боями, но смог выйти наружу, – удовлетворенно вслух резюмировал он ситуацию. – И значит, истина где-то рядом.
Сергей оглянулся по сторонам.
– Так. Начало десятого. Кто есть поблизости из наших?
Без пятнадцати десять писатель уже звонил в квартиру художника Данцева. Данцеву «повезло» – он жил в двух полетах стрелы от квартиры Гоннобобель. Сейчас хозяин был занят тем, что, намалевав очередной шедевр, варил какую-то дрянь у себя на кухне, при этом ощущая все признаки хандры, часто подкарауливавшей художника на широких просторах бытия.
В открытый дверной проем писатель поприветствовал:
– Здорово, Сань.
– Рад тебя видеть! – торжественно и глубокомысленно ответил Данцев. – Водку пить будешь?
– Буду.
Квартира художника – тонкая, стильная, явно с художественным изыском и претензией на исключительность. Масса абсолютно не вписывающихся в интерьер картин, гравюр и украшений. В большой комнате – одиноко стоящий рояль белого цвета, по обе стороны которого кожаные мягкие кресла, в «стенке» вместо книг – разноцветные бутылки модных спиртных напитков. Стены увешаны многочисленными афишами каких-то лауреатов, их здесь бесчисленное, сумасшедшее количество.
Александр Филиппович Данцев, в отличие от большинства других художников, всегда слыл богатым человеком. Еще будучи студентом, а учился он в институте ровно шестнадцать лет, его имя постоянно с уважением упоминалось разного рода фарцовщиками и спекулянтами всех мастей и расцветок. Обладая творческими задатками, он выдумывал такие головокружительные коммерческие комбинации на грани фола, что видавшие виды спекули восхищенно ахали: какой блеск!
В свое время Данцев торговал черной икрой, причем даже скорее не торговал, а обменивал ее на эксклюзивные товары. Обменивал, разумеется, за границей, отправляя ее в немереных количествах вместе со сборными командами СССР по различным видам спорта. Спортсменов, едущих на ответственные международные соревнования, чаще всего не досматривали. Особо серьезные объемы икры Саша придумал перевозить на самолетах Министерства обороны вообще без проверки, которыми пользовались несколько команд ЦСКА.
Пару раз ему довелось побывать на Петровке, 38, но уголовные дела всегда успешно прекращались, а перед студентом Данцевым даже извинялись официальные лица.
В институте он платил секретарю парткома четыреста рублей за сессию и чувствовал себя сносно. Многие преподаватели и студенты, с которыми он учился, даже не знали его в лицо, хотя и были должны ему деньги через массу посредников. Именно в те годы он пригласил Флюсова в ресторан гостиницы «Советская», где обычно обедал, и продемонстрировал возможности студента-второгодника в полном объеме. Когда они только вошли в зал, Данцев поправил на широком лице роговую оправу английских очков и поднял вверх левую руку. Музыканты, терзавшие струны какой-то очередной совдеповской белибердой, моментально сникли. Через секунду они с новой энергетикой, уже более стройно и выдрессированно, с серьезным видом мурлыкали любимую песню Данцева из какого-то американского кинофильма «Золото манит нас».
– Сань, почему? – спросил тогда Сергей.
– Старик, они мне все должны.
Приятно отобедав, в довершение ко всему Данцев сыграл с официантом в «железку» – «на обед» и, разумеется, выиграл.
Это уже гораздо позже, обеспечив себе безбедное существование на многие годы, ему почудилось, что он не только может, но и просто обязан писать и творить.
В коридоре у Александра Филипповича на вбитом в стенку обычном гвозде болтались олимпийские медали, купленные им в разные годы у спортсменов различных сборных. На соседнем гвозде, зацепившись за эфес, болталась рапира, с помощью которой один из его приятелей стал олимпийским чемпионом по фехтованию. А на самом Данцеве был надет супермодный штучный тренировочный костюм с магическими буквами на груди «СССР». Вероятно, сохранился еще из старых запасов.
Родом художник был из города Лиски Воронежской области; за долгие годы проживания в столице он так и не приобрел характерного Москве лоска. Его привычки, убеждения и все остальное остались на прежнем уровне, что безусловно говорило о цельности натуры. Город-герой он рассматривал только как средство для обогащения, а ни в коем случае как основополагающий плацдарм или идеологическую базу.
Саша собственноручно почистил плоды картофеля и на обычном подсолнечном масле поджарил их, обдав кухню прогорклым запахом перезревшего подсолнечника, разлил по рюмкам рядовую московскую водку.
– Ну, что так живут богемные художники – это я понимаю, – сказал Флюсов, – пьют дешевую водку под соленый огурец, но ты же миллионер.
– Прежде всего я художник, – скромно потупив глазки, ответил хозяин, – а уже потом – олимпийский чемпион.
– Ты еще водишь иногда домой молоденьких поселянок? Да? Вот им и рассказывай в подробностях, как при ревущих трибунах ты завоевывал чемпионское золото в различных, порой прямо противоположных по всем характеристикам видах спорта.
– Почему только поселянкам? Я позавчера ментам рассказывал.
– Ты их просвещаешь в плане художественного восприятия преступности на примере творчества великих фламандцев?
– Их вызвали соседи – мои товарищи громко смеялись после двенадцати. Приперлись три рожи: два опера и участковый. Хорошо, дальше коридора не успели войти – у меня на кухне кое-чего лежало.
– Санек, ты так и не изжил пагубную страсть к легким наркотикам. В твоем-то возрасте – нехорошо.
– Да это я так, старик, влегкую. Вспомнил молодость.
– Ну и что? Зашла милиция…
– Вот я и говорю, сделай они еще пять шагов вперед – у меня бы были крупные неприятности. А в коридоре медали с рапирой для кого висят? Я им объясняю, предъявляя удостоверение Союза художников России. Я известный художник Данцев, в прошлом – олимпийский чемпион по фехтованию. Вот мое мушкетерское оружие, которым я в нелегких схватках добывал славу родной стране. Вот сама слава в виде медалей.
Сергей начал смеяться:
– Ай, молодец!
– Менты сразу застеснялись, говорят: «А можно у вас автограф взять?» Я вежливо соглашаюсь: «Конечно, можно…» Тут один мой товарищ не выдержал, приперся с кухни и говорит: «Вы извините, ребята, у нас сейчас друзья в гостях были – хоккеисты, бывшие сборники, которые сейчас в НХЛ играют. Вот немного поорали. Если кого разбудили – прощения просим». Менты говорят: «Да вы что! Орите себе на здоровье сколько влезет! Такие люди. А соседям мы объясним, блин, как себя надо вести и в какое время спать. Да мы их сейчас…» Тут я их благородно урезонил, спас, можно сказать, соседский покой, дал с собой на дорожку бутылку водки – и менты, счастливые, растворились в сумраке ночи.
– Мастер!
– Так что ты зря меня, классик, не считаешь олимпийским чемпионом.
– Чемпион, чемпион… Только по вранью.
– Это, старичок, не вранье. Это художественный вымысел. Ну, давай – за тебя.
Приятели выпили. Сергей закурил.
– А ведь ты раньше крайне редко употреблял, Александр Филиппович. Я помню. Правда, если выпивал двести грамм шампанского, – тут же мчался в аэропорт, садился на ближайший рейс и летел дебоширить абсолютно в любой город нашей необъятной Родины.
– Я однажды в Ташкенте очнулся и три раза почему-то был в Мурманске. В Ташкенте мы оказались с Летчиком. Если помнишь, был такой персонаж.
– Конечно, помню. «Летчиком» он стал после того, как вывалился по пьяни из окна третьего этажа. Вы же с ним вместе, кажется, в институте учились. Потом был у тебя еще приятель Козлик.
– Козлика повязали в восьмидесятых – поехал по наркоте. Сейчас вышел. Звонил как-то, намедни.
– Блин, ну и друзья у тебя… А напомни мне – была классная история, как ты сдавал экзамены в институте.
Данцев осклабился, теплые воспоминания о прожитых годах взволновали его.
– Да как… Садился где-нибудь в аудитории в углу, чтобы никто не видел, и писал на всех экзаменах, по всем предметам и дисциплинам вместо формул и интегралов одно и то же, типа: «За окном идет снег, летают птицы…Скоро наступят очередные праздники…» Потом ко мне с важным видом подходил какой-нибудь преподаватель, глубокомысленно листал мои записи, хмыкал, иногда что-нибудь спрашивал. Потом быстро проставлял в зачетке оценку, рвал мои бумажки на мелкие кусочки – и уходил. Бывали, правда, неберущиеся варианты. На одном таком мне пришлось заплакать.
– Ну, ладно. Хватит экскурсов, а то ты сейчас разрыдаешься от умиления и груза прожитых лет.
– Да нет, просто приятно иногда вспомнить. Я тут написал картину. Называется «Эмоции вчерашнего дня».
– Сюрреалистическую?
– Это она для тебя такая. А мне в ней все понятно.
– Слушай, Сань, так я сейчас как раз готовлю фестиваль симфонической авангардной музыки. Может, возьмешься за его оформление?
– А почему бы и нет?
– Ты вообще в музыке чего-нибудь понимаешь?
– Ни бум-бум. А ты?
– Я тоже. Тогда сработаемся.
Перед тем как отправиться в офис, Сергей Сергеевич заглянул к себе домой.
Унылое однообразие строений на Преображенке подействовало на него угнетающе.
– Блин, столько лет – ничего не меняется!
Читать бесплатно другие книги:
