Откровение и сокровение Аннинский Лев

Все – миллионы людей в городе и в деревне, в цехах и в бараках, в саунах и в «курилках НИИ» повторяют пустые ритуальные заклинания, зная, что это пустые ритуальные заклинания. И «вожди» их повторяют – не из «жажды власти», а из чувства безопасности. И миллионы людей ждут от «вождей» такого ритуального повторения.

Почему ждут? А из того же чувства безопасности. Ведь не один же Солженицын задумывался: разорвись «сетка лжи» – какой окажется правда? А такой, что иной возьмет винтовку и поедет с ней, куда считает правильным. Вот и едут сегодня, да не с винтовками, а с автоматами и гранатометами. Межнациональные драки идут там, где раньше сковывала людей ритуальная «дружба народов», – уж тут точно по предсказанию Солженицына все рвануло. И, как он предупреждал, – «безграничная свобода дискуссий» разоружила-таки страну и привела ее на грань «капитуляции в непроигранной войне». Так это не один он предчувствовал, но и «вожди» наши, лгавшие народу, и миллионы людей, ждавшие от них этой лжи. Они только, в отличие от Солженицына, не имели ни таланта сформулировать это так ярко, ни свободы выкрикнуть на весь мир, презирая опасность последствий.

Они последствий боялись. Потому и запрещали рвущийся наружу крик. Потому и Сахарова загоняли в горьковскую глушь, а Солженицына – за рубеж;. Пятились, пятились, уклонялись от правды, цеплялись за ложь, про которую все прекрасно знали, что это ложь. Ложь во спасение. Ложь, которая, увы, уже не спасает.

Но сколько-то спасала же?

Спасала.

Великий японский писатель Акутагава вскрыл этот механизм в одной фразе: когда вождь лжет, и страна знает, где, как и почему он лжет, так это все равно, как если бы он говорил чистую правду.

Великий русский писатель Солженицын одною же фразой решил иначе:

«Жить не по лжи!»

В основе этого лозунга – идеальное, «математическое» понимание реальности: есть правда и есть ложь, и все, что не правда, все – ложь. Для уравнения – замечательно. Для публицистической парадигмы – достаточно хорошо. Для реальной жизни – никак. Потому что в реальной жизни правда и ложь перемешаны, и определять нужно: где что? – каждое мгновенье заново. Одно и то же утверждение может быть правдой и ложью в зависимости от контекста, а контекст – многослоен, многосложен, изменчив. Хуже того: правда может служить лжи, играть роль лжи, быть ложью. И еще того хуже, сложней, коварней: ложь может играть роль правды, быть правдой. Быть жизнью, жизнью множества людей, и уже ПОЭТОМУ – быть правдой.

Я отлично знаю, какие капитальные расхождения кроются за этим «гносеологическим спором». Вы считаете, что семьдесят советских лет – тупик и обман, а я считаю, что этап. Страшный этап, кровавый, тюремно-лагерный, военно-казарменный. Независимо от того, какой «ложью» он прикрыт: марксистской, антимарксистской, австро-марксистской, квази-марксистской, псевдо-марксистской, красносотенной, черносотенной, ортодоксально-православной или староверской. Знаете другой путь? Рискнули бы повести?

Но для этого не хватает малости: разглядеть Руки, из которых пал нам жребий. «Не успели»? Терпите.

Не велит терпеть:

– Как только услышишь от оратора ложь, тотчас покинь заседание, собрание, лекцию, спектакль, киносеанс…

Хочется переспросить: а кто установит точно, где кончается ложь и начинается правда?

Ответ: а ТЫ САМ и решай, как тебе говорит твоя совесть!

Но ведь тогда призыв «Жить не по лжи» – сплошная абстракция. Какой смысл в общем призыве, если один по зову совести двинет пострелять в горячую точку, а другой – с телеграфного столба начнет срезать проволоку для своих хозяйственных надобностей?

Ах, да, речь-то обращена не к этим двум монстрам, а к третьему: к «интеллигенту».

Попробуй, однако, найди его: грани размыты, объем раздут, смысл искажен, самосознание смутно. Кто угодно наполз в это звание.

«Насколько чудовищно мнилось до революции назвать интеллигентом священника, настолько естественно теперь зовется интеллигентом партийный агитатор и политрук».

Это – из статьи «Образованщина» (1973), где впервые с такой обидной ясностью высказал Солженицын брезгливое презрение к тем людям, которые называют себя сегодня интеллигентами или «требуют считать себя таковыми»… Требуют?! – сразу ловлю на слове. Но интеллигент не «требует». Он даже и не настаивает. И даже так: по известному определению интеллигентный человек – это именно тот, кто не настаивает. Но это к слову. Главная же мысль Солженицына: интеллигенции больше нет. И он изобретает хлесткую кличку для тех, кто занял ее место: «Образованщина».

Приклеилось. Даже если бы в работе была удачной одна эта кликуха, – осталась бы в истории публицистики.

Но это и вообще одна из лучших работ Солженицына: несмотря на яростную односторонность сверхзадачи – это образец сбалансированно-точного анализа явления, у которого и содержание, и объем «хлябают», то есть не поддаются формальной фиксации.

И все-таки «что-то» тут есть, что Солженицын и фиксирует.

По этапам. Русская интеллигенция раскачала Россию на революционный взрыв и погреблась под ее обломками. Поделом? Допустим. Та, что не погреблась, пошла служить Советской власти и – как следствие – потеряла предназначение, растворилась в массе, дала себя подменить сервильной обслугой. Опять поделом? Та, прежняя, была лучше, честнее? Но ведь она «раскачала», «подожгла» – вы что же, хотите, чтобы еще раз? Нет? Тогда терпите эту. Но ведь «эта» – вошла в систему лжи и… и, витиевато повторяя официальную ложь, укрепляя эту ложь средствами своей элоквенции и стиля, тут же, втихаря, на «кухнях», приладилась над этой ложью издеваться.

Опять плохо…

Да, отвратительно, заключает Солженицын. Из чего следует: лучшей судьбы «образованцы» и не заслуживают.

А они, может, ее и не просят, лучшей. И вывод-то из блестящего анализа напрашивается совсем другой: сколь ни «исчезает» интеллигенция под «обломками», сколь ни «травится» ложью, сколь ни переименовывается, ни размывается, ни подменяется самозванцами – партократами – комиссарами, – а «что-то» в этом «месте» все равно остается. И возникает опять. Как когда-то вербовались в «свято место», то есть в эту страту прокаженных всякие отщепенцы, «лишние люди», изгои – из дворян, священников, рабочих, да хоть из самой царской фамилии (K. P., конечно же – «интеллигент»), – так и в советское время заражались интеллигентностью попавшие в ее поле выдвиженцы-образованцы. Я сам – из таких: в «полуторном поколении», даже не во втором, – пусть будет земля пухом моим родителям, типичным образованцам-самозванцам, политрукам, полуинтеллигентам: я на их горбу вылез в это славное звание.

Есть, стало быть, в обществе эта, извините, прореха, этот свищ в «зияющие высоты», и в нормальном обществе, не говоря уже о ненормальном, ВСЕГДА БУДЕТ этот высвист в безумие, скачок в «никуда» через все расчисленные орбиты. Юродивый, скоморох – вот «интеллигент» на Руси в доуниверситетскую пору. В университетскую пору они из университетов же и поперли – «не кончив курса», – пошли, безумцы, страну раскачивать. И нынешние полузнайки-полудурки никуда не денутся: их той же радиацией облучит, из кого бы ни навербовались…

И вот внук «политрука», «комиссара», проникнувшись идеями Фридмана, говорит скифскому Совету: «Отнюдь!», за что освистан, бит, согнан, как самый неисправимый интеллигент. А другой – сразу сам уходит. И дети его – «на корочке вырастают, да честными».

Не все дети, конечно. А из трех братьев первый – идет системе служить, второй – систему кормить, а уж третий – «неудачный» – о Причине Космоса думать, карту звездного неба к утру исправлять, над неисправимостью рода человеческого плакать, под ногами путаться, корочки подбирать. И попадает – в настоящую «интеллигенцию».

«Была б интеллигенция ТАКАЯ – она была бы непобедима».

Непобедима??? Вот уж не думаю. Да она по определению – побеждаема, побиваема. Это ее удел. Не хочешь – выходи из интеллигенции. Бери палку, бей сам. А не можешь бить – готовься. Только не зацикливайся на том, кто тебе конкретно будет вправлять мозги и ломать кости «в каждой конкретно-исторической обстановке»: опричник с собачьей головой у седла, латыш со штыком, мадьяр с пистолетом или парторг с Кратким Курсом. Ибо жребий не переменится от того, чьими слепыми руками он будет исполнен.

Руки же, метнувшие сам этот жребий интеллигентам, они, конечно же, «не успеют разглядеть».

И не надо.

Однако поглядим, что принес нам этот жребий и откуда все это нам прилетело.

«Неудача социализма в России не вытекает из специфической „русской традиции“, но из сути социализма».

Это – в статье «Сахаров и критика „Письма к вождям“».

Спор великого писателя с великим ученым насчет того, что из чего вытекает, можно было бы отнести к разряду прений о том, что из чего рождается: яйцо из курицы или курица из яйца, – если бы за спором о русском социализме не стояла наша боль, и жертвы, и гнетущее сомнение, что напрасны, бессмысленны эти жертвы.

Решить спор однозначно – не выйдет. Он решается в «ту» или в «эту» сторону в зависимости от точки отсчета.

Если взять за точку отсчета «социализм» (а восстанавливая за ним духовную вертикаль – «коммунизм», а это вековая мечта человечества, и как Мечта – никуда не денется, разве что переобмундируется очередной раз в новые лозунги), то при ТАКОЙ точке отсчета весь ужас и все безобразия того социализма, который осуществился в СССР, придется всецело отнести на счет невменяемо-безответственной «русской специфики».

Но Россия существует тысячу сто лет, из которых только последние сто окрашены социалистическим цветом, и тогда все ужасы и безобразия этого последнего века на Руси надо считать результатом того безумного учения, которое занесли в наши благодатные просторы невменяемые марксисты.

Но почему ни в Швеции, ни в Австрии, ни в Израиле социализм не дал таких диких результатов, как у нас? Значит, это «русская почва»… Пошли по кругу.

«Конечно, побеждая на русской почве, КАК движению не увлечь русских сил, не приобрести русских черт!»

Конечно. Но – учитывая нашу «соборность», нашу страсть к немедленной и полной справедливости, нашу мистическую тягу ко всему «всемирному», к «последнему смыслу», наш, как пишет Солженицын, «общительный русский характер», – как же было не увлечься нам всемирным коммунизмом, как не усмотреть в нем разрешение мировой загадки, как не приобрести социалистических черт!

С какого конца будем бить это яйцо: с тупого или с острого?

Абстрактно-логический спор о том, какая тут «система», сколько в этой системе «плоти», то есть: где кончается «система» и начинается «плоть», – такой спор может длиться бесконечно. А нужно здесь простое, прямое чувство живой реальности, которому должен дать ход в своей душе великий писатель.

Он так и поступает: когда доходит до дела, – откладывает в сторону вопрос о том, что из чего «вытекает», и просто заслоняет от ударов то, что ему дорого.

«Удары будто направлены все по Третьему Риму да по мессианизму, – и вдруг мы обнаруживаем, что лом долбит не дряхлые стены, а добивает в лоб и в глаз – давно опрокинутое, еле живое русское национальное самосознание».

Называйте его как хотите: национальное, интернациональное, многонациональное, – но это миллионы живых людей, связанные общей судьбой, ищущие смысла своих усилий, – и по какой бы «отметине» вы их ни лупили – по «имперской», «советской», «московской», «русской» или «российской», – вы бьете по живому.

Это вот чувство живого несломленного народного целого, которое сейчас испытывается на слом, – это главный нерв солженицынской публицистики. И до всяких конкретных рецептов и даже до всякого диагноза, – эта боль определяет у него все. Чувство кризиса, критической точки, мертвой точки, в которой находится народный организм. И – сберечь его во что бы то ни стало! Любой ценой сберечь живое народное целое.

Как его назвать? По какой отметине?

И чего это будет стоить. «Спасти Россию ценой России»? – как сказал другой русский прозаик, Г. Владимов? И ЧТО спасем? Будет ли это – Россия? И КАК спасать в такой смуте?

Уйти в земство, – говорит Солженицын. Нет, выйти на некий универсальный путь мировой цивилизации, – говорят «мондиалисты», «атлантисты» и прочие оппоненты Солженицына то ли справа, то ли слева. У меня нет ответа на этот вопрос. Я при ЛЮБОМ повороте обречен быть русским. КАК действовать, это можно решить только практикой, методом проб и ошибок, или, как говорили в советские времена, методом тыка. И теперешние теоретики всех направлений теориями – только укрепляют свой дух, и есть нужда его укреплять, потому что на самом-то деле тычемся.

Тычемся – в живое. И притом спорим, куда упираться и что переворачивать. Знай успевай каяться.

«И если мы теперь жаждем – а мы, проясняется, жаждем – перейти наконец в общество справедливое, честное, – то каким же иным путем, как не избавясь от груза нашего прошлого, и ТОЛЬКО путем раскаяния, ибо виновны все и замараны все?».

О раскаянии. Коллективное раскаяние – тот же армейский марш-бросок, хотя и по новым ориентирам. Замараны, разумеется, все и виновны тоже все. Кто ж Богу не грешен, царю не виноват? Если уж ВСЕ, то уж не ниже, как Богу. Или, на крайний случай, царю, как Его помазаннику. «Все» – это перед «небесами». Вот там и будут судить. И карать. Если же спуститься с небес на землю, то все хоть и виновны, и замараны, а – по-разному. И каяться лучше – не всем миром, не скопом, не стадом и не марш-броском по команде, – а лично. По интимному, глубоко-внутреннему импульсу.

Юридическое наказание, как и признание, – это другая реальность. Очень хитроумная. То есть, не найдешь концов: как она, эта юридическая ответственность, виновного и замаранного должна настичь. Я помню, когда пришли из лагерей первые реабилитированные, мы, тогдашние «шестидесятники», по младости тем террором не задетые, кинулись к страдальцам с сочувствием, а от них – громом поражающим – ярость реванша: «НЕ ТЕХ покарали! Надо было НЕ НАС, надо было – КОГО СЛЕДУЕТ!» Да ведь в семь слоев вбивая в лагерную мерзлоту бесконечных врагов, ИЗ СЕБЯ ЖЕ делаемых, – в семь слоев карали тех, кто за мгновенье до того – сам карал в полной уверенности, что наводит СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Один грустный человек как бы «со стороны» обронил тогда фразу, которую я и вынес из тех яростных встреч «эпохи Двадцатого съезда партии»:

– Они все получили свое… но по другому кодексу.

Кодексов сколько угодно. Но что все получают свое – это я усвоил. По злобе и кара. Вот пусть о СВОЕЙ злобе каждый сам и задумается. Не уповая на коллективное раскаяние, которое нас «всех» – очистит.

Не очистит.

Как заметил Тейяр, чистая совесть – по определению невозможна.

И как написано у замечательной поэтессы Людмилы Титовой:

  • Что ж мы будем сегодня раскапывать,
  • Утопая в кровавой росе,
  • Кто какую закапывал заповедь,
  • Если разом нарушены все?
  • Нет концов – и расспрашивать нечего,
  • Из могильных глубин – стон и гул.
  • Молча два поколенья ответчиков
  • Свой печальный несут караул.

Но возвращаюсь к мысли Солженицына.

Итак, мы жаждем, НАКОНЕЦ, перейти в общество справедливое и честное.

Интересно: когда, кто, где жаждал перейти – в нечестное и несправедливое? Да прямой вор, таща кусок срезанного со столба провода, и тот скажет, что он поступает по справедливости, потому что на столбе – «ничье», а у соседа есть, и вообще почему он – «вор»? ВОР возможен там, где есть СОБСТВЕННИК, у которого крадет вор, а если мы отменили собственность ради единства, то тем самым мы и понятие воровства отменили, что и скажет вам от чистого сердца и вполне по чистой совести всякий пойманный у нас на Руси.

Так не «справедливое, честное» мы теперь общество выбираем. А выбираем мы – путь спасения. Спастись хотим.

«…Избавясь от груза нашего прошлого».

А вот это уже – от паники. Все бросить – вдруг взлетим? Груз за борт – вдруг не разобьемся?

Наше «прошлое» это мы и есть. Это наша память, наше имя, наше самосознание. Как это бросишь? Что от тебя останется?

Стерпеть прошлое – да. Только стерпеть – потому что оно, прошлое, страшно. Но кто сказал, что будущее будет лучше? Не о том речь, чтобы в рай попасть, а о том, как неизбежный ад вынести.

Когда ад становится адом? Когда его так НАЗЫВАЮТ. Когда им – ЦЕЛЬ замещают.

«Главной целью коллективизации было – сломить душу и древнюю веру народа».

Нет, я думаю, что главной целью коллективизации было другое. Миллионную армию создать. Миллионную армию – накормить. То есть: из деревни вытащить все молодое, сильное – и под ружье. А оставшееся там – по тому самому остаточному принципу – старое да слабое – должно было кормить этих – из последнего. Всю махину кормить, изготовившуюся к мировой войне. Надрываясь за колхозные «палочки». Кто уклонялся – к стенке. Или в Сибирь. Станичника так станичника. Мужика так мужика. Из всей этой пестроты делали безжалостную армию. Скифский вариант, жуткий, кровавый, страшный. Так война ж была неизбежностью!

Почему?

К Господу-Богу вопрос. Я – не знаю. Да сам Бердяев не знал ответа. Писал: «Господь Бог с болью и любовью смотрит, как его любимые дети: немцы и русские – убивают друг друга».

Невыносимо! Но не подменяйте Руки Вседержителя руками его «любимых детей», которые хотели «сломить душу и древнюю веру народа».

Древняя вера – это что? Христианство? Или еще древнее: язычество? Так большевизм – это и есть апелляция к дохристианским диким инстинктам борьбы, отрицание христианского всепрощения.

Не «сломить душу» хотели большевики – укрепить душу хотели. До стальной твердости.

Правы они были или нет – этот вопрос не решить, пока не решен другой главный вопрос: должны ли были русские погибнуть как народ в двух мировых войнах Двадцатого века или должны были отбиться?

Что бесспорно – так это безмерная наша, смертная усталость от этой Истории.

«Мы – устали от этих всемирных, нам не нужных задач!..»

Эмоционально – абсолютно прав Солженицын. Но логически подобную формулу можно воспринять лишь при условии, что «мы» – это что-то отдельное, существующее до и независимо от «задач».

Переводя разговор в национальную плоскость: существует, стало быть, некоторый феномен, называемый «русские», и вот эти русские берут на себя некоторые «всемирные задачи», которые оказываются непосильными и, в конце концов, ненужными.

Все концепции «русификации», «имперского насилия» и «диктата центра» строятся на этом изначальном убеждении: русские ПРИШЛИ и сделали то-то и то-то. Империю, тоталитаризм, социализм, Третий Рим, Третий Интернационал и т. д.

После работ Ульянова и Гумилева… прошу учесть, что речь идет не о «том» Гумилеве, который был застрелен при «том» Ульянове, а о сыне расстрелянного, Льве Гумилеве, и о Николае Ульянове, историке, никакого отношения к Ульянову-Ленину не имеющем, кроме того, что он сбежал из основанного Лениным государства… Так вот: из работ этих историков видно, что никаких «чистых» русских, «прарусских», «изначально-русских» и «собственно русских» не было, а русские как народность и как нация сложились В РЕЗУЛЬТАТЕ тех «всемирных задач», которые в этом евразийском пространстве пали на южных и восточных славян, на угров и тюрок, – это если говорить об основных «племенах», а ведь обрусевало всякое племя, попадавшее в этот круговорот, и огромное количество пришельцев, кончая евреями, которые, по остроумному выражению современного публициста, отлакировали этот сплав.

То есть: СНАЧАЛА «идея» – потом «Россия».

Идея – «имперская», то есть: в этом безграничном Поле рано или поздно ДОЛЖНА появиться объединяющая сила. Как только в XIII веке подпор человеческих массивов оказался достаточен для преодоления этой незаселенной пустоты, – сквозь Азию и Европу ударила сплавляющая молния монгольского нашествия и оставила после себя – номинально – единое государство (ярлык – ясак, система выплат и откупаемых прав), реально же – единую ямскую службу: цепочку связи в безбрежности.

И эту спроектированную в XIII веке «контурную карту» наследуют все последующие претенденты на «господство»: литовцы и поляки, немцы и французы, – не претендуя даже изменить место стяжения этих сил – столицу, выросшую на ничтожном Кучковом поле.

И те, кому удавалось здесь закрепиться, называли себя «русскими», включая выходцев из «Руси Казанской» и «Руси Литовской», а также владетелей «Руси Московской», у которых в жилах византийская кровь перемешалась с монгольской.

Дело не в крови, конечно. Дело в исторической закономерности, в скрещении путей, в наличии «жил», по которым неизбежно должна пойти чья-то кровь.

«Может быть, как никакая страна в мире, наша родина после столетий ложного направления своего могущества (и в петербургский, и в советский периоды), стянувши столько ненужного внешнего и так много погубивши в себе самой, теперь, пока не окончательно упущено, нуждается во всестороннем ВНУТРЕННЕМ развитии: и духовно, и как последствие – географически, экономически и социально».

Это – синдром усталости. Это – реальная историческая усталость русских. Столетия борьбы кажутся напрасными, ложными. Имперский народ ищет себя заново – как народ локальный, местный, национальный, тутэйший, тутошний. Мировая отзывчивость иссякает. Тяжко быть русскими? Станем великороссами. Стали же когда-то римляне – итальянцами. Тоже, между прочим, тяжкий процесс, долгий и плохо предсказуемый. Это мучительно – перемена миссии. Даже сдвиг столицы в новое место – опасная хирургия. Не потому ли, кстати, так не любит Солженицын петербургской России, что это связано с капитальным сдвигом всей системы – на Северо-Запад?

Но ведь он и советский период не любит?

Да, потому что это еще один болезненный сдвиг: обратно на Юго-Восток. Гуляет «империя» туда-сюда: опасно, рискованно, и великий писатель, помимо всяких математических доводов и харизматических призывов, интуитивно эту опасность чует.

Ну, а если по его призыву пойдем на Северо-Восток – НОВУЮ Россию строить РЯДОМ с нынешней?

Одна надежда – что сил не найдем с места еще раз двинуться из дома. Разве что под конвоем. Под чьим?

Впрочем, он и сам не хочет.

«Как семья, в которой произошло большое несчастье или позор, старается на некоторое время уединиться ото всех и переработать свое горе в себе, так надо и русскому народу: побыть в основном наедине с собою, без соседей и гостей. Сосредоточиться на задачах внутренних: на лечении души, на воспитании детей, на устройстве собственного дома».

Кабы еще дом не был открыт всем поветриям. А то на юру стоим.

Дадут ли нам – уединиться? Оставят ли – наедине с собою? Да и мы – сможем ли одни? Русский человек, во все хрестоматии мира вошедший как образец общительности и всепонимания (оборотная сторона медали: гений обезьяньего подражания), – сумеет ли сам-то прожить «без соседей и гостей»? Любую «имперскую концепцию», вылезшую на кончик пера какого-нибудь идеолога, можно опровергнуть с кончика другого пера, но ведь не концепциями умников все это тысячу лет держится, а подпором снизу: тем, что «русское» изначально рождено на «Млечном пути» и тем же млеком вскормлено. Принять на себя крест Третьего Рима, несколько столетий волочить его, проклиная, создать культуру мирового уровня и звучания, костеря элиту, которую для этого пришлось кормить, – и, вложив в дело столько любви и ненависти, – бросить все это и успокоиться в качестве «этнографической единицы», которая сама себе равна, и только! – и вы думаете, что миллионы русских так легко дадутся на эту лоботомию?

Эти дадутся – другие на их место мгновенно явятся.

Место такое. Набегут.

«Надо перестать выбегать на улицу на всякую драку, но целомудренно уйти в дом, пока мы в таком беспорядке и потерянности».

А и выбегать не надо – в твой собственный дом вбегут. Сталин все собирался выбежать, да не успел – и бежал потом в обратном направлении, до Волги. Ах, если бы все было так целомудренно между «домами» на «улице», называемой Историей, а то ведь то оттуда сюда бегут (набег), то отсюда туда (ограниченный контингент федеральных сил для восстановления конституционного порядка и законности). И что самое подлое: и с той, и с этой стороны – предельно близкие друг другу люди действуют. Ну, просто из одной курсантской роты вышедшие.

Так чего набегают друг на друга? Какая «рука» их дергает? И по какой шкале отсчитывать тут грехи для будущих каяний?

Не беру уж нынешнее чеченское обоюдное остервенение, – но вот «Афган», горькая точка слома от мира к войне в 1980 году. Оно, конечно, черт понес, полезли не в свой огород, оккупанты и т. д. Это – в масштабе «ситуации». А если – глянуть вперед, «через столетие»? Напор Юга, изнеможение Севера. Геополитический фронт гнется. И тогда «афганская авантюра» предстает в другом свете: как попытка упредить. Слабая попытка, неудачная. И мальчики наши, на костылях вернувшиеся оттуда, покалечившие души и тела «ни за что», предстанут героями, которые первыми вызвали на себя удар.

Кто утолит нынешнюю безысходную печаль о них? Кто все это взвесит? Не мы, наверное. Но та самая Рука, которая бросает нам жребий.

И мы ее, естественно, не успеваем разглядеть.

Попробуем разглядеть хоть ярлык, нам спущенный.

«Суть коммунизма – совершенно за пределами человеческого понимания. По-настоящему нельзя поверить, чтобы люди так задумали – и так делают».

Однако задумали. Делают. И хотя суть «за пределами», – на семистах страницах первого тома своей «Публицистики» Солженицын эту суть десятки раз пытается определить.

Вот определения. Коммунизм – это то, против чего в России с 1917 года объединились все: «от кадетов до правых социалистов». Все против него объединились – а он шагает – «через горные хребты и океаны, с каждым ступом раздавливает новые народы, скоро придушит и все человечество». Зачем? «Спросите раковую опухоль – зачем она растет? Она просто не может иначе». «Это – как инфекция в мировом организме». Это – «тотальная враждебность всему человечеству…» Без лучших или худших «вариантов». Это – «мировое зло, ненавистное к человечеству». Это то, что хочет «захватить всю планету, в том числе и Америку».

Да что же это, что?

Да вот то, что шагает, давит, растет, захватывает. Перемахивает хребты. Топит баржи с пленными на Волге в 1919 году, расстреливает крымских жителей через одного в 1920-м.

Тут уже что-то более конкретное. ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ. Он-то, как правило, и представительствует у Солженицына за коммунизм вообще. Улавливается даже какое-то торжество, когда в расплывчатом «запредельном» слове он засекает, наконец, некий контур и почти с облегчением указывает на изобретателя раковой опухоли человечества: это Ленин! «Это он» обманул крестьян с землей. «Это он» создал ЧК. «Это он» придумал концлагеря и послал войска собрать империю. Баржи с пленными топил, естественно, тоже он.

Хорошо, военный коммунизм – историческая реальность: порождение и продолжение Мировой войны, точно так же, как сталинская казарма – подготовка к Мировой войне, и брежневская – тоже. Но коммунизм, коммунизм – разве с Мировой войны начинается? Призрак по Европе бродил – когда? А до того – был коммунизм или его не было?

Я отвлекусь немного от «Публицистики» А. Солженицына и брошу взгляд на теперешнюю «постсоветскую» реальность. Советской власти нет, диктата партии нет, оболванивающей пропаганды нет, напротив, есть яростное втаптывание в грязь всего того, что напоминает о коммунизме.

И коммунисты на всероссийских выборах в Думу собирают в этих условиях БОЛЬШЕ ВСЕХ голосов.

Спрашивается: за что люди проголосовали? За возврат к казарме? Нет, к казарме (если, конечно, не война) никакой Зюганов страну не возвратит. Да он и не собирается: по трезвому разуму он, похоже, хочет нормальной социал-демократии.

Впрочем, народ в эти социальные и демократические тонкости, наверное, не очень вникает.

Так что же, народ… за СЛОВО голосует?

Да! За слово! За слово «коммунизм», которое стало духовным символом, определило жизнь и смерть нескольких поколений. Вы можете сколько угодно доказывать, что слово ничего не значит, что оно нерусское, нехорошее и непонятное, то есть «за пределами понимания». Но оно УЖЕ СТАЛО символом народной веры, и это не повернуть. Отказ от слова делает человека в глазах людей – предателем. Именно оскорбленность тем, с какой легкостью вчерашние «коммунисты» принялись втаптывать это слово в грязь, заставляет людей голосовать – за «слово». И Зюганов, имеющий мужество за «слово» держаться, становится избранником, хотя он мало похож; на коммунистического вождя, да и вообще на вождя в старом понимании.

Речь не о «программе». Как только из среды коммунистов вычленяется фракция с более или менее конкретными программами (например, восстановление СССР), – эти фракции не собирают и жалких пяти процентов. СЛОВО «коммунизм» – собирает миллионы. И среди них отнюдь не только старики-пенсионеры. Это – душевный инстинкт, не знающий возрастных границ: не дать осквернить то самое «расплывчатое», находящееся «за пределами понимания» слово, с которым связалась народная идея, а лучше сказать, народная мечта.

Так что поэту Александру Межирову нечего стыдиться стихотворения «Коммунисты, вперед!» В свете нынешних событий (от которых автор стихов удрал аж в Америку) именно этим стихотворением он, наверное, и останется в истории русской культуры.

В своей ненависти к коммунизму советского, большевистского («большевицкого» – пишет он) образца Солженицын не учитывает «вечной» ипостаси «коммунизма».

В человеческой психологии есть некоторое «место», «ниша» для грезы о счастье и справедливости. Когда стараниями археологов истоки «коммунизма» от Мора, Кампанеллы и прочих приснопамятных предшественников Маркса отодвинулись аж к древним прахристианским общинам, – это было не более странно, чем то, что коммунистические учения в форме ересей зарождались, как правило, в религиозных кругах. Как и то, что «коммунизм» на площадке малой общины всегда может осуществиться в какой-нибудь точке реальности, в секте, в семье, в кибуце. Как и то, что у русских с этим словом слилась вечная и неосуществимая греза о справедливости.

Опять-таки вы можете сказать, что это столько же – мечта об Опоньском царстве или о скатерти-самобранке, или о печке для Емели, – но это все неважно. А важно, что коммунизм в русском сознании – стал-таки тем воображаемым, идеальным образом жизни, когда можно поступать «по душе», жить «по правде». А значит, и «законов не надо».

За это и умирали.

Все остальное: марксизм, большевизм, ленинизм, сталинизм – только формы того, как корежилась мечта, соприкасаясь с русской и иной реальностью. Можно Ленина схоронить, Сталина выкинуть из гроба, большевиков выковырять из Кремлевской стены, всю историю Советской власти объявить тупиком и ошибкой, можно Маркса опровергнуть по пунктам – народ все стерпит (ибо народ, в отличие от Солженицына, «Капитала» сроду не читал), а «коммунизм» останется – именно потому, что он – «за пределами понимания».

С социализмом несколько проще: социализм – это как раз попытка приложить коммунизм к масштабной реальности, и в тот момент, когда у Солженицына от имени коммунизма начинает выступать «социализм», – он очерчивается более или менее отчетливо. Это – тоталитарный строй. Всегда. Что в своей знаменитой работе и доказал академик Игорь Шафаревич, на которого как на своего друга Александр Исаевич неоднократно ссылается.

Не знаю, где тут уместится «коммунизм», но «социалистические СИСТЕМЫ» действительно составляют «самую „длительную часть предыдущей истории человечества“». А социалистические УЧЕНИЯ, как выясняется, – не плод прогрессивной мысли от Маркса до Ленина, но – РЕАКЦИЯ.

«Реакция Платона на афинскую демократию, реакция гностиков на христианство, реакция: от динамичного мира индивидуальностей вернуться к безликим коснеющим системам древности».

Ну? И о чем же говорит эта бесконечная «реакция»? О том, что тоталитарное «мировое зло» шагает через границы эпох и стран? А может, все-таки о том, что в любой стране в любую эпоху любая система, будь то афинская демократия, христианство или индивидуализм, – таит свою мерзость и, стало быть, плодит своих могильщиков? Тогда почему там – «мировое добро», а тут – «мировое зло»? По-моему, и там, и тут свои бесы, то есть черти, там – клетчатые, тут – полосатые.

Клетчатых оставим в покое – всмотримся в полосатых: пока дядя Сэм в клетчатых брюках благодушествует за океаном, революционные бесы рвут на полосы российский триколор…

И никто не сопротивляется?

Никто. Царь и династия – «покидают престол, даже не попытавшись бороться за Россию». Правительство – «почти не борется, за свое существование против подрывных действий». Армия, еще вполне боеспособная – безучастно наблюдает мгновенный и повсеместный успех революции. Все сверху донизу – либо хотят ее, либо согласны с ее неотвратимостью. Даже прямые монархисты – не подъемлют меча в защиту трона. Даже царские администраторы, чья прямая обязанность – защищать систему, впадают словно в дремоту.

И это – дремота «всего наследственного привилегированного класса дворянства», в роковой час отшатнувшегося от своей же власти.

Хороша же власть, хороша же система.

А крестьянство? То самое, ради унижения и уничтожения которого большевики поколение спустя придумали коллективизацию, – оно каково в 1917 году, то есть ДО унижения и уничтожения? «Одна часть крестьянства спивается, другая разжигается неправедной жаждой к дележу чужого имущества». То есть: грабить награбленное. А потом будут, стало быть, и сами так же точно ограблены.

А церковь, церковь, которая должна же хоть дух противопоставить всеобщей порче? А церковь – «слаба, высмеяна обществом».

Я ни одного факта, ни одной оценки не беру «со стороны», только из собственного солженицынского же блестящего анализа, сделанного им для «Красного колеса».

Но тогда от имени Солженицына-художника, от имени Солженицына-историка хочу задать вопрос Солженицыну-публицисту: так что же, эта треклятая революция, принесшая на своем хвосте «коммунизм», какими-то особыми бесами к нам занесена? Какое-то абсолютное «Зло» прискакало к нам в Россию «через хребты и океаны»? Или это САМА РОССИЯ дошла до такого состояния в прежнем своем развитии, когда НИКТО не захотел либо не смог жить по-старому?

Первый том А. Солженицын венчает фундаментальной работой «Русский вопрос» к концу XX века», завершенной в Вермонте как раз перед возвращением в Россию. Это уже вам не отдельные «высказывания», это – концепция.

Концепция, кардинальная идея работы в общем виде: сейчас главное – сберечь русских как народ, прекратить растрату национальной энергии на пустые или чуждые задачи: «мировые», «европейские, „панславистские“ и т. д. Вечно совалась Россия в чужие дела, втягивалась в посторонние интриги, из-за чего внутри себя никогда устроиться не могла. Пора сконцентрироваться.

Такая „доктрина Монро“ на русский лад.

Отчего же, однако, вечная наша пагубная саморастрата?

Это и прослежено: от первых Романовых до последнего генсека, „самого неискреннего“, искавшего „как сохранить… коммунизм“, с „обычной большевицкой тупостью“ гнавшего страну в гибельное „ускорение“ и в результате „протоптавшегося, потерявшего семь лет“.

Насчет Романовых оставим в конце концов историкам, а вот про генсека кое-что и сами помним. Неискренний? Да. Тупость? Нет, извините, что угодно, только не это. Чуял опасность, боялся развала, оттого и крутился, и хитрил, и топтался, и „лгал во спасение“. За „ускорение“ хватался? Лишь как за соломинку, нам привычную: и себя, и нас успокаивал. Семь лет оттягивал решение? Допустим, что это плохо. Ну, сменили нерешительного на решительного; тот рискнул: отпустил цены. И что же? Опять плохо! Кругом „зверское, преступное…“

Я повторяю: Солженицын – художник, он факты не излагает, а освещает: тут главное – аура текста. Аура такая: есть Россия, и есть бесконечная свора „правителей“: тупых, лживых, глупых, хитрых, подлых. Других не бывает.

Хочется спросить: они что, с Марса, что ли, на нас падают? Не сами ли мы „правителей“ выдвигаем и терпим?

Нет, это „комиссары“ у нас на шее. А мы? Тут возникает что-то благородно анархическое, и однако с пристальной, влюбленной ненавистью к „вождям“, с проверяющим калькулятором на каждый их шаг. Упустила Елизавета Финляндию в 1743 году – зря упустила: надо было удержать! Шестьдесят лет спустя Александр I прихватил Финляндию – опять зря: нечего вешать груз на русские плечи! И так все: курочат большевики страну – подлецы; собирают страну – опять подлецы. Угробили миллионы людей ради химеры.

Простите: если коммунизм – химера, то сколько можно с химерой бороться? А что, идеей панславизма или православия черносотенного другие „правители“ не прикрыли бы такой же террор, который есть продолжение мировой войны? Где гарантия, что противники большевиков, приди они к власти в 1917 году, угробили бы меньше, – когда вооружены были все, и все рвались?

Да, плата за участие в мировой истории – смертельно велика. Ну, что, выйти из мировой истории? Как? Там же логика вакуума. Хотим мы этого или не хотим, нас ходом вещей „втягивает“ в „европейские дела“. А не втягивает нас, так „втягивает“ других – против нас.

Автор „Русского вопроса“ снимает шляпу перед нашими предками, что „в восьми изнурительных войнах лили кровь, пробиваясь к Черному морю“. Интересно: а как бы они пробились, не „втягиваясь“ в „европейские интриги“? Автор „Русского вопроса“ трезво видит рубежи, замысленные для России „самой природой“, и считает нормальным, что к концу XIX века Россия до этих рубежей дошла… А дошла бы – не „растрачивая“ народные силы? Ведь нас иными силами сплющило бы (и плющит сейчас)? Автор „Русского вопроса“ прогнозирует рост ислама: мусульманство в наступающем веке „несомненно возьмется за амбициозные задачи – и неужели нам в это мешаться?“

Да нас без спросу „в это“ вмешают, вот в чем горе! А мы потом на „правителей“ и навесим: зачем в „азиатские интриги“ страну впутали, народ не сберегли?

„Правители“, „правители“… За четыре века их сотни сменились, и одни только подлецы. Взгляда от них публицист оторвать не может. „Вожди“ решают. А мы что же? А мы – пропадаем.

Ясный и точный перечень бед, от которых мы пропадаем, в „Русском вопросе“ такой: ворюги воруют, мужики пьют, бабы не рожают. Я бы еще уточнил: что не рожают – не вся беда, а вот когда рожают и младенцев бросают, ладно еще на чужое крыльцо, а то и на помойку… сами же идут гулять дальше…

Ну, и что нам делать? Казалось бы: не воровать, не пить, детей – растить. Так ведь невозможно же! Почему? Что такое над нами тысячу лет висит: не можем никуда „на микроуровне“ сдвинуться?

Рискну ответить: а то самое и висит. Это не мы воруем, пьем и безобразничаем, это нас „вожди“ заставляют. А мы их за это ненавидим. Все – по той самой модели, которую со свойственной ему мощью и воссоздал Александр Солженицын, но не как вольный публицист, а скорее как невольный художник, среди идей и химер обрисовавший наш с вами психологический портрет.

Не дается нам по отношению к власти трезвая лояльность. Или „беззаветная преданность“, или ее оборотная сторона – безграничная ненависть, которая подпирает русский бунт, „мимоходом“ названный Пушкиным бессмысленным и беспощадным.

У Ричарда Пайпса тоже есть относительно русской истории концепция, и именно та, что старая Россия имела один вариант спасения: всеобщий сыск. Всю страну сцепить полицейски. Николай вроде бы и пытался, но, конечно, у него не хватало никаких сил. Единственный бы шанс появился, если бы самодержец пригласил в премьер-министры В. И. Ульянова-Ленина…

Не оценив юмора американского советолога, Солженицын возвращает ему его „концепцию“ в таком виде:

Пайпс полагает, „что вся история России никогда не имела другого смысла, как создать полицейский строй“.

Я вам не скажу за всю Россию, вся Россия очень велика. И тем более за всю ее историю не скажу. Но как нам быть с Демократией, которая царила в России с февраля по октябрь 1917 года? „Ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну“. Мы – это А. Солженицын, так охарактеризовавший эту стадию, и я, его читатель, абсолютно с ним тут солидарный. Но как надо было пресечь „бушующий кабак“? Как остановить развал страны? Кто это мог сделать?

Пайпс полагает, что шанс навести порядок, опираясь на народные массы, имели две силы: черносотенцы и большевики. Или – „Союз русского народа“, или – союз крайне левых, сплотившихся вокруг Ленина.

Солженицын первый Союз в расчет брать отказывается: там „все дуто, ничего не существовало“.

Правильно! ОКАЗАЛОСЬ – дуто. Потому что из двух возможных путей общество выбрало – революцию. Выбрало потому, что так решила – интеллигенция. И решила правильно. И создала, вернее, помогла оформить в лозунги и учения то всеобщее ожидание очистительной грозы, которым были охвачены все.

Тогда и возникло то магнетическое пространство, то пронизывающее влияние, то всеобщее гипнотическое состояние, которое Солженицын называет Полем. „Мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем“, которое сгущалось много лет и десятилетий, задолго до того, как призрак коммунизма принялся бродить по Европе, и тем более до того, как он стал перемахивать хребты и океаны.

Чем же это Поле губительно? Тем, что оно – безбожно. „Люди забыли Бога, и оттого все“. Это для Солженицына – последняя точка в портрете эпохи и решающий ее порок.

Если привередничать в формулировках, то надо бы все-таки различить Бога и попа. То есть религию как ощущение всеобщей связи и церковь как общественный институт, эту связь выстраивающий. Ненависть была не к Богу – ненависть была к попам и церкви. Но у идеологов – и к Богу, конечно. Так что Солженицын правильно пишет:

„В философской системе и в психологическом стержне Маркса и Ленина ненависть к Богу – главный движущий импульс“.

И еще более прав он в следующей характеристике коммунистической идеологии:

„Вместо религии она предложила саму себя“.

Так! Потому она и стала „вместо религии“, потому и оказалась непреодолима для рациональных доводов. Или, как русские философы ее определили: религия с отрицательным Богом». Там все и наложилось, слилось, спаялось: «вековая мечта человечества», «Опоньское царство», «печка для Емели», «щучье веление – мое хотение», «всенародный учет и контроль» (осуществленный, наконец, В. Ульяновым-Лениным почти по «программе» Пайпса), «всеобщая воинская повинность» (исламский элемент в системе) и: «совесть наша принадлежит партии» (тоже, между прочим, исламский элемент: вера определяет не только душевную, но и всю повседневную жизнь). Так или иначе, выплавилась в России религиозная (но – антицерковная) система, которая захватила и народную душу, и народную жизнь.

А что на «кончике пики» повисло странное словцо «коммунизм», – так это уж историческая деталь. Вокруг слова или вокруг имени тогда только и собирается энергия, когда есть… Поле. Вокруг «Будды» или «Авраама», «Мохаммеда» или «Христа». А то и вокруг «Михаила Архангела». Или вокруг «Маркса».

А потом выезжает в Поле – Всадник. «Национальная лошадь» – «коммунистический седок». И даже так: «убийца оседлал полуубитого». То есть коммунизм оседлал Россию. И разъезжает.

Сидит писатель Солженицын в Вермонте на зеленой горе и пишет, обращаясь к американцам через журнал «Foreign Affairs»:

«Коммунизма нельзя остановить никакими уловками детанта, никакими переговорами – его может остановить только внешняя сила или развал изнутри».

Это что, подсказка? И удачная? «Военную силу» американцы применять не стали, не такие они дураки, как Гитлер, а насчет «развала изнутри», кажется, дело удалось, и Россия, без всякой горячей войны с Западом, проиграла и отдала столько, сколько и в войнах не теряла.

Ты ЭТОГО хотел, Жорж Данден?

Нет, разумеется, не этого. Александр Исаевич Солженицын хотел другого. Он вовсе не звал американцев на нашу голову (волка – на собак). Он только хотел добра России – так, как он это добро и эту Россию понимает. Он хотел освободить Россию от коммунизма так, как освобождают лошадь от всадника.

А если это не Всадник? Если это – Кентавр?

Конечно, Кентавр – странное существо, трудно объяснимое по законам науки, а уж когда оно скачет по историческому Полю, – к Дарвину апеллировать бессмысленно.

Только к Богу: почему? почему? почему? почему?

«Почему люди, придавленные к самому дну рабства, находят в себе силу подниматься и освобождаться – сперва духом, потом и телом? А люди, беспрепятственно реющие на вершинах свободы, вдруг теряют вкус ее, волю ее защищать и в роковой потерянности начинают почти жаждать рабства? Или: почему общества, кого полувеками одурманивают принудительной ложью, находят в себе сердечное и душевное зрение увидеть истинную расстановку предметов и смысл событий? А общества, кому открыты все виды информации, вдруг впадают в летаргическое массовое ослепление, в добровольный самообман?»

Вопросы – явно ко Всевышнему, хотя обращены вроде бы к слушателям английского радио. Отвечать на такие вопросы не полагается. Но я попробую – на все четыре «почему».

Потому что люди, «придавленные к самому дну рабства», не внешней силой к тому придавлены, а прежде – своим же внутренним решением, пусть и вынужденным, своей готовностью стерпеть внешнюю гнущую силу.

Потому что никаких «реющих вершин свободы» нет, а есть моменты в жизни, когда человек чувствует освобождение, но за освобождение он все равно расплачивается, не тотчас, так позже, а расплата за свободу, или «защита» свободы есть уже несвобода.

Потому что в обществе никто никого не может одурманить принудительной ложью, если к такой лжи это общество не предрасположено; одурманивают-то – такие же люди, тем же обществом порожденные.

Потому что «все виды информации» – это в той же мере все виды дезинформации, ложной информации или просто лишней информации, которой люди, по верному соображению того же Солженицына, имеют право не знать.

А те, кто им наталкивает эту информацию в глаза и уши («открывают им глаза», или, как Бабель от имени большевиков доформулировал: «взрезают веки») – так эти информаторы такие же насильники, и от них впору спасаться, впадая в летаргическое оцепенение.

Для математической модели это, конечно, хорошо: есть РАБЫ и есть СВОБОДНЫЕ. Или так: есть общества РАБСКИЕ и есть – СВОБОДНЫЕ. Это хорошо для модели. В жизни все мутнее. Нет никакой свободы в чистом виде, как нет и несвободы «вообще»; это все выбор личности, отношение личности. Как только на тебя падает явная несвобода, ты начинаешь искать тайную свободу, и даже обнаруживаешь вокруг себя замечательные «характеры», при явной несвободе выработанные. Но как только несвобода исчезает (стена падает), ты мгновенно должен заполнять разверзшуюся пустоту… чем? А уж чем сможешь. Например, «гражданскими правами» бандитов.

И общества делить на два класса – слишком простое уравнение. Демократия? Но «в Америке ли, Швейцарии или Франции – все приноровлено к ДАННОЙ стране». И среди «рабских» обществ будут совершенно несравнимые. А когда из «свободных», по слабости их, являются «рабские», то одно «рабство» требует себе Муссолини, подражающего римским цезарям, другое – Гитлера, словно вышедшего из дикого Тевтобургского леса, а третье – Франко, который отсиживается за Пиренеями всю Мировую войну. Где тут свобода, где несвобода, где какая их доля? От чего это зависит?

От чего зависит – вопрос, конечно, главный. Почему зловещая «трещина» – «впад в бездну» – зазияла в 1917 году именно в России? Неслучайно же! А между тем:

«Эта трещина… была самым последовательным проявлением учений, веками блуждавших по Европе с немалым успехом…»

Ничего себе: такой успех, и по всей Европе, и веками? Это уж, скорее, не между «рабами» и «свободными» грань, а – нечто, надо всеми повисшее. И даже:

«В этой трещине… нечто космическое…»

Ну, так и есть: Руки Творца.

А интересно бы все-таки разглядеть: та трещина, что «легла» в 1941 году, сравнительно с той, что «легла» в 1917, – это ТА ЖЕ САМАЯ, или это другая трещина, лишь совпавшая фатально по месту и опять отделившая нас от Запада?

Вглядимся. По Солженицыну, в начале Великой Отечественной войны все было не так, как нам говорили сталинские пропагандисты, одурманивая нас ложью. Они все врали.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

На рубеже тысячелетий люди верили в самые невероятные природные катаклизмы, способные угрожать всему...
Книга посвящена работе с таким сложным и неоднозначным разделом человеческого сознания, как Сверхсоз...
Роман «Меня зовут Бродек», удостоенный Гонкуровской премии лицеистов, сравнивают с произведениями Ка...
Новый роман Филиппы Грегори расскажет историю Анны Невилл – дочери Ричарда Невилла, ключевой фигуры ...
В монографии описана педагогическая концепция фенологической работы на ступени начального общего обр...
Путешествие священника Евгения Мерцалова (1857–1920), впоследствии епископа Олонецкого и Петрозаводс...