Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание Козловская Галина

Переписка с Геннадием Абольяниным

Переписка известного цветаеведа Геннадия Михайловича Абольянина (1931–2007) с Г. Л. Козловской возникла в 1991 году по его инициативе: он узнал о Галине Лонгиновне от одной своей знакомой. Козловская за несколько месяцев до своей смерти продиктовала ответное содержательное письмо (записывала Светлана Кахаровна Матякубова[410]) – сама она писать не могла, была в это время уже очень больна и плохо видела.

Также он получил от нее отпечатанный на машинке текст воспоминаний о дне, проведенном в обществе Бориса Пастернака и Евгении Владимировны Пастернак. В книге текст воспроизведен по авторской рукописи и дополнен подробностями из Абольянинского варианта[411]. На последней странице Г. Козловская написала своей рукой: «Геннадий Михайлович, примите на память обо мне этот кусочек прозы о любимых мною людях. Желаю всяческого процветания Вашему музею и преклоняюсь перед Вашим энтузиазмом».

Материалы переписки были предоставлены Культурным центром «Дом Цветаевой» Новосибирской государственной областной научной библиотеки из архива Г. Абольянина с сопроводительной запиской:

«Геннадий Михайлович Абольянин – известный цветаевец, собиратель материалов, касающихся жизни и творчества Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, участник многих цветаевских костров в Тарусе, в том числе и самого первого памятного костра 1996 года. Активный пропагандист творчества Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой.

Геннадий Михайлович стоял у истоков Дома Цветаевой в Новосибирске, много делал для популяризации в этом городе поэзии Серебряного века, переписывался с детьми и родственниками Марины Цветаевой и Бориса Пастернака и вел большую просветительскую работу, выступая перед самой разнообразной аудиторией с рассказами о жизни и творчестве любимых поэтов. Постоянные посетители цветаевских вечеров помнят его рассказы о семье Марины Цветаевой и Бориса Пастернака, основанные на общении и переписке с родственниками поэтов, о поездках в Елабугу и Тарусу, о встречах с Булатом Окуджавой, Анастасией Цветаевой, Ариадной Эфрон.

По материалам, тщательно собранным Г. М. Абольяниным, были составлены как сборники стихов Марины Цветаевой, так и книги о ней».

Уважаемая Галина Лонгиновна!

Я немногим более сорока лет собираю всё-всё-всё об Анне Ахматовой, Марине Цветаевой и Борисе Пастернаке. У меня своего рода домашний Музей трех Поэтов, который открыт почти двадцать лет.

Внимательно прочел Ваши воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой. Они великолепны своей достоверностью и многими фактами из жизни поэта и человека.

Почти со всеми, кого Вы упоминаете, мне доводилось встречаться неоднократно, и у меня зафиксированы беседы с ними.

Мне доставили большую радость добрые слова о Евгении Владимировне Пастернак, я был с нею знаком. О ней многие незаслуженно нелестно отзываются или вообще умалчивают.

Но, уважаемая Галина Лонгиновна, есть погрешности и в Ваших воспоминаниях, например, то, что касается сопоставления отношений к Валерию Брюсову[412]. Тут, напротив, они были единодушны. Пользуясь Вашими же словами, можно аргументированно доказать, что Марина Цветаева разносила Валерия Брюсова в пух и прах. Доказательством этого могут послужить ее дневниковые записи, строки из писем ко многим людям, это и ее критические статьи. И, конечно же, ее великолепная проза «Герой труда» о Валерии Брюсове.

И второе, где Вы сказали, что Ардовы все удивительно красивые люди. Да, это так. Но не совсем это можно отнести к главе семьи – Виктору Ефимовичу Ардову. Тут можно привести много свидетельств, как при жизни Анны Андреевны, так и после ее смерти, не делающих ему чести. Вот, например, участие в суде против Льва Николаевича Гумилева, когда решался вопрос о наследстве.

Но, как принято, – об усопших ничего не говорить или не говорить плохого. Так что я умолчу об очень многих свидетельствах не в пользу, мягко говоря, Виктора Ефимовича…

Ваши воспоминания, безусловно, ценны, и их вклад весом. Всё вышеизложенное я говорю со знанием дела, которому я отдаю всю свою жизнь. Позвольте задать Вам вопросы:

– Не вели ли Вы дневниковые записи встреч с Анной Андреевной; если да, то будут ли они опубликованы?

– Будут ли у Вас воспоминания о Евгении Владимировне Пастернак?

– Будут ли у Вас воспоминания о Надежде Яковлевне Мандельштам?

Возможно, Вы знакомы с Евдокией Мироновной Ольшанской из Киева и Сергеем Дмитриевичем Умниковым из города Пушкина и знаете об их категории собирательства, – я таков же.

У Е. М. Ольшанской собрание по Ахматовой превосходит мое, но я собираю по трем поэтам. Собрание С. Д. Умникова гораздо скромнее наших.

И в заключение моего письма – обычная просьба, с которой я обращаюсь ко всем: не могли бы Вы познакомить меня с другими собирателями, в том числе и в городе Ташкенте?

У меня есть, что подарить начинающим и чем быть полезным другим.

Прошу прощения за беспокойство.

Если Вас что-либо заинтересует – готов ответить на все Ваши вопросы и готов быть всегда к вашим услугам.

С искренним уважением

Геннадий Михайлович Абольянин

P. S. Ваш адрес я получил от одной дамы из Самарканда, которая посетила в начале этого года наш домашний музей.

Глубокоуважаемый Геннадий Михайлович!

С удовольствием получила Ваше милое письмо. В нем Вы спрашиваете, между прочим, не собиралась ли я что-нибудь писать о Евгении Владимировне Пастернак. В своей книге о моем муже, которую я написала и отрывки из которой будут печататься в журнале «Советская музыка», я описала эпизод, связанный с моими отношениями с Евгенией Владимировной и Борисом Пастернаками. Отдельно же навряд ли я что-нибудь буду писать. Посылаю Вам этот отрывок, который может быть для Вас интересен и который проясняет мои отношения с ней и Борисом Леонидовичем.

Еще вы меня спрашиваете о моих отношениях с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Когда Анна Андреевна Ахматова уехала в Ленинград, Надежду Яковлевну из квартиры, где они жили вместе, переселили в маленькую комнату в том же доме. Надя в те годы готовилась стать преподавателем английского языка в высших учебных заведениях[413]. Комната была неописуемо грязная, захламленная. А она лежала на постели и повторяла одно средневековое заклинание: «ин дьяволо, ин дьяволо». Затем умолкала, начинла читать мне Осины стихи, становилась грустной и непривычно мягкой. Она была очень привязана ко мне. Затем она уехала[414].

В последний раз я встречалась с нею много-много лет спустя в Москве[415]. Когда она уже получила, наконец, квартиру в Москве, к ней неожиданно пришел Константин Симонов и сказал: «Надежда Яковлевна, вам нужны деньги, чтобы обставить ваше новое гнездо». И выложил изрядную сумму денег, сказав: «Не беспокойтесь, их у меня много!» Надя обставила квартиру по последнему слову элегантного вкуса. Выкрасила белым полы и обставила мебелью карельской березы.

В тот мой приезд Женя Пастернак (сын Бориса Леонидовича), у которого я жила, сказал мне, что Надя, узнав, что я в Москве, хочет меня видеть, и повез к ней. Через два слова приветствия она вдруг сказала мне: «Ты по-прежнему любишь Анну Андреевну?» На что я ответила: «А почему я не должна ее любить по-прежнему?» «Старая дура, – сказала она мне, – ни одного хорошего стихотворения не написала!» У меня от негодования перехватило горло. «Надя, и это вы говорите о своем лучшем, вернейшем, лояльнейшем друге? Никогда не изменявшем ни вам, ни Осе?!» Мне стало нехорошо.

Как ни в чем не бывало она мне сказала: «А ты не видела моих икон?» – и повела меня в другую комнату. На стенах висело несколько действительно превосходнейших икон. «Эту икону подарил мне Патриарх, эту – архимандрит такой-то», – хвасталась Надя.

«А завтра я буду исповедоваться, ко мне приедет человек, крестивший меня в Христианскую веру». Этим человеком был отец Александр Мень[416]. И я подумала: «Как же ты, христианка, будешь исповедоваться после таких слов о прекрасной, верной женщине?»

И мне не захотелось дольше оставаться, и я быстро уехала, хотя она приглашала остаться для встречи с Солженицыным, который должен был прийти.

Затем мне рассказывали, что Надежда Яковлевна, написав свои две книги воспоминаний, преисполнилась великого высокомерия ко всем и ко всему. Приходя на выставки художников, она изрекала приговоры невероятно высокомерно, чем поражала всех. Вокруг нее были люди, которые о ней заботились либо благоговейно слушали все ее изречения.

Как Вам, Геннадий Михайлович, вероятно, известно, всё это кончилось тем, что Вениамин Каверин написал ей письмо, где писал ей, что она не должна изрекать от имени поэта свои необдуманные приговоры.

Вы пишете о Марине Цветаевой, которая писала статьи, разносящие Брюсова; я их, к сожалению, не знаю, и руководствовалась воспоминаниями, как очень юная Марина и Ася выступали на концерте, устроенном в их честь Брюсовым, где молодая Марина вполне была рада этому дебюту.

Должна Вам признаться, что я не люблю Анастасию Цветаеву. Она себя воображала тенью Бога на земле.

Быть может, Вам будет интересно знать, что в Ташкенте жили по возвращении из Парижа[417] две сестры – баронессы Рейтлингер – Юлия и Екатерина.

Старшая из них, Юлия, в молодости внезапно оглохла. Она должна была выйти замуж за знаменитого потом Струве[418], которого за неделю до свадьбы увела другая девушка под венец.

Юлия Николаевна, несмотря на постигшую ее беду, благодаря великому религиозному чувству стала потом монашенкой в миру, принятая под свое крыло Сергием Булгаковым. Она присутствовала при его кончине. А во время немецкой оккупации, будучи другом матери Марии, много делала для спасения евреев и обреченных на казнь антифашистов.

Удивительно, что при своей глухоте она стала прекрасным иконописцем. Ею расписана церковь на русском кладбище в Париже. Она особенно прославилась расписанной церковью в Лондоне[419].

Обе сестры Рейтлингер были в Чехословакии в то время, когда Марина родила сына Мура. А Марина Цветаева в своих воспоминаниях написала о них очень не по-доброму. Они ухаживали за ней после родов и были чистосердечно и подлинно ей преданы.

Марина же с раздражением писала, что Юлия сидит у окна и громко трет доску для иконы, не слыша, как это ее раздражает. О Екатерине сказано (пишу не дословно, в пересказе): «И эта явилась со своим мешком извечной доброты».

Когда много лет спустя Екатерина Николаевна прочитала эти строки Цветаевой, она от потрясения тяжело заболела и очень не скоро пришла в себя.

Юлия Николаевна была человеком необычайно образованным и при нашей Патриархии считалась лучшим современным иконописцем. Она спросила моего мужа, Алексея Федоровича, какую бы он хотел, чтобы она написала икону ему. Он сказал: «Напишите царя Давида – псалмопевца, покровителя музыкантов». Она освятила ее и подарила с добрыми словами.

Общение с ней, конечно, бывало трудным. Она говорила очень громким голосом. А для нее надо было писать. Но необыкновенная святость, мудрость и чистота в ней были привлекательны и покоряющее прекрасны.

На Ваш вопрос о дневниковых записях об Ахматовой – не вела.

Хочу спросить Вас, есть ли у Вас книга, изданная Ленинградским союзом композиторов, «Анна Ахматова и музыка»? Там напечатаны «Пролог» к «Поэме без героя» и факсимиле, где воспроизведены два романса Алексея Федоровича на слова Ахматовой, на обложках которых она сама написала тексты.

Что касается Ольшанской, то я собираюсь послать ей фотографию Алексея Федоровича, который был киевлянином, и ксерокопию Ахматовой.

Я очень увлекалась произведениями Александра Меня, еще до того как он у нас прославился. Это был величайший ум, эрудит мирового класса, не имевший себе равных в образованном сословии духовенства. Если Вам случится прочитать его удивительную книгу «Магизм и единобожие»[420], Вы получите огромное удовольствие. Мое глубокое почитание Александра Меня равно моей неприязни к официальному духовенству, устраивающему по телевидению грандиозные шоу, которые меня как человека глубоко религиозного оскорбляют.

На этом, пожалуй, кончу мое первое к Вам письмо. Желаю Вам всего доброго. Пишите. Сама я после болезни очень плохо вижу. Письмо к Вам пишет мой самый ближайший друг, Светлана Кахаровна Матякубова, которую прошу любить и жаловать.

Всего Вам доброго.

Галина Лонгиновна Козловская

P. S. По поводу последнего предложения я возражала, но Галина Лонгиновна настояла.

С. Матякубова

Дорогие и уважаемые Галина Лонгиновна и Светлана Кахаровна, здравствуйте!

По возвращении из командировки получил Ваше письмо и вложения, телеграмму. Всё исполнил согласно телеграммы.

Большое спасибо. Все опечатки в публикации выправил, хотя они и незначительны, но это необходимо. Видимо, вы правы в сказанном об Анастасии Ивановне и Надежде Яковлевне: они тоже не безгрешны, но они были добры ко мне и приветливы на протяжении почти тридцати лет…

У Марины Цветаевой увлечение было в ранней молодости[421], так сказать, в девичестве, это даже чувствовалось в первой ее книжке «Вечерний альбом»[422], но потом, слава Богу, наступило резкое неприятие.

Я тоже отношусь с глубоким почитанием к отцу Александру Меню. До его трагической гибели мне доводилось трижды с ним встречаться. Дважды – в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов у скульптора Зои Афанасьевны Маслениковой в Москве. Она лепила его портрет. (Кстати, в свое время Зоя Масленикова лепила Бориса Пастернака и Анну Ахматову.) И в последний раз мы встречались с отцом Александром в начале прошлого года на Международных Пастернаковских чтениях в ЦДЛ[423], в феврале, мы оба были участниками. И потом вот такое несчастие… Да, действительно, он был удивительнейшим человеком. Мы с ним в первые две встречи в основном говорили о Борисе Леонидовиче, да и в третью тоже. Больше говорил он, а я слушал. Рассказывал о том, какое влияние на него оказали Борис Леонидович и его творчество, его весь жизненный путь. Все, что он говорил, – как будто читал мои мысли… Приглашал к себе, но вот не довелось… Теперь вот собираю всевозможные публикации и об отце Александре, и его самого.

А как обстоят дела с музеем Ахматовой в Ташкенте?

Буду следить за журналом «Советская музыка», он у нас в продаже бывает регулярно, а если Вам будет известно, в каком конкретно номере будет, сообщите, пожалуйста. Мне будет очень интересно узнать об Алексее Федоровиче. Видимо, будут в публикации и фотографии Ваши и Алексея Федоровича? Ведь я собираю и иконографию не только Анны Ахматовой, но и ее окружения. Очень интересно Вы написали о сестрах Рейтлингер, пополнив известное мне. Да, Вы правы, Марина Цветаева погрешила в их адрес. Что поделаешь, и она была зачастую не всегда безупречной…

Да, я знаю о книге «Анна Ахматова и музыка», но у меня, к сожалению, ее нет, поиски пока тщетны.

Мне радостно, что Вы так тепло написали об отце Александре.

Книгу его «Магизм и единобожие» я читал, тешу себя надеждой, что я всё же приобрету ее и другие – это же настольные книги!

Я сам вырос в православной семье, хотя и не слишком набожной, крещен. Атеистом никогда не был, хотя и не ревностный христианин, но верующий. Как говорила моя мама: «Бог должен быть в самих нас!» Я всегда относился с уважением к религии. За свою недолгую жизнь никогда не упускал возможности по собиранию и сохранению церковных реликвий. А ведь я застал тридцатые года, когда на моих глазах разрушали храмы (это было в Астрахани) и уничтожали церковные реликвии… Всё мною собранное и сохраненное я передам храму Александра Невского, который сейчас у нас восстанавливается. Меня тоже коробят и возмущают деяния официального духовенства, напоминающие, Вы правы, правы, телевизионное шоу.

А Вы знаете о том, что Анне Андреевне доводилось быть в Новосибирске? Хотите, я расскажу в следующем письме?

Рассказал бы сейчас, да вот Ваша бандероль из-за моего отсутствия долго лежала без ответа, и Вы сочтете меня неблагодарным, так что вот буквально сейчас я добрался до дома из аэропорта, распечатал, прочитал и тут же сел за письмо, чтобы скорее отправить ответ – сейчас сын будет ехать мимо Главпочтамта и опустит его. А то наша почта сейчас не на высоте с доставкой писем.

Еще раз большое-пребольшое Вам спасибо. Буду ждать от Вас новый вариант о Борисе Пастернаке.

Большое спасибо Светлане Кахаровне за хлопоты и доброе слово.

Извините за несуразное изложение содержимого.

С искренним уважением

Геннадий Михайлович Абольянин

Письма Анне Фэвр-Дюпэгр

Анна Фэвр-Дюпэгр (Anne Faivre Dupaigre, р. 1957) – француженка, выпускница Высшей педагогической школы в Париже, доктор филологических наук, специалист по сравнительному литературоведению, работает в университете города Пуатье. Анна Фэвр-Дюпэгр изучает культурные связи славянского мира и западноевропейских стран (в частности, на примере раннего творчества О. Э. Мандельштама). Она также работает над проблематикой взаимоотношений литературы и музыки и типологическим понятием «поэт-музыкант», которое она разрабатывает на материале произведений поэтов XX века – француза Фредерика Созе (известного под псевдонимом Блеза Сандрара), О. Э. Мандельштама и Б. Л. Пастернака. Анна Фэвр-Дюпэгр – автор двух книг, написанных по-французски (Gense d’un pote. Ossip Mandelstam au seuil du XXe sicle, 1995, и Potes-musiciens: Cendrars, Mandelstam, Pasternak, 2006) и нескольких статей, напечатанных как на французском, так и на русском языках. Сотрудник московского Центра франко-российских исследований с сентября 2010 г. Участвует в составлении Мандельштамовской энциклопедии, создаваемой по инициативе московского Мандельштамовского общества.

Анна Фэвр-Дюпэгр училась русскому языку во Франции и по окончании университета подала заявление на место преподавателя французского языка в СССР (по межгосударственному культурному обмену). Была распределена в Ташкент, где преподавала в университете с осени 1981 г. по лето 1983 г. В Ташкенте, по рекомендации Е. Б. Пастернака, она познакомилась и подружилась с Г. Л. Козловской. В то время, не без влияния общения с Галиной Лонгиновной, у нее и созрело намерение написать кандидатскую диссертацию о поэтическом творчестве О. Э. Мандельштама. На третий год пребывания в СССР (1983–1984 гг.) переехала в Москву, жила и занималась преподаванием в МГУ им. М. В. Ломоносова. После отъезда из Ташкента Анна и Галина Лонгиновна переписывались в течение ряда лет. Г. Л. Козловская посылала ей свои стихи.

Аничка, милая, с Весной Вас! В эти дни полагается прилетать жаворонкам, и в детстве добрые мамы пекли из теста смешных жаворонков, которые изумленно на нас глядели изюмными глазами.

Но сегодня они не прилетели, с неба всё падал и падал снег, и снова укутал зимой недоумевающий сад, и горькие вызвал сетования у Журки на обманы весны.

И, кажется, так будет всегда – так беспросветно и низко нависло небо. А говорящий ящик предсказывает до конца ненастный март, со снегами, холодами и метелями. Вот Вам и Азия – страна солнечных дней и ранних цветений. Так сразу войдем в жаркое лето, минуя весну, и не хочется думать, как отомстит нам жара за холод зимы. Но весь мир охватило непонятной бедой. Даже жаркие страны завалило снегом почти двухметровой высоты, и люди мерзнут в холодной глухоте, отрезанные от мира и тепла.

Получила вчера Ваше письмо с открыткой старинного Ренна. Была очень тронута Вашим переводом стихов. Должна Вам сказать, что он не просто хорош, он отличный. Как Вы умудрились сохранить не только поэтический строй, но и удивительную, прямо-таки построчную точность? Вы прямо-таки Лозинский какой-то, возросший на французской почве. Еще раз спасибо, милая Аничка.

Мне захотелось подарить Вам еще кусочек февральской зимы. Стихи эти, можно сказать, «верны природе». Посылаю их Вам.

Вы пишете, что Вы собираетесь на выставку пейзажной живописи французских импрессионистов.

Забавно, что я прочла ее описание одновременно с Вашим письмом. Заметка эта[424] напомнила мне, что я могу послушать «Картинки с выставки» Мусоргского в инструментовке Равеля[425]. Я так люблю это произведение. Послушайте его без мня, как бы со мною. (Я теперь могу снова слушать музыку на исправленном проигрывателе.)

Как зовут Вашего друга[426], которому нравятся мои глины? Передайте ему от меня привет. Как жаль, что ни Вам, ни ему я не могу показать свою только что завершенную вещь – «Девушка, глядящая в воду». Мне кажется, что мне еще не удавалось так воплотить чистоту наготы и девичества. А юное ее лицо полно тайны и прелести. Я давно так не была довольна. Признаюсь Вам в этом без всякого самодовольства, просто от радости.

Мой друг менестрель недавно был в Париже. От него я узнала, что у вдовы Николая Набокова – Доминики – хранится много материалов по русской музыке и что там есть интересные вещи, касающиеся Алексея Федоровича.

Николай Набоков – двоюродный брат писателя Владимира. Я знала, что родной его брат был известным хореографом, балетмейстером, а что Николай был дирижером и композитором.

Хотелось бы знать, что там Тед обнаружил.

Получила вчера бесценный дар, вышедшую наконец книгу о Касьяне Голейзовском[427], великом русском хореографе, горячо любимом мною друге.

Это была словно встреча с живым. Какой это был гениальный человек! Это было существо, безусловно, божественного происхождения.

Счастливы были глаза, видевшие его воплощения, но еще счастливее были те, из кого он создавал свои творения. И как жалко, что из всех искусств искусство балета, да еще у великого мастера, так хрупко и мгновенно и бывает явью очень недолго.

Но что-то я разговорилась. Скоро придут, чтоб взять письмо.

Хочу передать Вам сердечный привет от Бори. Не забывайте нас, азиатов или, как говорил один человек, «азиадов».

Крепко Вас целую.

Галина Лонгиновна

P. S. Радуюсь, что Вам хорошо работается. А в Ренн я влюбилась.

Дорогая моя Аничка!

Вот и Пасха прошла, а я всё собираюсь Вас поздравить. Но ко мне в это время приходили в гости не только люди, но и облака. Первым я радовалась, а вторые валили в постель с дурнотой и головокружениями, и пока они не уходили ввысь или не проливались дождем, мне бывало очень плохо.

И это обидно, ибо сейчас во всякий час и мгновение сад так прекрасен, что не наглядеться.

Боря посадил много нового – и цветов, и деревьев, и кустарников, и глаз не нарадуется.

Сейчас цветут в изобилии ирисы и ландыши, а ко мне прямо в окно просится ветка цветущей глицинии.

Пишу я Вам глубокой ночью, впервые на крылечке, и теплая весенняя ночь дышит кругом благоуханной тишиной. Был первый жаркий день, но земля еще не отдала своей прохлады и свежести. Журка спит в глубине сада, Степка – у меня на коленях, ежик снова объявился и обходит дозором все комнаты, а ленивая бессмертная черепаха целый день медлительно возникала среди трав и цветов. Словом, «всё в этом мире по-прежнему, месяц встает, как вставал»[428]. Вот он, мой мир, осененный небом и деревьями, которые я люблю. Он для других, наверно, мал, но мудрецы когда-то говорили, что часть равна целому. Вот так и живу, вмещая Вселенную в частице, и с грустью отпускаю уходящие мгновенья. Я научилась очень хорошо заставлять жить прошлое с настоящим и состязаться в яркости ощущения жизни.

Так, недавно написала стихи, где аффективное ярчайшее впечатление детства жило, оказывается, во мне, не померкнув ни единой гранью, и сейчас со мной, как сегодняшний день. <…> Мне хочется написать такую импрессионистическую поэмку, связанную мотивом Тени.

Как Вы живете, моя милая трудолюбивая пчелка? Весь ли мед собрали в соты?

Наверное, скоро уедете в свою прекрасную Бретань и увидите те удивительные города, заснувшие в себе и в прошлом. Они, как те умолкшие пленительные женские имена вашего французского Средневековья, которые звучат для нас, как музыка и как говор отшелестевших лесов.

Если у Вас когда-нибудь будет дочь, дайте ей имя, взяв его из родников какой-нибудь феи. Они знали толк в чудесах и дарах, и это они наградили золотом волос грустную Мелисанду.

Хотя я знаю, что Вы очень погружены в свою работу, но всё же черкните мне несколько строк. Я часто с нежностью думаю о Вас и хочу знать как можно больше о Вашей жизни. Не собираются ли в Париже отметить выставкой Шагала? Подумать только, прожить 98 лет и быть художником до конца.

Кончаю, ибо Журка, несмотря на тепло, взял за обычай ночевать дома. Очевидно, ночью пугается орды диких котов, совершающих набеги на спокойный сад. Он клюет меня, напоминая, что пора спать.

Спокойной ночи, дорогая. Нежно Вас целую и желаю счастья. Привет Вашему другу. Журка, а Боря в особенности, кланяются. Не забывайте меня.

Галина Лонгиновна

Дорогая моя Аничка!

Извините меня, что я не сразу ответила на Ваше последнее милое письмо. Два обстоятельства тому виной: первое – это невыносимая адская жара, от которой растапливались мозги, и я была не в состоянии думать, делать, есть – проживая с трудом день до вечера. Ослабела страшно. Вторая – это то, что я упала и очень сильно расшиблась. К счастью, ничего не сломала, чем и утешаю себя, глядя на себя в зеркале, на свою разбитую физиономию. У меня под глазом роскошный огромный синяк, о котором только может мечтать деревенская баба, которая горюет, что ее не бьет муж, потому что не любит и не ревнует. Мне жаловаться не на что.

Вот и лето перевалило в август, а у нас по-прежнему жарко, лишь по ночам прохладно. Сад мой невыразимо прекрасен, и душа моя не нарадуется подаренным мне чудом земли. Журушка несколько отчуждился, приходит только поесть и скрывается в глубокую тень в конце сада, где проживает свою одинокую птичью жизнь, изредка провожая криком пролетающие в гуле самолеты.

Боря где-то странствует в Крыму и вернется к концу месяца.

Читаю заново запоем Бунина. Когда завершите свою диссертацию, окунитесь в его изумительную серебряную прозу. Я рада, что Ваша работа хорошо строится. Когда Вы думаете перейти к другим периодам его творчества[429], после Рима? Кстати, мы очень мало знаем об этом времени его жизни.

Читаю седьмой номер альманаха «Панорама искусств» и словно окунулась в свою прошлую жизнь. Сколько оказалось ушедших друзей, которые отныне живут в книгах.

Мы здесь пережили отголосок землетрясения, случившегося в Таджикистане. Там оно было сильным и свирепым.

Аничка, спасибо за перевод «Тени». Он снова получился у Вас замечательно. Я искренне восхищаюсь Вашим даром, если у Вас так же великолепно получались бы переводы рифмованных стихов, Вы могли бы считать, что Вы владеете еще одной профессией. У Вас чудесное чувство ритма и верность поэтической сути стиха.

Из моего летнего ночного урожая посылаю Вам еще два стихотворения. У меня было несколько запойных поэтических ночей. Не знаю, как назвать стихотворение о предке. Как все, связанное с моими глинами, оно искренно, как исповедь.

• <…>
• Когда держу в руках
• Я влажной глины ком,
• Мне кажется, что я
• Послушна чьей-то воле.
• Со мною нет живых
• Со мною только вы,
• Что из безмолвной глины
• Мной сотворены.
• Откуда вы ко мне пришли,
• Мои улыбчивые лики?
• Вы лепитесь и оживаете в ночи
• В согласии с Тайной роста,
• Откуда-то, из тьмы времен
• Вы рветесь к воплощенью,
• И облик ваш я узнаю
• Со странной ясностью
• Воспоминания – неведомого мне.
• <…>

Читая Ваше письмо, ясно представляла Ваши дни в Бретани – и море, и велосипед, и музицирование. Вообще, я лучше вижу Вашу Бретань, чем парижскую жизнь. Я вижу словно наяву прелестные старинные французские города, и целые вереницы видений, поэтических, музыкальных, архитектурных – вся роскошь французской культуры возникает, как пиршество. И я в моем убежденном эскапизме негодую на двадцатый век, вторгающийся в жизнь людей и природы, взрывающий все животворные ключи земли и омертвляющий многовековую духовность народов.

Аничка, как-то, несколько месяцев тому назад, посетила меня одна Ваша подруга по университету[430]. Она очень славная и мне понравилась. Я просила ее приходить, но она, очень, по-видимому, застенчивый человек, больше не пришла. Напишите ей, что я буду рада видеть ее у себя.

Передайте привет Вашему другу, чье имя запомнилось только в поэтическом переводе «Белей, чем снег», – так, кажется.

Журушка вместе со мной и садом обнимает нашу далекую милую Аню, желаем все счастливой жизни и удачи в ее поэтическом подвиге.

Слушая хорошую музыку, вспоминайте обо мне. Ваша, любящая Вас

Галина Лонгиновна

Дорогая моя Аничка!

Только что собралась писать Вам письмецо, как пришла Ваша открыточка из Кракова. А некоторое время тому назад Танечка[431] принесла мне от Вас дивного, любимейшего мною Боттичелли. Спасибо, моя дорогая, за доставленную радость.

Самое удивительное, что с этим связана одна история, в том духе, что со мной всегда случаются.

Дело в том, что с некоторых пор меня преследует одно женское лицо, преследует днем и в снах. Я решилась начать лепить одну композицию (поясную), где прекрасная женщина, наклонясь, утешает припавшего к ней плачущего юношу. Очень много ее обдумываю и вижу, но боюсь, что у меня не хватит дара воплотить то, что я вижу.

И когда пришла Таня, и мы раскрыли Боттичелли, на меня с обложки глянуло мое лицо. Я просто оцепенела. Теперь всё думаю: мне помнится, что я никогда не видела этой вещи, поэтому я не могла ее вспоминать, почему же я видела то, что уже давно осуществил великий художник?

Был у меня недавно наш московский друг[432]. Вспоминали Вас и радовались, что Вы умница и хорошо строите свою жизнь и работу.

Я же плохо себя веду. Много болею, и, вероятно, мой диабет выкидывает со мной фокусы. Я иногда впадаю в состояние ослика, который не хочет сдвинуться с места. Не хочу вставать, двинуть рукой, ногой, есть, что-то делать. В лучшие свои дни бросаюсь в стихи, какое-то время сижу на крылечке и дивлюсь красоте осеннего сада. Он всё еще неописуемо прекрасен! Затем сплю, потом читаю до изнеможения и снова впадаю в сон.

Дом мой запущен, и у меня всё меньше и меньше сил справляться с бытом. У Журушки от старости стали курчавиться перышки, он в жару летом мало ел. Сейчас я его откармливаю огурцами, которых он ест очень много и стал лучше выглядеть. Лишь для меня нет уже в природе овоща, который бы прибавил мне сил.

Посылаю Вам несколько стихотворений осеннего урожая. Хотелось бы, чтобы они нашли отклик в Вашей душе. Еще раз спасибо, дорогая, за Боттичелли и за Таню. Мне хочется, чтоб она ко мне приходила.

Мои ивы только сейчас стали золотые, а то сплошным золотом на их зеленом фоне стоял гранатовый куст.

Целую Вас и желаю здоровья, счастья и много славных путешествий.

Боря шлет Вам привет, а я человеку, чье имя «Белее снега». Не забывайте меня, милая.

Ваша Галина Лонгиновна

Дорогая моя Аничка!

Хоть и пишу Вам в преддверьи Рождества и Нового года, но пишу, сидя на крылечке, под славным солнышком. Журушка радостно вышел погулять после двух недель затворничества. Был снег и непогода. Но мы живем, как известно, в резко континентальном климате. Поэтому и физическое, и психическое самочувствия тоже резко меняются.

Вчера у меня был тяжелый сердечный приступ, третий в моей жизни, начавшийся во сне. Думала, не справлюсь. Но к вечеру пришла в себя, и сегодня – как будто и не было.

От Вас последняя весточка была из Польши. Кончили ли Вы перевод своей книги? Я так рада за Вас, моя милая, что Вам удается так славно путешествовать и видеть чудесные вещи и места.

Скоро любимое мое Рождество, и душа моя, как обычно в это время, полна умилением и любовью. Несколько дней тому назад вылепила свою Мадонну с Младенцем. (Он виден только со спины, прижавшийся к ее плечу, весь в ней, и она очень его любит.) Я на них смотрю и очень радуюсь. Я давно не лепила, и вдруг такая удача. Как бы мне хотелось послать Вам снимок, но что-то никто не объявляется с фотоаппаратом. (Что-то я стала забывать и путать, как пишутся иногда слова.)

Вообще, я очень сдаю, стала совсем слабой и беспомощной. А иногда и просто бываю малодушной. Настало время, когда естественно, чтобы кто за мной ухаживал, а такого человека нет. Вот так мы с Журушкой стареем – у него курчавятся перышки, а меня порой заворачивает в стороны, и я теряю равновесие. Да, много надо мужества, чтобы встречать главного врага человека – старость.

Недавно две ночи подряд видела интереснейший сон. Я будто бы вылепила из глины чашу, не глубокую, и по краям ее ободок пальца в три шириной. Поставила в середину свечу и зажгла. И вдруг появился мальчик Моцарт – и начал дирижировать. Оркестра не было, но от взмаха его рук зазвучала музыка, оттого что на ободочке чаши появлялись ноты и, сменяя друг друга по кругу, звучали – чудесная музыка.

В следующую ночь, опять после того как зажегся свет в чаше, я увидела группу людей, стоявших безмолвно в комнате и слушающих. Я же сидела в кресле в другой комнате, и ко мне спиной взрослый Моцарт играл на клавесине. И снова была музыка. И вдруг упала моя палка, Моцарт вздрогнул и обернулся, и я проснулась. Очень было удивительно и прекрасно.

Аничка, дарю Вам к Рождеству стихи и желаю Вам счастливого Нового года. Не забывайте меня, дорогая, и помните, что я Вас люблю. Боря и Журушка кланяются. Пишите.

Ваша Галина Лонгиновна

Письма Людмиле Чудовой-Дельсон

Людмила Григорьевна Чудова-Дельсон (1924–2003) – музыкальный редактор, переводчик. В 1947 году окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ им. М. Ломоносова. В 1948–1960-х годах была преподавателем музыкального училища при Московской консерватории им. П. Чайковского. В 1958–1967 годах – редактор издательства «Музыка». В 1967–1983 годах работала научным редактором редакции музыки, театра и кино в издательстве «Советская энциклопедия».

Виктор Дельсон, второй муж Людмилы Чудовой, познакомил ее с супругами Козловскими во время одного из их приездов в Москву.

Виктор Юльевич (1907–1970) – выпускник Московской консерватории, музыковед, с 1934 года выступал в печати под псевдонимом Д. Викторов, В. Дель. Автор книг, статей и рецензий, посвященных пианистическому исполнительскому искусству. (О Святославе Рихтере, Владимире Софроницком, Генрихе Нейгаузе, Александре Скрябине, Сергее Прокофьеве, Дмитрии Шостаковиче и др.) В 1938 году Виктор Дельсон был арестован по доносу литературоведа Якова Эльсберга и осужден по 58 статье. Получил срок, который отбывал в Воркутинском ИТЛ. Был реабилитирован и освобожден в 1955 году, а в 1956 году восстановлен в Союзе композиторов.

Знакомство Л. Г. Чудовой-Дельсон и Г. Л. Козловской положило начало их многолетней дружбе, которая поддерживалась регулярной перепиской. Несколько раз Л. Г. Чудова-Дельсон по приглашению Г. Л. Козловской гостила у нее в Ташкенте.

Как близкий друг В. Д. Дувакина, Л. Г. Чудова-Дельсон организовала встречу Козловских с Дувакиным в своей московской квартире, во время которой он сделал магнитофонную запись беседы с ними об Ахматовой. Часть этой беседы опубликована в книге «Анна Ахматова в записях Дувакина» (М., 1999).

Дорогая, дорогая Людмила Григорьевна!

Простите нас за малодушие, что только теперь набрались духу написать Вам, после Вашей утраты дорогого нашего Виктора Юльевича. Бессилие слов перед лицом непоправимой беды наполняет душу чувством особой вины.

Но Вы всё понимаете.

Мы хотим, чтоб Вы помнили, что мы очень его любим и храним в сердце своем. Для нас этот год – это какой-то шквал утрат близких и любимых, и вакуум пустоты вокруг нас всё растет и ширится. Соответственно и силы душевные и физические слабеют, и держимся мы словно листья на ветке в осеннюю пору ветров и дождей.

Посылаем Вам два найденных диапозитива с Виктором Юльевичем. Тут Вы увидите такое чудесное и доброе выражение его лица, которое редко запечатлевается на фотографиях. Пусть эти изображения будут у Вас. Хотим от души пожелать Вам, дорогая, всех тех сил, которые нужны, чтоб всё пережить, для того чтоб жить. Оба обнимаем Вас и просим помнить, что у Вас есть настоящие друзья, хотя и живущие очень далеко.

Может, дадите нам знать весточкой о себе?

Как мальчик, сын Виктора Юльевича[433]?

Ваши Галина Лонгиновна и Алексей Федорович,в просторечии Козлики

Милый, милый друг Людмила Григорьевна!

Пишу Вам из невеселого места, где меня лечат от страшной дряни (тяжелые спазмы кишечника). В основном я лежу в лежку, а когда прихожу в себя, то тоскую по низшим видам животного мира, потому что высшие виды достигают предела скотства, скудоумия и всяческого мизера. Если бы со мной были хотя бы муравьи, я бы смотрела на них, изумлялась бы их мудрости и угощала бы их чаем с сахаром. А так – бабье мелет слова в труху, а мужчины предаются «рассуждениям несобственных мыслей», от которых можно удавиться. Так от всего грустно. Так жалко хороших людей! И тошно, тошно…

Как Вы живете? Здоровы ли? Не собираетесь ли в наши края? Так бы хотелось повидаться.

Мы живем необычно, утопаем в снегах и морозах до сих пор. Значит, лето будет жаркое и надо бы бежать на Север. Хотим в Рузу; может, смилостивятся и дадут нам 2 месяца вместо одного (июль – август). Посмотрим. Может, там и свидимся.

Наш балет, несмотря на Государственную премию им. Хамзы, эмир Бухарский А.М.А. загрызает, как волк олененка[434]. Он по-прежнему живет по своему закону – «Съел одного, съел другого, заморил червячка». А так как червячок размером с боа констриктора[435], то заглатывать приходится очень много и без разбора.

Мы на всё махнули рукой и даже не пытаемся ничего делать.

Сейчас Алексей Федорович раскачался наконец на написание балета о Гансе Христиане Андерсене. Я не успела Вам показать это либретто. Меня за него хвалил Григорович и уговаривал Алексея Федоровича обязательно писать музыку. Но для аромата надо ему чуть-чуть датского и вообще скандинавского фольклора (для себя).

Не могли бы Вы узнать, где и что можно было бы достать, не выезжая из Ташкента? Может, что есть в Союзе или Музфонде? Если Вы к нам хорошо относитесь (в чем я почему-то не сомневаюсь), может быть, нам поможете в этом деле. Можно нотные записи, можно и магнитофонные, что есть, с гарантией скорого возврата. Или укажите, какие пути и что надо предпринять.

Я недавно написала одну новеллу, несколько удивившую моих друзей. Называется она «Хранитель Медного Свитка». Вы мне говорили, что Вы дружны с Амусиным. Он человек, близко стоящий, как, вероятно, никто другой в России к волнительным и увлекательным расшифровкам рукописей Мертвого моря. Если он человек не только точных слов, букв и концепций науки, а приемлет, как, мне кажется, должен всякий большой ученый, видение художника, мне бы хотелось показать ему, как то, что он делает в науке, может порой заставить играть воображение художника и оплодотворить его искусство. Если хотите, я пришлю Вам эту вещь, и Вы по своему усмотрению покажете или не покажете ему эту новеллу. Вы знаете этого человека и Вам лучше известен его душевный настрой.

Забавно, что моя увлеченность и погруженность в этот давний мир породили во мне, вернее, обострили во мне какие-то телепатические свойства. Раньше у меня было развито телепатическое чувство от человека к человеку. Но теперь у меня был недавно прямо-таки необъяснимый телепатический случай, связанный с вещью. Это почти мистика.

Мне снилось, что я иду по белой южной дороге. Я устала и присела на выступ придорожного обрыва. Я опустила руку, и она легла на серый плоский камень с выщербленным краем. Когда я перевернула камень, оборотная сторона оказалась вся исписанной письменами неведомого мне, но древнего, как я знала, языка. Я удивилась и проснулась.

В этот день я пошла к своим друзьям – археологам и историкам. Среди оживленного разговора муж вдруг обратился к жене и сказал: «Верочка, а почему ты не расскажешь Галине Лонгиновне о маленькой сенсации, что была у вас на днях в Академии наук?» И она стала мне рассказывать, как два дня тому назад пришли три неизвестных человека и оставили серый плоский камень… «С выщербленным краем и на обратной стороне письмена неведомого языка», – продолжала я. «Да, – ответила она, – но откуда вы знаете?» И я рассказала свой сон. Здесь мы стали гадать, что же это за язык. Она мне сказала, что неспециалисты предположили, что, возможно, это согдийская надпись, другие – что это письмена времен Кушанского царства[436]. И вдруг я, совершенно не понимая почему, заявила, что я убеждена, что надпись сделана на арамейском языке. На это мне сказали, что камень отдан на прочтение специалистам.

В эту же ночь, когда я вернулась домой, мне снова приснился сон, и я снова увидела свой камень. Но в этот раз в выщербленный край камня кто-то вделал глиняную вазу. Сосуд был дивной формы, глиняный, но отливал золотистым цветом, и в нем стояли прекрасные колосья спелой пшеницы.

Помимо того, что видели глаза, за всем этим жило что-то значительное и не поддающееся запечатлению и определению, как всегда бывает во сне. И я проснулась с чувством глубокого изумления.

Через несколько дней я узнала, что надпись на камне сделанана арамейском языке и представляет собой благопожелание какому-то Михаилу. Найден был камень в месте, где исстари обитали бухарские евреи.

Вот видите, как может увлеченная душа чувствовать вещи, пришедшие из мира, который она полюбила. А может быть, причина иная и можно ответить словами Флобера: «Каким же надо быть печальным, чтобы писать о Карфагене».

Как поживает Ваш кузен Олик[437], как его зовет Алексей Федорович по старой памяти?

Есть ли что-нибудь отрадное в музыке? У нас ее много – в чудесных записях, этим и живем. Еще тем, что пишет Козлик вместе с журавлем.

Они сейчас живут вдвоем без меня, два бобыля.

Кошка ходит брюхатая, а дивной красоты кот Степка поражает мир великолепием хвоста и манер.

Хочу верить, что скоро будет весна и что, может, я поправлюсь, хотя излечить меня, говорят, невозможно.

Напишите мне письмецо. Очень хочется иметь весточку от Вас.

Обнимаю Вас, и не забывайте нас, Ваших среднеазиатских Козликов.

Любящая Вас Галина Лонгиновна

Мила! Мила, милая!

Здравствуй, дорогой наш человек!

Приветствуем тебя в это солнечное осеннее утро, перед купанием в прудике моем, неуклонно выполняемом каждый мой здесь ташкентский день.

Галя поправляется, хотя и медленно: кашель всё еще донимает. Нога моя лучше[439], хирург доволен и в восторге от моих купаний и, главное, от тех упражнений для колен, которые я в воде делаю.

Слушай, душечка Мила! У меня к тебе маленькое дело, и притом тактического свойства. Бог послал мне тебя, потому что только ты можешь такое поручение выполнить. Начну по порядку.

В последнее лето в Рузе с моим дорогим братиком, отцом Аленки, я в магазине купил два экземпляра книги Моруа «Жорж Санд». Один – себе, другой – брату Мите. После его кончины Алена мне сказала, что подаренный мной экземпляр мамаша забрала к себе, на улицу Чернышевского. Там эта книга и есть. Теперь слушай: без меня тут у меня какая-то стерва эту любимую мою книгу «увела». Мы перерыли весь дом – нет и нет!! Страшно расстроился. До смешного. Митин экземпляр я ему подарил, но не мамаше, отнюдь!

И вот – твоя задача (душечка Мила, от тебя всё зависит, честное слово!). Если я откровенно напишу всё Алене, письмо непременно прочтет мамаша, и из всей затеи ничего не выйдет. А вот если ты, Мила, позвонишь Алене и скажешь, чтобы она принесла тебе эту книгу, – тогда всё дело в шляпе. Можно сказать Алене, что книга нужна мне для работы.

А ты перешлешь книгу мне!!! Ты приобретешь друга в моем лице навечно. Всегда всё-всё для тебя сделаю.

«Гоха-Дурак»[440] в данный момент дочитывается нашим Борькой. Напиши, прислать ли тебе его с Муртазиночкой[441] (в октябре) или не дожидаясь?

У нас тут масса всяких консерваторских осложнений из-за сволочности неистового ректора. При встрече будет что рассказать!

Книга Дельсончика милого о Скрябине[442] мне страшно нравится. Там есть замечательные вещи.

Страницы: «« « ... 89101112131415 » »»