Кассия Сенина Татьяна
– Мать, как ты относишься к тому, чтобы оказаться под одной крышей с ересиархом?
– Что ты имеешь в виду? – удивленно взглянула она.
– Сегодня какой-то день неожиданностей! Сначала ты пришла без приглашения, а теперь вот господин синкелл.
– Иоанн?! – Кассия смотрела на Льва, точно не веря услышанному, и вдруг на губах ее появилась странная улыбка. – Вот это кстати!
Теперь настал черед Льва бросить на свою гостью удивленный взгляд.
– Так я приглашу его сюда?
Кассия кивнула, и Лев вышел из комнаты. Игуменья достала из рукава маленький льняной платочек и вытерла лицо.
– Вот кто, наконец, всё объяснит мне! – прошептала она.
– «Боги! великое чудо моими очами я вижу!» – воскликнул Грамматик, входя в гостиную. – Я когда-то поторопился сказать тебе «прощай», госпожа Кассия. Каюсь, я был недальновиден! – он улыбнулся. – Верно, не зря меня так потянуло сегодня к нашему досточтимому Философу: как чувствовал, что меня ожидает здесь необыкновенная встреча!
– Да, господин Иоанн, – сказала Кассия, – ты зашел очень кстати. Одна монахиня сказала мне вчера, что я нуждаюсь в беседе с философом. Она была права, только не о том философе думала, – она посмотрела на Льва, вошедшего в гостиную вслед за синкеллом и с любопытством и некоторым удивлением слушавшего их разговор. – Прости, Лев! Ты только что спрашивал меня, чего я желаю, и я сказала «не знаю», но теперь знаю: позволь мне побеседовать с господином Иоанном наедине.
– Бога ради! – улыбнулся Математик. – В таком случае, я вас покидаю. Если вдруг понадоблюсь, найдете меня в библиотеке. Вино тут есть, закуски тоже… надеюсь, вам хватит?
– О, вполне! – окинув взглядом столик, ответил игумен.
Лев вышел и закрыл за собой дверь. Иоанн подошел к столику, поднял кувшин и неторопливо наполнил два хрустальных кубка. Кассия следила за его изящными движениями и ощущала, как безжалостные тиски, в которых последние дни билась, окончательно теряя силы, ее душа, начинают разжиматься. Грамматик взглянул на нее.
– Прошу прощения, я забыл спросить: быть может, мать игуменья откажется разделить трапезу с «начальником нечестия»?
Она только качнула головой. Иоанн улыбнулся, опустился в кресло напротив нее, и взял в руку кубок. Кассия протянула руку к своему и, чуть приподняв его, тихо сказала:
– За пользу неожиданных встреч!
– Хорошо, что теперь ты ее оценила, госпожа Кассия, – синкелл с тонкой улыбкой пригубил вино.
Он почти не сводил с игуменьи изучающего взгляда, но это ее не смущало – она сама не понимала, почему, – как, впрочем, не понимала и того, почему даже еще до начала разговора с ним испытала внутреннее облегчение, а теперь с каждым словом ощущала, как словно разрываются веревки, скручивавшие ее изнутри так, что было даже тяжело дышать. Когда-то она приходила в ужас, думая о том, как рассказать отцу Навкратию о своем грехе, и мучительно размышляла о том, насколько он поймет ее и сумеет ли вообще понять до конца, по дороге ко Льву с тоской думала о том, что вряд ли сможет рассказать ему обо всем, что ее мучило – не потому, что не доверяла ему, а потому, что ей не хотелось взваливать на него свои страдания и доставлять слишком сильные и, возможно, мучительные переживания, – а сейчас она сидела перед человеком, который, по-видимому, знал почти всё, и ощущала, что если б он и не знал, она могла бы ему обо всем рассказать, не испытывая особых внутренних неудобств или опасений. Это было очень странно, и, посматривая на «треклятого Ианния», она пыталась понять причину. Синкелл остро глянул на нее и сказал:
– Как говорили стоики, «дружба существует только между взыскующими, в силу их сходства». А если между взыскующими есть и сходство характеров, это еще более усиливает притяжение. В чем наше с тобой сходство, госпожа Кассия, я уже сказал тебе когда-то. Это свойство, разумеется, нужно отличать от простого упрямства, капризности и тому подобных недостойных философа вещей. Полагаю, именно его имел в виду апостол, заповедуя не рабствовать людям. Но хотя Павел заповедал это всем, сей узкий путь находят лишь немногие, как немногие становятся и философами. А наиболее редкое, и, значит, наиболее ценное, создает и наибольшее притяжение между обладающими им. Неудивительно, если оно пересиливает всё, что их может так или иначе разделять. Но за наиболее ценное приходится и платить дороже всего.
– Это так, – она чуть вздрогнула. – Но слишком часто ценное оказывается перемешано… со многими вещами сомнительной ценности.
– Может ли быть иначе в нашем падшем мире? Ведь и золото вымывают из грязи.
Кассия помолчала, пристально посмотрела на игумена и спросила:
– Ведь ты всё знаешь, господин Иоанн?
– Да.
– И про Евфимию, кувикуларию?
Грамматик взглянул удивленно и кивнул.
– Я тоже про нее знаю, потому что она поступила в мою обитель. У нее были женихи, и она могла бы выйти замуж, если б не та история! А она решила идти в монастырь, причем не потому даже, что потеряла девственность и ей было стыдно перед будущим мужем, а потому, что государь… – Кассия умолкла.
– Произвел на нее слишком сильное впечатление?
– Да, – игуменья чуть побледнела. – Ей посоветовала пойти к нам августейшая.
– Вот как? – синкелл приподнял бровь. – Августа – слишком женщина, а женщины мстительны.
– Я не могу осуждать ее за это. Она очень страдает… Она приходила в наш монастырь и говорила со мной.
– О!.. Об этом я не знал.
– Как я теперь понимаю, это случилось вскоре после истории с Евфимией. Августа хотела знать… зачем государь приходил ко мне, – Кассия умолкла и на несколько мгновений закрыла глаза.
– Ты придаешь слишком большое значение вещам, которые его не имеют, госпожа Кассия. Грешить плохо, но еще хуже после сделанного греха заниматься бессмысленным самобичеванием.
В ее глазах заблестели слезы, она отпила чуть-чуть вина и сказала:
– Может, ты и прав, господин Иоанн, только… Чем больше я думаю обо всем этом… тем больше мне кажется, что во всем виновата я одна! Когда-то ты сказал, что я искушаю судьбу… и потом я думала, что судьба меня наказала, и поделом… Но я думала, что наказана только я! А в последний год выяснилось, что далеко не только! Вчера одна из моих сестер сказала… Она немного знает эту историю и сказала, что я испортила жизнь государю… Но я испортила жизнь не только ему, но и августе… И вот теперь оказалось – даже этой бедной девушке, ведь то, что с ней случилось, произошло из-за меня! Пасть должна была я, а пала она! Как теперь с этим жить? Это невыносимо!
Она судорожно глотнула еще вина. Иоанн задумчиво покачивал в руке кубок, наблюдая, как переливается в нем красная жидкость, наконец, тоже отпил и взглянул на Кассию.
– Что касается государя, то эта монахиня ошибается.
– Но он сам сказал мне это, только другими словами!
– Он тоже ошибался, – улыбнулся Грамматик. – Точнее, в тот момент он не мог видеть ясно, что судьба даровала ему такое счастье, за которое не жаль заплатить всем, чем пришлось платить. Но сейчас он это понимает. Главное во всем случившемся – не этот шум, поднятый крикливой плотью, а то, что вы оба осознали, насколько ваше внутреннее сродство велико. Оно настолько велико, что позволяет «вынашивать разум и добродетели», по Платону, и «рождать детей духовно», по великому Василию, невзирая на отсутствие близкого общения. Кстати, ты ведь можешь воспроизвести по памяти свою стихиру про жену-грешницу и музыку к ней?
– Да, – щеки игуменьи порозовели.
– Я не сомневался в этом. Надеюсь, ты не откажешься по окончании нашей беседы записать ее – не буду говорить: для меня?
Кассия чуть помолчала и качнула головой:
– Не откажусь. Не отказалась бы и для тебя, – она улыбнулась.
– Благодарю! Что касается августы… Возможно, в этой истории ее надо пожалеть более всего, но… Однажды я сказал ей, что самые ценные жизненные дары получает лишь тот, кто к ним по-настоящему стремится изначально. Она же поначалу стремилась к иным вещам, нежели те, лишение которых она позже так остро ощутила. С этой точки зрения случившееся, пожалуй, стало для нее хорошим уроком, хотя, безусловно, жестоким. Впрочем, если она сумеет сделать из него верные выводы, то они того стоят, я думаю. А что до госпожи Евфимии, то о ней подобает, скорее, радоваться, а не скорбеть. Ты говоришь, что испортила ей жизнь, но подумай, какая жизнь ее ждала: какой-нибудь более или менее унылый или самодовольный муж, хозяйство, дети, суета, тщета, прялка и Псалтирь, быть может, ранняя смерть… А что она получила на самом деле? Жизнь философскую во всех смыслах: монашество, служение Богу, занятия науками, прекрасные книги, прекрасные сестры, прекрасная игуменья, – Иоанн снова улыбнулся, – послушания, достойные человека разумного. Зная вашу монастырскую жизнь, госпоже Евфимии можно только завидовать! Да, она впала в грех, но в итоге пришла к жизни, гораздо лучшей во всех смыслах, нежели та, что она могла бы прожить, не случись этого падения.
– Но так ведь можно оправдать любой грех! – Кассия передернула плечами. – «Сотворим злое, да придет благое»? Получается, путь к лучшей жизни, к благочестию, к спасению может лежать через грех… Но это… софистика!
– Да, меня считают «великим софистом», – чуть заметная улыбка пробежала по губам синкелла, – но всё же в данном случае говорить о софистике было бы неверно. Грешить, думая, что потом все грехи обернутся чем-то благим, – не то же, что пытаться извлечь уроки из совершенных грехов, вместо того чтобы бессмысленно рвать на себе волосы и заниматься бесполезным самоедством. Скажу больше: последнее – неложный признак того, что человек вообще не понимает, зачем нужно благочестие и почему не следует грешить. Благочестие, как и всё прочее в жизни, имеет смысл, когда ты знаешь, зачем его хранишь, иначе оно может превратиться в безделицу, которую держат в доме лишь для украшения или вообще не зная, для чего. Не говоря о том, что не всё, имеющее вид благочестия, на самом деле им является.
– Да, это правда!.. Иногда мне кажется, что я только теперь стала по-настоящему понимать, насколько я далека от какого бы то ни было благочестия!
– Человек согрешивший и увидевший, что его благочестие не было благочестием, лучше человека не согрешившего, но уверенного, что он благочестив. Между тем, большинство людей, не впадающих в заметные грехи, до смерти могут прожить, полагая, что, даже если они и не праведники, то всё-таки не очень плохи, «не как вот этот мытарь».
– Да, но… были же люди, которые познали себя и смирились пред Богом без впадения в эти «сатанинские глубины»!
– Они сталкивались с сатаной не через страсти, а напрямую. Как, скажем, Антоний Великий. Это не всем под силу перенести. Быть может, в нашем поколении – почти никому. Ведь египетские старцы говорили, что те, кто придут после них, сделают уже вполовину меньше, а то и вовсе ничего, и спасутся лишь терпением скорбей. А скорби от нападения страстей не менее жестоки, чем от внешних бедствий и от людей.
– Отец Феодор, Студийский игумен… однажды сказал мне, что труднее всего, гораздо труднее, чем плотскую страсть, преодолеть душевное пристрастие… желание душевной близости с другим человеком, сродных тебе взглядов, устремлений, вкусов – с тем, кто может тебя понять… Я плохая монахиня даже не потому, что уступаю страстям, а потому, что не выношу одиночества, – она грустно улыбнулась. – Ты говоришь: мы с государем ощутили наше внутреннее сродство, можем «рождать в прекрасном», и в этом счастье. Да, это так. Но это значит, что та «половина», с которой я связана, – всё же человек, не Бог! А ведь монах это тот, кто живет сам с собой и с Богом. Любящий Бога предстоит пред Ним и не думает ни о ком другом… Мне кажется, что я никогда не дойду до такого состояния и даже не приближусь к нему!
– Неужели почтеннейшая мать никогда не читала, что писали о дружбе святые, и притом величайшие из святых? По-твоему, они все не достигли монашеского совершенства?
– В их дружбе не было греховного пристрастия… Или, по крайней мере, они боролись с ним.
– Нам ничто не мешает делать то же самое. Но отделение зерен от плевел – дело небыстрое, требует осторожности и чаще всего продолжается до самой смерти. Думаю, здесь можно вспомнить одно выражение Тривеличайшего Гермеса: «Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством». Искусство возникает лишь с опытностью, а к опытности никто не приходит по гладкой дороге. Понятно, что тебе под предлогом борьбы с грехом хочется отмести всё и, так сказать, вздохнуть свободно. Только это невозможно, госпожа Кассия. Уверенность в своей самодостаточности весьма опасна. Лучше не совсем чистая от пристрастия дружба, чем чистая гордость.
Кассия некоторое время молча раздумывала, а Иоанн принялся за оливки, искоса наблюдая за игуменьей.
– Ты прав, – проговорила она, наконец, – но только слишком велик соблазн решить, что раз мы такие слабые и неспособны к полному отречению, то можно позволить себе одно послабление, другое… Конечно, у святых тоже были друзья, но они при этом больше всего любили одиночество, молитву, как Григорий Богослов, например… и другие… А я… В юности мне хотелось общения со сродным мне человеком… Страсть вспыхнула во многом из-за этого. Потом… поскольку это было невозможно, я стала сама воспитывать сестер, чтобы можно было общаться с ними… И с господином Львом я всё время переписываюсь… Без этого бывает тоскливо… Значит, вместо любви к Богу – любовь к общению с людьми… неважно, много их или это один человек… Понятно, почему подвижники могли жить десятилетиями в пустынях, не видя никого, даже зверей! Если б я любила Бога, разве было бы мне тоскливо с Ним, даже когда вокруг никого?.. И я мнила, что из любви к Богу готова отказаться от всего!.. А теперь… государь был недалек от истины, когда сказал, что я до сих пор… люблю его больше, чем Бога!
– Гораздо хуже было бы, если б ты по-прежнему была уверена, что ради Бога готова на всё, можешь сносить одиночество, и тебе никто не нужен. Любовь к царю искушается не в славословиях в его честь, а в сражениях за его царство, и ни один царь никогда не порицал воина, в борьбе за его державу получившего раны. Казнят только бежавших с поля боя. И даже попавших в плен воинов цари стараются выкупить.
– Мне не дает покоя мысль, что я сдалась в плен не потому, что была не в силах бороться, а потому, что не захотела бороться! Ведь если это искушение было попущено, значит, я имела силы его вынести… Значит, я не должна была позволить…
– Я бы сказал так: вы оба не должны были себе этого позволить, но этого не могло не произойти.
Она взглянула на синкелла.
– Тогда, у статуи государя… ты знал, что это случится?
– Я предполагал это с очень большой долей вероятности. Я был уверен, что государь когда-нибудь станет искать встречи.
– А перед выбором невесты… ты тоже знал?
– Что он выберет тебя? Нет. Когда я сказал тебе о возможном искушении, я не предполагал, что оно будет именно таким. Просто был уверен, что какое-то будет.
– Мне иногда кажется, что плата… слишком высока! Неужели всё это… все эти страдания, падения… только для того, чтобы познать свою греховность и смириться?
– Разумеется, нет. Скажи, госпожа Кассия, как ты думаешь: не будь того, что случилось на смотринах, появился бы твой монастырь в таком виде, в каком он есть, чтобы не спросить: появился бы он вообще?
– Пожалуй, нет, – ответила она после небольшого молчания.
– А твои занятия, сочинения, образ жизни, вкусы и прочее были бы такими, как теперь?
– Тоже нет.
– Неужели ты считаешь, что плата за право вести такую жизнь, какую хочешь, и какая единственно только и соответствует твоему внутреннему устроению, может быть слишком высокой?
– Нет, – она улыбнулась. – Ты прав. Но… Феофил! – вырвалось у нее.
– О государе точно так же не нужно жалеть, как и о тебе, госпожа Кассия. Он тоже стал таким, каков он есть, благодаря всей этой истории. Он многое понял за последний год – в том числе и то, что отсутствия телесной близости и общения не так уж мешает счастью, как это может показаться, а счастью определенного рода, напротив, весьма помогает. Вы с ним и дальше будете «вынашивать разум и добродетели» и рождать «прекрасных и бессмертных детей». Чего еще желать?
Она подняла глаза.
– Встречи на небесах.
Игумен улыбнулся.
– Согласен.
– Самое время поговорить об иконах, не правда ли? – по губам Кассии тоже промелькнула улыбка. – Но мне не хочется.
– Мне тоже.
– А ведь, пожалуй, все мои единоверцы осудили бы меня, если б сейчас нас слышали.
– Тебя это беспокоит?
– Нет. Правда, иногда я думаю… Мы с тобой встречаемся уже третий раз, господин Иоанн, и ведем беседы, исполненные любезности… Но, попади я восемнадцать лет назад в подвал твоего монастыря, ты с не меньшей, чем эта любезность, жестокостью морил бы меня голодом, не правда ли?
– Морить голодом женщин – занятие неблагородное, а кроме того, малоинтересное. Любые опыты подобного рода имеют смысл ради какой-то иной цели, нежели упражнение в жестокости или самоутверждение. Хотя, разумеется, я не отрицаю: определенная жестокость мне присуща.
– Когда-то я считала тебя… кем-то вроде антихриста, – Кассия усмехнулась. – Но знаешь, мне всё-таки странно… Государь – твой ученик и воспитанник, и твоя забота о нем понятна. Но почему ты принимаешь такое участие во мне? Неужели только потому, что тебе по нраву… то, что я не люблю покоряться?
– Я чувствую себя ответственным за последствия поставленного опыта.
– Опыта?
– После беседы с тобой я мог бы сказать августейшей, что ты не желаешь избрания, и она бы удалила тебя со смотрин. Но мне захотелось совершить опыт – посмотреть, улучишь ли ты свой «лучший жребий». Я не знал, что в растворе уже была примесь и опыту будет не хватать чистоты, ведь мне не было известно о вашей первой встрече в Книжном портике. Я узнал о ней только несколько месяцев назад от государя.
Глаза Кассии распахивались всё шире.
– И если бы ты сказал августе… – проговорила она и умолкла.
– Вы с государем никогда бы не встретились, и ничего бы не было. Всё, что я теперь хотел бы узнать от тебя, госпожа Кассия, это то, будешь ты меня благодарить или проклинать.
Она долго молчала и, наконец, подняв на него глаза, вздохнула и улыбнулась.
– Благодарю, отче!
…Когда Анна пришла вечером забирать игуменью, синкелл уже покинул гостеприимный особняк у храма Сорока мучеников. Взглянув на Кассию, ее сестра даже всплеснула руками и воскликнула:
– Ты ожила! Прямо преобразилась! – она с улыбкой посмотрела на Математика. – Как тебе это удалось, господин Лев?
– О, моей заслуги тут нет, – улыбнулся Философ. – Просто к нам заходил в гости один колдун.
17. Попытка мести
(Николай Гумилев)
- Страстная, как юная тигрица,
- Нежная, как лебедь сонных вод,
- В темной спальне ждет императрица,
- Ждет дрожа того, кто не придет.
После рождения Анны императрица тщетно ожидала возобновления супружеской жизни: Феофил был весел, предупредителен, любезен, но и только. Вскоре наступил пост, однако, когда он окончился и прошли Рождественские праздники, всё оставалось по-прежнему: император обращался с женой просто как с хорошим другом и, казалось, нисколько не страдал без плотских утех; было трудно поверить, что это тот «голодный зверь», с которым Феодора предавалась ночным наслаждениям год назад. Пожалуй, она могла бы восхититься аскетичностью мужа, если б его способность «быть монахом» с каждым днем не выводила ее из себя всё больше… Прошел целый год! Она ужасно изголодалась по мужу и его ласкам, но даже когда он изредка обнимал или целовал ее, у нее возникало ощущение, что он точно так же мог бы поцеловать сестру, дочь… или вообще какую-нибудь статую! Наконец, императрица не выдержала и пришла вечером в покои василевса.
Феофил сидел перед камином с книгой на коленях, протянув ноги к огню, и читал при свете медного пятилампадного светильника на высокой ножке, стоявшего рядом с креслом. Со спины императора грела жаровня – январь в этом году выдался холодным. Услышав звук отворяющейся двери, Феофил повернул голову, увидел жену и, приподняв одну бровь, совсем как синкелл, спросил:
– Ты пришла пожелать мне спокойной ночи, дорогая?
– Не прикидывайся! – закрыв дверь, императрица сняла мафорий и бросила на маленький столик в углу. – Ты прекрасно знаешь, зачем я пришла.
– Как ты неизящно выражаешься, Феодора. Женщине, которая хочет чего-то добиться от мужчины, следовало бы действовать более искусно.
– Можно подумать, когда ты хотел от меня того же, ты действовал искусно!
– Разумеется. Искусно и изящно, – он отложил книгу, поднялся с кресла и окинул жену взглядом. – Разве я когда-нибудь грубо хватал тебя и тащил в постель? Но на самом деле, даже действуя грубо, я всё равно добился бы своего, ведь ты тогда хотела того же, что и я, не так ли?
– Ты хочешь сказать, что теперь… не хочешь?
– Сказать, что я не хочу такую прекрасную женщину, как ты, значило бы нанести тебе оскорбление, а мне вовсе не желалось бы тебя оскорблять. Я и так обижал тебя слишком часто, – он умолк и устремил взор на огонь в камине.
– И тем не менее, ты опять собираешься обидеть меня, – проговорила августа.
Феофил снова повернулся к ней.
– Нет, просто… Видишь ли, я хочу положить хоть какой-то предел собственному сладострастию. Ведь оно меня даже до прелюбодеяния довело, как тебе известно. А прелюбодея полагается на много лет отлучать от причастия, ты знаешь об этом? Меня не отлучили, но епитимию я всё же должен понести. И поскольку я падок до известного рода наслаждений, то логично именно в них себя ограничить – по крайней мере, на время.
Она несколько мгновений смотрела на него, пытаясь понять, действительно ли он говорит серьезно, или опять насмешничает, и выпалила:
– Ты просто изобрел очередной способ помучить меня!
Феофил почувствовал раздражение, но постарался унять его и сказал спокойно и тихо:
– Ты ошибаешься.
– О, я всегда ошибаюсь! – Феодора усмехнулась. – А ты всегда прав! Это я уже усвоила за прошедшие годы! Только знаешь, что? Прежде чем такие епитимии назначать, неплохо было бы согласовать их со мной, ведь это и меня касается! И потом… мы и так с тобой были врозь почти год… Чем не епитимия?
– Это не епитимия, а всего лишь естественный закон. Даже бессловесные животные не совокупляются с беременными. А потом заповедь о посте… Епитимия начинается там, где ты можешь делать что-то, но не делаешь.
– Значит, сначала ты мне изменяешь, и я должна страдать, а потом ты каешься, а я всё равно должна страдать?!
Он какое-то время молча глядел на нее.
– Тебе никогда не приходило в голову, что ты слишком ненасытна? А если б я вдруг умер, что бы ты делала? Сразу вышла бы за другого?
У нее задрожали губы.
– Почему тебе доставляет удовольствие меня мучить?
– Мне это не доставляет удовольствия, и я тебя не мучаю. Я просто пытаюсь тебе кое-что объяснить. Но ты, я вижу, не способна понять. А может быть, я плохо объясняю… Хорошо, в таком случае оставим это, и я скажу тебе просто: потерпи… хотя бы до Пасхи. Я думал о более долгом сроке, но я тебя пожалею. Всего три месяца, совсем недолго.
– Не хочу. Я хочу сейчас.
– А я не хочу.
– Неужели?
Развязав пояс, Феодора скинула с себя верхнюю тунику, осталась в одной нижней, прозрачной, подошла к мужу и посмотрела ему в глаза.
Он отвел взгляд, отошел от камина, прислонился спиной к стене, скрестив на груди руки, и сказал, не глядя на жену:
– Знаешь, я не Иосиф, а ты не жена Пентефрея. Одевайся и уходи.
– Нет, не уйду! В конце концов, ты не имеешь права лишать меня «супружеского утешения», я читала об этом у Златоуста!
– Похвально, что ты читаешь Златоуста. Но, помимо него, о супружеской жизни писали и многие другие отцы. Я мог бы привести гораздо больше святоотеческих высказываний такого рода, что… ты, пожалуй, обвинила бы меня в гнушении браком. Но я не буду тебе ничего доказывать. Одевайся и уходи. Или ты ждешь, чтоб я вынес тебя отсюда на руках?
– Какой же ты змей! – воскликнула она, подскочила к нему и со всего размаха влепила ему пощечину.
От неожиданности Феофил отшатнулся и ударился затылком об стену. В его взгляде сверкнула ярость.
– Убирайся! – тихо сказал он. – Уходи, пока я не решил вообще никогда не звать тебя сюда!
Она несколько мгновений смотрела ему в глаза, губы ее закривились, она отвернулась, быстро подобрала с пола тунику, надела ее, торопливо накинула мафорий и вышла из комнаты, не сказав больше ни слова.
Прошло две недели. Императрица давно не испытывала такого острого вожделения, как теперь. Иногда оно уступала место припадкам гнева, но только для того, чтобы вернуться с удвоенной силой. Феодора пробовала прилежнее молиться, класть поклоны, но ничего не помогало, и она бросила эти «подвиги». Наконец, оскорбленное самолюбие не выдержало напора страсти, и в понедельник около полуночи августа, закутанная в плащ, вошла в покои мужа. Но перед дверями в спальню дорогу ей преградил паракимомен Схоластикий – высокий евнух, с мечом у пояса с одного бока и секирой с другого.
– Государыня, – сказал Схоластикий, глядя на нее сверху вниз острыми темными глазами, – нижайше прошу прощения, но августейший государь не велел сегодня к себе никого пускать.
Вздернув подбородок, она надменно взглянула на евнуха.
– Никого – это не значит меня!
– Никого – это значит никого. Исключения государем не оговаривались, поэтому я не могу пустить тебя, августейшая.
– Ты смеешь не пускать меня к государю?!
– Я исполняю его приказ.
– А если я попробую всё же войти?
– Я вынужден буду задержать тебя, трижды августейшая.
– Ты посмеешь прикоснуться ко мне?!
– Я должен выполнять приказ государя. Но я всячески надеюсь, что государыня не будет доводить дело до столь неприятного оборота.
Феодора закусила губу. Какое унижение! Боже, до чего дошла ее семейная жизнь!..
– Государь еще пожалеет об этом! – сквозь зубы сказала она.
Выйдя из покоев императора, августа не пошла к себе. Она спустилась в сад, быстро прошла по центральной дорожке, еще несколько переходов, поворот, широкие ступеньки вниз – и вот, она у воды. Уже взошла луна, и было светло, тихо и торжественно. Темная глубина огромного пруда таинственно мерцала. В небе и в воде сияли звезды. И, стоя у начала лунной дорожки, императрица ощутила глубину пропасти между спокойным величием ночи и бурей темного огня в собственной душе – окружающая красота еще больше подавила ее. Она наклонилась, зачерпнула воды и плеснула себе в лицо, потом уселась на мраморные ступени и беззвучно заплакала. Слезы текли по ее щекам, смешиваясь с каплями воды. Хотя мороза не было, ночь была холодной, и императрица начала дрожать – одежда на ней не подходила для зимних прогулок на воздухе.
– Хоть бы умереть! – прошептала Феодора. – Как жить дальше с таким позором? За что?!..
Ей вспомнилось, как здесь же, неподалеку, она впервые повстречалась с нынешним комитом первой схолы. Как этот юноша тогда смотрел на нее! Он и сейчас иногда…
Да, хотя Евдоким прилагал все усилия, чтобы если не быть, так, по крайней мере, казаться бесстрастным, это не всегда ему удавалось. Петрона, который, несмотря на свой постоянный равнодушно-скучающий вид, подмечал многое, как-то раз, когда зашла речь о том, что первая схола с назначением Евдокима на должность комита стала просто образцом для всех остальных, пошутил, что «господин Евдоким охраняет государя не как государя, а как собственность прекрасной августы». Этот разговор случился вскоре после посещения императором Кассииного монастыря, и с тех пор Феодора стала исподтишка наблюдать за Евдокимом и быстро поняла, что юноша действительно снедаем тайной страстью. Расспросив, словно ненароком, его служивших при дворе родственников, она узнала, что Евдоким не только не женат, но вообще ведет крайне аскетический образ жизни: из женщин разговаривает только с собственной матерью, почти постоянно постится и даже, кажется, носит под одеждой власяницу. Императрица догадывалась о настоящей причине такого аскетизма…
И где вот он теперь?! Окажись он сейчас здесь… О, он не остался бы недоволен! Мщения! Завести любовника! И чтобы Феофил узнал об этом!.. Вот бы он взбесился!..
Ей даже в голову не пришло, что если бы муж узнал и «взбесился», то любовнику, пожалуй, не поздоровилось бы. Феодорой владело только одно желание – отомстить за унижение. Она вскочила на ноги, быстро поднялась по лестнице и остановилась. Опять идти к себе в спальню, одной… А этот евнух, наверное, так потешался, злорадствовал!..
– До чего я дошла! – прошептала она. – Но что же? Разве я виновата во всем этом?! Я больше не могу так! Не могу! Как мог он, как смел так поступить со мной?!
Не вынеся душевной боли, она опустилась на холодные мраморные плиты и свернулась калачиком. «Замерзнуть и умереть! Перестать мучиться… Ведь это было бы так хорошо!.. Умереть!..» Ей становилось всё холоднее, и казалось, она скоро примерзнет к мрамору, сольется с ним и сама превратится в холодный камень…
– Государыня?!
Она открыла глаза. Перед ней на коленях стоял Евдоким и с вопросительным ужасом глядел на нее, в лунном свете его лицо казалось мертвенно-бледным. Императрица не удивилась, даже не шевельнулась. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.
– Государыня, что с тобой?
– Я хочу умереть.
– Августейшая… встань, Христа ради! Надо идти домой.
– Нет. Я хочу умереть. Не мешай мне, Евдоким.
Она опустила ресницы и через несколько мгновений ощутила, как сильные нежные руки поднимают ее и куда-то несут. И ей вдруг стало очень спокойно: она не чувствовала больше ни обиды, ни гнева, ни боли, пропало и желание умереть – хотелось только, чтобы ее вот так несли, а она бы ощущала своей грудью, как стучит сердце в груди рядом, и как два сердечных ритма постепенно сливаются в один…
Кувикуларии императрицы думали, что она у мужа, и были глубоко поражены, когда комит схол внес ее в покои замерзшую и лишившуюся чувств. Поднялся переполох, августу стали отогревать, растирать, препозит тут же приказал натопить ближайшую из дворцовых бань…
Комит схол доложил о происшедшем императору после утреннего приема чинов, рассказав о том, где нашел августу, и передав ее слова, что она хотела умереть. Упомянул он и о том, что собственноручно принес ее во дворец.
– Прости мою дерзость, трижды августейший! – тихо сказал Евдоким, глядя в пол. – Но я побоялся, что, если пойду за кувикулариями, государыня совсем замерзнет, а встать и идти она не хотела.
– Ты поступил правильно, – сказал Феофил и чуть нахмурился.
Он уже знал от Схоластикия, что императрица приходила ночью. «Опять я перегнул палку! – подумал он. – Вот и захочешь епитимию нести, а не выходит! Или, может, – он усмехнулся, – самая тяжелая епитимия состоит как раз в том, чтобы жить с женой? Но ведь в этом есть своя приятность… Вот дьявол! Если б еще всегда можно было знать, в чем состоит добродетель в том или ином случае!.. Хотела умереть! И ведь могла замерзнуть, если б не Евдоким… О, Господи!..»
После литургии он зашел проведать жену. Феодора уже успела напариться в бане, выспалась и лежала в постели свежая и румяная, лениво следя за возней маленькой Анны, которая ползала тут же по пурпурным простыням. Когда муж вошел, императрица поглядела на него чуть насмешливо и спросила:
– Ты пришел пожелать мне доброго утра, дорогой?
Он сел на край ложа и пристально посмотрел на нее.
– Феодора, зачем ты это сделала?
– Так, захотелось освежиться. Во дворце такой спертый воздух, знаешь! Просто дышать нечем!
– Послушай, я серьезно.
– И я серьезно. Что ты тут видишь несерьезного?
– Так ведь можно заболеть и умереть.
– Да, и что? Неужто ты обо мне пожалеешь? Ведь тогда у тебя будут все возможности нести епитимию! До конца жизни! – она рассмеялась. – Или ты будешь слезы лить… о потере удобной подстилки? Ты же ведь согласен с Палладом:
- «Женщина – горечь, но есть два добрых часа в ее жизни:
- Брачного ложа один, смертного ложа другой»!
В глазах Феофила отразилось замешательство, а Феодора, заметив это, продолжала еще язвительнее:
– Что, не ожидал? Думал, ты один такие стихи любишь почитывать, а я – так, только если про любовь? Глупая, горькая женщина… Твоя любимая эпиграмма ведь, правда? Двумя линиями отчеркнул!.. Но брачного ложа ты больше не хочешь, так чего ж еще тебе хотеть от меня? Значит, только узреть меня на смертном одре! Не так ли? Ах, да, я забыла: тебе ведь наследник нужен! Я еще не выполнила свое предназначение! Как выполню, может, собственноручно в Босфор кинешь!
– Прекрати! – он встал, очень бледный.
– Ну, вот какой недотрога! Когда ты произносил речи о добродетели, о христианской любви, о воздержании, я тебя слушала. А как сама сказала два слова, так сразу «прекрати»… Хорошо, будь по-твоему. Жена ведь должна повиноваться мужу!
Феодора замолкла, притянула к себе дочь и повернулась на другой бок, обратив к Феофилу спину. Он несколько мгновений смотрел на жену, а потом молча направился к двери.
– Кстати, я и не знала, что так приятно, когда носят на руках! – сказала императрица ему вдогонку, а когда он остановился и обернулся, продолжала с улыбкой: – Ты ведь меня никогда на руках не носил, Феофил! Только вот недавно пригрозил, что вынесешь из спальни…
– Ты как-то сказала мне, что я жесток, – тихо проговорил император. – Это правда, к сожалению. Но ты сама жестока не меньше, – он повернулся и вышел из комнаты.
Императрица медленно и со вкусом потянулась, села на постели и позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на столике у изголовья. Кувикуларии принесли ей умыться, а через час она стояла у большого зеркала, одетая в голубую шелковую тунику с широкими рукавами, расшитую золотом, и прозрачный мафорий; волосы были уложены вокруг головы наподобие диадемы, по бокам спускались локоны, тело императрицы благоухало ее любимым розовым маслом. По ее цветущему виду нельзя было и заподозрить, какие мрачные мысли посещали ее минувшей ночью. Критически осмотрев себя в зеркале, Феодора осталась довольна. Она слегка поправила широкий золотой пояс, так хорошо подчеркивавший фигуру, и улыбнулась, как могла бы улыбнуться кошка, готовая сцапать неосторожную мышь.
Вызвав препозита, она приказала ему пригласить к ней комита первой схолы – если он не будет занят, то к двум часам пополудни. Когда препозит ушел, императрица, взглянув на Распятие, подумала с мрачной дерзостью: «Говорят, господин знает, сколько тяжести наложить на мула, чтобы он не упал, а значит, Ты тем более знаешь, сколько посылать нам скорбей, чтобы мы не сломались. Но видно, Ты не знаешь. Я боролась и терпела, как могла, а теперь больше не могу. И не хочу». Она смутно ощущала, что главное заключалось в последних двух словах, но это только приводило ее в большее ожесточение. В конце концов, не уступил ли Феофил своему желанию, хотя бы однажды? Почему бы и ей не сделать того же?
Она сидела одна с вышивкой в своей малой приемной, когда сообщили о приходе Евдокима. Императрица отложила работу и встала. Комит схол войдя, сделал уставной поклон, поднялся и сказал, опустив глаза долу:
– На многая времена да продлит Господь ваше царство, трижды августейшая!
– Здравствуй, господин Евдоким! Садись, – императрица указала ему стул у стены слегка наискосок от себя и сама тоже села.
Евдоким сел на краешек стула и замер, всё так же опустив глаза.
– Как ты умудрился ночью найти меня? Разве ты следил за мной?
– Нет, государыня, – молодой человек покраснел. – Просто я видел, как ты вышла в сад… А потом тебя долго не было, и я забеспокоился…
«Краснеет он всё так же, как девочка», – подумала императрица.
– А почему ты решил искать меня именно у того пруда?
Евдоким покраснел еще больше.
– Не знаю… Просто я подумал, что государыня часто гуляет там, и…
Он умолк.
– А ты следишь, где я гуляю? – улыбнулась императрица.
Евдоким совсем смешался, хотел было ответить, но не нашелся, на мгновение поднял глаза на Феодору, внезапно побледнел и опять опустил взор в пол.
– Да ты не бойся, я не буду тебя ругать! Стража ведь должна знать, где находятся те, кого она поставлена охранять.
Феодора облокотилось одной рукой на ручку кресла, так что широкий рукав туники соскользнул вниз, обнажив до локтя ее руку.
– Ведь ты не женат, Евдоким?
– Н-нет, – ответил он, вздрогнув.
Читать бесплатно другие книги:
