Система научно-богословской аттестации в России в XIX – начале XX в. Сухова Наталья
Специальная подготовка к преподаванию – осуществлялась она или нет – определяла лишь начальный, стартовый уровень преподавателя. Тем более, как было указано выше, реальная специализация преподавателей духовных академий очень часто не совпадала с направлением их специальной подготовки. Поэтому основная работа по формированию себя как ученого-исследователя и преподавателя-специалиста при действии всех Уставов проводилась членами духовно-академических корпораций уже в самом учебно-научном процессе. Следовательно, для понимания успехов и проблем этой системы надо, с одной стороны, определить возможности, которые предоставлялись преподавателям академий для этого формирования и дальнейшего повышения научно-педагогического уровня. С другой стороны, для оценки плодотворности этого процесса следует на конкретных примерах – судьбах преподавателей академий – рассмотреть реализацию этих возможностей.
Как уже указывалось, институт бакалавров, задуманный авторами реформы 1808–1814 гг. как школа подготовки к преподаванию в академиях, таковой не стал (см. 2.2). Бакалавры богословского класса уже в первые годы деятельности преобразованных академий рассматривались в качестве полноценных преподавателей. Так, бакалавр богословского класса СПбДА иеромонах Филарет (Дроздов), попав в академию в 1810 г., стал практически самостоятельным преподавателем, которому было поручено составление программ, конспектов и чтение лекций по церковной истории и церковным древностям. С этим предметом было связано много проблем, причем специфических по сравнению с остальными разделами богословия, и все эти проблемы пали на плечи молодого бакалавра. Во-первых, этот предмет не был простым разделом богословского курса, ибо включал и библейскую историю, ветхозаветную и новозаветную, и церковную историю в современном смысле, как древнюю, так и византийскую, и русскую, и элементы богослужения и церковного исксства. Во-вторых, дисциплина занимала «граничное» положение, ибо церковная история была предметом богословским, но имела определенное отношение к классу исторических наук, а церковные древности, будучи новой наукой для русской духовной школы, вообще не имели четкой предметной ориентации. Наконец, для этой дисциплины не были в достаточной степени определены ни предмет занятий, ни состав, ни источники, ни проблематика, ни методология, не было подходящих «классических книг». В краткие сроки иеромонахом Филаретом была составлена программа по церковной истории с необходимыми комментариями, указанием источников и литературы, и это была работа не «стажера», а самостоятельного преподавателя[661].
В подобное положение попадали многие бакалавры преобразуемых академий в первые годы реформы. Бакалавров небогословских классов в первые годы деятельности преобразованной СПбДА (1809–1814) пытались рассматривать в качестве помощников профессоров, но и это практически не удалось: так, уже в 1810 г. бакалавр словесного класса иеромонах Леонид (Зарецкий) самостоятельно читал лекции по эстетике, определял темы сочинений для студентов. Дополнительную сложность составляло то, что профессорами были либо преподаватели дореформенной школы, для которых новая система образования была столь же непроста, как для их «подшефных» бакалавров, либо вчерашние выпускники, которые нарабатывали опыт так же самостоятельно. Так, при преобразовании духовных академий (МДА в 1814 г., КДА в 1819 г., КазДА в 1842 г.) некоторые из выпускников-магистров «старших» академий назначались прямо ординарными профессорами, минуя бакалаврскую ступень, или очень быстро становились профессорами. Когорта из 12 выпускников I курса СПбДА (1814) приняла на свои плечи образовательный процесс в своей альма-матер: практически вся преподавательская корпорация была обновлена после их выпуска[662]. 8 их однокурсников были отправлены в том же году в преобразованную МДА и строили там по новым принципам учебный процесс[663]. Двум выпускникам СПбДА этого курса – магистрам архимандриту Моисею (Богданову-Платонову) и Мелетию (Леонтовичу) – при преобразовании КДА в 1819 г. пришлось взять на себя всю организацию учебно-воспитательного процесса новой академии – первому в должности ректора и профессора богословского класса, второму в должности инспектора[664]. II (1817) и III (1819) выпуски СПбДА пополнили эти ряды: в СПбДА были оставлены бакалаврами 8 магистров II курса и 4 магистра III курса (хотя служили в ней недолго)[665], в КДА к началу ее преобразования отправлены 2 магистра II курса и 4 магистра III курса[666]. А это означало не только усердную работу над своими дисциплинами, но и определение общих принципов образования, методов, учебных и научных критериев.
Радикальное преобразование, проведенное в духовной школе в 1808–1814 гг., подразумевало, что такие сложности неизбежно будут на первом этапе, поэтому в качестве «школы профессоров» бакалавриат рассматривался лишь в перспективе. Однако перспектива оказалась гораздо сложнее, чем начальный этап.
Период обучения I курса в преобразованной СПбДА (1809–1814) был подготовкой, проверкой и систематизацией новых идей. В 1814 г. был еще раз пересмотрен и обсужден опыт пятилетнего эксперимента, и окончательный вариант Устава духовных академий 1814 г. закрепил новую российскую систему высшего духовного образования. Но Устав закреплял лишь принципы и внешнюю организацию процесса высшего духовного образования, вопросы содержательные – учебный процесс, научное развитие – требовали конкретизации. Это должно было осуществляться силами преподавательских корпораций. Каждая из составляющих богословского класса неизбежно должна была потребовать дополнительных знаний, работы с особыми источниками, выработки специальных методов, а это подразумевало и дальнейшую дифференциацию курса. Науки небогословских классов требовали того же, при этом следовало учитывать, что в университетской постановке каждая из них подвергалась такой же дифференциации и опиралась на целый комплекс дополнительных и вспомогательных предметов.
Уже упомянутое введение новых предметов, начавшееся в 1830х гг. (см. 2.1), нарушило начальную гармонию богословского курса: Architectonica Theologica 1814 г. должна была получить новое осмысление и соответствующее оформление. В процессе нововведений значительно увеличилось число самостоятельных предметов в духовных академиях. Новые науки вводились двумя способами: либо на уровне отдельных академий, по инициативе местного начальства, либо централизованно. Но даже централизованное их введение не влекло за собой увеличения штатов духовных академий: разработку и преподавание всех этих новых дисциплин должны были брать на себя наличные преподаватели. Таким образом, бакалавры были обречены теперь не только на самостоятельность в преподавании, но и на очень сложную, трудоемкую работу, требующую как усердия и времени, так и квалификации, специальных знаний в разных науках.
Введение новых предметов по ходатайству Конференции или ректора академии обеспечивалось, естественно, силами корпораций. По возможности старались сочетать новые предметы с наиболее близкими из старых, но это не всегда получалось. Так, например, новые разделы богословского курса – религиозистику, экклесиастику, введение в богословие – читали сами ректоры: архимандрит Иннокентий (Борисов), епископ Макарий (Булгаков)[667]. Но и централизованное введение новых богословских наук, хотя оно и определялось в большинстве случаев педагогической задачей академий, не подкреплялось увеличением штатов. При увеличении числа предметов каждому приходилось брать на себя не один, а два, причем иногда довольно разных по комплексам изучаемых источников, научной литературе, методам.
Для того чтобы было ясно, сколь сложны были проблемы, встававшие перед вчерашними студентами, попадавшими на бакалаврские места, обратим внимание на те новые предметы, которые были введены в состав духовных академий в период действия Устава 1814 г.
Введенная в 1839 г. патристика стала одним из сложнейших предметов, особенно для молодых преподавателей. Место патристики в учебных планах менялось, учебные программы были не тверды, не было определено даже самостоятельное ее значение как предмета изучения: преподававшие ее склонялись то к догматическому синтезу учения от цов, то к историческому «кругу жизни отцов как учителей Церкви», то к представлению в виде части церковной словесности[668].
Выделение в 1840 г. канонического права поставило вопрос о его месте в системе научного знания: должен ли этот предмет иметь богословскую или юридическую направленность?[669] Разумеется, обе составляющие входили в церковное законоведение при любой постановке, но доминирующая ориентация в значительной степени определяла методы исследования, предметные и ассоциативные связи.
Пастырское богословие, неразрывно связанное с необходимостью готовить семинаристов к приходскому служению, поставило вопрос о специфике его преподавания в высшей духовной школе. В зависимости от авторов курсов оно то возвращалось к старинному «практическому руководству для приходских пастырей», то соединялось с нравственным богословием, не обретая оснований для самостоятельного научного развития[670]. Но пастырское служение и связанные с ним проблемы требовали научного изучения, и академии были единственным местом, где это было возможно осуществить.
В гомилетике тоже непросто сочетались две стороны: церковно-практическая – методическая подготовка будущих пастырей к церковной проповеди, и теоретическая – изучение принципов проповеди и их богословское осмысление. В1840е гг. это сочетание дополнилось исторической составляющей: курс церковного красноречия стал читаться в историческом аспекте, хотя твердой научной самостоятельности это не дало[671].
Усиление интереса к церковно-исторической науке, ставшее особенно заметным к 1840м гг., было отчасти стимулировано общим настроем «историзма», с особым вниманием к свидетельствам Священного Предания, отчасти – влиянием немецкой исторической науки. Этот интерес определил историческое рассмотрение разных сторон церковной жизни. Развитие церковно-исторической науки имело практические причины: насущные церковные проблемы и накопление исторических источников, попадавших в академии, задача изучения и описания архивов, епархиальных и монастырских. Все это возлагалось на плечи преподавателей церковно-исторических дисциплин в духовных академиях.
Наука о церковных древностях, отделившаяся в начале 1850х гг. от церковной истории, столкнулась с опасностью возврата к старой назидательно-истолковательной постановке. Древние обряды и предметы принимались и рассматривались в законченно-символической форме, исторический генезис или совсем отрицался, или допускался отчасти, для иллюстрации отдельных элементов. Но такой подход не мог дать объективного понимания подлинной природы православного богослужения и его верного истолкования. Необходимо было вырабатывать научные методы для историко-критического изучения православного богослужения[672].
Развитие церковной истории привело к учреждению особых кафедр русской истории: в 1841 г. в КДА преподавателем церковной и гражданской русской истории был оставлен выпускник академии того же года иеромонах Макарий (Булгаков). В 1844 г. все академии признали необходимость таких кафедр, но в разных вариантах: в лице преподавателя русская церковная история соединялась то с общей церковной историей, то с русской гражданской историей[673]. В зависимости от этого каждый преподаватель вырабатывал свои подходы и методы исследования, и общее обсуждение этого вопроса составляло насущную необходимость. В свою очередь с русской церковной историей сближалось учение о рас коле и русских вероисповедных ересях, входящее в обличительное богословие, это усугубляло методические сложности[674].
В 184050х гг. перед высшей духовной школой был поставлен вопрос об участии в решении вероисповедных проблем. Их заметное усиление в духовной жизни российского общества требовало богословского и историко-генетического изучения, а полемика требовала научного фундамента, разработки методологии. В 1844 г. в духовных академиях было начато введение учения о вероисповедных ересях и расколе, причем оно соединялось то с историей Русской Церкви, то с иными богословскими предметами, например священной герменевтикой (с 1848 г. в МДА)[675]. В 1853–1857 гг. по предложению архиепископа Казанского Григория (Постникова) и одобрению Святейшего Синода в академиях были учреждены миссионерские отделения, а затем особые кафедры. При этом в КазДА укоренилось естественное для нее «восточное» направление – противомусульманское и противобуддистское, в остальных же академиях дело ограничилось старым направлением – против раскола. На первом этапе полемический аспект превалировал над научно-исследовательским, но постепенно именно последнее становилось определяющим. Преподаватели этих предметов должны были сами выбирать направление и методы чтений. При этом они часто попадали в непростое положение, ибо единого мнения о предназначенности церковно-практических дисциплин в высшей духовной школе не было, и выработанные ими подходы вызывали критику[676].
В этом сложном положении КазДА неожиданно оказалась более подготовленной, чем другие академии. Направленный в 1848 г. в Санкт-Петербург, для проверки переводов на татарском языке богослужебных книг бакалавр турецко-татарского языка КазДА Н. И. Ильминский был командирован на Восток, причем с учетом проектируемого в это время в КазДА противомусульманского отделения. Трехлетнее путешествие (1851–1854) по Турции, Сирии и Египту – Константинополь, Дамаск, Каир – позволило Ильминскому изучить арабский, турецкий и персидский языки, а также получить обширные сведения по всем сторонам жизни мусульман[677]. Во вновь открытом в 1854 г. при КазДА противомусульманском миссионерском отделении Н. И. Ильминский преподавал арабский и турецкий языки и другие предметы, связанные с данным направлением. Миссионерские отделения были преобразованы в 1858 г. в кафедры, в последующие годы положение этих кафедр претерпевало немало сложностей. Но знания Н. И. Ильминского и нестандартные методы, применяемые им в научной, учебной и практической деятельности, имели несомненный успех и позволили ему стать выдающимся миссионером и просветителем Поволжья.
Таким образом, введение новых предметов было сопряжено с двумя главными проблемами для преподавателей, особенно болезненно отражавшимися на молодых бакалаврах. Первой проблемой была подготовка новых курсов и их преподавание – очень трудоемкий процесс, особенно при совмещении двух или трех предметов. Штаты духовных академий увеличились очень незначительно: к 18 преподавателям по норме 1814 г. в 1858 г. было добавлено еще 2 экстраординарных профессора и 2 бакалавра[678]. В результате каждому, даже молодому преподавате лю приходилось совмещать два-три предмета в самых разных наборах: Священное Писание, нравственное богословие и литургика; патрология, пастырское богословие и гомилетика; герменевтика, библейская история и каноническое право. Но главной была вторая – принципиальная – проблема, связанная с определением принципов и методов новых дисциплин, круга их источников, корректным использованием иноконфессиональной научной литературы, критической оценкой последних, еще не проверенных опытом научных достижений и идей. О стажерском статусе бакалавров уже не вспоминали: они были самостоятельными преподавателями, полностью отвечавшими за свой предмет, за его научное и учебное развитие, определение перспектив.
Не менее сложным было положение молодых преподавателей небогословских наук. Хотя увеличение предметов шло не так бурно, но проблему составляла сама постановка небогословских наук в высших богословских школах, каковыми по преимуществу и являлись академии.
Прежде всего следует обратить внимание на философские науки как наиболее близкие к богословским. В 1830е гг. особое внимание привлекала психология. В 1831–1835 гг. в КДА психология входила, с одной стороны, в особый курс «нравственной философии», с другой – ректор КДА архимандрит Иннокентий (Борисов) уделял ей внимание в курсах догматического и нравственного богословия[679]. В 1833 г., по инициативе архимандрита Иннокентия, в философский класс КДА был определен особый наставник для разработки и преподавания психологии[680]. Во второй половине 1840х гг. в духовных академиях стала преподаваться «опытная психология», а до этого времени преподавалась психология умозрительная. Опытная психология начала бурно развиваться в это время и на Западе (в частности, в связи с учением Ч. Дарвина), и в российских университетах, и в специальных медицинских учебных заведениях. Сочетание в этой науке философского и медицинского аспектов требовало не только теоретической работы, но и учета эксперименталь ной составляющей, при этом обе составляющие должны были получить богословское осмысление.
Присутствие математических и физических предметов в духовных академиях требовало особого осмысления. Если подразумевалась их серьезная постановка – для этого надо было самим преподавателям дополнительно изучать университетские курсы, ибо академического уровня не хватало, а потом пытаться уместить эти знания в выдеенные часы академического расписания. Если перед этими предметами стояли особые задачи в богословском образовании, то сформулировать эти задачи и выработать соответствующие методы преподавания молодому бакалавру было очень сложно[681].
Традиционные для духовных академий словесность и философия имели свои проблемы. В годы изъятия философии из университетских курсов на преподавателей духовных академий легла особая ответственность за ее достойное развитие[682]. Словесность кроме самостоятельных задач имела в духовно-академическом образовании еще одну – она была главным средством развития творческих способностей студентов. Это осуществлялось путем написания многочисленных сочинений по всем наукам курса, и преподаватели словесности должны были выработать у студентов «умение писать», а также подготовить их к дальнейшей церковной проповеди[683]. Перед философией и словесностью стояла и сложная методическая задача – преодоление формально-отвлеченного подхода и выработка самостоятельно-научного, что было особенно сложной проблемой для молодых преподавателей.
Преподаватели гражданской истории должны были одновременно проходить со студентами фактическую канву, готовя их к преподаванию в семинарии, и выполнять указание Устава 1809–1814 гг. о преподавании философии истории. Невозможность изучить в едином курсе истории все события вела либо к расширению курсов, что было невозможно, либо к фрагментарному изложению наиболее сложных эпизодов. Ответс твенность падала на преподавателей, а отсутствие опыта редко позволяло принять верное решение. Серьезное преподавание всех периодов всеобщей истории требовало от самих преподавателей специальных знаний, которых в учебных курсах академий не было. Недостаточно подготовленные к такому преподаванию бакалавры, при этом слабо связанные со специальными университетскими факультетами, должны были решать эти проблемы исключительно собственными усилиями.
Отношение к древним языкам в академиях, начиная с 1830х гг., когда латынь перестала быть языком преподавания, определялось двумя оппонирующими друг другу мнениями. Сторонники «классического» настаивали на самостоятельном значении древних языков для богословия, максимальном увеличении часов на их изучение и полноценного знакомства с их словесностью. Их оппоненты допускали лишь служебное значение древних языков в академиях, что должно было вести к сокращению часов на их изучение. Такой подход подразумевал повышение требований к поступающим семинаристам, выводил на первый план не изучение языка, а чтение богословских текстов на древних языках. Но духовные академии традиционно пользовались доверием как переводческие центры. Этот статус подтверждался регулярными поручениями Синода, состоящими в переводе деловых бумаг и конфиденциальных записок с древних языков. И первая тенденция получала преимущество. Преподаватели древних языков попадали в непростое положение: они должны были преподавать, ориентируясь на уровень филологических факультетов российских университетов; научить студентов читать и анализировать богословские тексты на древних языках; при этом они сами часто выполняли трудоемкие задания церковной власти по переводам[684].
Таким образом, кроме общих проблем молодых преподавателей, не имевших специальной подготовки по предметам, которые им приходилось преподавать совершенно самостоятельно, перед бакалаврами небогословских предметов вставали две дополнительные проблемы. Первая была связана с недостаточной определенностью небогословских наук, их места и значения в составе высшего духовного образования. Следствием были колебания в определении задач, содержания и методов преподавания соответствующих дисциплин в академиях. Вторая проблема была связана с отсутствием фундаментальной подготовки по небогословским предметам у выпускников духовных академий, попадавших на эти кафедры. Последняя проблема усугублялась истори чески сложившейся и закрепленной Уставом 1814 г. самостоятельностью духовно-учебной системы и, в частности, духовных академий. Эта самостоятельность не отнимала у преподавателей духовных академий возможности стажировок в российских университетах, взаимообмена научно-литературными запасами и источниками, хранящимися в библиотеках. Но эта совместная деятельность требовала особой системы, усилий, опыта. С развитием науки – а к середине XIX в. это развитие нельзя было не замечать – вставал вопрос о желательности и даже необходимости более широкого контакта академий с другими высшими учебными заведениями. Становилось очевидным, что в стенах академий ограниченным числом академических преподавателей нельзя поддерживать развитие небогословских наук академического курса на современном уровне. Студентам академий, по крайней мере намеченным на замещение соответствующих профессорских кафедр в самих академиях, необходимо было слушать лекции лучших специалистов в области словесности, языкознания, гражданской истории, иметь возможность обсуждать научные проблемы в профессиональном кругу.
Следует отметить, однако, и то, что выпускники академий, пополнявшие корпорации в 1814–1869 гг., несмотря на все проблемы, становились достойными преподавателями, а иногда и очень хорошими. Разработка новых курсов стимулировала их к освоению западной литературы по преподаваемому предмету, причем с расширением опыта вырабатывались критические оценки идей и методов. Это способствовало и определенному научному росту, но чаще всего не в самостоятельных исследованиях, а в эрудиции. Однако успехи и находки каждого преподавателя оставались его личным достижением или передавались непосредственным ученикам при частном общении. Осмысление, обобщение и фиксация подходов и приемов богословского образования в целом и специальных его дисциплин практически не проводились. В результате, совершенствуясь в конкретном предмете, преподаватель повышал общий методический уровень преподавания, но медленно.
Не менее важной проблемой было то, что разработка учебных курсов занимала у молодых преподавателей бльшую часть времени и внимания. При этом, так как многое для этих курсов приходилось заимствовать из иностранных пособий, возникала иллюзия, что это и есть научная работа. Только те, кто добирался до изучения источников, начинал понимать смысл научной деятельности не только в расширении эрудиции, но и в самостоятельных исследованиях. К тому же сама научно-аттестационная система не стимулировала процесс представления конкретных научных достижений в виде диссертаций на ученые степени. Все выпускники, оставляемые на бакалаврские должности в академиях, имели степени магистров богословия, этой степени было достаточно и для занятия должностей экстраординарного и ординарного профессора. Докторская степень была редка, преподаватели-миряне вообще не имели перспектив возведения в докторскую степень, поэтому многие члены духовно-академических корпораций, даже занимавшиеся научными изысканиями, не спешили представлять их в виде монографий.
Можно подвести некоторые итоги деятельности «школы профессоров», задуманной авторами Устава 1809–1814 гг. Вся система духовно-академического образования при этом Уставе была построена на едином для всех базовом богословско-гуманитарном образовании с добавлением других общеобразовательных предметов. Выпускники были одинаково подготовлены ко всем предметам: имея определенные школьные знания, они не имели специальной подготовки, если не считать таковой выпускное сочинение. То есть специализация преподавателей была возможна только на начальном этапе самого процесса преподавания: бакалавриат должен был стать практической школой подготовки к профессорству, сочетающей научную и преподавательскую деятельность. Бакалавры должны были составить «ученую лабораторию» для решения научных заданий, порученных высшей церковной властью либо академической Конференцией, или вопросов, возникающих в научных исследованиях самой академии. Но этот план Уставом 1808–1814 гг. не был подготовлен к оперативой корректировке, поэтому сложности учебно-научного процесса и его развитие препятствовали реализации этого плана. Со временем план потерял и теоретическую выраженность. Идея бакалавриата была подорвана прежде всего несоизмеримостью увеличившегося числа самостоятельных предметов в духовных академиях, с одной стороны, и преподавательских штатов – с другой. Каждая нововведенная наука требовала серьезной работы с источниками предмета, освоения научной литературы, отечественной и западной, научного осмысления, разработки методологии. Бакалавры попадали на преподавательские кафедры непосредственно со школьной скамьи, на начальном этапе преподавательской деятельности ими никто не руководил. Каждый из них являлся единственным специалистом в академии по данному предмету, а вернее, должен был стать таковым. Самостоятельный статус и полнота ответственности бакалавров при отсутствии руководства старшими преподавателями полностью аннулировали сам принцип «преподавательского ученичества» и практической подготовки.
Перемещение по разным кафедрам, возложение на преподавателей нескольких специальных дисциплин лишали полноценной возможности научно-педагогической специализации. Не было традиции обсуждения научных задач и проблем учебного процесса силами преподавательских корпораций, что не позволяло в полной мере систематизировать общий опыт и делать его достоянием начинающих преподавателей, осознанно вырабатывать научно-преподавательские традиции. Не была развита система стажировок, повышения квалификации, научно-педагогических контактов с российскими и зарубежными учебными и научными заведениями. Отсутствовала система вовлечения молодых преподавательских кадров в научно-исследовательский процесс и стимулы к конкретной научно-литературной деятельности.
Таким образом, для построения нормальной системы роста научно-преподавательских кадров надо было решить две проблемы: во-первых, организовать взаимообмен преподавательским опытом и передачу его молодым преподавателям, во-вторых, разработать систему научных исследований членов духовно-академических корпораций.
1869–1918 гг.
Устав 1869 г., как указывалось выше, принципиально изменил отношение и к научным исследованиям членов духовно-академических корпораций, и к специальным преподавательским занятиям. Понятие преподавателя-специалиста, ставшее ключевым в контексте реформы 1869 г., подразумевало две составляющих: во-первых, собственные научные исследования преподавателя, во-вторых, включение студентов в этот процесс через введение в лекции научных результатов и обучение научно-исследовательским методам. Разумеется, второе не могло осуществляться без первого, а первое должно было укрепляться вторым. Таким образом, повышение научного уровня стало теперь не личным делом, а непременной обязанностью каждого члена духовно-академической корпорации. Научная деятельность должна была свидетельствоваться представлением ее конкретных результатов – диссертаций, монографий, научных статей, докладов.
Для активизации научной деятельности членов духовно-академических корпораций и своевременного представления ее результатов Устав 1869 г. вводил два средства: 1) соединение должностей с определенными учеными степенями; 2) повышение требований к работам, представляемым на соискание ученых степеней. Разумеется, для развития богословской науки этих внешних мер было недостаточно, творческого начала они не имели, но на активность деятелей богословской науки эти меры должны были оказать определенное воздействие. При введении Устава 1869 г. оба средства были применены к членам корпораций с уставной жесткостью.
Ректорам и ординарным профессорам духовных академий, не имевшим степени доктора богословия, было предложено дать подписку в том, что они обязуются в течение трех лет непременно представить диссертации или, вместо диссертаций, ученые сочинения по предмету своей кафедры. Не выполнившие этого обязательства должны были покинуть академии[685]. Подписки были даны, но не все ординарные профессоры сумели исполнить данное обязательство, и ряд старейших членов корпораций все же их покинули. Конечно, определенное снисхождение к представляемым диссертациям проявлялось, но не всегда и не всеми. К тому же и при снисходительном отношении представление в виде монографии и публичная защита были обязательны.
В СПбДА из шести ординарных профессоров на момент введения нового Устава подтвердить свои ординатуры докторской степенью удалось лишь трем: И. В. Чельцову, И. А. Чистовичу, Е. И. Ловягину. Ординарный профессор М. А. Голубев скончался в августе 1869 г., а ор динарные профессоры В. И. Долоцкий и К. И. Лучицкий оставили академию – первый в 1873 г., второй в 1874 г., оба – выслужив в духовно-учебных заведениях более 30 лет (36 и 35 соответственно)[686]. Ректор протоиерей Иоанн Янышев, хотя и не смог защитить докторскую диссертацию, возглавлял академию вплоть до 1883 г.: ректорам не стали ставить в вину отсутствие высшей ученой степени и увольнять их из академий.
В МДА из семи ординарных профессоров на момент введения нового Устава защитили докторскую диссертацию четверо: инспектор академии архимандрит Михаил (Лузин), П. С. Казанский, С. К. Смирнов, В. Д. Кудрявцев-Платонов. Ординарный профессор МДА протоиерей Филарет Сергиевский, оставив службу в академии, был назначен ректором Вифанской семинарии (для семинарского ректорства было достаточно степени магистра), хотя вплоть до 1875 г. преподавал в академии «по приглашению» пастырское богословие и гомилетику. На тех же условиях читал лекции до конца 1875 г. уволенный на пенсию по возрасту профессор словесности Е. В. Амфитеатров. Профессор Д. Ф. Голубинский с упразднением ординарной кафедры физико-математических наук стал экстраординарным профессором естественно-научной апологетики[687]. Ректор МДА протоиерей Александр Горский имел докторскую степень до введения нового Устава.
В КДА из семи ординарных профессоров докторскими степенями подтвердили свои ординатуры пятеро: архимандрит Сильвестр (Малеванский), Д. В. Поспехов, И. И. Малышевский, В. Ф. Певницкий, К. И. Скворцов. Ординарные профессоры И. М. Бобровницкий и Д. И. Подгурский оставили службу в год преобразования академии по новому Уставу. Ординарному профессору Н. И. Щеголеву получить докторскую степень не удалось. Совет КДА, не признав сочинение Н. И. Щеголева отвечающим требованиям докторской степени, принял окончательное решение об увольнении Н. И. Щеголева только после ревизии КДА в июне 1874 г. архиепископом Макарием (Булгаковым) и согласно его указанию на неисполнение Устава 1869 г.[688] Ректору архимандриту Филарету (Филаретову) тоже не удалось защитить докторскую диссертацию[689]. Но, как и другим ректорам, архимандриту (а с 1874 г. епископу Уманскому) Филарету это не стали ставить в вину: он оставался на служении ректора вплоть до 1877 г., когда был поставлен на самостоятельную Рижскую кафедру[690].
В КазДА из пяти ординарных профессоров защитили докторские диссертации трое: П. В. Знаменский, И. Я. Порфирьев, М. Я. Красин. Ординарный профессор И. П. Гвоздев скончался в 1873 г., Н. П. Соколов оставил в том же году службу, выслужив положенные для пенсии тридцать лет[691]. Ректор архимандрит Никанор (Бровкович) имел докторскую степень.
«Степенное» условие было поставлено и перед выпускниками академий, предназначенными Советами академий на вакантные кафедры, но не получившими магистерской степени. Советы академий, имея в виду замещение вакантных кафедр при введении Устава 1869 г., обратили основное внимание на два последних предреформенных выпуска (см. 2.2)[692]. В каждой из академий были избраны на должности доцентов выпускники 1867–1870 гг., еще не получившие магистерских степеней, но представившие сочинения для получения оных. Академии привыкли при действии Устава 1814 г. оставлять на должности бакалавров лиц, рекомендованных Конференциями к магистерской степени, но не утвержденных в ней. Поэтому Советы СПбДА и КДА чувствовали себя вполне уверенно, избрав своих выпускников, еще не утвержденных в магистерских степенях, на должности доцентов. Однако в августе 1870 г. Святейший Синод, обратив внимание на то, что параграфы Устава не исполняются, запретил допускать таких выпускников к преподаванию до утверждения их в степени магистра богословия, без особого разрешения высшего начальства[693]. После этого Советы, желая пополнить корпорацию лицом, еще не получившим степень магистра, каждый раз стали представлять ходатайства через правящих архиереев в Синод. Разрешения давались, но только в случае, если магистерские сочинения кандидатов на кафедры уже были представлены в Синод. До утверждения в магистерской степени эти кандидаты получали статус «исполняющих должность доцента» (и. д. доцента)[694]. В случае если диссертация еще не была доработана, Синод такого разрешения не давал. Но Устав 1869 г. позволял решить и эту проблему: неудавшиеся и. д. доцента были переведены на приват-доцентское положение, допускающее наличие лишь кандидатской степени[695]. Казалось бы, выход был найден, особенно когда было разрешено выплачивать «штатным» приват-доцентам оклады из штатных сумм их кафедр. Однако скудость содержания приват-доцен тов, с одной стороны, неустойчивость статуса, с другой – подразумевали получение магистерской степени в короткий срок.
Таким образом, в академических корпорациях начиная с 1869 г. появились новые разряды преподавателей: пишущих докторские диссертации и пишущих магистерские диссертации. Модифицированная система научно-богословской аттестации задавала «поле напряжения» между степенью, которой обладал тот или иной представитель этих разрядов, и преподавательской должностью, которую он занимал условно или которую хотел занять. Несмотря на некоторые проблемы и жесткость, система научно-богословской аттестации вскоре стала оказывать свое стимулирующее значение. Показателем жизнеспособности этого варианта научно-богословской аттестации явилось то, что докторские диссертации стали представляться не только ординарными профессорами, находящимися под угрозой увольнения, но и доцентами и экстраординарными профессорами. Так, в СПбДА из девяти докторских диссертаций, защищенных за время действия Устава 1869 г., только три были представлены ординарными профессорами, пять – экстраординарными профессорами (И. Ф. Нильским, М. О. Кояловичем, И. Е. Троицким, А. Л. Катанским, Ф. Г. Елеонским) и одна – доцентом – Н. А. Скабалановичем). Поддержали этот почин, хотя и не так активно, корпорации других академий. В МДА за этот период защитили докторские диссертации три экстраординарных профессора (Н. И. Субботин, А. П. Лебедев, Е. Е. Голубинский), в КДА – пять (Н. И. Петров, А. А. Олесницкий, С. М. Сольский, А. Д. Воронов, П. И. Линицкий), в КазДА – три экстраординарных профессора (И. С. Бердников, Н. И. Ивановский, Я. А. Богородский) и два доцента (Н. Я. Беляев, Ф. А. Курганов). Эти показатели свидетельствовали уже не об экстремальном, а о нормальном режиме научно-богословской аттестации.
Докторская степень, получаемая по новым правилам, ее связь с должностью ординарного профессора были очень важным показателем изменения и в системе научной аттестации, и в отношении к богословской науке. Главным критерием для получения старшей преподавательской должности становилось теперь не наличие священного сана, не выслуга лет, а научная активность. Это не умаляло значения священства для духовной школы, а повышало статус богословской науки в Церкви.
Святейший Синод тщательно следил, чтобы система научно-богословской аттестации не ослабила своего побудительного действия для ее высшей ступени. Поэтому, сочтя разумным и корректным отмену публичных защит докторских диссертаций в 1884 г.[696], Синод неизменно настаивал на обязательности представления на соискание докторской степени конкретных научных исследований, по крайней мере, от призванных к этому ученых-богословов. В тех случаях, когда Советы духовных академий принимали решение о присуждении докторской степени «по совокупности трудов» члену корпорации, Синод высказывал критическое замечание, хотя и утверждал это решение, не желая ставить в неловкое положение и Совет, и награждаемое лицо[697]. Такая уступка, по мнению церковной власти, могла ослабить научную результативность членов корпорации. В Уставе 1910–1911 гг. было даже специально указано, что без представления диссертации в степень доктора могут возводиться лица, известные своими учеными трудами, но не члены корпорации[698].
В определенном смысле было эффективным и соединение магистерской степени с должностью доцента. Неустойчивое положение приват-доцента (даже на штатной кафедре) в 1884 г. сменилось статусом исполняющего должность доцента (и. д. доцента). Срок пребывания в этом статусе ограничивался двумя годами, хотя на практике это часто не соблюдалось. Так, например, преподаватель психологии МДА П. П. Соколов – первый магистрант выпуска 1888 г., профессорский стипендиат – пребывал в звании и. д. доцента 17 лет, вплоть до 1906 г., когда защитил наконец магистерскую диссертацию и был утвержден в звании доцента. Причем в этом случае ситуацию трудно объяснить обычными проблемами академий: П. П. Соколов не менял специализацию, пребывал все годы на одной кафедре, предмет был ему интересен, занимался он им творчески: писал статьи, переводил труды по психологии иностранных авторов, в 1898/99 уч. г. даже организовал студенческий кружок по психологии[699]. Преподаватель той же академии Е. А. Воронцов (с 1909 г. священник) пребывал в статусе и. д. доцента десять лет (1900–1910), его коллеги по академии Ф. М. Россейкин – девять лет (1906–1915), П. В. Тихомиров – восемь лет (1895–1903).
Советы академий, хотя и понимали справедливость требований Устава и ненормальность длительного пребывания в статусе и. д. доцента, ходатайствовали перед Синодом о продлении срока представления магистерской диссертации. Такие ходатайства были весьма часты. Так, например, Совет МДА ходатайствовал в 1908 г. о продлении срока представления магистерской диссертации и. д. доцента Н. Л. Туницкому, в 1910 г. – С. П. Знаменскому и П. А. Флоренскому, в 1913 г. – А. М. Туберовскому[700].
Следует отметить, что получение докторских и магистерских степеней в академиях шло не так активно, как предполагалось в Уставах духовных академий. Показателем этого служило то, что должности экстраординарных профессоров, положенные по штату, были практически всегда заняты, ординарных же профессоров было чаще всего меньше, чем положено по штату. Ситуация с доцентами была несколько лучше, но это улучшение произошло уже при Уставах 1884 и 1910–1911 гг. Так, на исходе действия Устава 1869 г., в 1883 г. во всех четырех духовных академиях было 28 ординарных профессоров (при 36 положенных по штату), 35 экстраординарных (при 36 по штату), 22 доцента (при 32 по штату) и 31 нештатный преподаватель (26 приват-доцента, из них 14 на штатных кафедрах, остальные сверхштатные)[701]. Через 15 лет, в 1898 г., во всех четырех духовных академиях было 32 ординарных профессора (при 36 положенных по штату), 37 экстраординарных (при 36 по штату), 17 доцентов (при 36 по штату) и 17 и. д. доцента[702].
Тем не менее члены духовно-академических корпораций получали степени все же быстрее и активнее, чем их однокурсники, попадавшие на иные служения. Характерной чертой духовно-академической науки была малочисленность магистерских и практическое отсутствие докторских диссертаций выпускников, не входящих в состав корпораций духовных академий. Так, например, в 1895/96 и 1896/97 уч. гг. Святейшим Синодом было утверждено в степени магистра богословия: по представлению Совета СПбДА – четыре кандидата; КДА – один; МДА – одиннадцать; КазДА – восемь; в 1897/98 уч. г.: по представлению Совета СПбДА два кандидата, КДА – один, МДА – четыре, КазДА – пять. За 1895/96 и 1896/97 уч. гг. в степени доктора (богосло вия, церковной истории, церковного права) Святейшим Синодом было утверждено пять выпускников академий, и лишь один из них не являлся действительным членом преподавательской корпорации духовной академии – экстраординарный профессор Новороссийского университета А. И. Алмазов, да и тот недавно покинул КазДА. В 1897/98 уч.г. было утверждено четыре доктора (все – богословия), все четыре – по представлению Совета МДА, из них три – экстраординарных профессора МДА и один – Н. Н. Глубоковский – экстраординарный профессор СПбДА.
Если система научной аттестации была стимулом, побуждавшим средством, то для эффективного действия этого средства необходимо было обеспечить максимальные возможности для проведения исследований. Академии после 1869 г. могли предоставить своим преподавателям две главные привилегии: право на заказ источников и литературы из научных библиотек и научные командировки за границу.
Академии еще в начале XIX в. обладали богатыми библиотеками, которые отчасти были унаследованы от дореформенных академий или других духовных школ, отчасти сложились из пожертвований. Но если до 1869 г. преподаватели опирались в своих работах преимущественно на библиотеки своих академий, то после введения Устава, разумеется, запросы исследователей были гораздо шире и не могли удовлетворяться местными библиотеками. Каждый преподаватель академии мог заказать для приобретения в академическую библиотеку тот или иной журнал, монографию, словарь и прочие издания, как отечественные, так и зарубежные. Иногда это были книги, нужные самому преподавателю для научной работы, иногда – последние новинки или переизданные сочинения и журналы по преподаваемой им науке. Перечисление заказанных монографий, научных журналов, сборников занимает по нескольку страниц в протоколах и журналах советов академий. Подавляющее большинство заказов удовлетворялось. Сам библиотекарь следил за издательскими каталогами, особенно зарубежными, за библиотечными распродажами и вносил на решение Совета то или иное свое предложение.
Кроме того, преподаватели могли, пользуясь ходатайством Совета, заказывать рукописи и редкие книги, нужные им для научной работы, из библиотек российских научных центров и учебных заведений, как духовных, так и светских. Рукопись или книга просилась на несколько месяцев и обычно присылалась, если только ею в данный момент не пользовался кто-то из местных исследователей.
Одним из главных средств развития научной деятельности членов духовно-учебных корпораций, предоставленных Уставом 1869 г. и подтвержденных Уставами 1884 и 1910–1911 гг., были научные командировки. Совершались они и в российских пределах – в архивы и библиотеки других городов, на научные съезды. Но особый интерес представляли научные командировки за границу.
Нельзя сказать, что научные командировки были новым явлением для российского богословия[703]. Важной эпохой в его развитии было обучение малороссийского юношества философии и богословию в западных университетах и коллегиях в конце XVII – начале XVIII в. Можно по-разному оценивать ту пользу и те проблемы, которые внес этот вариант образования в русское богословие, но, несомненно, их вклад в развитие научно-образовательной системы России весьма значителен. Однако, как ни странно, после преобразования духовной школы в начале XIX в. русские богословы практически не ездили в научные командировки, хотя, казалось бы, это могло внести свежую струю в формирование новой научно-образовательной традиции. Тем более российские университеты этим средством не пренебрегали: в лучшие университеты Западной Европы ездили не только лица, оставленные при университете для приготовления к профессорскому званию», но и молодые преподаватели[704]. Многие члены корпораций духовных академий к 1840м гг. ощущали необходимость повышения уровня образовательного процесса и понимали, что внутренними силами этого повышения достичь практически невозможно. Надежда на самостоятельное развитие православного богословия базировалась на использовании, по крайней мере на начальном этапе, богословских трудов европейских ученых. Преподаватели духовных академий использовали эти труды достаточно активно, но часто с опозданием на целую эпоху, что делало зависимость от западной богословской науки особенно болезненной, ибо сопрягалось и с «выпадением» из современного контекста. Духовные академии на первом этапе своего развития после реформы 1808–1814 гг. занимались преимущественно учебной деятельностью, но научные перспективы никогда не опускались. А эти перспективы подразумевали возможность работать непосредственно с богословскими источниками и знакомиться с последними достижениями европейской науки.
В определенном смысле «делегатами» духовных академий за рубежом были их выпускники, направленные на служение в посольские церкви или в миссии[705]. Некоторые из этих лиц не только использовали предоставлявшуюся им возможность, но и пытались обратить внимание духовно-учебного начальства на этот путь приобщения к европейской богословской науке[706]. В начале 1850х гг. совершилась упомянутая выше единственная в эти годы заграничная командировка преподавателя духовной академии – магистра и бакалавра турецко-татарского языка КазДА Н. И. Ильминского. То есть заграничные командировки духовно-академических представителей к началу 1870х гг. не были принципиально новым явлением. Но до 1870х гг. такие командировки носили эпизодический характер и не могли стать серьезным подспорьем развития богословской науки и духовного образования. Для плодотворного проведения таких поездок нужно было не только расширение возможностей, но и система, позволяющая использовать результаты командировок для повышения научно-учебного уровня. Устав духовных академий 1869 г. наметил такую систему, но прорабатывать ее элементы и отрабатывать механизм организации командировок предстояло самим духовно-академическим корпорациям.
Командировки преподавателей духовных академий 1870–1910х гг. можно систематизировать по трем принципам: 1) по географическим направлениям; 2) по задачам, которые ставили перед собой путешественники; 3) по областям науки, которые они представляли.
Географический принцип позволяет выделить четыре наболее частых направления: в Западную Европу; на христианский Восток, к святым местам и древним архивам; в славянские земли (Болгария, Сербия); на нехристианский Восток (Монголия, Аравия). Среди задач, которые ставили перед собой ученые, отправляясь в командировки, можно выделить три группы: 1) посещение европейских университетов, слушание лекций, работа в научных семинарах, лабораториях, библиотеках и музеях; 2) поиск рукописей и древних книг и работа с ними в архивах и монастырских библиотеках; 3) полевые исследования, либо на раскопках, либо при живом общении, изучении языка, быта и нравов. Третий принцип систематизации представляет сложность, ибо не всегда можно четко разделить области богословской науки, которые представляли члены духовно-академических корпораций.
Научные командировки давались, по ходатайству Совета, с благословения Синода, обычно на год, в исключительных случаях, когда от этого зависела подготовка преподавателя по новой кафедре, – на два – и осуществлялись на средства из духовно-учебного капитала[707]. Иногда выделялись, по ходатайствам Советов, особые суммы: на приобретение во время командировок ценных источников, рукописей, книг, фотографических снимков и моделей с древнехристианских памятников[708].
Вот лишь некоторые примеры наиболее знаимых командировок, имевших научные результаты, которые непосредственно или опосредованно представлялись на научную аттестацию. Первыми состоялись командировки по «западному» направлению – доцента СПбДА по кафедре метафизики М. И. Каринского (апрель 1871 – апрель 1872 г.), по «славянскому» – профессора МДА по кафедре истории Русской Церкви Е. Е. Голубинского (май 1872 – ноябрь 1873 г.) Обе поездки подтвердили действенность нового средства для развития науки в академиях[709]. М. И. Каринский ездил в Германию с «университетской» задачей: знакомился с состоянием немецкой философии, посещая университеты и библиотеки. Отчетом о командировке стала монография по последнему периоду германской философии[710]. Е. Е. Голубинский синтезировал «архивные» и «полевые» задачи: с одной стороны, он изучал литературные памятники стран, тесно связанных с русским православием (южных славян и греков), с другой – знакомился с их храмами, а также с современным состоянием жизни Православных Церквей. Плодами его командировки стало включение новых элементов в курс лекций по русской церковной истории, исследование о церковном просвещении у греков в XIII–XIX вв., а также приобретение для академической библиотеки редких изданий и рукописей[711]. Сам Е. Е. Голубинский, оценивая главные достоинства заграничных командировок в целом и своей в частности для развития науки, выделял: возможность самому исследователю познакомиться с древними памятниками и практически исследовать «церковную жизнь и церковные нравы и обычаи» народов, историей которых он занимается[712].
С этого времени научные путешествия стали заметным явлением в духовно-академической жизни. Интересна научная палитра командируемых и направления их поездок – профессор еврейского языка и библейской археологии КДА А. А. Олесницкий (Палестина, 1873/74 уч. г.), профессор новой гражданской истории МДА Д. Ф. Касицын (Германия и Италия, 1874/75 уч. г.), доцент по кафедре метафизики КазДА П. А. Милославский (Германия, 1874/75 уч. г.), доцент по кафедре Священного Писания Ветхого Завета СПбДА И. С. Якимов (Германия, 1876/77 уч. г.), приват-доцент по кафедре церковной археологии и литургики СПб-ДА Н. В. Покровский (Германия, Франция, Италия, Австрия, Чехия, 1876/77 уч. г.), доцент КазДА по кафедре церковной археологии и литургики Н. Ф. Красносельцев (Европа, 1881/82 уч. г.)[713]. В Европу для работы в лучших библиотеках и слушания лекций в университетах полезно было отправиться практически всем академическим преподавателям, но особенно тем, чьи науки имели преимущественное развитие на Западе, – библеистика, церковная история, археология, патрология, философия. На христианский Восток ездили преимущественно преподаватели-специалисты по библейской археологии, библейской истории, церковной археологии и литургике, патрологии, а также имевшие общее для всех представителей духовных академий благочестивое паломническое желание – посетить святыни христианской древности.
Особо следует отметить командировки церковных археологов и литургистов – Н. В. Покровского и Н. Ф. Красносельцева. Церковная археология в 1860е гг. в России начала бурно развиваться. Археологические съезды, устраиваемые начиная с 1869 г. регулярно, раз в три года, общие комиссии по сохранению и описанию памятников, экспедиции по отысканию источников соединили усилия светской и церковной науки. Особые надежды, возлагаемые даже светскими учеными на развитие церковной археологии в стенах духовной школы, требовали адекватного ответа: построения системы подготовки научных и преподавательских кадров, способных соединить знания историко-археологические и богословские[714]. Но в академиях эта наука лишь при Уставе 1869 г. получила особую кафедру, да и то в соединении с литургикой, и выработать новое направление, да еще стоящее на уровне мирового развития этой науки, уже серьезно и давно развиваемой в Европе, было очень непросто. Командировка Н. В. Покровского 1876/77 уч. г. в европейские университеты и музеи стала «ключевым» событием в истории отечественной церковной археологии. Она помогла Н. В. Покровскому выработать новое направление в преподавании, выработать свой особый – литургический – метод в исследовании памятников церковной древности, в учебный курс были введены изученные в лучших европейских музеях древнехристианские памятники, элементы наук, отсутствующих в академическом образовании, но необходимых для полноценных занятий археологией. Практические выводы о пользе музеев христианских древностей при учебных заведениях послужили начальным моментом организации Церковно-Археологического музея в СПбДА. Он был учрежден в 1879 г. и в некотором смысле последовал традиции КДА, однако его фонды формировались по определенной системе – Н. В. Покровским была разработана целая концепция музеев при высших учебных заведениях[715]. Аналогичное значение имела командировка Н. Ф. Красносельцева для развития церковной археологии и литургики в КазДА[716].
Командировка же И. С. Пальмова – выпускника СПбДА, только что защитившего магистерскую диссертацию[717], – была уникальной. Она предпринималась с конкретной целью – подготовки кандидата на проектируемую кафедру истории Славянских Церквей, продолжалась два года и положила основание церковно-исторической славистике в российских духовных академиях. Инициаторами этой поездки были профессоры И. Е. Троицкий, М. О. Коялович и В. И. Ламанский, при организации этой командировки и в переписке, ее сопровождающей, были сформулированы и высказаны определенные идеи и даже концепции по значению европейской науки для российского богословия. В 1882–1884 гг. И. С. Пальмов занимался в архивах и библиотеках Львова, Праги, Бауцена, Гернгута, Белграда, Вены, Загреба, Лайбаха, Болгарии, Константинополя, Афона, Афин, о. Патмоса и Румынии[718]. Результатом было открытие при кафедре новой общей церковной истории приват-доцентуры по истории славянских церквей и начало развития исторической славистики в академиях[719].
Наконец, ряд командировок членов корпорации СПбДА – протоиерея Иоанна Янышева и профессора И. Т. Осинина – был связан с присутствием на старокатолических конференциях, проходящих в 1871–1875 гг. в Мюнхене, Кельне, Бонне. Непосредственной организацией, посылающей их на конференции, был Петербургский отдел Общества любителей духовного просвещения, но его работа, обсуждения, богословское осмысление проблем диалога Русской Православной Церкви со старокатоликами были так тесно связаны с академией, что эти поездки можно занести «в актив» высшей духовной школы[720].
Особый подъем испытывала в эти годы экспериментальная психология, и преподаватели кафедр психологии и философии духовных академий были не чужды этого порыва. Они ехали преимущественно в Лейпциг, в знаменитый институт экспериментальной психологии профессора Вильгельма Вундта, в Геттинген, в школу профессора Георга Мюллера, в Берлин, слушать Генриха Эббингауза (до 1894 г.) и в Сорбонну, слушать Теодюля Рибо[721]. Философы посещали также лекции Эдуарда Целлера в Берлине и Жана Нуррисона в Париже[722]. На семинарах этих знаменитых ученых встречались представители всех стран, обсуждались проблемные вопросы и новые методы. Из философов, после первой поездки приват-доцента КазДА П. А. Милославского в 1874/75 уч. г., дважды ездил в Германию доцент, а затем профессор метафизики и логики МДА А. И. Введенский (1891/92, 1897/98 уч. гг.), в начале XX в. в командировки отправлялись приват-доцент МДА по кафедре истории философии П. В. Тихомиров (1903/04 уч. г.), професорский стипендиат той же кафедры П. В. Нечаев (1908/09 уч. г.), доцент кафедры логики и метафизики СПбДА В. А. Беляев (1909/10 уч. г.)[723] Повышение уровня по экспериментальной психологии началось с поездки приват-доцента СПбДА В. С. Серебренникова (1892/93 уч. г.), затем традицию продолжили профессор кафедры психологии МДА П. П. Соколов (1906/07 уч. г.) и доцент кафедры психологии КДА И. П. Четвериков (1906/07, 1907/08 уч. гг.)[724] Эти поездки имели очень большое значение для изменения научной палитры в академиях – экспериментальная психология стала одной из наиболее популярных наук в студенческой среде. Этому способствовал и общий подъем интереса к экспериментальной психологии в России, но от преподавателей требовались компетентность, умение объяснить студентам суть новых идей и концепций, ввести стихийный интерес в конкретные аудиторные формы и возглавить движение. Конечно, далее составления рефератов и их обсуждения студенты не шли, но интерес был несомненен[725].
Филологические и церковно-исторические школы представляли интерес преимущественно для библеистов, патрологов и историков Церкви. Но командировки богословов-специалистов по этим направлениям системой не стали. В 1889 г. профессор Священного Писания Ветхого Завета П. А. Юнгеров ездил с ученой целью в Германию, слушал лекции профессоров Берлинского и Лейпцигского университетов[726], а в 1891 г. не удалась планируемая командировка А. П. Рождественского – и все. После кончины профессора П. А. де Лагарда в Геттингене школу ветхозаветной библеистики возглавил Адольф Ральфе. Но попыток отправиться на стажировку в Берлин российские библеисты более не предпринимали. Однако контакты с духовными академиями профессор Ральфе наладил сам, пригласив в 1910 г. профессора русского и церковнославянского языков и истории русской литературы СПбДА И. Е. Евсеева, как лучшего специалиста в славянской библеистике, участвовать в критическом издании «LXX Septuaginta – Unternehmen» – знаменитом библиологическом предприятии Геттингенского Королевского общества наук[727]. Из патрологов в командировку за границу съездил доцент МДА по кафедре патристики И. В. Попов (1901/02 уч. г.), посетив Берлинский и Мюнхенский университеты. Следует особо отметить, что И. В. Попов использовал командировку для повышения профессионального уровня не только как патролог, но и как методолог. Одним из плодов его поездки был внелекционный семинар для желающих студентов (чтение и разбор наиболее важных и сложных святоотеческих творений), другим – проект радикального преобразования духовно-академического процесса[728]. Но все же в этой области возможности стажировки были использованы слабо.
Вторую группу «западных» путешественников составляли те преподаватели, для которых сама Западная Европа с ее историей и современностью была предметом исследования – историки западных исповеда ний, новой гражданской истории. Здесь каждая академия имела свою традицию. В МДА после первой такой командировки «по местам научных занятий» профессора Д. Ф. Касицина был долгий перерыв. Только в начале XX в. коллеги по академии повторили его опыт: во Францию съездил профессор гражданской истории И. Д. Андреев (1903), в Германию, Францию, Бельгию и Австрию – для изучения памятников средневековой старины и современного устроения католических монастырей – профессор истории и обличения западных исповеданий А. П. Орлов (1909/10 уч. г.)[729] Все они, кроме изучения собственно памятников и сбора фактов, усердно работали в богатых библиотеках Германии и Франции. В КазДА активным путешественником был доцент, а затем профессор истории западных исповеданий В. А. Керенский. Первая его командировка состоялась в 1897 г., после этого он предпринимал поездки разной продолжительности в 1899, 1902, 1904, 1911–1913 гг., причем это были и исследовательские экспедиции, и стажировка в университетах, и работа в библиотеках, с целью обновления курса лекций, и, наконец, профессиональные командировки на старокатолические съезды[730].
Следует отметить, что участие в международных съездах в конце XIX – начале XX в. стало хотя и не частой, но крайне важной чертой жизни духовных школ. Вот только два характерных примера. В 1900 г. профессора МДА по кафедре сравнительного богословия С. С. Глаголева пригласили в качестве вице-президента на Всемирный конгресс религий в Париж, что свидетельствовало о признании достойного уровня российской науки[731]. В 1904 г. в духовные академии поступило приглашение прислать своих представителей на V Международный психологический съезд. И хотя Советы академий назначили представителей, Святейший Синод не благословил поездку – обстановка в психологических научных кругах, как показалось церковной власти, приняла направление, несовместимое с задачами духовной школы[732]. Это еще раз подчеркнуло непростую задачу – сочетание новых направлений в науке, иногда весьма спорных, посягающих на основы православного мировоззрения, с научно-церковной позицией.
Наконец, в Западную Европу ехали исследователи истории Древней Церкви и церковных древностей. Памятники церковной старины, хранящиеся в музеях Европы, составляли предмет изучения церковных археологов. После «судьбоносных» экспедиций Н. В. Покровского и Н. Ф. Красносельцева, существенно повлиявших на судьбу духовно-академической церковной археологии, такие поездки предпринимались еще несколько раз. В 1888/89 уч. г. ездил еще раз в европейские музеи и библиотеки Н. В. Покровский, постаравшийся использовать в этой командировке свой опыт и высокий профессионализм[733]. А после введения нового Устава духовных академий 1910–1911 гг., выделившего церковную археологию в отдельную кафедру, была предпринята целая кампания по подготовке молодых преподавателей-специалистов: в 1912/13 уч. г. исследовал музеи и хранилища Франции, Германии, Италии и. д. доцента СПбДА Н. В. Малицкий, а в 1913/14 уч. г. и в 1915 г. – доцент МДА Н. Д. Протасов[734].
Еще более заметным, важным и живительным для духовно-академической науки в эти годы становится «восточное» направление научных командировок, с целью поиска, изучения, описания источников. Этих поездок значительно больше, чем «западных», они предпринимаются и по направлению Советов, и по личной инициативе преподавателей-специалистов, и на деньги, выделяемые духовным ведомством, и на средства самих членов корпораций. Общая характерная черта «восточных» поездок – их практическое направление, либо поиск и изучение источников, либо внедрение в культурный контекст изучаемых народов. Здесь можно выделить две группы, но не по тематическому, а по географическому принципу.
Первое «восточное» направление – в страны древнего Православия, в Палестину, на Афон, в Грецию. В этом потоке можно выделить поездки с научными целями и паломнические путешествия. Но следует заметить, что и научные поездки были связаны с благоговейным поклонением святыням, а паломнические путешествия истинных ученых неизбежно подразумевали и научный интерес. Вот самые важные из этих экспедиций.
Четыре раза в Палестину и прилегающие к ней области был командируем для научных исследований профессор библейской археологии КДА А. А. Олесницкий: кроме 1873–1874, еще в 1886, 1889 и 1891 гг. В последний раз он участвовал в раскопках памятников Заиорданья. Его научный авторитет был признан Академией наук и Императорским Православным Палестинским обществом – и его приглашали в качестве специалиста-консультанта для проведения раскопок в Святой Земле[735].
Дважды ездил в Палестину профессор КазДА Н. Ф. Красносельцев: в 1885 г. паломническая поездка привела его к открытию богатств Патриаршей библиотеки, в 1888 г. было совершено уже упомянутое описание славянских рукописей этого собрания[736]. В 1886 г. предпринял паломническую поездку в Святую Землю профессор КДА по кафедре библейской истории Ф. Я. Покровский[737]. В 1888 г. профессор КазДА по кафедре Священного Писания Ветхого Завета П. А. Юнгеров также предпринял поездку с ученой целью в Палестину, причем указал на профессиональную необходимость изучения святых мест для специалиста его профиля[738].
В 1893 г. профессор библейской археологии и еврейского языка КазДА С. А. Терновский был командирован в Палестину на целый год. Интересно, что это полностью изменило мнение профессора о преподаваемой им науке. Первоначально профессор Терновский понимал библейскую археологию как науку исключительно книжную, основанную на текстах Библии как единственном источнике, а свою задачу видел прежде всего в ознакомлении своих слушателей со строем жизни и бытом еврейского народа по священным книгам. Попав в Святую Землю, он установил научный контакт с архитектором Конрадом Шиком, автором всемирно известной реконструкции ветхозаветного Храма. Кабинетный ученый увидел реальную землю, на которой происходили священные события и которая может дать дополнительное свидетельство об этих событиях. Результатом стал главный труд профессора Терновского – переработанный систематический курс лекций по библейской археологии и мастерски разработанная система «священной географии»[739]. МДА командировала в 1899 г. на год для приготовления к кафедре библейской истории профессорского стипендиата Ивана Петровых, будущего митрополита Иосифа[740]. Опыт МДА – приготовление к преподаванию по кафедре, связанной с библейской реальностью, в библейских местах, – переняла КазДА. В 1908 г. доцент Е. Я. Полянский, назначенный на кафедру библейской археологии и еврейского языка, был командирован в Палестину на год[741]. Действующий профессор кафедры – С. А. Терновский – составил развернутое обоснование необходимости этой командировки, ссылаясь на свой опыт преподавания и посещения Святой Земли, как места библейских событий. В 1910 г. в Палестину отправился профессор истории Древней Церкви В. И. Протопопов – исследовать памятники первых веков христианства[742].
Девять раз совершал экспедиции по поиску и описанию древних литургических рукописей в библиотеках и хранилищах православного Востока профессор церковной археологии и литургики КДА А. А. Дмитриевский: летом 1886 г., в 1887/88 уч. г., в 1889, 1891, 1893, 1896, 1897, 1898, 1903 гг. Он исследовал литургические памятники архивов и библиотек Афона, Иерусалима, Синая, Афин, Фессалоник, Смирны, Патмоса, Халки, Трапезунда, библиотек Италии, Франции, Германии. Исследованные им рукописи евхологиев, типиков, орологиев исчислялись сотнями. Четкий план работы, согласно которому он проводил исследование, был уникален для высшей духовной школы тех лет и открывал новую эпоху в историко-литургических исследованиях, несмотря на то что в те годы в этой области вообще был подъем. Одним из плодов его поездок стало уникальное научно-аналитическое описание огромного количества рукописей, другим – методологическая система, разработанная профессором Дмитриевским для исследования рукописей и ставшая значительным вкладом не только в отечественную, но и в мировую историческую литургику[743].
Неоднократно ездил на православный Восток – и в командировки, и по собственному почину – профессор СПбДА И. И. Соколов. Византинист, знаток истории православного монашества, профессор Соколов в результате своих поисков убедился в необходимости заняться исследованием источников позднего периода Византийской империи (XI–XIV вв.), призывал учредить в академиях специальные кафедры – истории православной Греко-Восточной Церкви от разделения Церквей до настоящего времени, чтобы «смотреть на Православный Восток не сквозь тусклые и фальшивые западные очки, а изучать предмет самостоятельно, беспристрастно, при свете и на основании архивных данных»[744]. При этом И. И. Соколов считал чрезвычайно важным изучать и современную жизнь Православных Поместных Церквей, их церковно-канонические особенности, богослужебный строй[745].
Доцент КДА по кафедре гомилетики священник Николай Гроссу поддержал это стремление – сближение с братскими православными народами: летом 1909 г. он предпринял путешествие по Востоку с про фессиональной целью – не только изучить памятники древне-христианского проповедничества, хранящиеся в архивах и библиотеках, но и «ознакомиться с постановкой церковной проповеди в Православных Церквах»[746].
Интересно, что в эти же страны преподаватели академий ездили для изучения не только древних христианских святынь и памятников, но и ислама. В 1897 и 1909–1910 гг. КазДА отправляла на Ближний Восток практиканта арабского языка и выходца из Сирии П. К. Жузе. Местный житель, получивший высшее богословское образование, поставил перед собой задачу не только новыми глазами посмотреть на положение христиан в Палестине, но и «найти в церковных книгохранилищах древние источники» по истории ислама, еще не введенные в научный оборот. Кроме того, эти командировки имели вполне реальные учебные плоды – русско-арабский словарь и учебник русского языка для арабов, представлявшие собой заметное явление в российской арабистике[747]. В 1909 г. КазДА отправила на два года в Сирию, Палестину, Египет, Джезду (Аравия) экстраординарного профессора М. А. Машанова – для изучения арабского языка и богословской мухаммеданской литературы[748].
Всегда был притягателен для российских богословов Афон – и как место поклонения святыням, приобщения к духовному опыту древних и современных подвижников веры, и как сокровищница источников богословской науки. Одним из частых посетителей монастырских библиотек Афона был А. А. Дмитриевский – и найденные там рукописи позволили решить многие научные загадки, восполнив литургическую церковную историю. В начале XX в. путешествия на Афон совершали многие преподаватели академий. Одним из наиболее плодотворных как в отношении исследований, так и в отношении налаживания связей с представителями православного монашества Святой горы было путешествие доцента МДА иеромонаха Пантелеимона (Успенского)[749].
Второе «восточное» направление, нехристианское, было менее заметно, но имело большое значение для развития миссионерских наук в духовных академиях, прежде всего Казанской. В 1911/12 уч. г. профессорский стипендиат при кафедре «истории и обличения ламайства» иеромонах Амфилохий (Скворцов) отправился с научной целью в Монголию и Забайкалье[750]. Это было очень важно для развития как научной миссиологии, так и «буддистского» направления востоковедения – к этому времени уже сложилось ясное представление, что исследованиями в этой области должны заниматься лица, имеющие высшее богословское образование. Опыт был удачным, и в 1912 г. иеромонах Амфилохий, уже в статусе и. д. доцента, был командирован по тому же направлению на два года, для научного изучения буддизма[751]. Это направление духовно-академической науки имело перспективы.
Все «восточные» поездки были разными и по задачам, и по итогам. Но их общим результатом стал значительный подъем библейско– и церковно-археологической, церковно-исторической, литургической и миссионерской науки в духовных академиях.
Было еще несколько следствий «командировочного» явления для научного и учебного развития академий. Заграничные командировки требовали «живого» знания языков. Слабость выпускников духовных академий в разговорных европейских языках на рубеже XIX–XX вв. стала заметна и мешала благополучному обучению за границей. Поэтому в январе 1900 г. Совет КазДА, а за ним и Советы других академий приняли постановление о повышении значения баллов, полученных абитуриентами на вступительных экзаменах по новым языкам[752].
Многие члены преподавательских корпораций испытывали необходимость в летние вакационные месяцы поработать в заграничных библиотеках, более богатых, нежели российские. Для получения материальной помощи от духовного ведомства нужно было веское обоснование, подкрепленное ходатайством Совета. Поэтому в начале XX в. стали распространены кратковременные поездки за свой счет. В КДА эта традиция была наиболее основательна, и для подкрепления путешественников в 1908 г. там был даже учрежден особый фонд – на средства, пожертвованные по завещанию профессорами А. А. и М. А. Олесницкими[753].
Следует обратить особое внимание на обоснование зарубежных командировок, которое составляли члены корпораций. Если преподаватель-ученый понимал, что командировка за границу будет способствовать его научной деятельности, а иногда и просто необходима для нее, он излагал это в прошении в Совет. Прошения представляют сами по себе интересный источник. Мотивация предполагаемых поездок иллюстрирует видение членами духовно-академических корпораций состояния той или иной области богословия в научном и учебном отношении, главных проблем, а также того, что именно планирует он почерпнуть в своей научной поездке. Систематизируя последнее, то есть, чаемое, можно выделить три главных аргумента, приводимых наиболее часто:
1) путем слушания лекций в европейских университетах познакомиться с постановкой научно-учебного процесса на Западе;
2) с помощью научных занятий в библиотеках, книгохранилищах, музеях, архивах продвинуться в своих специально-научных занятиях (иногда указывалась конкретная диссертация, монография, научная работа, требующая такой работы; источники, которые необходимо разыскать);
3) личным наблюдением, общением и живым знакомством с церковной жизнью (богослужением, проповедью, церковно-просветительской и научно-богословской деятельностью) обогатить свое понимание христианства или иных мировых религий.
Иногда само прошение о ходатайстве Совета демонстрировало неплохое знание членов корпораций и об уровне развития преподаваемых ими областей богословия, и о самой системе преподавания в европейских университетах. Поэтому прошение представляло и достаточно конкретный план работы во время предполагаемой командировки. Примером может служить прошение о научной командировке в Германию, поданной в Совет МДА экстраординарным профессором академии по кафедре патристики И. В. Поповым[754]. Еще более интересен отчет И. В. Попова, представленный в Совет после командировки. В нем кратко изложены принципы преподавания патрологии, а также сведения о направлении и «духе преподавания» богословия в целом в двух немецких университетах: протестантском в Берлине и католическом в Мюнхене. И. В. Попов попытался выделить конфессиональные методические особенности[755]. Так, он отмечал, что в протестантских университетах Германии патрология не преподается как особый предмет, но заменяется: лекциями по истории догматов; специальными курсами, посвященными одному или нескольким выдающимся церковным писателям; практическими занятиями, состоящими в чтении памятников древнехристианской литературы. Это предоставило И. В. Попову возможность заново осмыслить место преподаваемой им патрологии в системе научного богословия, ее взаимоотношения с догматическим богословием, историей Церкви, историей христианской словесности. Важно аналитическое описание И. В. Поповым учебных форм, с трудом вводимых в духовно-учебный процесс в России – специальных курсов и практических занятий. И. В. Попов работал в течение семестра в семинаре профессора А. Гарнака по истории Церкви, на котором изучались письма святителя Киприана Карфагенского, а также в семинаре по истории христологии. В своих записках И. В. Попов разбирает методические приемы профессоров, систему работы с источниками, вовлечение участников семинара в активную работу, систему их отчетности. В католических школах – университете в Мюнхене и лицее в Регенсбурге – И. В. Попов также слушал специальные курсы – профессора Зиккенбергера по сочинениям мужей апостольских и профессора Веймана о новейших открытиях и спорах в области древнецерковной литературы. И. В. Попов обращал внимание на то, что подходы филологов к памятникам патристической литературы отличаются от изучения их специалистами-богословами, и этот иной подход имеет много полезно го и для богословия. Так, например, филологам богословие обязано изучением таких показателей, как объем эрудиции церковных писателей. Кроме того, И. В. Попов слушал курсы, которых в духовных академиях не было – греческой и латинской палеографии, истории философии, древней истории. Он постарался максимально познакомиться с организацией, методами и техническими приемами преподавания богословия в высших учебных заведениях на Западе. В результате И. В. Попов пришел к выводу, что успех и практических занятий, и специальных курсов зависит от таланта и научного авторитета профессора. Так, занятия профессора Гарнака чрезвычайно полезны для студентов, углубляют их знания в церковной истории, знакомят на практике с методами анализа источника, развивают научную проницательность и умение находить в источнике такие стороны, освещают эпоху, породившую его, приучают обдумывать каждое слово памятника, пристально всматриваться в каждое выражение. Есть семинары вялые, слушатели участвуют пассивно, и все практические занятия сводятся к написанию рефератов и критическому разбору их профессором. Но сами гибкие формы позволяют развить потенциальные способности преподавателей, проявиться творчеству, выработать новые методы.
Постепенно приобретали опыт и Советы, ходатайствующие перед Синодом, а иногда и имеющие непосредственный интерес к организуемым командировкам. Цели и задачи, а также маршруты командировок преподавателей определялись чаще всего самостоятельно, хотя члены Совета при рассмотрении ходатайства могли порекомендовать корректировку маршрута, расширение или конкретизацию задач, исходя из своего знакомства с зарубежной наукой, учеными, книгохранилищами и музеями, из личного опыта. Задание и маршрут для кандидатов на преподавательские кафедры и профессорских стипендиатов составлялись Советом или руководителем стипендиата с утверждением Совета. Но при отправлении всем командируемым давалась от Совета «инструкция» с примерным маршрутом и три задания: 1) научное – ознакомиться с основными направлениями преподаваемого им предмета в западной науке, 2) методологическое – уяснить положение этой науки среди других богословских наук, внутреннюю структуру, изучаемые вопросы, применяемые методы и т. д., 3) источниковедческое и историографическое – ознакомиться с доступными источниками и лучшими пособиями, составить каталог и по возвращении рекомендовать академической библиотеке.
В этом отношении интересно мнение о заграничных командировках профессора СПбДА В. В. Болотова. Сам он не был любителем путешествий и не признавал общекультурных и общепознавательных мероприятий как непозволительную трату времени и сил для ученого-специалиста. Заграничная «ссылка» – отрыв от библиотеки и трудовой кельи, – по его мнению, могла быть оправдана только великой пользой для академии. Поэтому надо выбирать в европейских университетах только лучших ученых, непревзойденных специалистов в своем деле, и задания командируемым формулировать очень конкретно и продуманно. Сам В. В. Болотов дважды принимал активное участие в формулировке заданий или «курировании» заграничных научных поездок. Первый раз – в 1882–1884 гг., в письмах к И. С. Пальмову, путешествующему с научной целью по славянским странам[756]. В. В. Болотов был оппонентом на магистерском диспуте И. С. Пальмова, передавал ему просьбы И. Е. Троицкого и не мог отстраниться от научной деятельности своего ближайшего коллеги и личного друга. В этих письмах В. В. Болотов, во-первых, укорял своего молодого коллегу (И. С. Пальмов был на два года и на два курса моложе В. В. Болотова) в том, что он в своей командировке слишком много времени уделял светскому общению, «славянофильским» беседам, которые лишь «болтовня приятного с самым бесполезным», вместо того чтобы сосредоточиться на изучении памятников и источников, на науке в тесном смысле слова – «Geschichte der Altslavischen Kirchen»[757]. Во-вторых, он призывал выбирать те города и университеты, которые имеют научные традиции и серьезный настрой. Так, Варшаву он считал «бестолковою (с почтенными, впрочем, исключениями)», а Германию – научным миром, который может обогатить как в отношении источников и научных книг, так и в отношении методологии. Важными качествами, которым стоит учиться у немцев, В. В. Болотов считал: умение работать с источниками, внимание к тексту, палеографическую подготовку, знание рукописного материала, просто работоспособность[758].
Второй раз В. В. Болотов попытался инициировать поездку за границу А. П. Рождественского – выпускника СПбДА 1890 г., рассматриваемого в качестве кандидата на замещение кафедры Священного Писания Ветхого Завета. В. В. Болотов настаивал на том, что это как раз тот случай, когда своими силами – доморощенных ориенталистов – обойтись невозможно, учиться еврейскому и другим семитским языкам нужно филологически в строгом смысле слова и только у лучшего специалиста в Европе, востоковеда и библеиста, знатока языков и выдающегося методолога – профессора Геттингенского университета де Лагарда[759]. В этом В. В. Болотов убеждал и самого А. П. Рождественского, указывая на то, что экзегету не достаточно такого «утилитарного» знания восточных языков и уровня работы с текстами, какими обладает сам В. В. Болотов[760]. К сожалению, эта поездка так и не была осуществлена, ибо профессор Пауль де Лагард скончался в том же 1891 г.
С В. В. Болотовым были согласны многие представители духовно-академических корпораций, также считавшие, что зарубежные командировки должны быть целенаправленными, подкрепленными профессиональным интересом и знанием, научно-учебным опытом. Именно поэтому многие преподаватели-специалисты при обсуждении проекта, связанного с командировками в РАИК, высказывали пожелание: использовать его не для стажировки профессорских стипендиатов, а для научной деятельности самих преподавателей[761]. И действительно, когда КазДА послала вместо стипендиата в РАИК и. д. доцента по кафедре гомилетики и истории проповедничества А. Ф. Преображенского – по необходимости, ибо стипендиата с подходящей специализацией на момент командировки в академии не было, – работа была вполне успешной. А. Ф. Преображенский разработал определенный план своей стажировки, сумел при этом учесть не только свои личные научные интересы, но и более широкие интересы преподаваемой им дисциплины. Поработав в библиотеке Иерусалимского подворья, он собрал интересные документы по новейшей истории Греческого Патриархата и, как и его предшественники, совершил поездку в Грецию и на Афон[762].
Серьезным препятствием в зарубежных командировках была скудость духовно-учебных капиталов и недостаточность средств у самих преподавателей духовных школ. Поэтому некоторые научные стремления оставались неудовлетворенными.
Так, в июне 1909 г. митрополит Московский Владимир (Богоявленский), по просьбе Совета МДА, ходатайствовал перед обер-прокурором о выделении и. д. доцента академии Николаю Туницкому пособия на двухмесячную поездку в течение летних каникул за границу. Н. Л. Туницкий, занимая кафедру русского и церковно-славянского языков (с палеографией) и истории русской литературы, собирался в Константинополь, в афонские славянские монастыри и в Македонию – изучать славянские и греческие рукописные памятники, необходимые для его научной работы. Испрашивалась небольшая сумма – 250 руб., однако она не была выделена. Обер-прокурор сетовал, что средства Святейшего Синода на духовно-учебную часть настолько ограничены, что их едва достает на покрытие штатных расходов по содержанию духовно-учебных заведений. Кроме того, назначение Туницкому пособия для заграничной поездки в каникулярное время может вызывать подобные же ходатайства и от других духовных академий[763].
Таким образом, российская высшая духовная школа на протяжении всего периода своей дореволюционной деятельности искала наиболее эффективные способы подготовки научно-педагогических кадров и дальнейшего повышения их уровня. Этот поиск был существенно стеснен условиями: ограниченностью средств, которые можно было вложить в систему подготовки кадров; малочисленностью духовно-академических корпораций, не позволяющей полноценно реализовывать и использовать тот или иной вариант подготовки кадров и чувствовать его эффективность или, напротив, недостаточность. Дополнительную проблему составляло жесткое единство Устава духовных академий, оставлявшее каждой академии мало свободы для поиска и использования накопленного опыта. Отсутствие центрального органа, специально занимающегося организацией научно-богословской деятельности, а также научных и методических богословских конференций, затрудняло обобщение, обсуждение и оперативное использование опыта и идей всей высшей духовной школы по подготовке научных кадров.
Задача подготовки кадров, естественная для любой научно-учебной системы, была особенно важна для российской духовной школы XIX – начала XX в. С одной стороны, духовное образование и богословская наука, в отличие от других областей знания, не могли активно привлекать к преподаванию и исследованиям иностранные силы. Поэтому важность формирования национальной православной научно-образовательной элиты и традиции ее должного образования для богословия повышалась. С другой стороны, XIX – начало XX в. было эпохой организационного и содержательного становления духовно-учебной и научно-богословской системы, ее частого реформирования и значительной смены преподавательского состава. Знания и опыт набирались в процессе, поспешные выводы и неверные оценки были неизбежны, но необходимо было сделать все возможное для предохранения от этих ошибок учебного процесса.
Разные варианты подготовки кадров заимствовались высшей духовной школой из опыта отечественных и зарубежных университетов, однако приобретали в ней своеобразные черты, определяемые специальными задачами, условиями, проблемами. Первые два варианта были замышлены как практическая подготовка к самостоятельному преподаванию и научной работе: адъюнкт-профессор, стажер и альтернативный или «дополнительный» преподаватель. Каждый из этих вариантов нес дополнительную нагрузку: сочетания с преподаванием активной и целенаправленной научной деятельности. Однако малое число штатных преподавательских единиц по сравнению с предметами, требующими преподавателей-специалистов, заставляло «стажеров» работать в качестве самостоятельных преподавателей и не позволяло целенаправленно заниматься повышением научного уровня. Скудость средств не позволяла полноценно реализовать и идею «дополнительных преподавателей», занимающихся разработкой отдельных разделов богословских наук. Последний вариант подготовки научно-педагогических кадров – институт «профессорских стипендиатов» – замышлялся как теоретическая подготовка. Впервые был поставлен акцент на научном руководстве и систематической научной подготовке с определенными задачами, планированием и отчетностью. Однако и в этом случае ограниченность штатного состава академий и отсутствие специальных научно-богословских учреждений не позволяли полноценно использовать подготовленные кадры. Кроме того, краткость срока стипендиатства – один год – не давала возможности сочетать общую научную подготовку в избранной области, написание магистерской диссертации и освоение методических приемов преподавания.
Лишь в отдельных случаях высшей духовной школе удавалось осуществлять полноценную подготовку выпускника к занятию кафедры, включающую теоретическую подготовку, знакомство с опытом отечественных и зарубежных университетов, возможность сбора материала для самостоятельной научной работы.
Все эти причины приводили к тому, что наиболее эффективным и реально значимым был период самоподготовки и самосовершенствования преподавателей, уже исполняющих свои обязанности. Их подготовка была целенаправленной, были конкретизированы запросы к тем или иным элементам подготовки, появлялось умение работать с источниками и литературой, оценки и интерпретации были более зрелыми, а отчасти и профессиональными. Однако регулярной системы повышения квалификации и стажировки молодых преподавателей в других академиях или российских университетах налажено не было, организация таковых зависела от личной инициативы и энтузиазма самих преподавателей.
Дополнительным и эффективным средством для повышения уровня научно-педагогических кадров стали научные командировки за границу уже работающих преподавателей. Их участие в учебном процессе зарубежных университетов и научная работа в библиотеках, архивах, музеях показали свою высокую эффективность. Но и эти командировки опирались на личную инициативу преподавателей-специалистов или на конкретные проекты духовно-академических Советов. Для всего Духовно-учебного ведомства они не стали системой, а отдельные командировки нередко были скованы ограниченностью средств духовно-учебных капиталов в целом и доходами самих преподавателей духовного ведомства.
Тем не менее, несмотря на проблемы и лишь частичное достижение желаемых результатов, поиск оптимальных моделей для подготовки научно-педагогических кадров в области богословия дал определенный опыт, а критическое осмысление этого опыта – ряд идей по построению более эффективных вариантов такой подготовки. Можно выделить и систематизировать наиболее значимые из этих идей:
– подготовка научно-педагогических кадров должна начинаться в процессе основного образовательного цикла, включая изучение общих принципов и методов богословской науки, а также практическое освоение элементов научно-богословского исследования;
– специальная подготовка научно-педагогических кадров должна продолжаться не менее двух-трех лет, проводиться под постоянным научным руководством со стороны ученого-специалиста и кураторством самой высшей богословской школы, обеспечиваться стипендиями;
– подготовка должна сочетать теоретические и практические элементы; под последними следует понимать привлечение стипендиатов к преподаванию и помощи в научном руководстве студентами;
– теоретическая подготовка должна, в свою очередь, сочетать самостоятельную научную работу над конкретной научной проблемой и углубление в специальную область богословия, то есть изучение источников, научных трудов, включая самые современные, научной и преподавательской методологии;
– подготовка научно-педагогических кадров должна сопровождаться непосредственным – практическим – изучением опыта отечественных и зарубежных научных школ и учебных институтов, при этом важно выбирать лучшие образцы и лучших специалистов в области подготовки стипендиата;
– должна быть продумана система использования специально подготовленных научно-педагогических кадров с учетом области их специализации.
Глава 3
Практическая деятельность системы научно-богословской аттестации в XIX – начале XX в.
3.1. Кандидатские и магистерские испытания
1814–1869 гг.
Учебный институт академии, возглавляемый ректором академии и управляемый ее Внутренним правлением, должен был готовить новые научно-педагогические кадры, а Конференция – проверять результаты этой подготовки посредством экзаменов (испытаний). Это единство научного и учебного центра, закрепленное реформой 1808–1814 гг., неразрывно сопрягало аттестацию научной квалификации со всем подготовительным процессом. При такой постановке естественным образом итоговые испытания, завершавшие учебный курс, становились экзаменами, проверяющими уровень научной квалификации.
Учебный курс академии вскоре после введения Устава 1814 г. разделился на два отделения (две ступени), каждое из которых продолжалось два года и завершалось испытаниями[764]. Устав рекомендовал проверять успехи студентов испытаниями двух видов: предварительными и решительными[765]. В связи с разделением курса обучения на два отделения такие испытания стали проводить в конце каждого двухлетнего отделения. Предварительные проводились самими преподавателями – профессорами классов, но в присутствии двух-трех членов Конференции «для отвращения могущего случиться пристрастия со стороны профессоров»[766]. Однако первые годы после преобразования академий и на таких испытаниях – летних, в конце учебного года, – иногда присутствовали преосвященные и ревизоры от КДУ. Так, например, через год после преобразования МДА, в июле 1815 г., К Д У отправила на ревизию этой академии своего члена, ректора СПбДА архимандрита Филарета (Дроздова). Испытаниям по всем изучаемым предметам был подвергнут первый – в 1814–1816 гг. единственный – курс[767].
Устав 1814 г. предполагал младшие ученые степени – кандидата богословия и магистра академии – для выпускников академии. Поэтому обычным условием для получения ученой степени являлся весь процесс обучения в духовной академии, завершавшийся выпускными – решительными – испытаниями. Ученая степень, которую мог получить выпускник, определялась местом в разрядном списке. При составлении разрядного списка студентов принимались во внимание их успехи, то есть оценки за переводные испытания, сочинения, проповеди и поведение, полученные в течение всего периода академического образования. Разрядный список формировался в процессе учебы: первый вариант составлялся в конце первого года обучения и в конце каждого последующего года в него вносились коррективы. Последние изменения вносились после выпускных экзаменов и их обсуждения на собрании академической Конференции. Те, кто по совокупности результатов попадал в первый разряд, становились потенциальными магистрами, кто попадал во второй разряд – кандидатами. Разумеется, реализоваться эта возможность должна была по представлении сочинения. Таким образом, не только выпускные экзамены академии, но и весь набор четырехлетних оценок за письменные работы, устные переводные и даже промежуточные, частные, экзамены, а также за поведение приобретал значение «кандидатского минимума» и «магистерского минимума». Такая важность всего учебного процесса в системе научно-богословской аттестации ставит перед необходимостью рассмотреть его в данной монографии более подробно.
Включение промежуточных результатов в сумму, определявшую получаемую ученую степень, должно было стимулировать усердие студентов в течение всего учебного времени. В реальности же эта идея приносила как положительные, так и отрицательные результаты. Положительной стороной было серьезное отношение и студентов, и преподавателей к сочинениям. «Умение писать» ценилось высоко, и написание многочисленных сочинений по всем наукам курса считалось главным средством развития творческих способностей студентов. Однако творческие способности развивались в определенном направлении – умение рассуждать по любым вопросам, как богословским, так и общеинтеллектуальным, основываясь, конечно, на определенных фактах, источниках и диалектических построениях. В 1820–30х гг. для самостоятельных студенческих сочинений давались в основном темы, сформулированные в лучших традииях средневековой западной учености, в 1840–60х гг. ситуация менялась, но медленно. Темы для сочинений в середине 1850х гг. формулировались соответствующим образом: «О причинах…», «Представить суждение о…», «Какое значение имело…», «Как примирить…», «Как объяснить, что…», «Как оценить…». Работа над «рассуждениями» формировала некоторые элементы научного подхода: работа с источниками, умение выбирать из них нужные сведения, сравнивать определенные данные, искать причинно-следственные связи. Вырабатывалась определенная самостоятельность и систематичность мышления. Но излишняя увлеченность «рассуждениями» формально-отвлеченного характера стала со временем препятствовать научно-исследовательским тенденциям в академическом образовании. В начале 1862 г. ректор МДА протоиерей Александр Горский, видя, как студенты тяготятся традиционными «рассуждениями», а элементы научного исследования вырабатываются слабо, предполагал давать научные сочинения или статьи для критического разбора и сравнительного анализа[768]. Это должно было подготовить студента к написанию выпускного сочинения, которое к тому времени уже предполагалось научной работой.
Число сочинений, которые студенты писали в течение учебного года, менялось на протяжении всего времени действия Устава 1814 г. Так как в самом Уставе ничего не было сказано ни о количестве сочинений, ни о времени, отпускаемом на их написание, эти параметры менялись, причем как централизованно, так и внутри каждой академии. Число сочинений за год колебалось: большую часть эпохи Устава 1814 г. сочинения писались каждый месяц учебного времени (девять за год), в 1859 г. число сочинений было официально сокращено до шести, однако в 1866 г. вновь увеличено. Но так как требования к сочинениям со временем повышались, то вопрос о сокращении числа сочинений был весьма актуален. О студенческом усердии при написании сочинений на всех этапах вспоминали практически все выпускники академий[769]. Но была и оборотная сторона. Парадоксальной академической традицией посещение лекций было поставлено в противовес трудоемкой работе над сочинениями. Архиепископ Савва (Тихомиров), вспоминая студенческие годы в МДА, сетовал на свои неопустительные посещения лекций, к которому его обязывала добросовестность взрослого человека, «священническая совесть» и опасение оскорбить «почтенных наставников»: «…не мог серьезно заниматься сочинениями, при утомленных силах». Его более молодые и менее добросовестные однокурсники, пропускавшие лекции, больше «сберегали времени и сил для занятий сочинениями»[770].
Виноваты были, конечно, не только сочинения, но и недостаточно продуманная система экзаменов. Система подготовки к экзаменам, принципы составления экзаменационных вопросов и ответов студентов менялась – такие решения могла принимать сама академия в лице Конференции или общего совещания преподавателей. Так, например, в МДА в 1840–50х гг. на экзамен выносился не весь прочитанный в курсе материал, а отдельные вопросы, на которые сами преподаватели, читавшие лекции, писали и «сдавали» предварительно ответы – «записки» или «статьи»[771]. Ответы выдавались студентам, что, как кажется, мало соответствовало заявленному в 1808–1814 гг. стремлению к «учености». В проекте Устава духовных академий 1809 г. оговаривалась «метода» академического учения, главными принципами которой были развитие собственных сил и деятельности разума. Освоение материала, преподанного на лекциях, подразумевало систематичность, творчество, самостоятельность и хорошее знание источников[772]. Однако, если учесть, что на экзамене кроме выученных ответов дополнительными вопросами в большей или меньшей степени проверялось общее владение материалом, экзамены представляются более значимым мероприятием. Сходная системы была в эти годы и в других академиях. В академических экзаменах этих лет была еще одна странность: спрашивались не все студенты, а избранные, поэтому даже подготовленные студенты надеялись избежать личной ответственности. Кроме устных экзаменов проводи лись и письменные – «экспромты»[773]. К началу 1860х гг. корпорации всех академий стали замечать падение уровня знаний выпускников, с одной стороны, небрежение в посещении лекций – с другой. Увлеченные «рассуждениями» в сочинениях, студенты относились слишком легкомысленно к фактическому знанию, а тот анализ этого фактического материала, который пытались проводить преподаватели на лекциях, вовсе ускользал от их внимания. Об этом писал бакалавр МДА по классу философии своему отцу, магистру (1818) и бывшему преподавателю академии[774].
Отношение преподавателей к этой проблеме было неоднозначным: было досадно читать в полупустой аудитории лекции, на подготовку которых тратилось много сил и времени, но насильно загнанные слушатели вдохновляли мало. Преподаватель по истории Русской Церкви Е. Е. Голубинский признавался в воспоминаниях, что в начале его преподавания в МДА с 1861 г. «по временам чувствовалась горькая обида на студентов» за их равнодушие к лекциям, но он «считал недостойным порядочного ученого и порядочного профессора зазывать на лекции балаганным способом»[775]. Разумеется, предвидя перспективу получения готовых записок от преподавателей, студенты не считали себя должными тратить время на посещение лекций, когда в келье ждало начатое сочинение.
Ситуацию периодически старались исправить ректоры и инспекторы, ревнующие об учебной дисциплине: режим устрожался, студентов отправляли на лекции, но при ослаблении общей дисциплины аудитории вновь пустели. Были предприняты попытки усовершенствовать экзаменационный процесс и подготовку к экзаменам. В МДА в 1860 г. решили отводить на написание каждого сочинения определенный период: сочинение по тому или иному предмету давалось каждый месяц, на его написание после объявления тем отводилось строго 20 дней, ос тальные же 10 дней в месяц студенты должны были посвящать усердным занятиям по читаемым курсам – чтению рекомендованной литературы и повторению того, что сказано в классе[776]. Но необходимо было не только выделить время, но и побудить студентов в это время заниматься тем, для чего оно выделялось. Периодически во всех академиях принимались решения выделять часть лекционного времени на повторение пройденного и репетиции. Некоторые преподаватели пытались это осуществить: спрашивать у студентов «отчета» по тому, что было прочитано и даже по тем источникам и сочинения, которые были рекомендованы для самостоятельного чтения, а результаты учитывать при составлении списков[777]. В 1862 г. в МДА общее совещание преподавателей приняло решение изменить экзаменационную систему: 1) преподавателям к экзамену не составлять ни записок, ни тем более конкретных ответов на вопросы; 2) выносить на экзамены не отдельные темы, а все, что пройдено; 3) спрашивать всех студентов по всем предметам и «ответам на экзамене придавать значение при составлении списка»[778].
Но при любых условиях итоговые экзамены – в конце первого отделения по небогословским предметам, в конце второго отделения по богословским – имели очень важное значение. В первые десятилетия действия Устава 1814 г., когда система курсовых сочинений, представляемых на ученую степень, еще не развилась и диссертации представляли собой лишь письменные ответы на вопросы, экзамены были главным завершающим моментом академического образования или последним рубежом научно-богословской аттестации. Согласно Уставу, на предварительных испытаниях должны были присутствовать представители Конференции. Устав не уточнял, должны это быть внешние ее члены или внутренние, но разумнее было первое, ибо внутренние члены Конференции сами были преподавателями и экзамнаторами. По Уставу этих представителей должна была назначать Конференция, но на практике каждая академия действовала по своей традиции. Так, например, в МДА в 182040е гг. «депутаты» от Конференции на предварительные испытания избирались в собраниях Конференции[779], а в 1850х гг. ректор сам приглашал на «частные» испытания по богословию студентов старшего курса кого-то из внешних членов Конференции, бывших в городе.
Ректоры МДА для повышения статуса этих испытаний часто приглашали единственного в Москве доктора богословия, кроме митрополита Московского Филарета (Дроздова), выпускника (1822) и бывшего бакалавра (1822–1827) МДА протоиерея Петра Терновского. Протоиерей П. Терновский занимал до 1858 г. кафедру богословия в Московском университете, поэтому имел опыт университетского проведения экзаменов, а после 1858 г. служил настоятелем московской церкви Святых апостолов Петра и Павла на Басманной, поэтому охотно соглашался вновь приобщиться к учено-научному процессу[780]. Нередко и правящий архиерей посещал эти предварительные испытания. Так, например, бывали на таковых в МДА митрополит Московский Филарет (Дроздов) (1821–1867), митрополиты Санкт-Петербургские Никанор (Клементьевский) (1848–1856), Григорий (Постников) (1856–1860), Исидор (Никольский) (с 1860 г.), митрополиты Киевские Евгений (Болховитинов) (1822–1837) и Филарет (Амфитеатров) (1837–1857), архиепископ Казанский Григорий (Постников) (1848–1856)[781].
«Решительные» или «публичные» испытания проводились по окончании всех предварительных, торжественно, в присутствии не только внутренних, но и внешних членов Конференции. Возглавлял комиссию иногда правящий архиерей, иногда кто-то из викарных епископов. Эти экзамены были единственной демонстрацией учебных успехов каждой академии, поэтому на них приглашались и важные лица академического города, не имевшие отношения к академии. Экзамены были испытаниями не только для выпускников, но и для преподавателей – тем более что с выпуском совмещалась обычно ревизия академии с проверкой программ, конспектов, записок[782]. Экзамен состоял из двух смысловых частей: из ответов студентов на вопросы, составленные преподавателем данного предмета, а также на вопросы, которые могли задавать все члены комиссии, то есть Конференции, но задавал обычно архиерей. Вопросов некоторых архиереев, особенно известных ученостью и строгостью, боялись не только студенты, но и преподаватели. Так, напри мер, всегда были серьезным испытанием для членов корпорации МДА экзамены с участием святителя Филарета (Дроздова).
После проведения итоговых экзаменов Конференции составляли окончательные разрядные списки выпускников. В первые годы деятельности преобразованных академий это деление на разряды и означало утверждение в той или иной степени. Однако уже с конца 1820х гг. итоговое – «курсовое» – сочинение приобретает большее значение, и определение в разряд становится потенциальной возможностью получения ученой степени. Те студенты, которые попадали по сумме баллов в 1й разряд, но сочинение их не могло быть признано магистерским, получали статус «старшего кандидата», то есть потенциального магистра. В этот же разряд попадали и потенциальные магистры с другими промахами и соответствующими условиями. Об условиях, которые ставились перед этими выпускниками, и их судьбе см. 3.3.
Устав 1814 г. включил в обязанности Конференции проводить испытания на соискание ученых степеней кандидата богословия и магистра академии не только для студентов академий, но и для любых выпускников семинарий, из монашествующих или белого духовенства, заявивших о таком желании[783]. Такое желание лицами, не кончившими академию, заявлялось крайне редко. Так, в 1820 г. «исправляющий должность профессора физики и математики» в Вологодской ДС священник Михаил Васильевский, из студентов семинарии, был допущен Конференцией СПбДА до экзаменов на степень, но не смог их выдержать удовлетворительно[784].
1869–1884 гг.
Новый Устав 1869 г. изменил всю экзаменационно-оценочную систему в академиях. Кандидатское сочинение писалось теперь на 3м курсе, а 4й курс выделялся в особую образовательную ступень. Специальных кандидатских экзаменов не вводилось, таковыми считались выпускные экзамены 3го курса. Устав неопределенно говорил о тех, кто может быть удостоен перевода на 4й курс: окончившие «в третьем курсе испытание с отличным успехом» (§ 136). В 1874 г. Учебный комитет признал достаточными для степени кандидата богословия – и, следовательно, для перевода на 4й курс – «в среднем выводе по всем предметам академического курса», за исключением новых языков, не менее «4» и по каждому предмету не менее «3». Для получения звания действительного студента достаточно было последнего требования – «не менее «3» по каждому предмету». При этом подчеркивалось, что в академиях нет разделений предметов на главные и дополнительные (как в университетах), поэтому для получения ученой степени важны успехи по всем предметам академического курса[785]. Таким образом, «кандидатский минимум» стал включать, как и в дореформенный период, оценки не только по выпускным экзаменам 3го курса, но по всем предшествующим (переводным) экзаменам. Но эти требования были не столь высоки, поэтому в реальности выпущенных после 3го курса со званием действительного студента было мало, особенно после того как процесс стабилизировался. Так, например, в СПбДА таковых было: в 1875 г. – 2, в 1876 г. – 3, в 1877 г. – 4, в 1878 г. – 2, в 1879 г. – 7, в 1880 г. – 1, в 1881 г. – 1, в 1882 г. – 5, в 1883 г. – ни одного, в 1884 г. – 1[786]. Не хуже дело было и в младшей академии – Казанской: в 1875 и 1876 гг. – ни одного действительного студента, в 1877 г. – 2, в 1878 г. – 1, в 1879 г. – ни одного, в 1880 г. – 2, в 1881 г. – ни одного, в 1882 г. – 3, в 1883 г. – 2, в 1884 г. – 2[787]. Следует иметь в виду, что некоторые из действительных студентов в дальнейшем сдавали дополнительные экзамены или представляли новое кандидатское сочинение и получали степень кандидата богословия.
Для магистерской степени Уставом 1869 г. были введены особые – магистерские – экзамены, которые проводились в конце 4го курса. Сдавались они по группе наук, избранной студентом для специализации – как научной, так и преподавательской. К этим экзаменам студенты должны были готовиться на протяжении всего учебного года на специальных практических занятиях.
Эти занятия выпускного курса представляли наибольшую учебную проблему при введении Устава 1869 г. Первый опыт 4го курса в условиях нового Устава (в СПбДА и КДА – в 1870/71 уч.г., а в МДА и КазДА – в 1871/72 уч.г.) не был показательным, ибо составляли его студенты, учившиеся по особым программам. До следующего – полноценного по своей новизне – 4го курса оставалось еще два года, и за это время неопределенные указания Устава (§ 133, 137, 138) должны были приобрести более конкретную и реальную форму.
На 4й курс Устав 1869 г. возлагал большие надежды: именно этот год должен был быть венцом всего нового процесса обучения, выявить его достоинства и недостатки. 4й курс мыслился как особый, более высокий, уровень образования: показавшие себя зрелыми и достойными выпускники-трехгодичники получали возможность подготовки к будущей деятельности – ученых-богословов и педагогов. На введении этого положения настоял протоиерей Иоанн Янышев, считавший эту возможность – сделать первое серьезное научное исследование под кровом академии – очень важной для каждого духовного выпускника и для традиций богословия. Он мыслил 4й курс как зачаток научно-исследовательских институтов, лабораторий богословской науки, способствующих ее развитию[788]. Но реакция преподавателей академий на то нововведение была неоднозначна.
Идеальным результатом 4го курса был магистр, написавший и защитивший на публичном диспуте диссертацию; изучивший источники и исследования по избранной группе наук, освоивший педагогические приемы и показавший способность преподавать эти науки в духовных академиях и семинариях на современном научном уровне. Но как практически осуществлять одновременное выполнение этих задач, каждая из которых требовала много времени и сил, Устав не объяснял. Оставлялся на самостоятельное решение корпораций и вопрос о совмещении на «специально-практических лекциях» научной и педагогической подготовки. Все эти проблемы могли решаться только на практике.
Советам было предложено разработать и представить в Синод на утверждение подробные правила, регламентирующие жизнь выпускников[789]. Представленные правила были утверждены Святейшим Синодом, но для временного руководства, до составления общих правил для всех академий. Таким образом, заявленная самостоятельность академий в процессе введения Устава постепенно умалялась, а централизация вновь набирала силу. Окончательное решение вопроса о постановке 4го курса затягивалось, и общие правила были выработаны лишь к 1874 г., к завершению первого «цикла».
Педагогическая подготовка, хотя и была лишь одной из трех задач, возлагаемых на 4й курс, в первые годы проведения реформы затмила задачу научную. Но и с наукой возникали серьезные проблемы. Устав 1869 г. не позволял приобрести магистерскую степень, минуя кандидатскую, но в качестве магистерской диссертации можно было представить доработанное кандидатское сочинение. Однако повышение требований к магистерским диссертациям, условие их обязательной публикации и публичной защиты делали затруднительным даже этот вариант. Кроме того, многие студенты были вполне удовлетворены кандидатской степенью. Но кандидатскую степень и право преподавания в семинарии мог получить лишь тот, кто окончит 4й курс, сдаст – успешно или неуспешно – магистерские экзамены и прочитает удовлетворительно пробные лекции по избранным к преподаванию наукам (§ 133, 136–140). После 3го курса можно было выйти из академии лишь в звании действительного студента и с правом преподавания в духовном училище, которое имели и выпускники семинарии.
Группы наук для магистерского экзамена и порядок этого экзамена Устав не определял: это предполагалось разработать практически[790]. В 1871 г. первый вариант таких групп был предложен Советом СПбДА. После рассмотрения Учебным комитетом этот вариант был утвержден Святейшим Синодом для временного руководства самой СПбДА, затем и всем остальным академиям[791]. На протяжении четырех лет академии отрабатывали групповую специализацию и систему магистерских экзаменов. Основных проблем было две: 1) состав предметов магистерского экзамена, 2) смысл и требования этого экзамена.
Учебный комитет настаивал на том, чтобы группы специализации соответствовали семинарским учебным планам, то есть учитывали соединение предметов в кафедры и не включали предметов, не преподаваемых в семинарии. Так, были «забракованы» в качестве специально изучаемых наук предложенные Советом СПбДА библейская археология, сравнительное богословие, учение о русском расколе, библейская история, славянские наречия. Восстал Учебный комитет и против разделения церковной и гражданской истории, преподаваемой в семинарии одним педагогом. Логику предложил разделить с психологией, соединив ее со словесностью и историей литературы; а психологию, историю философии и основное богословие – с педагогикой, по семинарскому варианту.
Проблему составляла и специализация по общеобязательным предметам. Во всех академиях дискутировали по вопросу: могут ли студенты церковно-исторического или церковно-практического отделений специализироваться по Священному Писанию, принадлежавшему организационно к богословскому отделению, а студенты богословского отделения – по древним языкам, принадлежавшим к церковно-практическому отделению?[792] Учебный комитет пытался настоять на самом простом порядке – административной принадлежности к отделению, но пришлось учесть интересы науки и свободу выбора студентов и разрешить специализацию всем отделениям по всем общеобязательным предметам. Проявилась «нечеткость» Устава по отношению к небогословским наукам: по ним готовились преподаватели, но не давались магистерские степени. Было решено в каждую группу специализации по небогословским предметам включать богословский предмет, по которому можно было писать диссертацию и получить богословскую магистерскую степень.
Наконец в 1874 г., после окончательного обсуждения, Учебный комитет составил итоговый документ, утвержденный Святейшим Синодом. По положению Синода 1874 г. было предложено восемь специ альных групп для 4го курса: 1) Священное Писание и древний язык: еврейский – для студентов богословского отделения и греческий – для студентов других отделений; 2) богословие основное, догматическое и нравственное; 3) пастырское богословие, гомилетика, литургика и каноническое право; 4) всеобщая церковная история и история Русской Церкви; 5) всеобщая гражданская и русская история и один из богословских предметов; 6) словесность с историей литературы и логика и один из богословских предметов; 7) психология, история философии и педагогика и один из богословских предметов; 8) один из древних языков и один из богословских предметов[793].
Еще меньше ясности было с проведением магистерских экзаменов. С одной стороны, магистерский экзамен по уровню требований должен быть выше кандидатского, да и не хотелось превращать выпускной курс исключительно в педагогический, не имеющий научно-богословского значения. С другой стороны, у академий не было опыта проведения магистерских экзаменов и четкого понимания, как можно проверить ученую «зрелость». Учебный комитет дал общее указание: экзамен должен проверять «основательную ученую подготовку к получению степени магистра». Но первые опыты магистерских экзаменов показали, что построить новую систему непросто: бльшая часть из них проводилась на уровне и по схеме обычных экзаменов, к тому же в упрощенном варианте. Еще более «расслабляла» вскоре установившаяся система оценок: «удовлетворительно» или «неудовлетворительно», без дифференциации. Каждый экзаменуемый выбирал заранее один раздел по сдаваемому предмету, раздробив его на несколько частных вопросов, и «докладывал» на экзамене. Экзаменаторы не возражали: традиция была сильна, да и объяснительная записка к Уставу говорила об углубленных занятиях студента по одному из разделов науки. Студенты 1го после реформенного набора в МДА (1870–1874 гг.) сдавали в конце 4го курса шесть экзаменов. При этом лишь об одном – по истории Русской Церкви, проводимом Е. Е. Голубинским, – смогли сказать: «…по серьезности вопросов он, действительно, походил на магистерский, чего не было заметно доселе»[794]. Корпорация столичной академии, ежегодно анализируя результаты магистерских экзаменов, пыталась сформулировать более четкие требования к выпускникам, учитывающие и весь «комплекс» богословских знаний, полученный за четыре года академии, и специально-научную подготовку последнего курса[795]. Но и эти усилия имели лишь относительный успех.
Магистерский экзамен для тех, кто не искал магистерской степени, был бесполезен, хотя пройти его было необходимо: без него не могли быть получены степень кандидата и право преподавания в семинарии[796]. Статистика свидетельствует о том, что сдать магистерские экзамены было несложно: большая часть выпускников получала право на защиту магистерской диссертации без повторных испытаний. В СПбДА из 34 студентов 1го набора по правилам Устава 1869 г. (XXX курс, выпуск 1873 г.) это право получили 25; в 1874 г. – 21 из 26; в 1875 г. – 34 из 36; в 1876 . – 29 из 36; в 1877 г. – все 39; в 1878 г. – 26 из 32; в 1879 г. – 37 из 44; в 1880 г. – 28 из 35; в 1881 г. – 34 из 51; в 1882 г. – 37 из 49; в 1883 г. – 60 из 74; в 1884 г. – 58 из 77. В МДА из 28 студентов 1го набора по правилам Устава 1869 г. (XXIX курс, выпуск 1874 г.) это право получили 22; в 1875 г. – 25 из 30; в 1876 г. – 32 из 35; в 1877 г. – 23 из 37; в 1878 г. – 33 из 37; в 1879 г. – 40 из 45; в 1880 г. – 39 из 43; в 1881 г. – 38 из 42; в 1882 г. – 42 из 46; в 1883 г. – 54 из 58; в 1884 г. – 58 из 66. В КазДА из 24 студентов 1го набора по правилам Устава 1869 г. (XV курс, выпуск 1874 г.), это право получили 19; в 1875 г. – 15 из 18; в 1876 г. – 19 из 28; в 1877 г. – 19 из 22; в 1878 г. – 22 из 27; в 1879 г. – 22 из 25; в 1880 г. – 18 из 26; в 1881 г. – 16 из 17; в 1882 г. – 27 из 32; в 1883 г. – 22 из 30; в 1884 г. – все 34.
Однако для тех, кто не получал на магистерском экзамене положительных оценок по всем предметам своей специально-практической группы, но в дальнейшем представлял магистерскую диссертацию, до пуск к защите осложнялся. Соискателю необходимо было вновь сдавать магистерские экзамены, причем не только по тем предметам, по которым они получили неудовлетворительные оценки, но по «одной из групп предметов, согласно утвержденной Святейшим Синодом таблице испытаний на эту степень»[797]. Иногда это условие становилось непреодолимым препятствием, ибо готовиться вновь к экзаменам, да еще со столь неопределенными требованиями, было непросто. Так, например, выпускник церковно-исторического отделения МДА 1877 г. Александр Синайский в 1881 г. предоставил в Совет МДА рукописное сочинение «Отношение Древне-Русской Церкви к латинству» на соискание степени магистра. Однако в свое время он получил неудовлетворительный балл на магистерском экзамене по своему специальному предмету – истории Русской Церкви, и Совет потребовал нового магистерского экзамена. Диссертация так и не была защищена, хотя А. Л. Синайский, в будущем протоиерей, а затем архимандрит Августин, стал довольно известным исследователем и автором нескольких монографий[798].
Уставные положения, регламентирующие занятия выпускного курса, оказались слишком неопределенными, и корпорации не были готовы к ним в должной степени. Учебный комитет не мог четко представить свое мнение и занимал двойственную позицию: с одной стороны, настаивал на праве и обязанности духовных академий развивать науку и приобщать к этому студентов выпускного курса, с другой – отстаивал преимущественно интересы средней школы, педагогические.
Таким образом, в первые годы действия Устава 1869 г. организация занятий на выпускном курсе составляла для духовных академий серьезную проблему. Отсутствие конкретных указаний Устава по этому воп росу позволяло академиям творчески искать решений поставленных задач. Но отсутствие опыта и занятость преподавателей в первые годы действия Устава 1869 г. своими собственными научно-аттестационными проблемами не позволяли им специально заниматься методическим совершенствованием.
Совершенствование системы узкой специализации имело смысл, если только духовно-учебное ведомство обеспечивало применение выпускников-специалистов в области изучаемых ими наук. Однако уже весной 1871 г., в преддверии 1го выпуска преобразованных СПбДА и КДА, реальные сведения жестко указали полную «несостыковку» запросов семинарий и предложений академий. Был издан указ, в котором «узость» педагогической специализации расширялась: дозволялось держать пробные преподавательские лекции по всем общеобязательным и отделенским предметам[799]. Выпуски академий в начале 1870х гг. были немногочисленны, а вакантных мест в семинариях было много, поэтому выпускники могли выбирать, «принимая во внимание как предметы преподавания, так и географические и бытовые условия того города, где находилось место службы»[800]. При этом часть семинарских заявок оказывалась неудовлетворенной, но академии, заранее сообщая об этом семинарским правлениям, снимали с себя ответственность, предоставляя семинариям право обратиться в другие академии. Спасать систему решили усилением централизации: определением Святейшего Синода, Высочайше утвержденным 25 мая 1874 г., распределение выпускников академий было изъято из ведомства Советов академий и сосредоточено в Учебном комитете[801].
1884–1918 гг.
Устав духовных академий 1884 г. аннулировал особое положение 4го курса, особые магистерские экзамены и, соответственно, специальные занятия по подготовке к ним. Кандидатское сочинение писалось на 4м курсе, но при успешном проведении исследования и отличной оценке рецензента могло стать и магистерским – после напечатания и защиты на коллоквиуме. Как и до 1869 г., и кандидатскими, и магистерскими экзаменами становились выпускные экзамены в конце 4го курса, но, как и прежде, в «минимум» включался весь набор четырехлетних оценок за устные переводные экзамены и письменные работы. При составлении разрядного списка студентов на 4м курсе принимались во внимание их успехи за все время академического образования, а список определял потенциальную степень или звание действительного студента[802]. Для тех, кто получал право защищать магистерскую диссертацию без нового испытания, было введено именование «кандидат-магистрант».
Первый же выпуск, произведенный по правилам нового Устава (1885), показал усложненность новой системы по сравнению с магистерскими экзаменами. В этом году в СПбДА из 96 студентов, утвержденных в степени кандидата богословия, лишь 30 получили право на получение степени магистра без нового устного испытания; в МДА – из такого же числа кандидатов только 17 получили права магистрантов; в КазДА – 6 из 41. Конечно, этот выпуск попал в особенно трудное положение, ибо Святейший Синод обязал студентов выпускного курса выслушать лекции и сдать экзамены по всем предметам, которые не входили по Уставу 1869 г. в их отделение. Поэтому выпускники 1885 г. сдавали по 11–12 экзаменов сверх нормы, причем после «ускоренных», сильно сокращенных лекционных курсов, и никакое снисхождение экзаменаторов не могло нормализовать эту ситуацию. В дальнейшем – после выхода курсов, которые Устав 1884 г. застал на середине академического пути, – ситуация постепенно улучшилась. Но обобщения делать сложно, ибо доля магистрантов среди кандидатов-выпускников зависела от академии: если в СПбДА некоторые годы магистранты составляли около половины, а иногда даже большинство из кандидатов-выпускников, то в МДА они составляли меньшинство (за исключением одного года – 1893го). Значение имел, разумеется, и состав студентов, но и требовательность преподавательской корпорации на выпускных экзаменах. Приведем данные по этим двум академиям за 12 первых лет после введения Устава 1884 г.[803] В СПбДА в 1886 г. магистранты составили 37 из 87 кандидатов; в 1887 г. – 28 из 58; в 1888 г. – 34 из 45; в 1889 г. – 42 из 54; в 1890 г. – 47 из 65; в 1891 г. – 29 из 43; в 1892 г. – 19 из 32; в 1893 г. – 38 из 49; в 1894 г. – 30 из 42; в 1896 г. – 25 из 49; в 1897 г. – 24 из 57. В МДА в 1886 г. магистранты составили 26 из 104 кандидатов; в 1887 г. – 17 из 72; в 1888 г. – 16 из 59; в 1889 г. – 11 из 56; в 1890 г. – 12 из 42; в 1891 г. – 14 из 41; в 1892 г. – 17 из 44; в 1893 г. – 19 из 37; в 1894 г. – 19 из 50; в 1895 г. – 13 из 60; в 1896 г. – 21 из 68; в 1897 г. – 19 из 51. КазДА – «младшая», имевшая меньший состав курсов, так же, как и МДА, не была щедра на «магистрантские» льготы: в 1886 г. она выпустила 4 магистрантов из общего числа 44 кандидатов; в 1887 г. – 5 из 41; в 1888 г. – 4 из 26; в 1889 г. – 6 из 42; в 1890 г. – 4 из 27; в 1891 г. – 1 из 32; в 1892 г. – 3 из 22; в 1893 г. – 3 из 28; в 1894 г. – 4 из 28; в 1895 г. – 7 из 32; в 1896 г. – 13 из 40; в 1897 г. – 9 из 53.
Интересно сравнить эти данные с соответствующей статистикой за первые годы дествия Устава 1910–1911 гг., ибо и он даровал выпускникам право защищать магистерскую диссертацию без нового выпускного испытания на тех же условиях. В СПбДА в 1912 г. магистранты составили 27 из 53 выпускников-кандидатов; в 1913 г. – 21 из 58; в 1914 г. – 18 из 57. В МДА в 1912 г. магистранты составили 27 из 53 выпускников-кандидатов; в 1913 г. – 21 из 58; в 1914 г. – 18 из 57. Данные за последующие годы не показательны, ибо условия изменились в связи с начавшейся войной. Следует иметь в виду, что ежегодно были студенты, не получавшие при выпуске ученой степени, а оканчивающие курс со званием действительного студента. Некоторые из них в дальнейшем получали степень кандидата богословия, иногда через несколько лет.
Советы академий пытались использовать место в разрядном списке для регламентации учебного процесса. Так, например, Совет МДА в начале 1890х гг. разработал систему понижения в разрядном списке за нарушение учебной дисциплины и поведение: не подавшие в назначенный срок семестровое сочинение без уважительной причины понижались в разрядном списке на три номера, не подавшие два сочинения – на шесть номеров, не подавшие все три положенных сочинения за год – соответственно на девять номеров; получившие по поведению пониженный балл «4» понижались на пять номеров[804]. И все это, таким образом, влияло на «кандидатский минимум».
Баллы, соответствующие 1му и 2му выпускному разряду, в Уставе 1884 г. определялись понятиям «отличные», «хорошие», «удовлетворительные успехи»: «отличные успехи» за все четыре года давали право на 1й разряд и степень магистра без новых испытаний, «очень хорошие и хорошие» – на 2й разряд и степень кандидата (по представлении и оценке достоинства соответствующего сочинения), «посредственные успехи» и неудовлетворительное сочинение – звание действительного студента. В условиях действия Устава 1884 г. под «отличными» успехами, дающими право на получение степени магистра без новых испытаний, считался средний вывод по всем устным экзаменам и сочинениям за весь учебный курс не ниже 4, «очень хорошими и хорошими», дающими право на степень кандидата – не ниже 4, на звание действительного студента – не ниже 3[805]. Неопределенность была не только в назначении баллов, но и в некоторых возникавших ситуациях. Поэтому в Уставе 1910–1911 гг. более детально прописывались все возможные исходы[806].
Согласно первому варианту этого Устава, Высочайше утвержденному 2 апреля 1910 г., студенты, не получившие за все время обучения в академии ни одного неудовлетворительного балла и представившие удовлетворительное сочинение, получали степень кандидата богословия. При этом имеющие в среднем выводе за все годы обучения не менее 4 причислялись к 1му разряду, не менее 3 – ко 2му разряду. Студенты, показавшие за годы обучения в академии удовлетворительные или лучшие успехи, но представившие сочинение, не удовлетворительное для степени кандидата богословия, или не представившие такового по уважительной причине, получали звание действительного студента. Не представившие сочинение без уважительной причины выпускались из академии даже без такового звания, со свидетельством о выслушании академических наук. В Уставе были оговорены и возможности дальнейшего научного роста. Не представившие сочинения должного уровня для получения кандидатской степени должны были его представить, не имевшие должных успехов для получения кандидатской степени должны были получить соответствующий балл по устным испытаниям или письменным работам, по которым такового балла не имели. Редакция Устава духовных академий 1910 г., проведенная в 1911 г., отчасти коснулась и положений научно-богословской аттестации, а именно баллов, получаемых студентами академий в течение учебного курса, и причисления выпускников к разрядам (§ 168 и 174 Устава 1910 г.). Однако при этой редакции возникло некоторое несоответствие. § 165 и 171 новой редакции Устава 1911 г., заменившие при исправлении указанные параграфы Устава, утвержденного 2 апреля 1910 г., образовали некоторую вилку. Если в Уставе 1910 г. § 168 гласил: «Студенты 4го курса, представившие удовлетворительное курсовое сочинение и за все время пре бывания в академии не получившие ни одного неудовлетворительного или слабого балла, утверждаются в степени кандидата богословия и причисляются: при среднем выводе за все года обучения не менее 4 к первому разряду, а при среднем выводе не менее 3 к второму». Ему соответствовал и § 174: «Кандидаты богословия, числящиеся по первому разряду, пользуются правом на получение степени магистра богословия без новых устных испытаний. Числящиеся по второму разряду должны, для удостоения степени магистра богословия, выдержать новое устное испытание по тем предметам, по коим они получили балл низке 4» (курсив здесь и далее мой – Н. С.)
Однако в 1911 г. признано было необходимым повысить требования по отношению к магистрантам, и поэтому § 168 Устава 1910 г. заменил соответствующий ему § 165, отредактированный следующим образом: «Студенты 4го курса, представившие удовлетворительное курсовое сочинение и за все время пребывания в академии не получившие ни одного неудовлетворительного балла, утверждаются в степени кандидата богословия и причисляются: при среднем выводе за все года обучения не менее 4 – к первому разряду, а при среднем выводе не менее 3 – к второму». Однако при этом и в § 174 новой редакции Устава 1911 г., соответствующем § 171 Устава 1910 г., должно было быть учтено это и заменено на «…по коим они получили балл ниже 4». Но этого не было сделано, и получилась некоторая вилка. В 1912 г. Совет МДА выявил в действующем Уставе духовных академий это несоответствие и возбудил ходатайство пред Синодом о разъяснении: как быть, если какой-нибудь студент, имеющий в течение академического курса по всем предметам «один и тот же балл 4»? Как имеющий в среднем выводе менее 4, на основании § 165 он будет причислен ко 2му разряду и затем пожелает искать степени магистра богословия. По каким же предметам Совет академии, в силу § 171, должен будет требовать от него новых испытаний? Синод дал ответ, что «какой-либо несогласованности между § 165 и 171 Устава духовных академий не усматривается», но разъяснения, как быть в указанной Советом гипотетической ситуации, не дал[807]. Совет МДА, приняв указ Синода «к сведению и руководству», оставил решение выявленной проблемы до конкретного случая. Первый раз такой случай представился Совету КДА в 1914 г. Совет этой академии, не запрашивая дополнительно Синод, самостоятельно принял компромиссное решение – причислять выпускников академии к трем разрядам: 1) к 1му, с предоставлением права на получение степени магистра богословия без новых устных испытаний; 2) ко 2му, также с предоставлением права на получение степени магистра богословия без новых устных испытаний; 3) ко 2му, но с обязательством для удостоения степени магистра богословия выдержать новое устное испытание по тем предметам, по коим получен балл низке 4[808]. Однако Совет МДА оказался в 1915 г. в более сложной ситуации. Выпускник-кандидат академии этого года болгарский уроженец Дмитрий Дюлгеров, имевший в среднем выводе за все годы обучения менее 4, удостоен был Советом МДА степени кандидата богословия с причислением ко 2му разряду и, следовательно, с обязательством при соискании магистерской степени держать новые устные испытания по тем предметам, по которым он получил в свое время балл ниже 4. Однако Дюлгеров не имел в течение всего курса по устным испытаниям ни одного балла ниже 4, и, следовательно, дисциплин для его дополнительных испытаний не было. И хотя магистерского сочинения он не представлял, но обратился в Учебный комитет при Святейшем Синоде с прошением о причислении его, на основании указанных обстоятельств, к 1му разряду (до нужно суммы, дающей средний вывод 4, ему не хватало 0,04 балла)[809]. Однако Совет МДА ответил на запрос председателя Учебного комитета архиепископа Финляндского и Выборгского Сергия (Страгородского) просьбой содействовать разрешению этого противоречия в целом.
Если студенты не сдавали или сдавали неудовлетворительно выпускные экзамены или имели задолжности по письменным работам, они не удостаивались даже звания действительного студента – выпускались без всяких степеней и званий[810].
Но если студент не являлся одиозной личностью, то Совет обычно разрешал ему впоследствии сдать устные испытания и представить письменные работы. В случае благополучного исполнения только этих условий, но без предоставления кандидатского сочинения, они удостаивались звания действительного студента. В случае же представления и сочинения на степень кандидата такие искатели могли получить и эту степень. Такой «хвост» из неуспешных выпускников или задолжников тянулся практически за каждым курсом во всех академиях: большая часть решала свою судьбу в ближайшие один – три года, но отдельные представители могли сдавать свои задолжности еще несколько лет.
Так, например, в июне 1909 г. в МДА сложилась катастрофическая ситуация: из 55 студентов 4го курса лишь 24 студента сдали все устные испытания и представили все письменные работы (и даже из них двое не представили выпускных сочинений)[811]. Суждение о 31 задолжнике было перенесено на сентябрь.
Уставы 1884 и 1910–1911 гг. не оговаривали, в отличие от Устава 1869 г., порядка получения ученых степеней внешними лицами, не имевшими высшего духовного образования[812]. Главное обоснование этому было сформулировано обер-прокурором К. П. Победоносцевым при представлении окончательного варианта Устава 1884 г. императору: «Академия есть учреждение, устроенное не исключительно для одного богословского образования, но и для нравственного воспитания в известном, соответствующем интересам Церкви, настроении или направлении»[813]. К тому же такой способ приобретения ученых богословских степеней был признан не полезным ни для Церкви, ни для богословской науки: степень должна венчать полноценное, систематическое образование, реализованное в самостоятельном научном исследовании. Разумеется, это не лишало любого человека возможности заниматься богословием, писать и печатать научные работы, но при желании получить какую-то научную аттестацию своего богословского уровня он должен был пройти образовательно-научную лестницу духовной академии.
Однако для вольнослушателей академий оставалась возможность «включиться» в официальный процесс немного позднее, не с 1го курса. Вольнослушатели, допускаемые к слушанию академических лекций на основании § 115 Устава 1884 г. и § 150 Устава 1910 г. по усмотрению епархиального архиерея, не пользовались правом подвергаться переводным испытаниям и подавать сочинения на соискание ученой степени. В 1890е гг. практиковалась такая система: совет академии ходатайствовал пред Синодом о разрешении благонадежному вольнослушателю наравне со студентами представлять на данные темы сочинения и сдавать ежегодно экзамены по всем предметам академического курса, а по окончании курса и представлении выпускного сочинения удостаиваться соответствующей степени.
Были даже случаи экстерната: по разрешению Святейшего Синода некоторые вольнослушатели допускались к ускоренной сдаче экзаме нов по богословским предметам академического курса для получения по представлении диссертации степени кандидата богословия. Так, например, указом от 13 августа 1893 г. Синод разрешил действительному статскому советнику лекарю Александру Колесову (59 лет) поступить вольнослушателем в МДА и сдать в течение двух лет экзамены по всем богословским предметам академического курса для «получения, по представлении диссертации, степени кандидата богословия». Во внимание принимался возраст просителя и его желание «посвятить остаток дней своих служению Православной Церкви»[814].
Прошения в Синод от женатого духовенства, желавшего получить высшее богословское образование и ученую степень кандидата богословия, поступали нередко. Особенно участились они в конце 1890х – начале 1900х гг. Указом от 18 сентября 1901 г. Синод поручал архиереям академических городов предложить Советам их академий высказать свои соображения по этому вопросу. Советы почти единодушно считали, что система приема женатого духовенства в духовные академии в качестве вольнослушателей, с правом сдачи в конце четырехгодичного академического курса всех экзаменов и подачи выпускного сочинения, не отвечает интересам духовного образования и богословской науки. При таком режиме академии лишаются даже той возможности, которая имеется по отношению к другим студентам: регулярно проверять получаемые знания на ежегодных испытаниях и выправлять недостатки в семестровых сочинениях. Советы предлагали допускать женатых священников, окончивших духовные семинарии по 1му разряду, к поступлению в академии на общих основаниях[815].
Однако указом Святейшего Синода от 8 апреля 1902 г. академиям было строго указано на то, что вольнослушатели не имеют права сдавать экзамены и получать кандидатскую степень. Но оставалась возможность, испросив благословение Совета академии, договариваться с преподавателями и неофициально сдавать письменные работы. На старших курсах, уже уверившись, что им нужно официальное подтверждение их богословских знаний, они сдавали вступительные испытания и становились легальными, полноправными студентами 1го курса, а после сдачи всех переводных экзаменов по прослушанным предметам, и того курса, с которым слушали лекции. Обречено на такой вариант было женатое духовенство, которое не допускалось к обычному поступлению в академию. Такие случаи бывали, хотя и нечасто. Так, например, летом 1909 г. в МДА сдавали вступительные экзамены четыре вольнослушателя, окончивших 3й курс: священник и три диакона[816]. На протяжении трех курсов (1906–1909) они усердно посещали лекции и неофициально сдавали все письменные работы. Решив вопрос положительно, Совет МДА ходатайствовал перед митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским) о допущении этих четверых клириков к сдаче всех устных переводных экзаменов по предметам 1, 2, 3го курсов и в случае успешной сдачи о зачислении их на 4й курс[817]. Все четверо благополучно окончили академию и получили ученые степени кандидата богословия, а двое – даже с правом на получение степени магистра богословия без новых устных испытаний[818].
Бывали и особые случаи. Так, в марте 1898 г. в Совет МДА поступило прошение от преподавателя Московского синодального училища священника Василия Металлова, не имевшего высшего духовного образования, с просьбой допустить его до необходимых испытаний для получения степени кандидата богословия. Священник В. Металлов учился на протяжении двух лет в МДА, причем при действии Устава 1869 г. (1882–1884), но покинул академию после 2го курса, а теперь хотел получить степень кандидата богословия. Совет МДА, опираясь на действовавший Устав 1884 г., позволявший получать степень кандидата богословия и звание действительного студента только при окончании полного академического курса и объяснительную записку к нему с обоснованием этого требования, не нашел оснований для удовлетворения просьбы священника Металлова. Но после обращения о. В. Металлова непосредственно в Синод в июне того же года в Совет МДА поступил указ Синода, разрешавший Совету допустить, «в виде изъятия из общих правил», священника В. Металлова к необходимым испытаниям «как известного своими трудами по церковному пению». Совет МДА в принципе допустил соискателя до необходимых испытаний, но решние о конкретном времени их проведения отложил до представления кандидатского сочинения[819]. Следует отметить, что эта ситуация разрешилась успешно, хотя и не быстро. Поданное в 1900 г. кандидатское сочинение было оценено рецензентом, ректором академии епископом Арсением (Стадницким) положительно, и священник В. Металлов был допущен к сдаче испытаний, причем для этого специально были назначены комиссии. Соискателю надо было выдержать устные испытания по 17 предметам, которых он не изучал в бытность студентом, и эта сессия увенчалась успехом: в 1901 г. о. В. Металлов получил степень кандидата богословия[820]. В 1914 г., будучи уже протоиереем московского Казанского собора, он был даже удостоен степени магистра богословия[821].
Среди студентов духовных академий были особые разряды студентов: студенты-иностранцы и студенты, уже имевшие высшее образование, полученное в одном из российских университетов или равных им по уровню заведениях. Специфика их доакадемического образования ставила вопросы о коррекции по отношению к ним некоторых требований, в том числе связанных с переводными экзаменами, то есть входившими в общий набор «кандидатского» или «магистерского минимума». Но если для поступления этих лиц в академии были сформулированы и даже внесены в уставные положения определенные требования и послабления, то с процессом обучения было сложнее. Лица, окончившие университеты, порой просили освободить их от экзаменов по тем небогословским предметам, которые они изучали на своих факультетах. Решение Синода и Советов в таких случаях было дифференцированным. Так, например, студент МДА Сергей Нарбеков (1908–1911), окончивший до поступления в академию историко-филологический факультет университета, был не только освобожден от изучения древних и новых языков, а также исторических и филологических наук, отметки по которым были в его университетском дипломе, но и получил разрешение закончить академию за три года (с зачислением при поступлении сразу на 2й курс)[822]. С другой стороны, студенту той же академии Виктору Машковскому (1905–1909), окончившему университетское отделение Лицея в память цесаревича Николая, Синодом было предоставлено право «быть освобожденным от экзаменов» в академии по небогословским предметам, пройденным в лицее. Однако Совет МДА обязал его прослушать и сдать экзамен по психологии, несмотря на то что Машковский слушал психологию в курсе уголовного права[823].
Окончание академии со званием действительного студента с определенными условиями подразумевало возможность получить степень кандидата богословия в дальнейшем. Если причиной были неудовлетворительные оценки по устным экзаменам или семестровым сочинениям, их следовало пересдать. Однако были случаи многократных попыток таких пересдач, поэтому Советы академий пытались каким-то образом систематизировать этот процесс. Так, например, Совет МДА в 1895 г. разработал «Правила касательно значения неудовлетворительных баллов по ответам и сочинениям студентов академии», согласно которым «право подвергаться испытанию предоставляется всего один раз»[824]. Но срок этой единственной возможности не оговаривался. Однако и здесь случались исключения. Так, например, сербский уроженец Симон Саввич окончил МДА в 1902 г. со званием действительного студента «с правом на получение степени кандидата богословия по сдаче новых устных испытаний и представлении новых семестровых сочинений по тем предметам, по коим он в течение академического курса не оказал успехов, соответствующих сей степени»[825]. Пересдав устные испытания, представив новые семестровые сочинения и получив удовлетворительные баллы (от 3 – до 4–), он, по его мнению, выполнил поставленные условия и ходатайствовал об утверждении в степени кандидата. Однако одно из сочинений он переписывал дважды, то есть попадал под прещение указанных «Правил». С. Саввич сетовал на то, что занимает скудно оплачиваемую и не позволяющую ему явиться в Россию должность преподавателя в Призренской семинарии в Старой Сербии, то есть занимается именно тем, ради чего его направляли в российскую духовную академию. Совет МДА оказал ему снисхождение «как иностранному уроженцу» и, по предложению ректора епископа Евдокима (Мещерского), ходатайствовал – и успешно – перед митрополитом Московским об утверждении в виде исключения Симона Савича в степени кандидата богословия[826].
Были, правда, нечасто, и случаи пересдач экзаменов выпускниками в других академиях. Так, например, весной 1894 г. в Совет МДА поступило прошение от священника московской Благовещенской церкви, что на Бережках, Иоанна Святославского, действительного студента КазДА 1893 г. выпуска. При выпуске ему было дано право получения степени кандидата богословия «по выдержании одного нового испытания по догматическому богословию». Служа в Москве, о. Иоанн находил более удобным держать экзамен именно в МДА. Так как со стороны КазДА не имелось препятствий к такому решению вопроса, разрешение было дано[827].
Окончание академии кандидатом без права «на получение степени магистра без нового устного испытания» также не было непреодолимым препятствием для защиты магистерской диссертации. Для получения такого права надо было только «удовлетворить условиям» § 137 Устава 1884 г., в дальнейшем – § 174 Устава 1910 г., то есть выдержать устное испытание по тем предметам, по которым успехи не соответствовали искомой степени магистра, и получить соответствующий балл.
Бывали случаи, когда выпускник, имевший довольно серьезный список испытаний, которые он должен был пересдать на балл не менее 4, для получения степени магистра. Некоторые выдерживали это, представляли удовлетворительную диссертацию и все же получали степень магистра богословия. Так, например, выпускник МДА 1892 г. Петр Полянский для получения магистерской степени должен был пересдать девять экзаменов и благополучно это сделал[828].
Действительный студент МДА выпуска 1898 г. Леонид Багрецов для получения степени кандидата богословия должен был сдать новые устные испытания по пятнадцати предметам академического курса и представить одно семестровое сочинение. К лету 1901 г. им было сдано только три экзамена из этого списка[829]. Но еще через год, к лету 1902 г., все экзамены им были сданы.
Однако разрешение на такую переэкзаменовку Советы давали лишь тогда, когда это имело смысл, то есть по представлении в Совет сочинения на степень магистра. Разрешение давалось даже до рассмотре ния сочинения, но сдавать экзамены можно было во время приемных и переводных экзаменов студентов. Конечно, на такой шаг решались немногие, особенно если пересдавать надо было много экзаменов, но случаи бывали. Так, например, в 1905 г. в Совет МДА представил рукописное сочинение на соискание степени магистра выпускник академии 1886 г. протоиерей московского Покровского и Василия Блаженного собора Иоанн Кузнецов[830]. Случай был непростой: академическая успеваемость протоиерея Иоанна в годы учебы была не очень высока, и для достижения необходимого уровня ему надо было пересдать восемь устных экзаменов и подать шесть новых семестровых сочинений и одну проповедь, причем все экзамены, сочинения и проповедь должны быть оценены не ниже чем на 4. Впрочем, протоиерею Иоанну этот подвиг не понадобился, ибо его сочинение было сочтено недостаточным для искомой степени магистра богословия[831].
Бывали случаи, когда Советы академий, с особого разрешения Святейшего Синода, отменяли требование особых магистерских экзаменов даже для тех выпускников, которые кончили курс просто кандидатами, без прва «на получение степени магистра без нового устного испытания». Так, например, Совет СПбДА в 1913 г. допустил до защиты магистерской диссертации без сдачи дополнительных магистерских испытаний протоиерея Димитрия Якшича, 54го по списку кандидата академии 1897 г. выпуска[832]. К этому времени протоиерей Димитрий немало потрудился на благо Церкви и богословской науки: был членом Комиссии по старокатолическому вопросу при Святейшем Синоде, с 1906 г. служил священником русского собора в Вене, затем настоятелем храма Святого Симеона Дивногорца в Дрездене. Во время служения в Вене он окончил философский факультет Венского университета и получил степень доктора философии – все это было сочтено достаточным, чтобы освободить протоиерея Д. Якшича от нового устного испытания.
В 1915 г. Совет МДА оказал такое же снисхождение священнику можайского Николаевского собора Димитрию Лебедеву. У о. Димитрия была непростая научная судьба: он окончил МДА в 1898 г. со званием действительного студента, в 1904 г., представив сочинение, стал кандидатом богословия, но без прав магистранта[833]. В декабре 1912 г. он подал в Совет МДА сочинение на соискание степени магистра богословия. Для выполнения требований § 137 Устава 1884 г., при действии которого окончил академию священник Д. Лебедев, прежде принятия к рассмотрению его магистерской диссертации, Совет потребовал от него сдачи новых устных испытаний по пятнадцати предметам академического курса, по которым он за время пребывания в академии получил балл ниже 4, а также двух новых проповедей и пяти семестровых сочинений взамен отмеченных баллом ниже 4[834]. Однако в апреле священник Д. Лебедев подал в Совет 15 научных брошюр и статей, напечатанных им в журналах «Христианское чтение», «Труды Киевской духовной академии», «Богословский вестник», «Византийский временник», «Христианский Восток», в основном посвященных изучению церковного календаря и пасхалий, с просьбой принять их взамен требуемых сочинений и, если они заслужат одобрение, ходатайствовать перед Синодом о разрешении защищать магистерскую диссертацию без предварительной сдачи экзамена[835]. Отзывы рецензентов – инспектора МДА и экстраординарного профессора по первой кафедре Священного Писания Нового Завета архимандрита Илариона (Троицкого) и ординарного профессора по кафедре греческого языка С. И. Соболевского – о магистерском сочинении соискателя были весьма высоки[836]. Назначенная Советом комиссия в составе архимандрита Илариона, профессоров М. Д. Муретова и А. П. Орлова, рассмотрев представленные научные брошюры и статьи, а также учитывая многочисленные отзывы на работы священника Д. Лебедева в отечественной и зарубежной богословской литературе, пришла к выводу, что «требовать студенческих экзаменов от серьезного ученого, каким заявил себя о. Д. А. Лебедев своими высокой ценности научными трудами» неразумно, а «наука от такого требования не только не получит прибыли, но потерпит убыток»[837]. Синод признал ходатайство обоснованным, диссертация была успешно защищена, а священник Димитрий Лебедев утвержден в искомой степени и приглашен в академию на кафедру истории Древней Церкви[838].
Таким образом, одной из специфических черт системы научно-богословской аттестации было отсутствие специальных кандидатских и магистерских экзаменов почти на всем периоде их деятельности. Как кажется на первый взгляд, в качестве таковых просто выступали выпускные экзамены. Однако это не совсем так, ибо в набор оценок, определяющих право на получение кандидатской или магистерской степени, входили и все оценки по переводным экзаменам и письменным работам за все четыре курса. Это имело свои плюсы и минусы. Положительным было то, что определяющей была серьезная работа и глубокие знания, получаемые на протяжении всего времени обучения. Однако такой порядок не позволял сделать экзаменационную проверку более серьезного уровня – не учебного, а научного. Единственное исключение составлял период действия Устава 1869 г., когда были введены особые магистерские экзамены со специальной подготовкой к ним на выпускном курсе. Однако этот эксперимент не был в должной степени подготовлен, критерии оценки были неопределенными, а отсутствие опыта и краткое время действия Устава 1869 г. не позволили проверить жизненность и полезность специальных экзаменов для научно-богословской аттестации.
Докторская степень на всем периоде действия Устава 1814 г. присуждалась без предварительных испытаний, а за исключением 15 лет действия Устава 1869 г. – и без публичной защиты.
Еще одной специфической чертой научно-богословской аттестации было то, что в «кандидатский минимум», а большую часть времени и в «магистерский» включалась оценка по поведению, то есть учитывался уровень нравственности соискателя. В параграфах Устава 1814 г. оговаривались определенные условия нравственного достоинства и для до ктора богословия. Это желание – совместить научные и нравственные достоинства ученых-богословов – вызывало неоднозначное отношение членов преподавательских и студенческих корпораций духовных академий и недоумения со стороны представителей других областей науки. Тем не менее в этом требовании была попытка формализовать понимание того, что истина открывается лишь «чистым сердцем», а возрастание в познании истины неразрывно связано с нравственным совершенствованием.
3.2. Подготовка диссертации
Место диссертационного исследования в системе научной аттестации и специализации выпускников духовных академий. Тема диссертации
1814–1869 гг.
При действии Устава 1814 г. выпускное сочинение, которое писалось на протяжении последнего года обучения в академии (второй год высшего отделения), становилось для одних выпускников магистерской, а для других – кандидатской диссертацией. Однако никакого специального времени на написание этой диссертации не выделялось, и студентам приходилось писать ее параллельно обычным занятиям. Единственное послабление, которое давалось в этом учебном году, – это уменьшение количества рядовых сочинений, написание которых сопровождало в высшей духовной школе чтение лекционных курсов.
Как уже указывалось, ни «Начертание правил», ни Устав 1814 г. ничего не говорили о выпускном сочинении и тем более о каких-либо конкретных требованиях к нему. Под «диссертациями», которые упоминаются в положениях Устава, понимались письменные экзамены – рассуждения по тому или иному вопросу. В первые годы деятельности системы научно-богословской аттестации и выпускные диссертации представляли собой не очень обширные «рассуждения», требующие усердия и размышления, но не научного исследования как такового. При этом в качестве магистерской диссертации можно было подать одно или несколько наиболее успешных и серьезных сочинений, написанных за время обучения в академии. Однако и в это время некоторые выпускники представляли при выпуске работы, свидетельствовавшие об исследовательских талантах их авторов и обращавшие на себя особое внимание. Так, уже студент I курса преобразованной СПбДА Г. П. Павский представил при выпуске на степень магистра в 1814 г. серьезную работу – «археологический, филологический и герменевтический обзор книги Псалмов»[839]. Работа была опубликована в том же году, но этот случай был неординарным: Г. П. Павский на протяжении всех лет обучения в академии не только был первым в разрядном списке, но проявил филологические способности, склонность к переводу и исследованию библейских текстов, удивлявшие преподавателей[840].
Статус выпускного сочинения как особой работы, завершавшей процесс академического образования и представлявшей самостоятельное исследование, формировался несколько лет и дае десятилетий после введения Устава, на практике. Главное значение в возникновении такого понимания выпускного (или «курсового») сочинения сыграло желание привлечь студенческие силы к проведению конкретных исследований. Курсы в академиях были большие (30–60 студентов), но все эти силы в значительной степени так и оставались вне богословской науки как таковой. После учебного курса, так и не вкусив собственно научных занятий, большая часть этих молодых сил попадала или в провинциальные семинарии, или на приходское служение. Многие из выпускников академий публиковали по окончании курса статьи в местных изданиях, некоторые прослыли в истории епархий как «насадители и распространители высокого духовного просвещения»[841], но к чаемому развитию богословской учености это приводило лишь отчасти. Начало научной работы должно было быть положено в академии. Студенты академий писали много: в СПбДА, начиная со II курса и на протяжении нескольких выпусков, даже издавались специальные сборники под заглавием «Некоторые опыты упражнений воспитанников Санкт-Петербургской духовной академии», в которых печатались, по определению КДУ и под ответственностью Конференции академии, лучшие проповеди студентов и рассуждения богословского и церковно-исторического характера[842]. Подобные же опыты проводили МДА и КДА, и эти сборники остались памятниками личных дарований лучших студентов, их серьезных занятий и успехов в изучении богословских наук. Но при всей серьезности это были ученические опыты. Лучшей возможностью для самостоятельного научного исследования было итоговое сочинение. Повышение значения выпускной работы происходит во второй половине 1820х гг., причем независимо во всех трех академиях, преобразованных к тому времени. Когда в 1825 г. возникли проблемы с присуждением магистерских степеней выпускникам VI курса СПбДА, ректор академии архимандрит Григорий (Постников) представил членам КДУ четыре тома «Опытов упражнений студентов Санкт-Петербургской духовной академии», подтверждавших основательность претензий академии на ученые богословские степени. Это было достойным свидетельством плодотворности высшей духовной школы, и студентам следующего, VII курса, были выдвинуты более серьезные требования к выпускному сочинению[843]. В МДА инициатором более серьезных курсовых работ выпускников в это же время был архиепископ (с 1826 г. митрополит) Филарет (Дроздов)[844]. В КДА это начинание поощрил митрополит Евгений (Болховитинов), который собирал для академии коллекцию исторических памятников и предлагал студентам темы, подразумевавшие научные проблемы церковно-исторического и церковно-практического характера. При этом митрополит Евгений считал, что академическая деятельность должна прежде всего служить развитию науки, особенно отечественной церковной истории. Он дал распоряжение выбирать для курсовых рассуждений студентов не отвлеченные темы, а реальные, подразумевающие обработку конкретных источников и решение конкретных вопросов[845]. Именно в это время успешное курсовое «рассуждение» постепенно приобретало статус особого условия для получения магистерской степени, которое ставилось перед старшими кандидатами. Это требование было выдвинуто по отношению к девяти старшим кандидатам VII курса СПбДА (1827 г. выпуска) и четырем старшим кандидатам VI курса МДА (1828 г. выпуска): им было предоставлено право на получение степени магистра по выслуге двух лет училищной службы с одобрением начальства и «с представлением новых рассуждений по духовной учености»[846]. С этого времени значение выпускного сочинения начинает возрастать.
С середины 1830х гг. темы выпускных работ стали постепенно меняться. Все большее место занимали церковно-исторические исследования, в научный оборот вводились архивные источники, рукописи, требовалась работа с широким кругом литературы. Выпускные сочинения студентов академий становились все более значительными по объему, работа с источниками и литературой, обработка выписок, написание текста, его совершенствование и многократное переписывание занимало много времени. Повышались и требования, особенно к магистерским диссертациям. Даже самые усердные студенты, попавшие в 1й разряд, часто подавали выпускные работы, не отвечающие, на взгляд рецензентов, магистерскому уровню. Были и такие, кто просто не успевал подать работу вовремя.
Однако и в этот период, в конце 183040х гг. сочинения выпускников академий, представляемые на степень магистра богословия, очень разнятся и по выбору темы (широта, конкретность, «проблемность», новизна и пр.), и по исследовательской глубине, и по качеству выполнения. Но общая тенденция – от «рассуждений» к исследованиям. Такой вывод можно сделать при изучении отдельных магистерских сочинений выпускников, кончавших духовные академии в эти годы. Показательны также отзывы, которые давали на магистерские сочинения «независимые эксперты», то есть рецензенты, назначаемые от Синода (с 1839 г.). Так, например, среди 15 магистерских сочинений выпускников IX курса КДА, представленных в 1839 г. Синодом на отзыв святителю Филарету (Дроздову), немного тем для традиционных «рассуждений», но, напротив, большая часть – для конкретных исследований[847]. Однако и в эти годы случалось представление на степень магистра не одной диссертации, а двух-трех текущих сочинений. Примером является представление двух богословских сочинений и одной проповеди выпускником этого же курса Яковом Амфитеатровым (будущим архиепископом Антонием): «О посте», «Опыт догматического учения веры из церковно богослужебных книг», «Слово на день поминовения Петра Могилы». Святитель Филарет высказал некоторые критические замечания к сочинениям, но оценил их как «порядочные», «православные» и достойные степени магистра[848]. Его однокурсник Петр Козмин представил на степень магистра два сочинения: «История Литургии Восточной Православно-Кафолической Церкви» и «Об Иоанне Максимовиче, архиепископе Тобольском, и его творениях». Эти работы, особенно первая, заслужили подробный разбор рецензента со множеством критических замечаний и пожеланием «переработки». Тем не менее святитель Филарет отметил и то, что сочинения были написаны «с немалым трудом и пособиями», обладали определенными достоинствами и могут быть удостоены степени магистра «за трудолюбие»[849].
К 1850м гг. написание выпускного сочинения составляло главное занятие студентов последнего года академического образования. Для предварительной работы темы выпускникам давались теперь не в начале четвертого года обучения, а в конце третьего, в июне[850]. Однако процесс написания этих сочинений представлял немало сложностей, причем не только интеллектуальных, но и организационных.
Первой и очень серьезной проблемой для студента был выбор темы для выпускного сочинения. Никакой предварительной предметной специализации в академиях не было, и студент мог полагаться только на «склонность» к тому или иному предмету, проявившуюся в процессе изучения основных базовых курсов. Но и этот выбор не всегда мог быть осуществлен: единого правила не было, и в академиях были разные традиции выбора студентами преподавателя и темы или, напротив, самими профессорами – студентов. В большинстве случаев студенту предоставлялось право выбора темы и преподавателя-руководителя (проверяющего). Но в МДА, например, как ни странно, этого права лишались лучшие студенты: профессоры богословских и философских наук давали им темы для выпускных работ, практически не учитывая интересы самих студентов[851]. Это было обусловлено надеждой на то, что толковый студент сможет добросовестно изучить вопрос, который кажется важ ным и интересным самому профессору, был та или иначе связан с его работой. В 1850х гг. даже выработалась определенная система: в одном выпуске первому по успеваемости студенту давал тему профессор богословского класса, в другом – профессор философского класса[852]. Но этот порядок распространялся только на студентов, занимавших первые места в разрядном списке. Для остальных в большинстве случаев выбор темы и, соответственно, преподавателя-рецензента был более свободным. Так, например, студенты, желавшие после выпуска из академии принять священный сан или уже его имевшие (из вдового духовенства, иеромонахи), нередко выбирали темы по пастырскому богословию[853].
Но так как полная свобода в выборе темы приводила к перегрузкам одних преподавателей и отсутствию выпускников у других, в некоторых случаях предпринимались попытки упорядочить процесс «сверху». Многое зависело от ректора, его понятия о системе распределения студентов по профессорам и о праве студентов на реализацию своих научных интересов. Иногда интересы студентов не принимались вовсе во внимание, что, конечно, вызывало некоторое разочарование, хотя и принималось со смирением. Примером такой властности может служить ректор СПбДА архимандрит (с 1865 г. епископ) Иоанн (Соколов) (1864–1866), нарушивший в столичной академии традицию свободного выбора студентами тем для выпускных сочинений. Главным аргументом архимандрита Иоанна было то, что выпускники академии должны «знать все, писать обо всем, быть способными к преподаванию всякой науки». Историк академии пишет на основании воспоминаний современников, что «вышло какое-то смешение вавилонское», ибо к моменту написания выпускного сочинения научные интересы студентов в какой-то степени определились, а некоторые старательно учили иностранные языки, ориентируясь на источники или основную историографию в выбранной области специализации[854].
Выпускные сочинения писались только на богословские темы, допускались и философские, по близости к богословию. Таким образом, остальные академические науки не могли иметь для студентов научного интереса, и это усугубляло проблему «небогословских наук в высшей духовной школе». Если Конференции допускали темы магистерских сочинений, не имевшие богословского аспекта, то получали замечания от Синода. Так, например, были сделаны замечания за то, что студентам были предложены темы: «История сельских приходов в России», исследование «древних русских заговоров, как явления религиозного» и т. д. Профессор КазДА П. В. Знаменский, преподававший русскую церковную и гражданскую историю, с печалью писал, что неприятие таких тем препятствует, с одной стороны, введению в научный оборот целого пласта источников, которыми русские богословы и церковные историки как раз в первую очередь и должны заниматься. С другой стороны – и это не менее опасно, – проблемы, которые требуют богословского изучения, остаются без такового[855].
Вторую сложность представлял сам процесс написания выпускного сочинения. При обычном учебном режиме времени на это практически не выделялось. Студенты освобождали себе дни и часы простым пропуском занятий, но, разумеется, над этим думали и преподавательские корпорации. Идеи по усовершенствованию этого процесса появлялись, но централизация духовно-учебной системы подразумевала, что решение о любом изменении принимает КДУ (до 1839 г.) или Святейший Синод (после 1839 г.). Наиболее мобильна была в этом СПбДА, имевшая возможность непосредственного ходатайства ректора и быстрого получения разрешения Святейшего Синода. Так, в 1855 г., при ректорстве епископа Макария (Булгакова), в этой академии максимально уплотнили учебный график первых трех лет, перенеся в младшее отделение часть богословских предметов (патристику, церковную археологию, церковную словесность), освободив время для написания курсового сочинения[856].
При действии Устава 1814 г. выпускное сочинение было единственным элементом научной специализации студента. Несмотря на то что со временем это сочинение приобретало все большее значение, а лучшие студенты усердно работали с литературой, часто и с источниками по теме сочинения, эта специализация крайне редко учитывалась при распределении выпускников на духовно-учебные места. Дисциплина, которую в дальнейшем приходилось преподавать выпускнику, чаще всего никак не была связана с темой выпускного сочинения. Причем эта проблема была актуальна и в 1850–60е гг., когда сочинения стали серьезными и трудоемкими, и даже для тех выпускников, которые пополняли корпорации самих академий. Поэтому даже та специализация, которая так или иначе намечалась в выпускном сочинении, в дальнейшем не подкреплялась и не реализовывалась. Так, например, выпускник КДА 1837 г. С. С. Гогоцкий, представивший выпускное сочинение по полемическому богословию «Критическое обозрение учения Римской Церкви о видимой главе Церкви», был определен сперва бакалавром немецкого языка, затем перемещен на философский класс[857]. Первый магистр МДА 1838 г. иеромонах Евгений (Сахаров-Платонов) писал диссертацию по нравственному богословию «О связи греха с болезнями и смертью»[858], но был оставлен в академии бакалавром герменевтики и библейской археологии по классу истолковательного богословия[859]. Выпускник СПбДА 1851 г. И. А. Чистович, писавший на ученую степень магистра сочинение «Святой пророк Илия», был определен бакалавром церковно-исторического класса, причем читал лекции по русской церковной и гражданской истории, а через два года (1853) был переведен бакалавром философии и опытной психологии[860]. Магистр МДА 1858 г. П. И. Горский-Платонов писал диссертацию по сравнительному богословию, изучая историю и материалы Тридентского Собора (1545–1547, 1551–1552, 1562–1563)[861]. Однако оставлен в родной академии он был бакалавром по классу Священного Писания, а заодно и преподавателем еврейского языка. Все дальнейшие научные занятия П. И. Горского-Платонова были связаны с еврейским языком и библейской археологией: он много занимался практическим переводом, комментированием и анализом трудов других переводчиков, составлял еврейский лексикон, но значительных оригинальных научных сочинений так и не создал[862]. Выпускник КазДА 1864 г. И. С. Бердников писал выпускное сочинение по теме, предложенной бакалавром обличительного богословия иеромонахом Хрисанфом (Ретивцевым) – «Материя и сила в происхождении и бытии мира». Работа была посвящена богословскому разбору учения немецкого философа-материалиста Людвига Бюхнера (1824–1899) – апологета «социального дарвинизма» – и требовала углубления в западное богословие, философию, отчасти естественные науки. Но И. С. Бердников – первый магистр X курса – был оставлен при академии бакалавром литургики и каноники[863].
Разумеется, были и счастливые случаи – продолжения преподавательской специализации в области, начатой магистерским сочинением, или хотя бы частичного продолжения. Магистр МДА 1852 г. выпуска В. Д. Кудрявцев-Платонов, выбравший без всякого для себя сомнения философскую тему магистерской работы – «О единстве рода человеческого», стал бакалавром, а вскоре и преемником профессора философского класса протоиерея Феодора Голубинского. Первый магистр СПбДА 1865 г. выпуска Н. П. Рождественский, писавший диссертацию на тему «О древности человеческого рода»[864], был назначен бакалавром основного богословия в КазДА. Выпускник МДА 1858 г. Е. Е. Голубинский, представивший на степень магистра диссертацию «Об образе действования православных государей греко-римских в IV, V, VI вв. в пользу Церкви, против еретиков и раскольников»[865], проработав два года в Вифанской ДС, в 1860 г. был приглашен читать лекции в альма-матер по русской церковной истории. Разумеется, история Византийской Церкви IV–VI вв. и история Русской Церкви подразумевали изучение разных источников, и в этом отношении добросовестный лектор осваи вал новое поприще в экстремальном режиме. Но церковно-исторические методы, освоенные или выработанные в процессе магистерского исследования, понимание церковной традиции, принятой Русью, проблематики церковно-государственных отношений и внутренней жизни Церкви, развивавшихся в этой традиции, очень помогали на начальном этапе.
Однако бакалаврская судьба была переменчива, и даже начальное определение на тот или иной предмет не гарантировало стабильности, причем перемещения совершались не только внутри одного класса – богословского, философского, исторического, словесного, но и между классами. Так, например, выпускник КДА 1841 г. иеромонах Макарий (Булгаков), с большим успехом представивший в качестве магистерской диссертации историю родной академии[866], был с учетом этого определен первым преподавателем церковной и гражданской русской истории. Однако через год он был переведен в СПбДА, причем бакалавром богословия, с поручением читать основное и догматическое богословие. Уже упомянутый выше бакалавр СПбДА И. А. Чистович сменил через два года после начала преподавательской деятельности (1853) русскую церковную и гражданскую историю на философию и опытную психологию.
Бывали и перемены преподаваемого предмета к лучшему, то есть ближе к научным интересам молодого преподавателя. Так, например, было в КДА с философским направлением: представители киевской философской школы В. Н. Карпов, П. С. Авсенев, С. С. Гогоцкий, прежде чем найти свое поприще, побывали бакалаврами французского, польского, немецкого языков[867].
Что касается докторских диссертаций предреформенного (до 1869 г.) периода, то о выборе их тем говорить достаточно сложно. Специально – для написания и представления сочинения на ученую степень – не писалась ни одна докторская работа. Но из 30 докторов богословия, получивших степень до 1869 г., можно выделить тех, кому степень была присуждена за конкретное сочинение. Все эти сочинения можно разделить на две группы: 1) пособия и учебники по богословским курсам для академий или других учебных заведений, составленные ввиду учебной необходимости; 2) конкретные разделы из таких курсов, проработанных более глубоко и научно и оформленные в виде отдельных трактатов. К первой группе относится, например, первый учебник на русском языке по нравственному богословию, составленный магистром I курса СПбДА (1814) иереем (с 1825 г. протоиереем) Иоакимом Кочетовым для для лекций в Императорском Александровском лицее[868]. К этой же группе относятся лекции по Священной герменевтике, составленные на латинском языке ректором Санкт-Петербургской ДС архимандритом Иоанном (Доброзраковым), магистром II курса СПбДА (1817) в пору служения его в академии бакалавром богословских наук[869]. Были удостоены докторской степени два лекционных курса по догматическому богословию: в 1837 г. профессора богословия Московского университета протоиерея Петра Терновского, магистра III курса МДА (1822), и в 1848 г. ректора Киевской ДС архимандрита Антония (Амфитеатрова), магистра IX курса КДА (1839)[870]. Включение в 1840–50х гг. в программы академий новых предметов потребовало составления учебных руководств, и авторы некоторых из них также были удостоены докторских степеней: инспектор СПбДА архимандрит Макарий (Булгаков), магистр X курса КДА (1841) – за учебник по Введению в православное богословие; его преемник по инспекторству архимандрит Иоанн (Соколов), магистр XIII курса МДА (1842) – за учебник по церковному законоведению; преемник их обоих архимандрит Кирилл (Наумов), магистр XVII курса СПбДА (1847) – за учебник по пастырскому богословию; профессор богословия Киевского университета святого князя Владимира протоиерей Назарий Фаворов, магистр XII курса КДА (1845) – за учебник по гомилетике[871]. Наконец, необходимо упомянуть о получении докторской степени за учебно-научный курс по патристике архиепископом Черниговским и Нежинским Филаретом (Гумилевским), магистром VII курса МДА (1830)[872]. Хотя этот грандиозный труд был опубликован в 1859 г., его основа была заложена еще в те годы, когда преосвященный Филарет был профессором и ректором МДА (1830–1841). Он не читал курса патристики, ибо этот предмет стал самостоятельным в 1841 г., когда преосвященный Филарет был поставлен на Рижскую кафедру. Но как раз архиепископ Филарет был инициатором введения этого предмета в академиях, а также автором первого проекта издания в МДА особой серии «Творений святых отцов в русском переводе».
Ко второй группе можно отнести более специальные работы. Первой по времени является сочинение бакалавра СПбДА иеромонаха Григория (Постникова), магистра I курса СПбДА (1814), «Commentatio de Prophetis in genere» (докторская степень 1817 г.). Профессор философии КДА протоиерей Иоанн Скворцов, магистр II курса СПбДА (1817), разрабатывая по заказу КДУ новый курс философии, с особым научным усердием обработал раздел, посвященный И. Канту. Вторым сочинением протоиерея Иоанна, включенным в его «докторский набор», было специально составленное толкование на Послание апостола Павла к Ефессянам. За оба эти сочинения вкупе он был удостоен в 1833 г. докторской степени. Такой же научной награды были удостоены два сочинения по сравнительному богословию – оба посвященные католическому учению, в 1859 г. архиепископа Могилевского и Мстиславского Анатолия (Мартыновского), магистра II курса КДА (1825), а в 1869 г. ректора КазДА архимандрита Никанора (Бровковича), магистра XIX курса СПбДА (1851)[873].
Все эти сочинения подходили под уставные определения круга «докторских трудов»: первые как открытие «новых способов улучшить ка кую-нибудь из наук, к духовной учености относящуюся»; вторые как сочинения на тему, избранную сочинителем, и имеющие «особенное влияние на пользу церковную»[874]. Однако эти одиночные сочинения, представляемые на докторские степени каждый раз по особому случаю, не составляли надежного пути для развития богословской науки. Их тематика относилась больше к учебно-профессорской сфере, нежели к научно-исследовательской.
Тематика работ, увенчанных докторской степенью, хотя и была скудна по численности, характерно отражала состояние науки в духовных академиях. Несмотря на то что авторитет академий, как «вертограда наук» духовных, не подвергался сомнению в церковных кругах, в конце 1850–60х гг. ощущался недостаточный уровень развития этих наук. Тем не менее именно в последнее предреформенное десятилетие академиями было начато несколько серьезных и масштабных научных проектов, которые способствовали активизации научных сил академий. Эти проекты подразумевали в числе прочих результатов и представление ряда научных исследований по конкретным вопросам в виде диссертаций на ученые богословские степени разных уровней.
Новый этап перевода Библии на русский язык, начавшийся в 1857–1858 гг., вызвал интерес к научной работе в области библеистики. Он дал опыт организации процесса перевода, совместной научной работы всех академий, академий и Синода. Были сформированы оптимальные по составу комитеты из профессоров Священного Писания и знатоков греческого и еврейского языков, выработана определенная переводческая и исследовательская методология, последовательность обсуждений. Этот процесс показал и недостаток научного опыта: не были четко сформулированы критерии выбора текстов при переводе Ветхого Завета (еврейский или греческий), принципы перевода[875]. Активизаци научной работы в области библеистики выделила ряд конкретных вопросов, требующих исследования.
В 1857 г. СПбДА по предложению митрополита Григория (Постникова) предприняла перевод на русский язык византийских историков VIII–XV вв., мало доступных для ученых исследований по редкости изданий. СПбДА удалось перевести, отредактировать и выпустить несколько томов историков XI–XIII вв. Это положило начало исследованиям в области позднего этапа истории Византии, ее церковных проблем и богословских идей, поставило вопросы источниковедческого 351 характера. Но через три года, в декабре 1860 г., издание и сам перевод были приостановлены Святейшим Синодом[876]. Хотя переводы осуществлялись в основном силами преподавателей, были отдельные попытки привлечь к этому процессу лучших знатоков греческого языка из студентов. В СПбДА в 1857–1858 гг. бакалавру греческого языка, природному греку архимандриту Григорию (Веглерису) удалось оживить интерес студентов к изучению. Наиболее успешные привлекались к переводу византийских авторов. Этот опыт открыл перспективы и студенческих исследований в области византинистики. Но перевод архимандрита Григория в КДА прервал развитие этого опыта[877].
КазДА, реализуя свое миссионерское направление, переводила богослужебную и катехизическую литературу на инородческие языки: начавшись по практической необходимости, эти переводы открыли перед академической наукой широкий простор для исследований[878]. Проблемы, связанные с миссионерской деятельностью, дали целый спектр тем для исследований студентов и преподавателей. Начиная с 1850 г. эти темы предлагались студентам последнего года для магистерских и кандидатских сочинений, и многие из этих работ представляли серьезные исторические, критические, апологетические исследования мусульманства, а также работы полемико-методологического характера. Некоторые из них, причем не только магистерские, но и кандидатские, были впоследствии опубликованы в «Миссионерском противомусульманском сборнике»[879]. Наиболее значимыми были признаны выпускные сочинения магистров III курса (1850) Егора Виноградова и Василия Петрова, их однокурсников старших кандидатов Александра Хрусталева и Николая Разумова и кандидата Александра Леопольдова; магистров IV курса (1852) Николая Ильина и Павла Раева и кандидата с их курса Александра Филимонова; кандидата V курса (1854) Матвея Боголепова; магистра VI курса (1856) Ивана Тихова-Александровского; старшего кандидата VII курса (1858) Якова Фортунатова и кандидата этого же курса Федора Кудеевского; магистра IX курса (1862) Евфимия Малова; магистра XII курса (1868) Александра Заборовского; магистра XIII курса (1870) Николая Остроумова[880].
Конкретные церковные и государственные проблемы, требующие богословского и церковно-исторического анализа, подчеркнули важность наличия в академиях профессоров-специалистов по самым разным вопросам. Примером может служить церковно-историческая экспертиза проблем, связанных с положением в западных губерниях. Польское восстание 1863 г. обнажило много проблем, связанных с западными губерниями и униатским вопросом, требующих церковно-исторического научного исследования. К сбору и анализу соответствующих материалов был привлечен профессор СПбДА М. О. Коялович, уже известный исследованиями по истории унии и западнорусских церковных братств[881]. Работа оказалась плодотворной для богословской и исторической науки: в течение 1862–1866 гг. профессору Кояловичу удалось не только собрать и систематизировать все доступные докумен ты официальных архивов, относящиеся к истории Западного края России, но и стать компетентным консультантом и ученым-специалистом в церковных и богословских вопросах, прямо или косвенно связанных с униатством. В 1865 г. Санкт-Петербургской археографической комиссией было издано составленное М. О. Кояловичем «Собрание документов, объясняющих историю Западного края России и его отношения к России и к Польше», с переводом на французский язык; в 1867 г. – «Дневник Люблинского сейма 1569 г.». В том же году проф. Коялович издал по поручению Академии наук «Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию и дипломатическую переписку того времени (1580–1582 гг.)». В 1864 г., в связи с обострением положения, связанным с усмирением польского бунта, им были читаны закрытые лекции для избранного круга лиц. В 1862–1867 гг. профессором Кояловичем было опубликовано несколько десятков статей в духовных и светских журналах: «Христианском чтении», «Страннике», «Дне», «Русском инвалиде» и др. Эти работы легли в основу докторской диссертации, которая была представлена М. О. Кояловичем вскоре после принятия нового Устава[882]. Но особые научные задачи, которые ставила перед академиями высшая церковная или государственная власть, не могли служить единственным «приращением» академической науки. Перспективы самостоятельного научного развития наиболее дальновидные богословы видели в расширении источниковой базы. В конце 1850 – начале 1860х гг. активизировалась разработка источников в разных областях богословской науки, изучались и описывались фонды епархиальных и монастырских библиотек, архивов, музеев. КДА старалась направить своих преподавателей, выпускников, а иногда и студентов в археографическую комиссию: практическая работа давала обширный материал для систематизации, проводилось научное описание с научным комментарием и справочным аппаратом. Так, например, преподаватели КДА занимались в эти годы описанием рукописей Киевской Софийской библиотеки[883]. Правда, строить на основании этих материалов научные исследования в эти годы удавалось редко, в основном закладывалась база для будущих научно-исследовательских работ. В 1850х гг. в КазДА была перемещена библиотека Соловецкого монастыря. Фрагментарные разработки соловецких рукописей в отдельных исследованиях преподавателей и студентов академии начались уже в эти годы, но это был подготовительный этап: ввести эти рукописи в научный оборот и начать их систематическое изучение предстояло в дальнейшем[884]. Корпорация КазДА составляла проекты изучения и издания, но не имела средств и опыта.
Профессор МДА А. В. Горский и ее выпускник К. И. Невоструев закончили в 1862 г. научное описание Синодальной библиотеки, начатой еще в 1849 г.[885] Эти работы помимо самостоятельной ценности давали направление новым исследованиям. Так, работа протоиерея Александра Горского и К. И. Невоструева поставила ряд интересных вопросов перед славянской библеистикой, которые в дальнейшем вылились в серьезные научные исследования.
В 1859 г. по предложению митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Григория (Постникова) Святейший Синод принял постановление о передаче в СПбДА библиотек Новгородского Софийского собора и Кирилло-Белозерского монастыря – двух из самых богатейших книжных собраний Древней Руси. Из Софийского собора было передано до 1570 рукописных и 485 старопечатных книг, представлявших широкий спектр разножанровых священных текстов, сочинений русских богословов и церковных деятелей, литургических, канонических, церковно-исторических памятников. В первые годы с источниками этой библиотеки проводились лишь отдельные изыскания, однако в дальнейшем наиболее интересные с богословской, церковно-исторической и церковно-словесной точек зрения источники этой библиотеки составили основу для научной работы преподавателей и студентов.
Знамением времени было активное участие преподавателей и выпускников академий в духовной журналистике – как в качестве авторов, так и в качестве издателей. Если в 1857 г. издавалось всего 4 духовных журнала, то к 1867 г. общее число духовных журналов и газет было 36, из них 11 журналов и 25 епархиальных ведомостей[886]. Преподаватели академий получили возможность публиковать результаты своих научных изысканий, представляя их на обсуждение читателей, интересующихся богословской наукой, а также своих коллег из других академий, образованного духовенства из выпускников академий, епископата. Таким образом, постепенно складывалась неофициальная система научной аттестации, хотя никак не формализованная и не связанная с теми или иными знаками научной компетентности и привилегиями[887]. Издатели – бывшие воспитанники академий – предприняли и публикацию лучших магистерских сочинений, хранящихся в академических архивах[888]. Это вырабатывало новые традиции, ставило вопрос о соответствии богословских работ современным научным требованиям и сравнении их с достижениями в смежных областях науки. Журналы создали поприще для публикации предварительных материалов к научным диссертациям, статей, а также частей самих диссертаций. Соискатели ученых степеней оценили это вскоре после реформы 1869 г. Но академические журналы по-прежнему не окупались и не имели возможности поддержать своих авторов[889].
Накануне реформы 1869 г. члены академических корпораций, подводя итоги развития богословской науки за истекшие 60 лет, выделяли ее новые черты: 1) введение исторического метода, 2) усиление критического направления, 3) стремление к более специальному изучению, выражавшееся как в дифференциации учебных курсов, так и в отдельных трудах академических ученых[890]. Все эти черты лишь начали проявляться, не имели ясно выраженного развития, но за ними виделось будущее академической науки. Плоды развития этих тенденций вскоре стали представляться на суд научно-богословской аттестации.
Главными недостатками богословской науки предреформенных лет были признаны скудное количество и низкое качество специальных трудов по конкретным разделам и вопросам богословия. Разумеется, решение этой проблемы было очень непростым и даже при правильном направлении и усердной работе включало в себя несколько этапов. Одним из важнейших этапов на этом пути было умение выявлять теоретические богословские проблемы и определять актуальные практические вопросы, требующие применения богословской науки, и формулировать первые и вторые в виде исследовательских задач.
1869–1918 гг.
Специализация – научная и учебная – была ключевым понятием реформы 1869 г. Но на первом этапе продолжала иметь силу дореформенная традиция – заявленная специализация должна была принести плоды лишь в перспективе. Поэтому пополнение духовно-академических корпораций, вызванное самим преобразованием 1869–1870 гг. и должное отвечать его призыву, формировалось из лучших выпускников последних предреформенных лет практически без учета тематики их выпускных сочинений. При проведении реформы в каждой академии оказались праздные кафедры: в СПбДА – шесть кафедр, в КДА – че тыре, в МДА – три в КазДА – девять[891]. Советам пришлось проявить усердие, при этом как-то учесть темы магистерских работ было очень сложно, тем более привычный универсализм дореформенных академий допускал любые перестановки и назначения. Не вызывала сомнения особая склонность и даже опытность в философии магистра МДА М. И. Каринского, избранного на кафедру метафизики в СПбДА; выпускник КазДА Н. П. Остроумов проявлял особую ревность к миссионерским наукам, писал соответствующую магистерскую работу и был рекомендован Н. И. Ильминским, покинувшим академию, в качестве преемника. Попавший на кафедру церковной археологии и литургики в КазДА Н. Ф. Красносельцев писал магистерское сочинение по миссионерской теме, а по окончании академии преподавал в Самарской ДС Священное Писание. Магистр СПбДА В. Г. Рождественский, преподававший в КазДА философские предметы, в 1869 г. попал в СПбДА на кафедру Священного Писания Нового Завета. Выпускник (1870) и магистр (1871) МДА А. П. Лебедев, писавший магистерскую диссертацию по основному богословию («Превосходство откровенного учения о творении мира перед всеми другими объяснениями его происхождения»), был определен на кафедру древней церковной истории. Его однокурсник А. П. Смирнов, писавший магистерское сочинение по истории Русской Церкви[892], сразу после выпуска был определен на кафедру библейской истории Ветхого и Нового Заветов и преподавал ее вплоть до своей кончины в 1896 г. Первые статьи этих преподавателей представляли фрагменты из магистерских диссертаций, через два-три года кафедральной специализации появились научные статьи по преподаваемому предмету[893].
Однако и в дальнейшем, несмотря на акцент, поставленный Уставом 1869 г. на сочетании научной и преподавательской специализации членов духовно-академических корпораций, это выполнялось не всегда. Оставлять на преподавательские места старались лучших выпускников, первых по успеваемости. Разумеется, в период действия Устава 1869 г. чаще всего учитывали специализацию по отделению: не слушавший того или иного предмета в академии редко мог быстро составить по этому предмету хороший курс лекций. Иногда при этом удавалось учесть групповую специализацию выпускника на 4м курсе. Если и кандидатское сочинение, и предполагаемая магистерская диссертация писались по тому предмету, на который планировался выпускник, – это была удача, но не столь частая. Так, например, в 1875 г. Совет МДА пригласил на кафедру гомилетики и истории проповедничества и пастырского богословия выпускника академии 1874 г. Василия Кипарисова, преподававшего греческий язык в Литовской ДС. Тема кандидатского сочинения В. Ф. Кипарисова относилась к области церковного права – «Понятие о терпимости, индифферентизме и фанатизме на основании церковных правил и государственных законов», причем оно было удостоено премии митрополита Иосифа Литовского. Но В. Ф. Кипарисов изучал на 4м курсе группу предметов, включавшую пастырское богословие, гомилетику, литургику и каноническое право, поэтому мог с полным основанием считаться специалистом. Для чтения лекций надо было представить и защитить диссертацию pro venia legendi, и В. Ф. Кипарисов просил совета инспектора академии С. К. Смирнова о возможной теме. С одной стороны, легче было представить в качестве требуемой диссертации часть кандидатского сочинения, с другой стороны, требовалось представить диссертацию, наиболее близкую к предмету предстоящего преподавания[894]. Интересно, что В. Ф. Кипарисов и в дальнейшем продолжал заниматься научными исследованиями в области церковного права, стараясь одновременно поднимать на должный уровень преподаваемые им дисциплины[895].