Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации Лавров Александр

Истинно уважающий Вас

Вячеслав Иванов.

Судя по тому, что это письмо отложилось в архиве Мануйлова, оно не дошло до адресата; начинающий поэт не рискнул воспользоваться столь энергичной рекомендацией (стихи его в «Красной нови» не появились).

Среди материалов, относящихся к Вячеславу Иванову, в том же архивном фонде имеются: машинописная копия стихотворения Иванова «Ио» (с пояснительной припиской: «Неопубликованное стихотворение, автограф которого был передан в собрание П. Н. Медведева В. А. Мануйловым в конце 1920-х годов»);[1457] фрагмент из музыкальной трагикомедии Иванова «Любовь – мираж?»;[1458] библиографические записи; наброски и тезисы на тему «Бальмонт»; отдельные листы черновых и исправленных беловых автографов, относящихся к исследованию Иванова «Дионис и прадионисийство». Особый интерес представляет карандашный черновой автограф стихотворения Иванова «Металлом обложился…», впоследствии опубликованного в его книге «Свет вечерний» под заглавием «Был в сердце поздний ропот»:[1459]

Хлопоты Вячеслава Иванова об отъезде за границу вместе с семьей (дочерью и сыном) увенчались успехом. Официально отъезд был оформлен как временная заграничная командировка в Италию для работы над переводами Эсхила и Данте, а также для участия в различных культурных инициативах.[1477] Ивановы выехали из Советской России 28 августа 1924 г. Судя по одному из последовавших писем Мануйлова, Иванов предлагал ему отправиться в Италию вместе с ними, но тот отказался. Мануйлов вспоминает об их предотъездной встрече: «Мы обедали в последний раз и прощались в Доме ученых.

Это было очень долгое прощание. Мы совсем уже простились, я спустился со второго этажа и в вестибюле стал надевать пальто. Вдруг вижу – Вячеслав Иванович быстро спускается с лестницы, бежит в вестибюль: “Я не могу, я должен вас еще раз обнять!” Мы снова обнялись и оба заплакали.

Больше мы не встречались».[1478]

Днем отъезда за границу датировано хранящееся в архиве Мануйлова письмо Иванова к нему с наставлениями касательно так и не состоявшегося перехода из Бакинского в Московский университет:

Успеньев день 1924. Москва.[1479]

Дорогой Витя.

Пишу в последние минуточки перед отъездом на вокзал. Обратитесь к Н. А. Дубровскому и, непременно, к П. С. Когану;[1480] они помогут, и были уверены оба в успехе. Копии захваченных Вами (очень не к месту) стихов, особенно посвященных Вере (покойной жене моей), вышлите мне – лучше всего через Ольгу Александровну Шор (М<алый> Знаменский 7, 2-й этаж).[1481] Мой адрес во всяком случ<ае>

Al Sig<nore> Professore Venceslao Ivanov

ferma in posta Roma

или, через посольство,

All’ ambasciata URSS

Via Gaeta 3

Roma

per il Prof. Venceslao Ivanov.

Целую Вас и кланяюсь Вашим.

Любящий Вяч. Иванов.

Поселившись в Риме и не имея на первых порах никаких надежных гарантий относительного дальнейшего жизненного обеспечения, Иванов на протяжении ряда месяцев пребывал в сомнениях, в неопределенном положении относительно своего статуса и принципиального выбора – считать себя временно командированным или обосновавшимся за границей окончательно. 1 декабря 1924 г. он записал в дневнике: «Чувство спасения, радость свободы не утрачивают своей свежести по сей день. Быть в Риме – это казалось неосуществимым сном еще так недавно! Но как здесь остаться, на что жить? Чудо, ожидавшее меня за границей, чудо воистину нечаянное, сказочно-нечаянное – еще не обеспечивает нашего будущего. Во всяком случае возвратить в советскую школу моего ненаглядного Диму было бы прямым преступлением. Итак, одному опять нырнуть in gurgite <в пучину – лат.>? Не значит ли это испытывать судьбу?» (III, 850–851). И в этот же день, ниже: «Письмо от бедной Ксении. Как ее встряхнешь? Надо написать ученикам» (III, 851). Переписка с учениками, однако, приобрела в основном односторонний характер. Ниже публикуются 8 писем Мануйлова к Иванову за 1924–1928 гг., в то время как в архиве Мануйлова имеется лишь одно письмо Иванова к нему, отправленное из Италии. 3 письма (1925–1926) Иванов адресовал Е. А. Миллиор.[1482] Более или менее регулярно Иванов переписывался со своими друзьями, жившими в Баку, – С. В. Троцким и В. М. Зуммером (его письма к ним, видимо, впоследствии погибли).

Иванов воздерживался от установления активных эпистолярных контактов с учениками, вероятно, главным образом из нежелания вселять в них надежды на его скорое возвращение в Баку – надежды, которые с течением времени имели все меньше шансов на осуществление. Он продолжал числиться штатным профессором университета, «в отпуску без содержания», и это обстоятельство подкрепляло убежденность многих в том, что его отсутствие – явление временное. С. В. Троцкий в своих письмах регулярно его информировал: «Здесь все меня спрашивают, когда вы вернетесь. Уж очень любят, очень дорожат вами» (10 октября 1924 г.); «…за вами ‹…› оставлена кафедра, авторы древности ‹…› в ожидании вас даже никто до сих пор не назначен. Вот как ждет вас университет. А о нас грешных не говорю; вы и сами знаете и, может быть, только не представляете себе достаточно ярко» (18 июня 1925 г.); «Кафедра – за вами, и – многих радостное ожидание» (12 ноября 1925 г.).[1483] Однако сам Иванов 27 января 1925 г. писал Ал. Н. Чеботаревской: «В Баку, должно быть, не вернусь, потому что детям необходимо продолжать их дело здесь ‹…› Окончательные решения однако не приняты. Все надеюсь на то, что денежный вопрос как-нибудь решится в благоприятном смысле».[1484] В книге А. О. Маковельского о первом десятилетии деятельности Азербайджанского государственного университета указано, что Иванов был профессором до 1 июля 1925 г., однако его фамилия значилась даже в повестке на явку профессоров на совещание 22 октября 1925 г.[1485]

О том, какое огромное место занимал Вяч. Иванов во внутреннем мире его ближайших учеников, можно судить по письмам к Мануйлову Е. А. Миллиор. В одном из них, написанном 13 августа 1924 г., еще до отъезда учителя за границу, но уже в пору, когда его отсутствие в Баку было осознано как ощутимая утрата, она предпринимает пристрастный отсчет: «А Вяч. Ив. вовсе не для всех. Кто с ним, кроме меня, тебя, Ксении? Мирра, Миша Сир<откин>. Уже Миле он чужд. Брискман, Цезарь, Муся от него далеки. В. Ф. “любопытствует”, но не любит. Андрей относится горячо, но любит или ненавидит? Нина очень любит, но идет своим путем. Шура, Лена знают мало».[1486] 26 августа 1924 г. – вновь об Иванове: «Я твердо убеждена, что в конце концов не изменю ему и заветам его, но сейчас я в пустоте ‹…› мы связаны В. Ивановым и должны говорить правду друг другу: ведь и от тебя я жду того же. Но не только ты сдаешь позиции, хочешь идти и с В. Ив. и без него (даже против), и все остальные делают то же ‹…› я разрушала Бога, потому что кругом творили его. Теперь я против “веры в неверие”. Я хочу ставить вопросы. Миросозерцание В. И. дает гораздо больше страшной свободы, более творческое, но и более разрушительное. Вот почему я хочу быть с ним».[1487] Три года спустя, из Баку в Ленинград (25 ноября 1927 г.), уже после ознакомления с присланными В. М. Зуммеру новейшими стихотворениями Иванова («Палинодия», «Собаки») – провозглашениями «Хлеба Жизни» христианства: «Как-то у нас был “симпосион” в нынешнем классическом кабинете: собрались на праздник ‹…› Читали стихи В. Ив. ‹…› Конечно, это хорошо, что новый путь открылся перед В. Ив., я верю В<ячеславу> Ив<анови>чу, что путь его верен. ‹…› Зуммер как будто считает возможным, что В. Ив. примет католичество и станет монахом. А мне не верится. Все-таки, его молчание беспокоит меня. Он знает, как важно для нас его слово, как просили мы его хоть несколько строк прислать нам. Отчего же он не захотел? Или не мог? Или считал для нас нужным искать пути без его слова?»[1488]

Мануйлов по складу своей личности не был подвержен тем поглощающим все сознание рефлексиям, которыми наполнены письма Нелли Миллиор. В его посланиях, обращенных к Иванову, преобладает чувство восторженной и благодарной памяти об учителе и готовность следовать его заветам – которые ученик, однако, надеется сочетать с адаптацией к тем новым жизненным параметрам, которые принесла советская эпоха и которые, в конечном счете, побудили его учителя остаться в Италии (см. письмо от 9 февраля 1925 г.). Год спустя после совместного с Ивановым отъезда из Баку в Москву Мануйлов написал стихотворение, обращенное к учителю:

По инициативе Мануйлова состоялась последняя при жизни Вяч. Иванова публикация четырех его оригинальных стихотворений на родине. Сборник «Норд» (Баку, 1926), составленный Мануйловым (фамилия его в этом качестве, впрочем, в книжке не обозначена), являл собой скромный итог деятельности того кружкового литературного объединения «Чаша», которое увековечило себя на описанной выше групповой фотографии. Из 15 стихотворцев, участвовавших в сборнике, шестеро представлены на этом снимке: кроме Иванова и Мануйлова также Кс. Колобова, М. Брискман, Вера Гадзяцкая и Мих. Сироткин. Среди участников сборника – М. Волошин и поэты, приобретшие широкую известность в 1920-е гг., – Н. Тихонов и Вс. Рождественский, а также авторы, входившие в круг близких друзей составителя, – Вл. Луизов и Мих. Казмичев.[1490] Выход в свет сборника откровенно аполитичного, лишенного зримых примет новой советской действительности был немедленно оценен по достоинству в идеологически бдительной бакинской печати; заглавия рецензий: «Поэзия, вышедшая в тираж», «Норд, который не дует» (А. Якоби) – говорят сами за себя.[1491]

Перед Мануйловым с годами все отчетливее вырисовывалась дилемма – или продолжать свои попытки активно включиться в советскую литературную жизнь, но ценой ущерба для собственной поэтической индивидуальности, которую надлежало перестроить сообразно повсеместно внедряемым идейно-эстетическим нормативам, или избрать себе иное творческое поприще. Окончательный выбор он сделал во многом под влиянием двухдневного общения в Коктебеле в июле 1927 г. с Максимилианом Волошиным. «До этого, – вспоминает Мануйлов, – я мечтал о литературной работе, о славе, выступлениях в печати, хотя три хироманта в 1920, 1923 и 1924 годах предупредили меня, что печататься не нужно, а надо писать совершенно свободно, не делая поэзию своей профессией, своим заработком, стать профессиональным литературоведом. Встреча с Волошиным укрепила меня в этом решении. Я понял, что даже он, большой поэт, лишен возможности печатать многие стихи и вынужден при жизни “быть не книжкой, а тетрадкой”».[1492] Об этом своем выборе Мануйлов сообщил Иванову в письме от 12 мая 1928 г., отправленном из Ленинграда, где он обосновался на всю оставшуюся жизнь, – последнем из его писем, сохранившихся в Римском архиве поэта. Оно было ответным на письмо Иванова, исполненное любви к ученику и тревоги за его судьбу: «Знаю, как вам трудно, и верю, что Бог Вам поможет».[1493]

Еще какое-то время до Иванова доходили краткие известия о Мануйлове и других бывших бакинских студентах. 10 октября 1929 г. С. В. Троцкий писал ему, в частности: «Витя, Нелли, Ксения работают и пробиваются к науке, сохраняя себя такими, какими были».[1494] В том же 1929 году Мануйлов написал сонет «От необыкновенной красоты…», который вместе с ранее написанным сонетом «Вновь конькобежец режет вензеля…» составил двухчастный цикл «Зимние сонеты»[1495] – явный отголосок одноименного цикла Вяч. Иванова, впервые опубликованного в 1920 г. (№ 1) в московском журнале «Художественное слово». В последующие долгие годы, когда сталинскую империю отделял от цивилизованного мира непроницаемый железный занавес, даже эпистолярные контакты бакинских учеников с их учителем оказались невозможными. Связь восстановилась только тогда, когда в железном занавесе обнаружились первые прорехи, – уже после смерти Вячеслава Иванова: возобновилась дружеская переписка Мануйлова и Миллиор с детьми поэта.[1496] Но это уже другая история.

Позднейшей своей работе «Размышления о романе М. Булгакова “Мастер и Маргарита”» (1967–1975) Е. А. Миллиор предпослала посвящение: «Посвящаю моему другу В. А. М. и нашему общему учителю поэту Вячеславу Иванову».[1497] В этом соединении имени Мануйлова с именем учителя – указание на исток становления и самоопределения личности, а также на общность жизненного пути, пройденного под знаком Вячеслава Иванова.

Ниже публикуются 8 писем В. А. Мануйлова к Вяч. И. Иванову по автографам, хранящимся в Римском архиве Вяч. Иванова. Выражаю глубокую благодарность А. Б. Шишкину за предоставление этих документов и за всяческое содействие в работе.

19/IX 1924 г.

Милый Учитель, Вячеслав Иванович!

Я никогда не думал, что любовь моя может довести меня до того, что я, потеряв контроль над самим собой, стану делать грубые глупости и доставлять Вам неприятности.

Когда я взял из «Русского Современника» Ваши стихи,[1498] я почти ни о чем не думал – поэтому не верьте мне, если я стану оправдываться.

Да, я спрашивал Лидию Вячеславну,[1499] я думал, что это не нужные Вам копии, я предполагал, что, если бы Вы были рядом, Вы позволили бы мне взять эти стихи – но все это разве уменьшает мою вину?

Мне осталось только одно – точно исправить свою ошибку – рукописи уже отправлены (все в целости) Ольге Александровне Шор.[1500]

Та же самая любовь толкнула меня и на второе преступление – я написал стихотворение «друзьям» – отвратительное по стилю, грубое и ненужное.[1501] Как оно плохо, я понял только теперь, когда уже прошел месяц с тех пор, что копия его послана в Москву Вам. Жаль, если Вы его получили.

Я написал новые стихи Вам и о Вас, но прислать сейчас их не могу, хотя говорят, что они хороши.

На этот год (кончать Университет) я остаюсь в Баку, т<ак> к<ак> нам, переходящим сейчас на 4-ый курс, разрешено кончать историко-филологический факультет.[1502] С Багрием же думаю я как-нибудь сладить,[1503] я ведь теперь уже не буду пытаться остаться при университете. Кончу и поеду в Ленинград. Кончать же по всем соображениям лучше в Баку. И студенты, и профессура меня здесь знают, чистка мне здесь совершенно не угрожает,[1504] и в материальном отношении я устроился лучше, чем в прошлом году, т<ак> к<ак> демобилизовался[1505] и взял небольшую службу – сократив все расходы и освободив почти все время для занятий.

Послезавтра сдаю греческий яз<ык>, которым занимался все лето дома. Приехал я в Баку 5/IX. Поселился у Мили Блинкова, друга Миши Сироткина[1506] и Нелли[1507].

Через день занимаюсь с Сергеем Витальевичем[1508] по-французски, т<ак> к<ак> хочу научиться писать письма по-французски – тогда не придется задумываться над правописанием, по-русски же я что-то часто делаю ошибки: слишком уж я люблю пушкинскую орфографию. Надо же было постараться Павлу Никитичу Сакулину![1509] Даже моими личными письмами распорядился.

Итак, следующее письмо по «новому правописанию».[1510]

Мой адрес. Баку. Будаговская 36. Самуилу Михайловичу Блинкову для В. Мануйлова.

Простите меня, пожалуйста!

Любящий с каждым днем все крепче

Витя.

Я очень скучаю. Спасибо за записку из Москвы.

Привет Диме[1511] и Лидии Вячеславне.

26/IX. 1924.

Я уже писал Вам о том, что остался еще на один год в Баку, т<ак> к<ак> нам, переходящим на 4-ый курс, разрешено кончать Историко-филологический факультет, более милый мне, чем Педфак. Итак я демобилизовался, взял не очень обременительную службу и понемногу, но все же интенсивно сдаю экзамены, чтобы к маю сдать все необходимое.

На днях Петру Христиановичу[1512] сдал греческий, и он остался мною доволен, т<ак> к<ак> я занимался все лето.

Все устроилось как нельзя лучше, и я не жалею, что еще на год остался сидеть в провинции.

Хуже дело с А. В. Багрием, который очень любезно и искренне объяснил мне, что дипломную работу он от меня не примет.

Приблизительно он мне сказал следующее: «Ввиду того, что вы у меня не работали и я вас совершенно не знаю, ввиду того, что направление Вячеслава Ивановича диаметрально противоположно моему и переделывать вас за год я не в состоянии, да и не нахожу нужным, – я не имею ничего против, если вы спишетесь с Вячеславом Ивановичем и получите от него записочку, что на такую-то тему дипломной работы он согласен, и если вы защитите ее у него же. Оставаясь в Италии, Вячеслав Иванович сможет дать отзыв на вашу работу и согласно его отзыва факультет может найти возможным дать ту или иную командировку по окончании. Тема дипломной работы может быть по поэтике, но не по русской литературе».

Дорогой Вячеслав Иванович, ответьте мне, пожалуйста, как мне быть, согласны ли Вы принять от меня дипломную работу и смогу ли я, написав ее здесь, переслать Вам для отзыва в Италию.

Что касается темы, я хотел бы взять что-либо из поэтики Пушкина. Не предложите ли Вы мне еще какие-либо темы и не посоветуете что-либо. Больше всего меня интересует вопрос о связи фонетики стиха с фонетикой рифмы, т. е. меня интересует вскрытие процесса поэтического творчества, идущего путями звуковых ассоциаций, отправляющихся от того или иного звукообраза.

Это общая часть.

Что касается матерьяла – любезен мне более всего «Граф Нулин»[1513] – но здесь сильны и чисто историко-литературные мотивы.

Итак, жду Ваших указаний, коими мог бы я руководствоваться при выборе темы для моей дипломной работы.

В случае, если Вы не найдете удобным принять от меня дипломную работу, мне придется кончать у Вс. Мих. Зуммера[1514] или по философскому отделению, а этого за год почти наверняка не сделать.

Ваши рукописи уже отправлены Ольге Александровне.[1515]

У Сергея Витальевича опять прошлогодняя история с ногой, но пока он еще двигается кое-как по комнатам. Зуммеры уже приехали.[1516]

Посылаю вчера написанный стишок,[1517] т<ак> к<ак> совершенно не знаю, каков он: Сергей Витальевич и Зуммеры – хвалят.

Ужасный, крепкий-крепкий привет Лидии Вячеславне и Диме.

Витя.

Будаговская 36, кв. Блинковых.

3 декабря 1924 г. Баку.

Сначала я ждал от Вас весточки, потом стал догадываться, что ее не будет (и не верилось этому); потом обрадовался несказанно, узнав от Сергея Витальевича, что письма мои получены и на них последует ответ.[1518] Ожиданиями этими, опять, жил с утра и до вечера и, до прихода почтальона, день не клеился – пока не выяснялось – «письмо будет завтра!» Письма еще нет, и я его уже не жду.

Только вижу Вас во сне каждую ночь почти, и недавно, проснувшись, не мог я уже заснуть – так хотелось Вас видеть и так не верилось, что это невозможно сделать.

Та радость, которую Вы принесли мне, дорого мне досталась – мне приходится расплачиваться теперь за нее все растущей, тоскующей любовью. Я люблю вспоминать о Вас, но это так тяжело: неужели же все невозвратно. Чем больше я живу, тем убедительнее для меня моя Любовь к жизни и радостность моя – и, как бы мне ни было трудно и тяжело жить (и внешне и внутренне), радость моя крепнет и ширится. Любя всё живое (а мертвого вообще нет), в любви этой я становлюсь все суровее и тверже и, со столькими людьми встречаясь, и, будучи нужным им – в отдельности, для себя – никого я не люблю. Это я понял уже довольно давно. Может быть, путь мой и тяжести, взятые мною добровольно, есть иллюзия и обман, но назад я не отступлю и чем дальше иду я, тем больше вижу, что я одинок в этом пути и никого с собой брать не могу – хотя были и такие, которые пошли бы за мной – если бы я имел слабость позволить им.

Любить для себя на пути моем почти невозможно – это помешает мне, – помогать же я должен иначе – не беря с собой – но обгоняя.

И люблю я одного только Вас. Вы далеко, далеко впереди меня – только следы я различаю; Вы шли при другой погоде, и Ваше солнце – другое солнце, чем мое, – но земля у нас одна, родная. Мой путь не может быть таким, как Ваш – и я не знаю – могу ли я даже любить Вас; – иначе я должен был бы отказаться и от пути своего и слушать и видеть – куда поведет Учитель. Может быть, так надо, чтобы мы разлучились рано или поздно и чтобы я прошел испытание без Вашей помощи. Мне еще трудно говорить обо всем этом – я боюсь, что даже Вы – не поймете сейчас меня – но все это очень важное. Конечно, я еще малый и глупый, но все чаще и чаще начинаю я думать, что так любить, как я люблю Вас, – я не должен – ибо это уже есть грех перед самим собой и задачами, возложенными на меня. Это не гордость – это просто сознание ответственности взятого на себя пути.

Вот чем утешаю я себя! Во внешнем мире дла у меня еще больше, чем в прошлом году, но я стал ровнее и устремленнее к главному, а потому горю более устойчивым, не таким трепетным огнем. Я стал сильнее.

Много новых людей. Во встречах с ними все больше вижу и люблю Достоевского. Гоголя я не то чтобы боюсь, но обхожу подальше.

Достоевским заменяю разговоры с Вами. В службу вхожу целиком, живой <?>, по-душевному – и часто за это даже себя ругаю:

Что должно сейчас делать: петь и радость благовествовать – или камни тесать на новую стройку, чтобы руки были в крови и душа без песен тосковала – вот самое для меня тревожное сейчас. Веры в себя во мне много, да не песен просят от меня люди, а хлеба – самого простого.

Как служить им? Вот главное… Служить-то я хочу – только просят они у меня слишком малое. Здесь трудно говорить об этом; только вопрос разешить нужно во что бы то ни стало. Пишу об этом стих<отворение> «Разговор с душой» – для меня это то же, что: «Поэт и чернь».[1519] Внешних тяжестей много, занят я страшно, на университет почти нет времени, учусь усталый, сонный – но на это я не обращаю внимания, к этому я привык давно – тяжелей внутренний рост, слишком быстро иногда идущий. Человек я практический, действенный – не могу мысль продумать без того, чтобы ее в дело не пустить, поэтому-то каждая мысль – так важна для меня и богата последствиями – и на всем внешнем строе жизни отражается. Времени так мало, что оставшиеся 9 экзаменов и занятия французским языком с Сергеем Витальевичем застряли – и когда расчищу для них время – ума не приложу.

Много пишу – не только стихи, но, хоть еще и рано, учусь писать прозу. Печататься еще не тянет – знаю: все впереди – не пора еще. На Пушкина нет времени – это досадно. Багрий теснит и припирает всячески. Успеваю слушать в Университете семинарий по Софокловой Антигоне у Петра Христиановича[1520] (какой он хороший); курс по Платону у Гуляева[1521] и его же методологию наук. Ходил бы на Евлахова[1522] – да занят на Баилове,[1523] как раз в его часы. Стал бывать у Леонида Александровича Ишкова[1524] – он мне доставил на днях большую радость, разговорившись за вином, до поздней ночи, о Пушкине и о моей работе над «Графом Нулиным». Если бы было время – я написал бы хорошую работу – у меня столько новых открытий и догадок – всего только не напишешь – места мало. Леонид Александрович заинтересовался темой и со мной согласен. Он советует мне не выбирать никакой другой темы для дипломной работы и писать ее, если нельзя у Багрия, – у Томашевского.[1525] Очень жалеет, что нет Вас. Если у Вас есть какие-либо советы относительно моей дипломной работы (подробности моего разговора с Багрием я писал Вам еще в октябре), напишите, пожалуйста, записочку для меня и приложите в письмо к Сергею Витальевичу – мы видимся часто, и он передаст ее мне.

Как бы дорого я дал за то, чтобы посмотреть сейчас на Вас, когда Вы читаете эти строчки, на Лидию Вячеславну и на Диму. Увидимся ли мы и когда? Меня теперь уже тянет из Баку – здесь стало как-то тесно – тянет меня только не в Москву, а в Петрполь. Там много друзей и там литература как-то роднее и выше.

Другое дело, если Вы вернетесь в Баку осенью. Только университет стал уже не тот. Педфак дает себя чувствовать.

Витя.

Боюсь, что не разберете моего письма – а разборчивее не могу!

Мой адрес на всякий случай.

Баку, угол Краснокрестовской и Б. Чемберекендской, Лютеранский пер. д. № 5, кв. Варшавских. В. Мануйлову.

9/II 1925.

Я только что от Леонида Александровича, у которого читал Ваше письмо[1526] и строчки обо мне, вернее о моей дипломной работе. Большое, большое спасибо, любимый Вячеслав Иванович, за согласие Ваше дать отзыв о моей будущей дипломной работе.

Кстати, на днях я был у Петра Христиановича Тумбиля[1527] и часа два говорил о моих «Пушкинианских ересях». (У меня есть еще ряд занятных предположений, касающихся отношений А. С. и Николая I). Петр Христианович, также как и Леонид Александрович, живо откликнулся на мои мысли и нашел мою проблему очень занимательной.

Завтра годовщина смерти Пушкина. Мы отметим ее с Мишей Сироткиным совместным чтением любимых мест.

Да, о работе… Совершенно неожиданно Александр Васильевич Багрий сменил гнев на милость, вспомнил, что «Нулин» написан в 1825 году (юбилейная дата), нашел тему – «современной» и безо всяких изменений тему моей работы утвердил. Сейчас я сдаю ему экзамены и готовлюсь очень основательно, так, как мне бы хотелось сдавать Вам. (Курьерская гонка с моими прошлогодними экзаменами до сих пор мне не дает покоя).

Поскольку поэтика обнимает 2–3 главы моей работы, являясь одним из методов исследования, и поскольку вся работа, в целом, строится на историко-литературном матерьяле, как историко-литературная проблема – я думаю, что мне нужно «согласиться» на согласие Багрия и «обагриться». Во всяком случае, без Вашего ответа я не начну никаких формальных приготовлений – Ваш совет определит все мои дальнейшие шаги.

Леонид Александрович согласен провести через факультет утверждение моей работы и в том случае, если я буду писать ее у Вас. Особых препятствий как будто не встретится.

Нам предоставлено право сдавать экзамены до осени 1925 года, а дипломную работу к январю 1926.

Мне кажется (независимо от моего желания), что правильнее всего я поступлю, «обагрившись», тем более что никаких уступок в отношении темы я не делаю, и мне представлена полная свобода действия.

Что касается отзыва – Ваш отзыв мне дороже всех. Отзыв Багрия – формальность. Последний не исключает первого, если его заслужу.

Во всяком случае, пока я сдаю экзамены, с расчетом к июню сдать все и летом уже, съездив на 2–3 недели в Москву и Петербург, засесть за работу.

Осень этого года я буду еще в Баку, пока не защищу работы, и только тогда стану думать о переселении на север.

Как бы хотелось мне видеть Вас осенью в Баку на защите работы и с какой радостью остался бы я около Вас. Ведь меня в Москву и даже Петербург совсем не тянет. Баку любим мною еще крепче и еще 5–6 лет работы над собой совсем не требуют моего переселения. Внутренне расти, заняться языками, накопить литературный матерьял, серьезно теоретически и жизненно подготовиться к дальнейшей деятельности и трудному своему пути – я смогу лучше всего здесь в ветровом и упорном, древнем Баку.

Я много сейчас думаю о пути, который меня ждет, и о той трудности – вынести которую я готовлюсь… Во всем этом много еще неперебродившей мальчишеской дерзости, но я чутко слушаю Жизнь и все окружающее и имею основания полагать, что в силу непреложного закона диалектического развития – мы идем к эпохе синтеза; к новой эпохе Возрождения – которая выразится в нашей русской литературе и (верю) философии как неоромантизм. Вспоминаю разговор у Дегтяревского о романтизме и классицизме.[1528] Только теперь я начинаю в этом разбираться. Я не жалею, что я отказался в свое время ехать с Вами в Италию, хотя Вы для меня дороже всех любимых мною людей. – Не быв еще на западе (по одним модным французским журналам и по тому, что до нас доходит из берлинских газет и книг), я глубоко убежден, что мы со своей отсталой техникой и темной деревней ушли уже далеко вперед. Я люблю СССР и верю в него (не в названии дело). Жить везде трудно, везде тяжело и здесь, может быть, тяжелее, но тут больше правды, да и я здесь нужнее. А разве в том лишь дело, чтобы меня понимали и меня благодарили. Я об этом много сейчас думаю – короче: тяжело – но я чувствую живую и крепкую жизнь сквозь налет «казенной» пыли. Наша жизнь тверже, жарче, злее и здоровей, чем на западе. Куда бы мы ни шли – мы идем, и не по инерции, а с усилием роста. Такого желания работать и строить (пусть нет уменья), такой молодой силы я сейчас не вижу нигде, кроме нашей страны.

Мне трудно учесть все то, что нужно для Вас; я не могу «советовать» Вам возвращаться в Баку – я знаю только одно – мне очень нужно Вас видеть; мне и таким, как я (а на нас впереди лежит многое), Вы нужны очень, и даже не словесным факультетом определяется все это, а только тем, что Вы один и никто уже Вас заменить не может.

Что касается словесного отделения – за него ведется отчаянная борьба, и есть вероятия его отстоять.

Я много пишу и говорят, делаю успехи, кончил большую поэму «Часы». Сергей Витальевич, Зуммер, Ксения[1529] и другие хвалят. Из «Русского современника» стихи взял.[1530] Предлагают печататься и даже устроить в Баку вечер моих стихов. Отказался. Много еще работать нужно, да и спешить не хочу. Сейчас одно – кончить университет. Потом еще несколько лет подготовка к работе (не дипломной – но делу всей жизни). Только тогда – заговорю. Много у меня друзей – а вообще одиноко – и никто бы меня сейчас не понял – как Вы. Всеволод Михайлович многого не видит и смотрит несколько специфически узко; вот Сергей Витальевич и Ксения понимают. Мы должны обязательно увидеться, Вячеслав Иванович! Мне не только этого хочется, но это нужно. Есть еще одно: когда я буду больше и умнее – мне очень захочется писать о Вас и о Ваших стихах. Пока мы с Вами не увидимся, я не смогу получить на это разрешения и благословения: а без этого я не могу.

Вы ведь еще не прочитаны! Совсем не то пишут эти Коганы[1531] и даже Андрей Белый.[1532]

Или я потерял всякую меру? Вячеслав Иванович! Я и сам еще только начинаю чувствовать Ваши слова и часто не понимаю – но я пойму – я ведь еще вырасту. Я расту каждый день.

Я вот сейчас пишу и чувствую Вас около себя, и мне стыдно за некоторые слова, и я чувствую, какой я еще глупый и маленький перед Вами и сколько нужно работать над собой. А еще больше чувствую я свою любовь к Вам.

Ведь я никого так не люблю и не полюблю наверно – здесь есть даже что-то даже особенное.

Часто вижу во сне, как я пешком отправляюсь в Рим – бросив все – смешно – а это так; во снах я еще ребячливее.

Помните ли Вы еще меня? Если бы Вы только знали, как я Вас люблю. Вот сейчас стал думать о Вас и даже расплакался. Это со мной в первый раз – никогда еще не было. Неужели же мы не скоро увидимся. Я очень по Вас скучаю. А о московском житье и вспомнить спокойно не могу. Поклон Лидии Вячеславне и Диме. Как хочется всех вас видеть!

Крепко, крепко целую Вас.

Витя.

P. S.

Сейчас по дороге на почту зашел к Леониду Александровичу. Он просит передать, что письмо Ваше получено дня три тому назад – сильно задержалось в дороге.

Утро с Мишей[1533] провели за Пушкиным. Я рассказывал ему о своей работе. Миша заинтересовался и даже вполне согласился.

Не сердитесь на меня за конец вчерашнего письма![1534]

Витя.

Декабрь 1924 – январь. Баку.

21/Х 1925 г. Баку.

Я затеял в Баку издание альманаха стихов «Норд» при участии М. Сироткина, Ксении Колобовой, Всеволода Рождественского[1537] (ученик Гумилева) и 3-х хороших, добрых молодых поэтов из Петербурга.[1538] Просим Вашего на то благословения и разрешения напечатать те стихи, которые были даны Вами в «Русский Современник», но из-за его преждевременного закрытия и всяческих идеологических соображений напечатаны не были. Почти уже получено согласие дать стихи от Макс<имилиана> Волошина и С. Есенина.[1539] Наша задача дать сборник стихов, никаких других целей, кроме поэтических, не преследующий.

К сожалению, прилично издать сборник стоит настолько дорого, что мы не можем никому предложить гонорара – вкладываем в дело все свои тощие средства, т<ак> к<ак> считаем издание такого сборника своей моральной обязанностью. Наступило время, когда нужно дать голос и Музам.

Если Вы разрешите напечатать Ваши стихи – припишите об этом, пожалуйста, в первом же письме к С<ергею> В<итальевичу> или, еще лучше, пришлите на его имя хотя бы одно слово телеграфом – «Да» или «Нет».

Из Ваших стихотворений у нас есть: Звезды блещут; Гревсу; Вл. Вл. Руслову; Чернофигурная ваза (В день Эллады светозарной) и Сочи – все это нам бы очень хотелось иметь, как литературное напутствие.[1540] Перечисленные стихотворения есть у Всеволода Михайловича (частью) и частью у меня (переписаны мною с рукописей, взятых из «Русского Современника» и отправленных Ольге Александровне Шор, согласно Вашему желанию).

Если Вы найдете возможным прислать что-либо из Римских сонетов (о них я знаю от Сергея Витальевича)[1541] и стих<отворение> памяти А. Блока[1542] – нам очень бы их хотелось включить в число печатаемых стихотворений.

Трудно, в наших условиях, что-либо обещать, но альманах постараемся издать возможно более выдержанно и строго; каждому из участников отведем небольшую квартирку в 5 – 10 страниц, отделенную белым листом с именем и фамилией.

Недавно послал Вам довольно большое письмо о себе. Хотел с С<ергеем> В<итальевичем> переслать Вам кое-что из стихов этого года, но надеюсь переслать их уже в «Норде», который должен быть выпущен к концу ноября, если ответ Ваш не задержится.

Александр Дмитриевич Гуляев просил написать Вам, что Правлению Университета нужно официальное Ваше заявление – ответ на деловые письма Гуляева и Ишкова,[1543] т<ак> к<ак> Наркомпрос требует формальных оснований для оставления Вас в числе профессоров Ун<иверсите>та или для исключения из списка 1925 – 26 уч<ебного> года. Ваше положение в Университете остается неоформленным, тогда как можно просить продления отпуска, хотя бы еще на год, без сохранения жалования – это даст возможность университету числить Вас в качестве профессора по кафедре классической филологии на Восточном факультете, а Вам даст известное официальное положение и возможность в любой момент вернуться в Баку.

Кроме того нас интересует, дошли ли 8 экз<емпляров> «Диониса и прадионисийства», посланные еще в марте мною, и книги, отправленные Оником не так давно (кажется, в конце лета).[1544]

Жду ответа о книге Лернера: «Труды и дни А. С. Пушкина».[1545] Эта книга очень нужна для моей работы, и мне хотелось бы купить ее вместе с книгой Гершензона «Гольфстрем».[1546] Обе книги даны С<ергеем> В<итальевичем> мне сейчас на дом, и я ими уже постоянно пользуюсь – особенно первой.

Еще раз очень прошу Вас разрешить напечатать Ваши стихи в «Норде» – мы (все участники) придаем этому большое значение – «Норд» – для нас есть начало, первый литературный смотр – начало литературного пути – и напутствие Ваше для нас очень дорого.

Привет Диме и Лидии – мы с Нелли писали ей недавно.

Витя.

Адрес для ответа телеграммой. Баку. Университет. Зуммеру.

Адрес для ответа письмом. Баку. Лютеранский 5 (уг<ол> Краснокрестовской и Б. Чемберекендской), кв. Варшавских, В. А. Мануйлову.[1547]

9/XII 1925. Баку.

Большое спасибо за согласие Ваше принять участие в нашем Норде. Сборник уже средактирован, но вышла небольшая денежная задержка, кроме того я оттягиваю со сдачей в печать намеренно, в надежде на получение письма, обещанного Вами.

По целому ряду (но чисто эстетических соображений) нам бы хотелось напечатать в Норде следующие Ваши вещи в следующем порядке.

1) Может быть, это смутное время (?)[1548]

2) Чернофигурная ваза.

3) Тот вправе говорить: «я жил».

4) Звезды блещут над прудами.

5) Возврат (Гревсу).

6) Весь исходив свой лабиринт душевный.[1549]

Хотелось бы напечатать, но это еще не значит, что удастся – возможны всяческие редакционные перетасовки до последней минуты.

Мне было бы очень важно получить до выхода сборника в свет Ваше мнение о сделанном нами выборе и порядке, чтобы можно было успеть согласоваться с Вашим желанием.[1550]

Кроме того у Зуммера оказались «Звезды блещут над прудами» – в зуммеровской редакции, а не в той, что Вы читали мне в Москве. Всеволод Михайлович часто «исправляет» чужие стихи и выбирает из них по своему вкусу отдельные части, подобно составителям древних рукописных изборников, синаксарей[1551] и т. д. – часто в ущерб художественной цельности. Мне бы хотелось видеть в Норде «Звезды блещут» полностью, но у меня нет этого стихотворения вообще, но только зуммеровская редакция – не могли ли бы Вы прислать это стихотворение целиком.[1552] Кроме того всем нам, участникам сборника, хотелось бы очень видеть в нем Ваши последние Римские сонеты.

Итак – мы ждем Вашего письма с инструкциями о выборе и порядке печатаемых стихов.[1553] Сборник предположено сдать в печать в начале января – к этому времени ответ Ваш, надеюсь, уже успеет прийти.

Я сейчас увлечен статьей: «Мировосприятие поэта и прозаика» – это первый опыт в этом роде, первый блин, поэтому вряд ли что получится хорошее – но мне-то это полезно.

Кроме того готовлю большую статью «Пушкин в 1826 году»,[1554] Багрий все сопротивляется и тормозит мои работы, но так или иначе университет я кончу и тогда уже примусь за работу. Сейчас сдача экзаменов и университет только мешают моему росту и занятиям – хочется заняться языками, прозой, поэтикой Пушкина, перебраться в Петербург к книгам и проч. – но, видно, надо ждать до мая – я так перегружен службами и проч. – что раньше не кончу, да и переутомляться очень не позволяет здоровье.

Обо многом надо было бы с Вами посоветоваться, целый ряд сомнений терзает меня (впрочем, радости к жизни и самой горячей любви к работе и гуманизму я не утратил нисколько). С одной стороны, меня не удовлетворяют стихи мои, чувствую, что все это еще не то, что мне нужно, увлекаюсь белым пятистопным ямбом и все убеждаюсь, как трудно писать хорошие стихи. Тянет к прозе, много замыслов, но нет времени писать и работать. Очень хочется учиться – но широко, а не закапываться в статистические таблички пиррихиев и спондея у Пушкина.

Чувствую, что с формалистами, которых, впрочем, я очень уважаю и у которых мне будет чему поучиться, сговориться мне будет не многим легче, чем с Багрием.

Главное же – с каждым днем убеждаюсь в несовместности научной и литературной работы – два разных мировосприятия и мироощущения – недели, проведенные над анализом чужих стихов, – опустошают меня в области творческой и наоборот – предамся поэтической лени, напишу много захватывающего меня, почувствую самый процесс своего роста – стоят эти самые исследовательские работы – а и к тому и к другому тянет чрезвычайно – хотя знаю, что нужно остановиться на чем-нибудь одном. Конечно, все это «образуется», отстоится.

Но пока, предоставленному самому себе – иногда становится несколько недоуменно – правилен ли путь – так ли я должен идти и проч.

Впрочем, я не теряю бодрости и веры, я знаю, что без всех этих внутренних препятствий и противоречий трудно добраться до намеченного не мною.

Витя.

24/I 1928.

Я очень хочу Вас видеть и, как никогда еще, скучаю о Вас. Писать страшно трудно – все равно ничего не получится. О том – как идет внешняя жизнь – вряд ли стоит. Много работы, очень устаю,[1555] но по-прежнему, кажется, счастлив. Пишу и, должно быть, расту – очень хочется работать над прозой – но пока никак не могу найти для себя свободного времени.

Летом много странствовал пешком по берегам Черного моря, был в Коктебеле. М. А. Волошин встретил очень ласково.[1556] Сейчас живу на Васильевском острове 15 л<иния>, д. № 16, кв. 16. Но не об этом стоило писать. Мне только хотелось сказать Вам еще раз большое, большое спасибо – если бы Вы только знали, кк я Вас люблю и кк много Вы мне дали и продолжаете давать после разлуки нашей; а еще особенно благодарен я Вам за Ваши последние стихи.[1557] Я чувствую сердцем – кк все это дорого мне, кк это важно, и никакого изменения (измены? – как думает Ксения) не вижу, не могу увидеть.[1558] Много раз перечитывал Ваше письмо к Ксении – оно многое мне сказало и обрадовало до слез – значит, Вы впереди, значит, я все еще иду за Вами, значит, любовь моя – зоркая и живая! Может быть, нам не должно уже увидеть друг друга – очень мне это тяжело – но я знаю, что все не случайно.

Вячеслав Иванович, милый, только думайте обо мне иногда, потому что я никогда так никого не любил и не буду любить – как Вас – я весь от этой любви и отсюда моя радостная вера.

Впереди трудная, очень трудная жизнь – только Вы мой свет и мой Вожатый – поэтому мне не страшно, а хорошо. А еще я жалею, что нет здесь со мной Сергея Витальевича, но он иногда пишет необыкновенные письма. Привет Лиде и Диме, о них также я помню всегда и люблю их очень.

Виктор.

12/V 1928.

Меня очень, очень обрадовало Ваше письмо.[1559] Я знаю – оно одно уже будет меня радовать многие годы. Я всегда верил, что Вы меня не забыли, что Вы помните, как много Вы для меня значите, но получение такого письма, такого знака было все же совершенно неожиданной и невероятной радостью.

За последнее время в моей внутренней жизни ничего существенно не изменилось, но это не значит, конечно, что я подобен стоячему пруду – нет – маленький ручеек все дальше и дальше пробивается по камушкам, но направление все то же, к одной цели, к Единому Морю. Я только стал внутренне богаче и полнее, как бы принял приток – 19 февраля я женился на Лидии Ивановне Сперанской,[1560] дочери московского врача. Я с ней познакомился в море, на пароходе, около Ялты этим летом 3-го августа; видел ее до свадьбы 31 день, но этого было достаточно. Счастлив ли я? Такой вопрос мне часто задают, как будто это существенно. Да, я остался по-прежнему счастлив и даже не потому, что каждый из нас должен (а не может) быть счастлив, а просто потому, что мне хорошо, хорошо всегда – совершенно независимо от внешнего моего бытия.

А внешняя реальность такова: очень много работы. С утра до обеда сижу в Пушкинском доме – готовлю для Щеголева книгу «Лермонтов в жизни»[1561] – это дает мне очень многое: научный метод, знание матерьяла, а летом отдых (гонорар). Это единственная работа, которая меня захватывает – вся прочая не так. Школьной работы получить не удалось, и я по ней очень скучаю, а работа по театру (лекции по поэтике театральных форм в клубно-сценической мастерской Дома Культуры) в том виде, как сейчас, меня не удовлетворяет. Работой руководит Сладкопевцев[1562] – его метод мне чужд и кажется глубоко неверным. Работы вообще очень много – все срочная, напряженная и трудная; а как никогда, хочется писать – не столько стихи, сколько прозу: многое накопилось, душа разбухла и чем дальше, тем труднее делать то, что может сделать всякий на моем месте, и откладывать исполнение своего труда, самого основного для меня и существенного, продиктованного мне голосом сердца и жизни. Частично потому, возлагаю большие надежды на это лето – хочу попытаться на юге устроиться вообще, на зимовку и даже больше – чтобы жить в тишине, у моря – больше думать и больше писать. Город мне сейчас очень не п сердцу, и если не только я, но мы (вдвоем с женой) сможем достать самое необходимое для жизни на юге, в провинции – я на несколько лет уеду разговаривать с природой, потому что хочется ее правды.

Эта зима внешне была очень трудной – была безработица, нужда, потом большая и напряженная работа, переутомление – но это все не важно – я многое понял и многому еще научился – а самое главное, мне надо было приехать сюда, чтобы понять, что жить мне лучше всего не в городе, а если в городе, то только в этом и нигде больше, но сейчас мне здесь делать нечего: выбиваться в литературу я не хочу – она сейчас не стоит того – надо работать не на сегодня, а на завтра, не на день, а на гораздо бльшие сроки – это можно только вдали и в тиши, потому что такое, действительно нужное и человеческое, всегда нужно потом и никогда не нужно сейчас. Таков закон, и в нем есть своя глубокая мудрость. Я очень многое бы дал за то, чтобы с Вами поговорить. Может быть, после нашего разговора не только мне, но и Вам, было бы очень хорошо, потому что я Вас очень люблю, потому что солнце внутри нас, оно неистощимо и незакатно, и смерть есть только рождение.

Виктор.

Стихов я не посылаю, потому что они еще только будут написаны – те, которые я хотел бы Вам послать, а те, которые есть, или не стоят того, или не портативны. Кроме того я не знаю, можно ли вообще посылать за границу рукописи, а мне важно, чтобы письмо дошло: это важнее стихов.

До середины июня я предполагаю быть еще здесь. Я очень скучаю по Светику – СВТ.[1563]

А что с Димой и Лидой? Привет им братский!