Фестиваль Власов Сергей

– И именно завтра эйфория его на восемьдесят процентов может закончиться. И что его ждет?

– Ну да. Он же практически еще подросток. Неустоявшаяся психика, претензии на исключительность. Русские люди в таких ситуациях обычно пускаются во все тяжкие.

– …Или спиваются.

– А этому все делает папа с друзьями-спонсорами, поэтому нравственное похмелье будет еще тяжелее.

– В том-то и дело. Завтра намеченные Сергеем Сергеевичем мероприятия закончатся, и Клаус окажется один на один с суровой действительностью. А тут мы с тобой…

– Все это здорово, Ира. Но как мне кажется – извините за глупость пожилого артиста-сумасброда – здесь есть некий элемент… как бы это помягче… ну, аморальности, что ли… Или я ошибаюсь?

– Интересно, в чем ты его видишь?

– Мы собираемся использовать в корыстных целях ситуацию, в которую попал этот симпатичный заграничный юноша.

Ловнеровская, рассматривавшая до последнего мгновения свои тщательно ухоженные ногти, подняла на собеседника настороженные глаза – последнее утверждение своего жильца ей крайне не понравилось:

– Он находится в той ситуации, в какой его хотели видеть его ближайшие родственники. Да и, пожалуй, и он сам. И вообще, Валера, должна тебе сказать со всей прямотой: эти твои слюнтяйские измышления по поводу морали – чушь несусветная. Мораль есть дело тех, кто не может от нее освободиться. Потому что для них она кажется одним из условий существования. Это удел немногих сытых, безмозглых и зажравшихся людишек. Нам с тобой строить из себя потомков графа Шереметьева не имеет никакого смысла, мы просто умрем с голоду. Вот так. – Она резко вскочила со стула. – Ты хорошо понял меня?

– Вполне.

– Нам с тобой, дорогой Валерий Александрович, лучше всего подобного условия существования, как мораль, не иметь вообще. И при этом мы с тобой останемся приличными интеллигентными людьми. Запомни это хорошенько. И еще запомни: если ты со мной не согласен, лучше скажи сейчас. Скажи – и съезжай сегодня же с квартиры к едреней фене. Это будет честнее.

У конферансье на лбу выступил пот.

«Во дает тетенька, – подумал он. – О честности заговорила».

– Ты думаешь, мне не хочется находиться в рамках действующей морали? Еще как хочется. Но ко всем своим негативным характеристикам мораль еще и относительна. Может быть, под ней понимается умение быть нужным окружающим. А может быть, нечто другое – всего лишь умение им нравиться? А я, Валера, – как сказал когда-то один мой хороший знакомый Михаил Аркадьевич Светлов, – не червонец, чтобы всем нравиться. И слабой я не имею права быть, потому что хорошие люди все слабые…А знаешь почему?

– Нет, – честно признался Москалев.

Ловнеровская стукнула кулаком по столу:

– Потому что им не хватает сил, чтобы быть дурными.

– О чем мы спорим, Ирина Львовна?

– Нечего было меня заводить своей идиотской аморальностью.

Валерий хитро прищурился:

– Я ж совсем забыл. Я же вас хотел со своей подругой познакомить.

– Ну вот, и про подругу вспомнил. Не прошло и полгода. Давай веди ее сюда. Что ж она там в одиночестве мается?

– Почему в одиночестве? – пробубнил Москалев, выходя за дверь. – Там со стены на нее плакаты смотрят. С моей отвратительной физиономией.

Знакомая артиста оказалась обычной среднестатистической москвичкой, правда, играющей на скрипке и знающей, что поэта Мандельштама звали Осип. Она предстала перед взором хозяйки в несвежих дешевых джинсах и моднючей вельветовой куртке со вставками из кожезаменителя.

– Меня зовут Рита, – скромно сказала она и достала из заднего кармана штанов початую бутылку «Московской».

– Это что? – Ловнеровская грозно сдвинула брови к переносице, однако девушка не обратила на сей факт абсолютно никакого внимания.

– Я Валере принесла, а он сказал, что такую гадость не пьет. Тогда я сама немного пригубила, но мне тоже не понравилось. А сейчас, когда к вам шла, я подумала, может быть, вы водку любите.

– Что ты несешь? – Ассоциативное мышление артиста уже рисовало ему печальную картину выселения из апартаментов Ирины Львовны. – Как ты могла подумать, что Ирина Львовна употребляет столь прозаические напитки?

– Нет, подожди, Валера. – Ловнеровская насупилась и опять стала рассматривать свои ногти. – Ну-ка, расскажите мне, милочка, почему же это вы решили, что я – большая любительница разной алкогольной гадости? Я – что, на нее похожа?

– Да в общем нет, – смело ответила девушка. – Ну, мало ли какие бывают у кого пристрастия…

– А какие пристрастия, позвольте осведомиться, у вас?

– Которые я скрываю?

– А что, есть и такие?

– Масса, – охотно подтвердила Рита. – Про которые я скрываю, я, разумеется, ничего рассказывать не буду. Иначе просто со временем мне скрывать будет нечего. А этого допустить нельзя, потому что у меня очень скрытный характер, а про другие рассказывать не имеет смысла, потому что это скучно.

– Валерий Александрович, где ты нашел такую начитанную интеллигентную девушку с философским складом ума?

Рита опередила Москалева и с гордостью произнесла:

– На помойке! Да-да, не удивляйтесь. Однажды, еще на другой квартире, он понес выносить ведро на помойку и встретил меня.

– А вы, случаем, оказались там не по служебным делам? – нервно поинтересовалась Ловнеровская.

– Как вы догадались? Я действительно в тот момент выполняла свои непосредственные служебные обязанности – готовила мусорные баки для погрузки на автомобиль, на котором в то время работала водителем.

– Ну, хватит, голубушка. Хватит изгаляться. Москалев, веди ее к себе в каморку. Я некоторое время назад предлагала твоей даме ванную. Так вот, с этой минуты посещение данного помывочного пункта ей запрещено. И вообще, судя по всему, она тебе не пара.

У Москалева душа ушла в пятки, по всему телу пробежала мгновенная дрожь, друг о дружку лязгнули неправильно вставленные знакомым дантистом за бесценок керамические зубы. Он посмотрел стеклянными глазами на обеих женщин, после чего устало зевнул и поспешил в свою комнату.

Еще недавно такой пленительный облик Маргариты вдруг внезапно потух, ее волшебные лучистые глаза превратились для него в узкие щелки, а грудной бархатный голос теперь напоминал раскатистые пароходные гудки. Форма Ритиного левого уха почему-то навела артиста на мысль об унитазе.

«Умеет же Львовна так унизить человека, что он моментально перестает нравиться», – раздраженно подумал Валерий.

Девушка тем временем, прихватив бутылку, вышла в прихожую и, немного покривлявшись перед стоящим там трюмо, ни слова не говоря, открыла входную дверь – и была такова.

На лестничном пролете, между вторым и третьим этажами, она столкнулась с молодым, заросшим щетиной абреком, в несуразном национальном костюме с газырями и огромной черной папахе. На боку абрека вместо кинжала болталась длинная шашка времен Гражданской войны.

– Вах, какая девушка!

Остановившись, Маргарита весело осмотрела незнакомца с головы до ног и дружелюбно поприветствовала:

– Гамарджоба, генацвале.

Кавказский человек с восхищением щелкнул одновременно пальцами обеих рук и глубокомысленно изрек:

– Сама ты гамарджоба.

– Дай закурить, предводитель несметных овечьих стад.

Абрек вытащил из бездонных шароваров украшенный какими-то стекляшками портсигар и протянул девушке:

– Кури.

Маргарита достала из-под тугой резинки дешевую папиросу «Беломорканал» и, щелкнув миниатюрной зажигалкой, жадно затянулась:

– Вы, наверное, иностранец. Откуда-нибудь из Швейцарии?

– Нет. Я живу в горах. А сюда приехал помогать племяннику. Он у меня певец, зовут Саша Чингизов. Может, слыхала?

– Конечно, слышала. Мало того, я его и видела пару раз. А вы, о хранитель высокогорных орлиных гнезд, наверняка направляетесь к госпоже Ловнеровской, будь она неладна, на консультацию. Я угадала?

Кавказец опять порылся в карманах, достал оттуда мятую бумажку, развернул ее и по слогам прочитал:

– И-ри-на Ль-вов-на…

– Вот видишь, генацвале, я была права. Жаль, что ты, о прожорливый поглотитель в неумеренных объемах бараньих мозгов, не сможешь по достоинству оценить мою прозорливость.

– Почему?

– Как говорит один мой знакомый – в силу определенных специфических обстоятельств. Но не грусти, дорогой. Гуд бай!

Девушка скользнула вниз по ступенькам, слегка задев висящую на левом боку незнакомца саблю, оставив случайному собеседнику только легкое амбре дорогих французских духов.

– Гуд бай, май дарлинг! Си ю лэйте… – задумчиво произнес вслух абрек и пошел дальше вверх.

Беседа Ирины Львовны с Азаматом заняла не более получаса. Дядя Саши Чингизова поведал грустную историю о своей многочисленной семье, живущей в высокогорном ауле, о разнообразных бедах и трудностях, многие годы преследовавших его родственников и его самого, и наконец перешел к самому главному, к тому, для чего, собственно, он и решился побеспокоить столь почтенную и уважаемую даму, как госпожа Ловнеровская:

– У моего племянника, к сожалению, отсутствует московская прописка, поэтому я прошу вас выйти за него замуж.

При этих словах Ирина Львовна поперхнулась вчерашним спитым чаем, который она медленно потягивала из цветастой чашки во все время рассказа кавказского человека, но, увидев в глазах Азамата спокойную уверенность и истолковав ее причину наличием убеждений материалистического характера, успокоилась и спросила более чем конкретно:

– Сколько?

Будучи от природы человеком недоверчивым, Азамат назвал сумму в шесть раз меньше той, которую в действительности собирался заплатить за услуги.

– Это не разговор. – Львовна поднялась со стула и медленно потащилась на кухню.

– Когда она вернулась, абрек назвал ей вторую сумму из своего мысленного списка. На этот раз Ловнеровская, сделав вид, что забыла принести что-то еще, отправилась на кухню опять, даже не отреагировав на предложение ни единым словом.

По рукам ударили только при упоминании пятой суммы. Решающую встречу было намечено провести через два дня с вручением аванса и обсуждением всех деталей взаимовыгодного предприятия.

Валерий Александрович тем временем мирно посапывал в своей каморке – его творческая натура была перегружена сверх меры как финансовыми предложениями ответственной квартиросъемщицы, так и ее нотациями и поведением, поэтому сон Москалева был для него не совсем обычен, можно сказать – даже не особо приятен. Как только Морфей неслышно подкрался к конферансье и несколько раз провел шершавой ладонью по его бритому затылку, в подсознании Валерия возник образ первого президента России…

…Пельцин потрогал рукой еще вчера описанные брюки и жалобно пропищал:

– Валя, Валентин…

– Ах, чтоб тебя! – Руководитель Кремлевской администрации сунул оголенные ноги в плюшевые тапочки и потащился к шефу, на ходу бормоча под нос обычные в таких случаях оскорбления: – Опять не спится придурку. Алкоголик!

– У меня рука плохо двигается, меня может парализовать в любую минуту! А вам, подонкам, нет до этого никакого дела. – Борис Николаевич обиженно всхлипнул и тихо уселся на краешек кожаного дивана. – Выздоровлю – всех уволю!

На голос мужа притащилась Марина Иосифовна и стала шляться из угла в угол, заламывая себе пальцы и вполголоса шепелявя. Густая крашеная прядь падала ей на широкое миловидное лицо, глаза сверкали нехорошим светом.

Появилась Таня Пьяченко и, подойдя к отцу, похлопала его по щеке. Затем ее губы сложились дудочкой, и она, уловив момент, чмокнула проходившего мимо Рюмашева в щеку. Валентин на секунду зарделся, потянулся было к Танькиным коленкам, но затем, о чем-то вспомнив, быстро взял себя в руки.

Зашедший на огонек Рабинович и Перезовский расположились на полу, у ног хозяина, по-собачьи глядя на него и ища в тусклых старческих глазах так необходимой им поддержки. Пельцин внезапно чихнул, Рома с Морисом попытались на лету поймать ртами элементы президентской слюны, и это им частично удалось.

– Массируйте ему ноги! – Дочь Татьяна всегда умела и любила руководить.

Рюмашев опрометью подскочил к шефу и судорожно ухватил его за правую ступню, Морис зажал в потных похотливых ладошках левую, и дело пошло.

– Отдохни, еврей, – через минуту попросил олигарха Рома. – Ты забыл снять основному носок… – С этими словами он оголил конечность президента и первым делом с хрустом повернул большой палец ноги на сорок пять градусов. Услышав одобрительный вздох, принялся тереть пятку двумя руками. Казалось, еще секунда – и она задымится.

Москалев так и не понял, в каком качестве он находился в резиденции Пельцина в своем патологическом сне. Во всяком случае, его никто не трогал, на него не обращали внимания и не обижали.

Вот в помещении появился генерал Моржаков. Рабинович с Перезовским в этот момент катались по полу, осыпая друг друга градом ударов и нецензурной бранью. Марина с воплями пыталась их разнять, Рюмашев молчал, Танька плакала, а Борис Николаевич, с интересом наблюдая за боем, хитро улыбался и наконец громко заорал:

– Водки, суки!

На пельцинский рык из всех щелей стали возникать сотрудники Федеральной службы безопасности, старший из них достал из кармана свисток, свистнул, приведя толпу охранников в четкий порядок – в шеренгу по росту.

– Валя, – грустно сказал Пельцин, – меня все предали. Где мои зарубежные счета? Где министр МВД с Рубубайсом?

– Борис Николаевич, – при воспоминании о несметных сокровищах Рюмашев встал по стойке «смирно», – вся информация по счетам регулярно докладывается Марине Иосифовне. А по поводу Анатолия Борисовича и министра…

– Марина! – опять заорал Пельцин. – Он не врет?! Если у меня пропадет хоть доллар – всех к стенке поставлю!

– Что? – Иосифовна заплакала. – Ты кому это говоришь? Столько лет с этой пьянью мучаюсь… Денег захотел? Ну-ка, Рома, бери-ка с Валей его под руки и тащите на балкон – пусть освежится.

– Так там же мороз под тридцать градусов!

– Ничего. Ни хрена с ним не сделается, он у меня морозоустойчивый, как екатеринбургская жимолость.

Татьяна виртуозно подлезла под правую подмышку папы и скомандовала:

– Поднимай! Вира!

…Москалев проснулся внезапно так же, как и заснул, – от стука захлопнувшейся входной двери.

– Пора завязывать пить, – сказал он вслух, – иначе можно сойти с ума. Не наяву – так во сне.

Ровно в семнадцать часов группа финансовых заговорщиков успешно встретилась возле памятника Маяковскому. В пятнадцати метрах от них в то же время происходила другая серьезная встреча суперагента Ивана Григорьевича Райляна со своей давней приятельницей, ответственным работником российского телевидения – Натальей Алексеевной Вилиной.

Они не виделись около двух лет, Наташа – тридцативосьмилетняя полная блондинка – почти совсем не изменилась. Иван вспомнил о ней совершенно случайно, разговорившись с одним ответственным работником аппарата правительства о насущных государственных делах. Из агентурных донесений Райлян знал – Вилина руководит процессом съемок заседания Правительства Российской Федерации, являясь доверенным лицом и по совместительству любовницей Председателя ВГЖПТУРКа Олега Задова. Предмет разговора с давней приятельницей в главном был для суперагента абсолютно понятен, а прояснение деталей должно было произойти само собой, по ходу беседы.

– Наташенька, – Ваня неумело ткнулся носом в упругую щеку женщины, – вы не знаете, как я мог столько времени жить без ваших очаровательных глаз!.. – Общение с фестивальной клиентурой наложило определенный отпечаток на Ванину лексику вкупе с фразеологией.

– Ох уж мне эти ваши фантазии. – Наталья Алексеевна патетически взмахнула руками. – Ванечка, мы знакомы не один год. Короче, что нужно?

– Наталья Алексеевна, скажите мне, вы в курсе, что главный признак современной эпохи – это невероятная деградация достоинства человека в его же собственных глазах?

– Очень интересно. Но честно говоря, я об этом не думала.

– Люди перестали доверять не только друг другу, но и самим себе – и в этом весь ужас происходящего.

– Иван Григорьевич, в вашем распоряжении всего пятнадцать минут чистого времени.

– Хорошо, хорошо, я сокращу вводную часть. В связи с вышесказанным хочу заметить: какая огромная разница между свободным, прекрасным миром природы и нашей повседневной суетой с ее ничтожными тревогами и спорами.

– Мои тревоги отнюдь не ничтожны.

– Именно. Перехожу к главному. Учение, Наташа, как известно, это изучение правил, а опыт – изучение исключений. Вы мне необходимы как исключительная женщина для крайне исключительного мероприятия.

– Ваня, или ты говоришь конкретней, или я ухожу.

Райлян напыжился:

– Наташенька, скажите мне, как происходит процесс телевизионного освещения известных вам заседаний по четвергам?

– А-а… Вот ты о чем… – Вилина достала из сумочки сигареты и закурила. – Сначала запускают весь телевизионный сброд, три минуты они снимают антураж зала и сидящих в нем министров. Снимают, разумеется, без звука. Потом, к началу заседания, всех выгоняют, в помещении остается только две камеры, установленных, соответственно, таким образом, что в объективе первой находится председательствующий, а в объективе второй – докладчик на трибуне. После заседания из многочасового материала делается пятиминутная нарезка для государственных информагентств, а все остальное тут же размагничивается.

– Скажите мне, уважаемая, а не трудно ли вам будет сделать следующую вещь: перед размагничиванием согнать весь имеющийся на профессиональных носителях материал на бытовую простенькую кассетку VHS?

– Ты что – с ума сошел? Зачем тебе это надо?

– Для общего развития, Наталья Алексеевна. Приобретаю опыт, изучаю исключения. Подожди, не торопись с ответом. Я тебе никогда не рассказывал, как великого композитора Людвига ван Бетховена принимали в действительные члены Академии искусств в Париже? Нет? Так вот там председательствующий объявил: «Мы собрались сегодня для того, чтобы принять в члены нашей Академии великого Бетховена». И тут же добавил, что, к сожалению, ни одного вакантного места в Академии нет, тем как бы предрешив исход дела. В зале воцарилось молчание. «Но…» – продолжил председатель и налил из стоящего на столе графина полный стакан воды так, что ни одной капли добавить было нельзя. Затем оторвал из стоящего тут же букета один лепесток розы и осторожно опустил его на водную поверхность. Лепесток не переполнил стакана, и вода не пролилась. Тогда председатель, не сказав ни слова, обратил свой взор к собравшимся. В ответ последовал взрыв аплодисментов. На этом и закончилось заседание, единогласно избравшее Бетховена действительным членом Академии искусств.

– Ты хочешь сказать, что имеешь что-то общее с лепестком розы?

– Да нас практически не отличить друг от друга.

– У тебя от этого чудного цветка в наличии только одни шипы.

– А что, Наталья Алексеевна, шипы порой бывают нужнее самих цветов.

– Короче, как я поняла из вашей путаной многословной тирады, вы, Иван Григорьевич, предлагаете мне в порядке исключения стибрить для вас видеоматериал государственного значения. А вы знаете, уважаемый, что мне за это может быть?

– Ни-че-го. Абсолютно ничего. В крайнем случае – строгий выговор. Даже термин «халатность» тебе в данном случае не подойдет. К тому же у тебя есть я, а у меня, как ты знаешь, серьезные возможности.

– Да уж наслышана.

– Вот-вот. И последнее: неприятности могут быть лишь в том случае, если кассета от меня попадет в чьи-либо вражеские руки, в чем, как ты понимаешь, я абсолютно не заинтересован. Так вот, смею тебя заверить – это исключено. Размер гонорара после первого опыта назовешь сама.

– Я подумаю.

– Некогда думать, Наталья Алексеевна. В нашем деле даже не день год кормит, а порою – час. Как все сделаешь в ближайший четверг – позвонишь по этому телефону. Через десять минут человек будет у нужного подъезда Белого дома. Вопросы?

– Блин, два года тебя не видела – так спокойно жилось…

– Ну, не так уж спокойно. Развод с мужем, неприятности на съемках в Северной Осетии, полгода назад – предупреждение о неполном служебном соответствии, еще кое-что…

От неожиданности Вилина слегка опешила:

– Вы что, за мной следили все это время, сволочи?

– Что ты, что ты, Наташенька, просто мир-то – он тесен. А ты у нас – человек публичный, все время на виду. Кстати, хочу тебя предупредить: шеф твой картавый – ворюга первостатейный. Мы его пока не трогаем, но в случае чего…

– Да не трожьте уж убогого, не марайте руки.

– Ну, посмотрим, Наташенька, как пойдут наши с вами творческие дела.