Фестиваль Власов Сергей

Глава сорок третья

Сергей Козик справился с возложенными на него обязанностями, связанными с сервировкой и охраной праздничного стола, на пятерку с плюсом. Последний концерт прошел на редкость спокойно, без происшествий и эксцессов. Уходящая публика с интересом бросала взгляды сквозь строй омоновцев на ровные ряды расставленных на столе тарелок и рюмок и понимающе хмыкала. Большинство приглашенных на фуршет в нетерпении толпились либо в курилке, либо поблизости от нее, ожидая отлучившихся на встречу с никотином приятелей, знакомых, подруг.

В двадцать два часа в нескольких местах оцепления милиционеры расступились, освобождая проходы к праздничному столу. Пятнадцать минут одиннадцатого уже начали раздаваться первые официальные приветственные речи вперемежку с тостами. Еще через десять минут запасы спиртного и еды стали катастрофически уменьшаться.

Иван Григорьевич то ли в шутку, то ли всерьез попросил участников скромного банкета не торопиться и, сам показав пример, торжественно отложил никелированную вилку в сторону.

Счастливый Клаус обратился через головы нескольких стоящих рядом людей к генеральному директору фестиваля:

Сергей Сергеевич, можно я скажу пару слов?

В ответ Флюсов кивнул и, постучав ножом по стоявшему рядом хрустальному фужеру, попросил внимания:

– Дамы и господа, сейчас я хочу предоставить слово главному имениннику, величайшему композитору и дирижеру всех времен и народов – маэстро Гастарбайтеру!

Все дружно зааплодировали, а с дальнего конца стола кто-то неизвестный прокричал троекратное «Ура!».

Речь Клауса была краткой. Поблагодарив в разной степени присутствующих, он со злорадными интонациями поведал собравшимся о том, что с этой секунды просит считать только что закончившийся грандиозный музыкальный проект ежегодной акцией.

Старший Гастарбайтер при этом загадочно ухмыльнулся, Сергей Сергеевич поперхнулся минеральной водой, а Иван Григорьевич Райлян густо покраснел.

После этого для многих за столом наступило время простого человеческого общения, споров и разглагольствований.

– Музыка, как и любая другая форма искусства, должна принадлежать народу! – Категоричность поэта-песенника Ондруха, вызванная алкоголем и усиленная стоящей рядом блондинкой из магазина «Лейпциг», понравилась не всем.

Виктор Контушовкин попытался воспротивиться:

– Оно никому не должно принадлежать. Искусство по своей природе – нейтрально. Единственной его задачей – честно отображать жизнь.

– Ничего подобного. – Стоящая с противоположной стороны стола Ирина Львовна Ловнеровская, как человек исключительно гуманистических убеждений, твердо, не согласившись с обоими, пояснила: – Искусство должно… я бы сказала, просто обязано улучшать человеческую природу, делать его лучше.

– Любыми путями? – Евгений Алексеевич Лабухов ухватил с тарелки маслину. – Даже с помощью вранья?

– Да с помощью чего угодно! – повысила голос Ирина Львовна.

Последняя реплика была услышана многими именно в силу энергетики, с какой она была произнесена.

Подвыпивший народ загудел.

– Странно слышать подобное от такой очаровательной женщины, – резюмировал неудовольствие многих генерал-предатель Константин Сергеевич Станиславский. – По-вашему, цель всегда оправдывает средства?

– А вы кто? – подозрительно поинтересовалась Ловнеровская.

– Я – друг, – твердо заявил генерал.

Так просто отстать от любого собеседника было не в правилах Ирины Львовны:

– А чем вы занимаетесь?

– Ну, скажем, я – бизнесмен.

Ловнеровская выдала свою обычную шутку:

– Родиной торгуете? – и грузно засмеялась.

У разведчика Станиславского наступил шок. Он давно думал, что находится под колпаком, в глубине души ожидая ареста в любую секунду. Извинившись, на ходу скребя большим пальцем рукоятку «вальтера» в правом кармане пиджака, он решительным шагом направился в туалет.

– Женька, тебе здесь нравится? – на противоположном конце уже начинающего покрываться пятнами от пролитых напитков и оброненных кусочков еды стола спросил Егор Данилович Бесхребетный своего злейшего приятеля поэта Файбышенко.

Поэт метнул в свой с неправильным прикусом рот миловидный соленый груздь и без какого-либо энтузиазма бросил:

– Да как тебе сказать… Главное, что пока никто не дерется, не хватает со стола еще не распечатанные бутылки и не прячет их с тупым остервенением под нижнее белье. Я за последние годы на подобных сборищах многое повидал… Хотя, если сказать честно, все это напоминает деревенский праздник. Собрались люди по поводу не всем понятного, но, безусловно, важного события и с необходимой для таких случаев радостью веселятся.

– Ты опять? – Бесхребетный занервничал. – Ты опять грязно намекаешь на мое крестьянское происхождение?

Файбышенко сглотнул слюну:

– Слушай, извини, Данилыч, случайно вырвалось. Ну честное слово, не хотел тебя обидеть. Клянусь тебе! Признаюсь, несколько раз пытался тебя этим подъе… – тут Евгений Александрович осекся и с нежностью посмотрел на стоявшую рядом незнакомую даму, – извините… шутил над тобой по этому поводу. Но сейчас, честное слово, – ни сном ни духом.

Бесхребетный с недоверием посмотрел сначала на приятеля, затем – на ту же, что и Файбышенко чуть раннее, даму:

– Ладно, на этот раз я тебя прощаю. Но только ради вас… – Егор Данилыч слегка поклонился незнакомой женщине.

– Как благородно! – вежливо ответила дама легким кивком.

Рок-журналист Михаил Жигульский вел, как всегда, светскую беседу со своим постоянным собутыльником Аликом Бырдиным:

– Кабан, хочешь последнюю хохму? Вон видишь вульгарную тетку рядом с лысым мужиком?

– Лицезрею и созерцаю… – высокопарно отреагировал Бырдин.

– Ты можешь мне верить, не верить, говорить, что у меня хреновое зрение, что я окончательно двинулся, но эта именно та девица, в объятиях которой я несколько дней назад проснулся в рабочем общежитии на окраине нашего замечательного города.

Кабан за долгие годы привык к фантазиям своего товарища:

– Старик, по-моему, ты ошибаешься.

Жигульский обиженно захлюпал носом:

– Хорошо, ты мне не веришь. Тогда я по ходу сегодняшнего действа выберу момент, подкачусь к ней, и она официально все подтвердит.

Бырдин решил проучить Жигульского:

– Старичок, глупость должна быть наказуема, а посему я предлагаю пари. Если это она, с меня кабак.

Жигульский радостно подхватил:

– А если нет, то с меня.

Предъявив милиционерам пригласительный билет, в зале появилась опоздавшая Галя Монастырева вместе со своим кавалером – Николаем Сысковым. Художник Николай по-прежнему находился в завязке, а посему не нашел для себя лучшего занятия, как схлестнуться в идеологическом споре с каким-то важным напомаженным дядей с четким пробором. Уже через минуту после прибытия было слышно, как он объяснял чиновнику ошибки демократического движения:

– Ребята получили в наследство всю старую систему управления. Бюрократы перекрасились, но остались на своих местах.

Человек с пробором вяло отбивался:

– Ну, остались и остались – и очень хорошо, есть кому работать.

– Да, но чем же прельщать и награждать своих активистов?

– Получается – нечем.

– В том-то и дело, – разошелся Сысков. – Это и есть основная причина наступившего государственного грабежа.

– Послушай, Николай, – наконец вмешалась в дискуссию уже хлопнувшая пару рюмок Галя, – ты здесь для чего?

– Чтобы развлекать тебя.

– Вот и развлекай. Вы извините, – Галя мило улыбнулась человеку с пробором, – он у меня парень простой, без изысков.

Сергей Львович Мондратьев между тем вел скабрезные беседы с девушками из организации «Фестиваль»:

– А скажите, Валерия, вы при своей, с одной стороны, молодости, а с другой – красоте ведь наверняка постоянно подвергаетесь фамильярному вниманию мужчин?

– Ну, не без этого…

– Так вот, объясните мне, на какой процент из них вы реагируете?

– Не поняла. В каком смысле – реагирую?

– Все очень просто, – обрадовался Мондратьев, удовлетворенный правильному, соответствующему его развязному характеру направлению беседы. – Ну, к примеру, за вами ухаживают одновременно пять молодых людей.

– Не многовато ли? – хихикнула обычно смурная Наташа.

Сергей Львович успокоил:

– Нормально, нормально. Так вот, пятеро за вами приударяют. Каким же способом, каким женским чутьем вы определяете того единственного или же двух, с которыми вам в ближайшее время предстоит, извините, спать?

Первой возмутилась Светлана:

– Уважаемый писатель-сатирик, вам не кажется, что в последнее время вы стали задавать много нескромных вопросов?

– Правда? – удивился Мондратьев. – Ну, не серчайте, девчонки, это я так. Шучу. Как всегда…

Между тем подвыпившему поэту-песеннику почудилось, что его новая пассия – блондинка из «Лейпцига» начала скучать.

– Слушайте, да прекращайте вы свои идиотские споры про высокий стиль. Искусство, не искусство… Это все лирика. А мы, извините, находимся в реальной жизни, и она порой принимает такие очертания, что «мама не горюй».

– Правда, правда… – поддержала его работница торговли. – Что мы все разговариваем о грустном? Я, например, половину из того, что здесь было сказано, честно скажу, – не поняла.

– Наверняка большую половину? – съязвил Контушовкин.

Ондрух моментально обиделся и угрожающе посмотрел на приятеля:

– Зачем ты так, Витя?

Контушовкин медленно наполнил фужер песенника минеральной водой и вызывающе фыркнул:

– А как бы ты хотел?

– Да никак!

– Ну, а раз «никак» – стой и помалкивай. А еще лучше – расскажи, как тебя на прошлой неделе забрали в вытрезвитель.

Лейпцигская блондинка ужаснулась:

– Мой друг, это правда?

– Правда, – на редкость спокойно согласился Ондрух. – Встречает меня позавчера мой участковый и спрашивает: «А вы помните, дражайший, в каком заведении на днях побывали?»

– А ты что? – заинтересовался Лабухов.

– А что я… «Странный вы, – говорю, – человек, товарищ старший лейтенант. Как же я могу помнить, если меня туда препроводили в полном моем беспамятстве. Или вы думаете, что в трезвом уме и четкой памяти я бы им дался?»

– Молодец! – восхищенно буркнул Контушовкин. – Хорошо ответил, смешно. Так им, ментам, и надо.

– Это не вся история… – Глаза поэта-песенника внезапно покрылись ничего хорошего не сулящей представителям правоохранительных органов поволокой, и он продолжил: – «А что с вашим паспортом?» – спрашивает меня ментяра. Понимаешь, потерял я в начале года свой паспорт… Мне, как и положено по закону, выдали новый. Через два месяца я и его посеял. Но по иронии судьбы один забулдыга нашел мой первый потерянный и за бутылку хорошей водки вернул.

Блондинка захохотала:

– Как романтично!

Лабухов с Контушовкиным одновременно с интересом посмотрели на ее трехслойное парфюмерное лицо, после чего Евгений Алексеевич с грустью спросил:

– Что было дальше?

– Что, что… – Ондрух недовольно покрутил курчавой головой. – В результате всего вышесказанного я сейчас хожу со своим старым, первым потерянным паспортом.

– Который как бы уже уничтожен. – У Лабухова задергался правый глаз.

– Абсолютно точно. И поскольку его как бы уже не существует, другими словами, подобный документ является явной фальшивкой, мне мусора шьют дело за его подделку.

– Просто изумительно! – Здесь блондинке все было понятно.

– Да, интересно. Про то, чтобы кто-нибудь преследовался органами за свой собственный, выданный ему государством паспорт, я никогда не слышал. Но ничего, старина, обойдется. Давайте и выпьем за это.

Юрий Иванович Воронин не далее как час назад понял, что прослушанная на днях фестиваля музыка действует на него каким-то особым необъяснимым образом, и теперь стоял сам не свой от сознания того, что больше ее уже никогда не услышит.

– Юрий Иванович, – успокаивала его малярша, – ну вы же богатый человек! Купите у дирижера… как там его… Гастарбайтера его произведения на дисках или компактах и будете дома или на рабочем месте наслаждаться.

– Дура ты… – Воронин закурил. – Нет у него еще никаких компактов и дисков тоже нет. – Главный инженер потерянно заморгал. – Он ее только недавно написал специально для фестиваля.

– Так он же говорил, что одну музыку – недавно, а другую – давно.

– Значит, врал, собака. Я интересовался этим у Сергея Сергеевича, и он мне четко все объяснил.

– Есть другой вариант, – немного подумав, пояснила умная малярша. – Купите у него авторские права и сами издайте понравившуюся вам музыку на компактах в нескольких экземплярах. Напоминаю вам, что вы очень богатый человек, Юрий Иванович!

– А что? Это мысль. Молодец, очень мило. Я поручаю именно тебе провести с этими боснийцами все нужные переговоры.

– Правда?! Я так горжусь вашим доверием…

Воронин зло усмехнулся:

– Сегодня утром ты была обычной девушкой, красящей стены, сейчас ты уже – целый бригадир. А если собьешь полцены от той, которую назовут тебе супостаты, станешь начальником участка.

Малярша хотела упасть в обморок от счастья, но передумала.

Воронин, не ожидая сиюминутной благодарности, немедленно погнал рабочую девушку на вражеские редуты:

– Махни еще рюмку для храбрости – и вперед! Они сейчас разомлели от умиления – возьмешь их голыми руками.

– Я готова!

– Даже без водки? Мне же на тебя жаловались, что ты – пьющая.

– Кто?!

– Ну, зная твой лихой характер, я тебе, разумеется, не назову фамилий.

– А теперь я на них буду жаловаться! Пришло мое время! И ведь я всех вспомню, всех, кто мешал мне жить.

– Выпей, выпей. Я тебе разрешаю.

Девушка с радостью опрокинула рюмку и, решительно отодвинув вилку с кусочком семги, вежливо протянутую Ворониным, и важно подтянув на виду у всех свои сногсшибательные колготки, шагнула в такое долгожданное светлое неизвестное:

– Ух, сейчас я этим заморским сволочам покажу!

Каждому активному участнику фестиваля было разрешено провести с собой на фуршет по одному дополнительному лицу из числа ближайших приятелей и приятельниц. Единственным требованием к приглашенным было одно – чтобы человек, приняв на грудь, не начал бить посуду, а также мог поддерживать хотя бы иногда светский тон бесед, которыми, вне всякого сомнения, будет наполнена церемония празднества.

Полностью согласуясь с инструкциями, Ниндзя притащил своего старого приятеля, молдаванина – старшего прапорщика Дмитрия Дмитриевича Фусу. Прапорщик был замечателен хотя бы тем, что, постоянно проживая в городе Москве, служил в Вооруженных силах в городе Рязани, находящемся от столицы на расстоянии двухсот километров. В Москве Дмитрий Дмитриевич имел скромную жилплощадь вместе со своей третьей женой и ее двумя взрослыми сыновьями и несовершеннолетней дочерью от первого брака – все они являлись счастливыми обладателями всего лишь двадцатиметровой комнаты в коммуналке. Дело было в том, что семья переехала в сюда из далекого молдавского села, а для подобного контингента улучшение жилищных условий никакими московскими законами, увы, не предусмотрено.

Все бы ничего, но в последнее время разногласия между супругами достигли некоторого апогея, в результате чего Фуса с женой в конце концов развелся и теперь жил самостоятельной жизнью эмансипированного холостяка, приглашая малознакомых женщин с улицы к себе на небольшое жизненное пространство, отгороженное от бывшей жены и ее детей всего лишь с помощью трех обветшалых, изгрызанных молью ширм.

Больше всего в жизни старший прапорщик модаванин любил пить бесплатную водку.

– Ну-ну, спрашивайте. Я же вижу в ваших глазах немой вопрос по поводу моей службы, – сказал довольный своей прозорливостью Дмитрий Дмитриевич, суча под фуршетным столом от нетерпения кирзовыми сапогами.

– А что… И спросим, – попытался подтолкнуть его к быстрейшему изложению Ниндзя.

– Все очень просто, – начал Фуса. – Ниндзя, конечно же, уже доложил, что, проживая в одном городе, я служу в армии в другом. Ну и что? Ребята, я вообще не понимаю, что в этом факте вас всех так интересует и удивляет. Давайте произведем элементарный подсчет.

– Давайте. – Ниндзя достал откуда-то из штанов огромный десантный нож и почесал им свое покрасневшее ухо.

– Тебя кто-то вспоминает. Причем только наполовину.

– Как это? – Ниндзя насторожился.

– Ну, у тебя же только одно ухо покраснело, – пояснил старший офицер Виталик. – Но, господа, давайте не отвлекаться. Нас ожидает удивительный рассказ.

Фуса одобрительно кивнул и продолжил:

– Так вот: в двадцать ноль-ноль я сажусь на электрический поезд в городе Рязани и четыре часа провожу в интереснейших наблюдениях ситуаций за окном.

– Езды до столицы – четыре часа. В ноль часов ты в Москве… – быстро подсчитал Ниндзя.

Круглая и плоская рожа Фусы раскраснелась, хохотнув, он заметил:

– С рязанского вокзала до Рижского всего сорок минут ходу, а от Рижского до поля Дураков, где я проживаю, еще минут двадцать – двадцать пять. А там меня уже ждет какая-нибудь из моих подружек.

– Это в час-то ночи? – не поверил Ниндзя. – Ты же говорил, что живешь в одной комнате с бывшей семьей.

– Ну и что? – удивился старший прапорщик. – У меня мои метры с одной стороны огорожены капитальной стеной, а с другой стоят три ширмы.

– Где ж ты их столько взял?

– На помойке. Да их там полно.

Полковник Сопылов опасливо посмотрел по сторонам, а старший офицер Виталик заржал, как кавалерийская кобыла маршала Тухачевского.

– Мы с ней бутылочку водки раздавим, пельмешечками закусим…

– А я тоже пельмени люблю, – вспомнил полковник Сопылов. – Вчера вот племянница в гости заходила. Вроде как проведать. Оказалось – пожрать. Да… Причем вместе с мужем. Причем голодным. А тот негодяй сына с собой взял. А у сына, видимо, глисты. Нет, я не жадный, сварил им пельменей. Тридцать четыре штуки. Поставил на стол, сидим, друг на друга смотрим. Пельмешаточки мои, пельмешулечки дымятся, а я думаю, какая же скотина первой руки-то к ним протянет… Пять, значит, минут сидим, десять – сидим… Пельмени остывают, мы друг дружке за это время по три слова сказали. И тут племянница говорит: «Ой, – говорит, – совсем забыла – мы же вам, дядюшка, пирожков принесли». Я говорю: «С котятами?» Племянница так захихикала… Неестественно… И говорит: «Что вы? С какими котятами? С картошкой. Ею не отравитесь». Я говорю: «Не отравлюсь, если ты сама первой их попробуешь. Или бугай твой… Вася. Или вот этот маленький… С пузом… Как тебя, – спрашиваю, – зовут? Петенька… Да по мне пусть хоть Егор Тимурычем зовется. Лишь бы из квартиры не украл чего». Вася говорит: «Что вы, дядя? Он у нас не ворует. И вообще – очень воспитанный». Я говорю: «А я вижу. Мы вот разговариваем, а он уже без разрешения мои пельмени за обе щеки засовывать начал. Не подташнивает, Петенька? А вы что смотрите? – спрашиваю. – Давай налетай. Накладывай. Чего уж там… Глаза-то, вижу, голодные. Небось три дня не ели, перед тем как дядюшку навестить. Шучу, шучу. Что мне, для своих-то жалко?»

– А при чем здесь в моем рассказе ваши родственники? – крайне удивленный, бессовестно нарушая субординацию, спросил Дмитрий Дмитриевич.

– Да нет, я просто так вспомнил… между прочим. Продолжайте, уважаемый, продолжайте.

– Да я уж забыл, о чем говорил… – Фуса обиженно стал наливать себе очередную рюмку.

Ниндзя потер лоб и попытался вспомнить:

– Ну, то, что ты в два часа ночи садишься жрать пельмени и пить водку… С незнакомой бабой.

– А-а… Точно, – обрадовался Фуса. – Ну, так вот. Мы с моей подруженькой и выпить успеваем, и все остальное, ну вы понимаете… Потом она меня провожает, и я на первой электричке еду в Рязань. Немножко, конечно, опаздываю, но начальство в курсе. Я им за это со склада тушёночки со спиртиком принесу. Вот так вот, Москва!

Старший офицер Виталик все же назойливо спросил:

– Слушай, я одного не понял, когда ты в комнате за ширмой водку со своей подружкой пьешь, ну и все остальное… жена твоя бывшая где находится вместе со своими детьми?

– Как это – где? – не понял юмора прапорщик. – За ширмой. Только с другой стороны.

– А-а-а… Ну ты деляга. Находчивый…

– Это у меня с детства по наследству от отца досталось.

– А отец тоже молдаванином был?

– Ну а кем же? Не арабом же. И мама моя была молдаванкой, и братья с сестрами. Но я у них самый сообразительный народился.

– Это чувствуется.

– Да, я знаю. Мне все об этом говорят.

– Господин Козик, уважаемый Сергей Александрович, а вы уверены, что водки сегодня на всех хватит? – абсолютно трезвый генеральный директор в очередной раз плеснул себе в стакан минеральной воды.

– По идее должно хватить, а там… человек полагает, а Бог располагает.

– Это, конечно, правильно. Неизвестно, чем сегодня закончится наш праздник. Но нам всем в любом случае еще пару часов предстоит находиться на самой конкретной передовой. А в окопах, как известно, атеистов нет. Александр Александрович, а ты что не пьешь, дорогой?

– А ты?

– Я потребляю зеленую змею чаще всего в те редкие мгновения, когда полностью разочаровываюсь или в конкретных людях, или в обществе в целом. Оно же – я имею в виду общество – иногда не способно по достоинству оценить мои достоинства, уж простите за каламбур. В этом случае я оставляю ему возможность довольствоваться лишь оценкой моих глупостей.

– А пьянство – одна из них? – спросил Козик.

– Без сомнения.

– А что же вы тогда переживаете по поводу того, что кому-то не хватит водки? Толкаете людей на циничное пьянство.

Флюсов ухмыльнулся:

– А ты, Сергей Александрович, как говорится в одном гениальном кинематографическом произведении, не путай мою личную шерсть с государственной. Запомни раз и навсегда: у общей человеческой глупости синоним – тупость, а у моей – шалость. И еще: мои милые шалости с глупостями ничего общего не имеют с их тупой и всеобъемлющей космической глупостью.

– Их – это кого?

– Да кого угодно – думай что хочешь.

Клаус Гастарбайтер зачем-то поискал глазами Ваню Райляна и, разумеется, не нашел – Иван Григорьевич уже некоторое время находился в одном из самых высоких кабинетов на Лубянке и в обществе двух очень серьезных немолодых людей обсуждал только что отсмотренную полученную сегодня от госпожи Вилиной бытовую видеокассету.

– Если это вбросить на какой-нибудь серьезный канал массовой информации – будет скандал. Вы посмотрите, как он их отчитывает… Как школяров…

– Да-а… Одна фраза «Это тебе заседание правительства, а не КВН» чего стоит.

– Ну, а министр экономики у нас просто первый сорт! Стоит, чешет репу, сопли рукой вытирает, а сказать ничего по делу не может.

– Блин, кто-нибудь из иностранцев такое увидит – все ж контракты разорвут на хрен.

– А министр морского флота – стоит как истукан. Да, довели страну – все большегрузные танкеры ходят под флагами чужих стран.

– А голосуют смотри как… Как в старые добрые времена… Кто против разрядки?!

– Но самый цирк – это, конечно, главный экономист. Не мог вспомнить пять основных направлений развития экономики. Как Иван Николаевич ему сказал? Ты, говорит, как в прошлый раз пять лет назад не смог их сформулировать, так и сегодня не можешь.

– А это не может быть дезинформацией?

– Что именно?

– Ну, я имею в виду – кассету…

– Почему же, вполне может. Только кому это надо? Иван Григорьевич, вы свободны.

В фойе раздался какой-то шум, и два дюжих омоновца привели изрыгающего проклятия и явно навеселе, с огромным букетом цветов Валерия Канделяброва.

– Вот тебе, – он протянул Флюсову праздничную открытку с нацарапанными в ней каракулями.

– Что это?

– Поздравление от Златопольского Казимира Карловича, – коротко бросил телеведущий, показывая жестами девушкам из оргфестиваля, чтобы ему принесли чистый прибор.

– А почему открытка какая-то странная – «Поздравляем с Международным женским днем»?

– Телеведущий развел громоздкими руками:

– Ну, не было у него другой.

– Как фильм?

– Нормально, старичок. Монтаж идет полным ходом – скоро, скоро закончим всю эту тягомотину.

– Казимир Карлович?

– Слушай – титан! Чем больше я с ним общаюсь, тем больше убеждаюсь в его исключительности.

– А чего же он сам сегодня-то не подъехал?

– У него какие-то очень важные переговоры. Я немного подслушал – на самом верху.

За Валерием Пименовичем Канделябровым из глубины стола внимательно наблюдал зоркий глаз музыкального критика Марины Гоннобобель. Приставая попеременно то к поэту Степанцову, то к художнику Данцеву, и будучи не уверена в обоих на предмет конкретной пользы и достижения через их охмурение необходимых финансовых результатов, она не теряла контроля и над остальными участками гастрономического плацдарма.

В телеведущего она была давно тайно и безответно влюблена.

– Вот этого бы дяденьку заполучить, – прошептали ее пухлые губы сами по себе.

– Что вы сказали, Мариночка? – не понял Степанцов.

– Ничего, ничего… – напряглась Гоннобобель. – Это я так, Вадик. Почти что про себя, о своем, о бабском…