КРУК Бердичевская Анна
–У нас есть одна «вумен», на складе.
Кузьма спросил:
–А можно съездить, посмотреть, что у вас на складе?
–Можно-то можно… – ответил Илюша, попивая сок и поглядывая на Марго.
–Поехали! – подвел итог Блюхер и позвал офи-цианта.
В этот момент Чанов увидел лицо все время молчавшего Кульбера, который смотрел на свою Марго, и подумал: «Неужели и я лет через тридцать так буду смотреть на Соню?..» Не то чтоб Кульбер восхищался или, напротив, ревновал. Нет. Он ею жил… А вот Давид, кажется, вовсе был где-то не здесь. А если и здесь, то как бы над, как бы на облаке. И все о чем-то думал.
На склад поехали все семеро, в «Ниссане» даже место осталось. Ехали минут десять и оказались на городской окраине, совершенно не промышленной. Просто город постепенно кончился, и началась природа, не вполне, впрочем, дикая. Дорога была проложена средь газона, шла вдоль довольно бурной реки, оградка из стриженой жимолости тянулась слева, а за нею в гору поднимался зимний, безлиственный, вполне ухоженный лес.
–К нашему трейлеру вчера утром косуля пришла, – сказал Илюша. – Такая глазастая, с белым хвостиком… Поворачивай, Андреич, направо, вон там, за большим платаном, стоянка.«Андреич… Так он меня знает! – Кузьма скосил глаза на Илюшу. – Это вполне по-хапровски…». Он повернул направо, за огромным платаном стояло десятка два фургонов. Остановились у крайнего. Хозяева пригласили гостей войти. В вагончике было две комнаты, маленькая жилая и та, что Сильвия назвала «склад». Там стоял верстак, стеллаж с инструментами, запасные колеса и две деревянных фигуры вроде тех, что были на выставке, одна безусловно была женская. Кузьма, вошедший последним, попятился к выходу. Выйдя, достал сигареты. Он начал курить в четырнадцать лет, когда влюбился в биологиню… однако по-настоящему не втянулся. Но под платаном, в тишине и одиночестве курить было хорошо… Вкус табака и теплый дым сочетались с холодеющим к вечеру чистым воздухом, с редкими голыми стволами платанов, с зеленью газона, с журчанием реки. И с ожиданием, не отпускавшим его. Метрах в тридцати на самом берегу стоял Давид…
Кузьма почувствовал сзади еще чье-то присутствие, дыхание услышал и, не оглядываясь, негромко спросил:
–Илюша?
Хапров-младший отозвался:
–Я.
–Как меня узнал?
–Ты же вот знаешь, что я Илюша. Меня только отец с матерью да бабушка так звали. А я фотографию твою видел, стоишь на фоне какой-то хрени, то ли будки, то ли пирамиды Хеопса. Только ты похудел.
–Давно отца видел?
–В октябре. Вместе с Сильвией в Москву ездили.
«Опять же октябрь», – подумал Чанов.
–Тогда он тебе и часы подарил… Помирились?
–Да ведь не ссорились… Просто я был молодой, еретик. Он в мои годы не лучше управлялся, небось помнит…
Кузьма, затянулся, выпустил голубую струю дыма, посмотрел, как она, клубясь, тает в чистом воздухе… Помолчал еще и осторожно спросил:
–И сына видел?..
–Ишь ты, прямо все знаешь!.. – Илюша поежился. – Ну ладно, дай-ка закурить. Вообще-то я бросил, астма у меня сердечная…
Кузьма протянул пачку, Илюша закурил и заговорил.
– Сына я не мог повидать, потому что сам же от него отказался, когда ему было два года. Потому что пожалел. И пацана, и мать его, Свету… – Илюша усмехнулся. – Жили мы с женой без любви, но и не ругаясь. Снимали у одной бабки комнатку возле монастыря, на Истре, возле Нового Иерусалима, у тамошнего храма Гроба Господня. Монастырь только вновь открылся, семь монахов было, да первые насельники появились. Я там подрабатывал – если крыша протекает или крыльцо просело… А жена моя одному послушнику понравилась. Как она с ребеночком гулять выйдет, он из монастыря спешит и глаз с нее не сводит. Я думал, он старик, борода седая. А было ему меньше, чем мне сейчас. Вижу, он уж с нею разговаривает, иной раз и Степку на руки берет, бородой щекочет, а тот хохочет… Вот однажды Света мне и говорит: «Отпусти нас со Степой». – «Куда?» – спрашиваю. «Замуж, – отвечает, – за Владимира Львовича, за послушника. Он меня со Степой полюбил, зовет очень». Я ее чуть не прибил. Но не прибил. Только дверью хлопнул. Уехал в Красногорск к однокашнику и там запил. Через три дня вернулся, башка трещит, а она мне говорит: «Мы с Владимиром Львовичем Степу окрестили. Сам протоирей крестным был».
Я тогда атеистом себя считал, дверью снова саданул и в бега. А денег-то больше нет, пить не на что. Красть не умею. К отцу с матерью подавно не могу. И пошел я в монастырь с насельником этим разговаривать. Он мне и говорит… В общем, сказал, что любит их, Свету со Степой. Сказал, что у него жена погибла с дочерью вместе в ДТП, он их сам и разбил, хотя вроде и не виноват был, не засудили… А он и не против был, чтоб засудили. Потому и в монастырь пошел. Но постриг ему, сказал, не одолеть… И попросил он меня, нет, не отдать ему жену с ребенком, а вот именно пожалеть их. Сказал, что человек он не больно богатый, но дом и профессия есть. Даст Степе да и Свете то, чего у них нет, – любовь и будущее.
А я подумал – ведь правда! Нет у них от меня ни любви, ни будущего. Я вообще ничего не люблю, только топор да стамеску. Да и те с перебоями. Иногда – ненавижу. И тут же я и сказал тому мужику: «Забирай!» Как отрезал.
Было мне 22 года. Теперь мне 42, а Степану 22. Институт педагогический через год кончает. Я Свете позвонил. Она просила пока не объявляться, пусть закончит… Вот так… Владимир-то Львович, когда я развод Свете дал и от сына отказ подписал, бороду сбрил, подрясник снял, позвал меня на свадьбу. Я отказался. Тогда он мне сказал: «Денег я тебе не предлагаю, мужик ты с руками, заработаешь не меньше меня. А вот стоит у меня иномарка в гараже, та самая… Ради Бога, забери ты ее, смотреть на нее не могу»… Забрал я. И покатил… Вот и все.
Кузьма слушал не перебивая, смотрел в сторону леса. Все надеялся косулю с белым хвостиком увидеть…
–Ты это Степану Петровичу рассказал? – спросил он, когда Илюша закончил.
–Ну да, в октябре… Заявился как блудный сын. С Сильвией познакомил. Там ее и крестили. Исповедались мы с нею, причастились… И обвенчались в церкви Всех Скорбящих Радости. Отец присутствовал. Плакал. Старый стал и слабый… я даже не ожидал.
–Вернусь в Москву, навещу, – пообещал Кузьма.
Давид возвращался от реки…
Раздался скрип и скрежет, трейлер Ильи Хапрова ходуном заходил. Илюша заспешил в вагончик, и действительно, вскоре отворилась задняя широкая багажная дверь. Кузьма и вовремя поспевший Давид приняли у Васи и Илюши из рук на руки деревянную вумен. Она была лобастая и худая, только попа торчала и груди. Вчетвером мужчины потащили ее к «Ниссану».
Марго сияла, и Кульбер улыбался, они уселись на заднее сиденье по сторонам от занозистой бабьей головы, перед ними сели Илья, Давид и Блюхер, а далеко впереди за баранкой уже сидел Чанов…
Марго подарила музею свою композицию, а Сильвия одну из деревянных скульптур Хапрова. Куратор выставки сказала, что на скульптуры в ходе экспозиции получены заявки от покупателей. «О’кей! – сказала Сильвия. – Продаем все, кроме последней». Мужчины ухватились за сегодняшнего деревянного дядьку и запихнули его в «Ниссан» на заднее сиденье. Машина крякнула, но выдержала. Кульбер с Илюшей, Сильвией и Марго отправились к кабриолету, и две машины помчали по трассе Берн – Женева.
Поздним вечером скульптуры уже стояли в саду возле домика Николая Николаевича и Марго – как там и были. Установили их общими усилиями на месте обгоревшего сарая, теперь от него и помину не осталось. Марго вручила деревянной женщине грабли, а мужику ржавый топор. Она назвала их, понятно как – Сильвия и Илюша. Все зашли в дом, выпить по чашке кофе. Только Илья с Чановым задержались в саду.
– Я хочу тебе дать отцовское письмо, – сказал Илюша. – С возвратом, буду в Москве – специально тебя найду. Отец мне письмо прислал в Вену, на адрес Сильвии… Да где же оно? – Он шарил по четырем карманам толстовки. – Не хотелось бы, чтоб пропало, эх, у меня и портфеля нет… Вот! – Он развернул смятый листок и протянул Кузьме. – Возьми, прочти и… сохрани. Потом вернешь. И физику своему, Ваське, покажи, мне твой Васька понравился. Ему интересно будет… Ну… – Он посмотрел Кузьме в самые глаза и закончил: – Рад я, Андреич, что так сошлось. Бог даст, увидимся еще.
Они обнялись.
Сильвия и Хапров-младший остались ночевать у Кульберов, как-то их там разместили. Давида, который так и промолчал весь день, пребывая, впрочем, в состоянии просветленном, Кузьма завез к дядьке в Женеву, и вдвоем с Васей они отправились в Веве. Кузьма ни о чем не думал. Только одно слово торчало у него в голове: ЗАВТРА. С этим словом он и в номер гостиницы вошел.
Письмо
Помятый лист, сложенный вчетверо, лежал в одном из внутренних карманов кожаной куртки Кузьмы, в месте надежном, да еще и под молнией. Кузьма знал о письме, что оно важное, но не вспоминал, был занят. Занят паузой между было и будет. Повесив куртку на спинку стула, он осмотрел свой номер, глаз ни на чем не остановился. Открыл окно. Ночь была безветренной, холодной, черной и показалась Чанову пустой. Ни луны, ни звезд. Ни воды, ни гор. Ни хляби, ни тверди. Только газон сада под окном слабо флуоресцировал от нескольких маленьких, ниже травы, тише воды светильников. Пространство и время, ми Божий, были скрыты, но Кузьма точно знал – они есть. Было скрыто и не прочитанное Кузьмой письмо в кармане куртки. Если ничего не случится, он прочтет письмо позже, а также увидит луну, звезды, горы, проживет с Соней жизнь и заглянет в лица детей, которых они вместе родят. А сейчас была пауза. Кузьма боялся лечь спать, ему казалось, что не уснет, что так и проваляется в паузе до утра… и завтрашний день не осилит. Он все-таки заставил себя раздеться, принял душ, бухнулся в постель. И сразу уснул.
А письмо не знало, зачем оно лежит в кармане. Оно не спало, не бодрствовало, оно было. Было написано Хапровым-старшим, прочитано Илюшей. То есть оно было посеяно. Могло прорасти, а могло и нет.
Вот это письмо.
Илюша,
Пишу тебе настоящее письмо, потому что не могу поделиться с Андреичем, с которым привык делиться мыслями. Куда-то он пропал, а я могу и не дождаться, стал слаб. Если не дождусь, отыщи Чанова, покажи письмо, но сохрани у себя. Может, пригодится и тебе.
Значит, так.
Мысль об устройстве божьего мира
Человек не пальцем сделан, не топором рублен. Ему дано творить. Но для этого сам он, творение Божье, должен принять Отца, его идеальный, непостижный Мир и закон. Не познать, не по винтикам разобрать, не в щепу порубить, а принять, как ребенок принимает. ПРИНЯТЬ ТО, ЧТО ЕСТЬ, что нам дано Отцом через нас же самих целостно и воочию.
Художник, как всякий творюга, каждую работу свою должен начинать, как начал (по Писанию) Бог, то есть со Слова. Но я дерзну добавить очевидное мне самому – можно начать с Точки! А про слово не хочу распространяться, не по моей оно части.
Давай подумаем о том, что дано людям без слов, воочию. Об изначальной ГРАФИКЕ МИРА. Вот что получается.
Из Точки разлетелись Линии. Идеал линии – Луч.
Линия знала точку, но ничего не знала о поверхности. Но, улетая в сторону (вспомни штриховку!), линия образовала нечто. Так стала Поверхность.
Идеал поверхности – Плоскость.
Поверхность знает линию, потому что содержит ее. Но поверхность ничего не знает об Объеме.
Идеал объема – Сфера.
Поверхность узнает объем, когда напрягается и смыкается вокруг объема, образуя сферу.
Вот она, СИЛА-то, где проявляется! От напряжения поверхности вкруг объема. Силу отображают сильные глаголы: Напрячь! Сомкнуть! Но и в рисунке она, СИЛА, очевидна!
Все живое зарождается в Объеме и Силе, и живое заполняет Объем, и летит с ним по времени, как мячик с горки. Или лучше – дым по небу. Потому что жизнь – клубится! Клубится, прежде чем кристаллизуется в Истину. Это еще Андрей Рублев знал, он «аки дымомъ писахъ». И получал таким путем Кристаллы Истины – «Троицу» и «Спаса в силе».
Запомни это.
Идеалы Кристалла – Куб и Пирамида. Их отображение на плоскости – квадрат и треугольник. А у Сферы отображение – Круг. Квадрат, треугольник и круг – главные отображения Божьего мира на плоскости. Из них проистекают остальные.
Художнику дано творить чудо: отображать Объем на Поверхности – линиями на плоскости. Через это умение объем жизни целиком, ВЕСЬ И БЕЗ ПОТЕРЬ, помещается на плоскость, даже и с силой, и с временем, которое тоже есть энергия! Все вместе содержат любовь и жизнь…
Теперь важное для тебя, Илюша.
Икона – самое точное отображение на плоскости всех идеальных образов мира, открытых Богом человеку – Свет, Жизнь, Любовь. Потому что икона творюгой-живописцем совместно с Богом делается.
Ты, Илюша, когда-то умным мальчиком был и меня спросил, почему в иконе обратная перспектива. Я не знал. Теперь знаю.
Потому что все образы мира, все лучи не вдаль улетают, не в точку на мнимом горизонте, но стремятся вовнутрь смотрящего, в глаз и в сердце того, кто смотрит. В Божью точку наблюдателя. Проверь сам. Истина приходит и уходит, как свет, от точки к целому. А от Целого оно готово вернуться в Точку. Сделай и ты так, чтоб приходило и уходило. Чтоб было от кого и к кому. Это не трудно, когда окончательно захочешь.
Теперь вот что еще пойми, что я понял:
ОБРАЗ БОЛЬШЕ ПОНЯТИЯ. Как Истина больше Знаний.
Художник больше ученого-понимателя, ибо Понятие от человека, но Образ впрямую от Творца.
Понятие приблизительно, оно содержит лишь промежуточную догадку. Образ же содержит Истину всю целиком.
Но не надо отрицать и понятия. Если Образ суть Истина, то Понятие суть Подобие. Недаром сказано, что человек создан по образу и подобию Творца. Лишних слов тут нет.
Однако я стою за Образ. По мне – он исчерпывает ВСЕ, Образ полон всех смыслов. Потому я художник. А не пониматель.
Заканчиваю.
Объем знает напряжение и силу. Но ничего не знает о Времени.
Время (которое прямо сейчас) ничего не знает о Вечности.
Вечность ничего не знает о Конце Всего.
Начало вечности – точка.
То, у чего есть начало, имеет конец. Конец – это точка во времени.
Конец вечности – та же точка. Она ничего не помнит, ничего не говорит, она – завязь, она – почка. Она все содержит.
А Бог говорит Слово: Да будет свет!
И пошло-поехало:
Луч (линия) – выходит из точки. Линия делает поверхность, поверхность создает объем, объем порождает силу, время и жизнь. Что дальше – азъ, грешный, не знаю. Все вместе – условие жизни, а жизнь содержит Следующий, неведомый самой, Свет.
Но Точка содержит ВСЕ.
Она есть Альфа и Омега, начало и конец.
Вот еще о бессмертии.
Жизнь – это птица Феникс. Чтоб возродиться, нужно жизнь до точки дожить, чтоб ни перышка, ни косточки. Дотла. Иначе следующей жизни не получится. Дотерпеть до точки, до окончательной смерти – долг каждого человека. Ничего не поделаешь. Это точно. Недаром самоубийство – смертный грех.
Благословляю тебя, Илюша, и будь здоров.
Папа.
Завтра
Когда «завтра» наступает, оказывается, что это уже «сегодня». Общеизвестный, но удивительный факт. Когда это происходит? Сознание не поспевает схватить.
Чанов встал в восемь. Он посмотрел в окно и огорчился: всю панораму, открывшуюся ему прошлым утром, закрыла белая завеса тумана, точно так же, как предыдущей ночью по дороге в Веве озеро и горы прятала черная тьма. Он огорчился не за себя, а за Соню: когда он ее сюда привезет, ей будет не понятно – зачем. Туман – он везде туман.
Кузьма натянул штаны и свитер, взял полотенце, спустился в садик, еще более влажный, чем накануне, как бы заплаканный, съел хурму, упавшую рядом с качелями. Пошел к воде, подумал с минуту, глядя на клубящийся туман. И, не спеша раздевшись догола, складывая одежду на влажный потемневший лежак, вошел по щиколотку в воду. Она казалась не такой уж холодной. Кузьма вздохнул, сильно оттолкнулся и ласточкой полетел… Сделал под водой десять сильных взмахов, вынырнул и… оказался в густом, беспросветном тумане… нос к носу – с лебедем. Лебедь был огромен. И смотрел красным глазом с высоты напряженно выпрямленной шеи. Лебедь заранее знал, чувствовал – кто-то большой и посторонний движется к нему под водой. Лебедь был готов отразить нападение. Он поднял крылья и заслонил полсвета. Вытянул шею вперед и, раскрыв клюв, зашипел.
Кузьма, хватанув воздуху, ушел под воду. Сердце его колотилось, как бывало в детстве, когда в Хмелево улепетывал от теленка, или клевачего петуха, или шипящего гуся… Снизу, из-под воды, он увидел, как быстро-быстро заработали лапы лебедя, птица гребла подальше от чужого, отвратительно голого водоплавающего. Кузьма всплыл, его обдали брызги, поднятые мощными крыльями, лебедь тяжко оторвался от воды и, шелестя, скрылся в тумане.
Кузьма остался один. Развернулся внутри точки, в которую попал, и понял, что не знает, где берег. Вода была абсолютно тихая, поверхность ее отражала туман и больше ничего. «Где все?» – задумался Кузьма, но думать было холодно, и он поплыл. Он ждал, что через десять гребков перед ним замаячит темная полоса берега. Ничего не замаячило. Сделал еще несколько гребков, потом снова повернулся и поплыл баттерфляем, выныривая и снова ухаясь в воду. «Может, я плыву вдоль берега?..» Кузьма опять поменял направление, поплыл брассом. Он не паниковал, он чувствовал, как в детстве у речки Незнайки, что кто-то видит его, несмотря на туман. И этот кто-то, про которого бабушка Тася сказала – Бог, – испытывает и наблюдает.
«Ну, хорошо», – подумал Кусенька и перевернулся на спину.
Он не чувствовал холода, вернее, холод был не важен. Он подумал о Соне, подумал о маме, подумал о Блюхере, как бы представил себе каждого из них там, где они сейчас есть, во внутренней, какой-то особой, его собственной системе координат. Ему открылось вполне реальное, безразмерное, но компактное пространство, в котором есть эти трое, и он тоже. Мама была как бы по правую руку от него, он увидел, как она стоит на кухне и смотрит в окно на Ленинский проспект. Кусенька сказал ей: «Мама, я здесь, с тобой». Потом увидел Блюхера, который тоже смотрел в открытое окно своего номера, и позвал: «Вася, куда это я подевался, сходи на берег, проверь-ка…» А Соня, как и сам Кузьма, пребывала в тумане, но в отличие от него волновалась, боялась чего-то, и он ей в самое ухо сказал: «Все будет хорошо, я тебя жду, скоро встретимся»…
В белом молоке тумана, далеко-далеко, но прямо над его лицом пропотело маленькое голубое окошко. Проступило небо… «Туман опускается, – подумал Кузьма. – День будет солнечным». Он прочел вслух короткую бабушкину «Богородицу» и попросил: «Помоги мне, Матерь Божья, заступница, встретить Соню и в свой срок вернуться к маме и сестре. Они меня ждут. Аминь».
Перевернулся на живот и поплыл не спеша. Остановился, прислушался. И услыхал, как вода еле-еле плещет обо что-то. Он поплыл на этот плеск и скоро увидел серую тень неведомо чего, белое пятно колыхалось на ее фоне. Он подплыл ближе и понял, что это не земля темнеет, а конец волнореза, белое же пятно – опять лебедь…
Кузьма поплыл вдоль волнореза и очень скоро – увидел сначала сквозь воду дно, а потом и землю – впереди.
На берегу, у лежака, рядом с одеждой Кузьмы на корточках сидел Вася и ел хурму.
–А я подумал, куда это ты подевался… Не холодно?
Кузьма не ответил. Вышел, вытерся полотенцем, оделся и спросил:
–Ты завтракал?
–Нет еще. Вот разве хурмой… – ответил Вася.
–Пошли!
И они побежали к отелю.
После завтрака Кузьма снял для Сони номер рядом со своим (почему-то он никак не мог привести ее прямо в свой номер) и спросил молоденького турка-портье, где можно купить цветы. Турок французского в отличие от немецкого не знал, и Кузьма сконструировал такую абракадабру:
–Во ист ди Розенблюм фром юнген Фрау?
Сошло. Турок протянул Чанову проспект с картой Веве, на которой был обозначен красным квадратом отель, и чиркнул крестик фломастером, отмечая ближайший цветочный магазин. Кузьма сбегал за три квартала и купил десять белых роз. Девять попросил поставить в номер к «юнген фрау», а одну прихватил с собой. Заглянул к Блюхеру и спросил:
–Ты поедешь в аэропорт?..
Блюхер сидел в кресле. Он осмотрел Кузьму, остался недоволен.
–Мог бы и побриться… Нет, я не еду. Буду ждать вас здесь. Долго не шляйтесь. Не забудь про подарочки, сегодня Новый год…
Часть четвертая
Горизонт событий
Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.
Первое послание апостола Павла к Коринфянам, Гл. 13
Новый год
Кузьма рулил и не думал ни о чем, кроме дороги. Когда до прибытия самолета из Риги оставалось минут двадцать, он вошел в аэропорт Женевы. Купил в сувенирном магазинчике дюжину маленьких бородатых Санта-Клаусов в разноцветных кафтанчиках. Все они были разные, но у каждого на колпачке было вышито – 2003, а на мешке за спиной – Swiss.
Слоняясь по аэропорту, Кузьма увидел случайно в зеркале полутемной кафешки отражение небритого малого, догадался, что это он сам и есть, некто Чанов. Вспомнил стишок:
- Я, я, я… Что за дикое слово!
- Неужели вон тот – это я?
- Разве мама любила такого,
- Желто-серого, полуседого
- И всезнающего как змея?..[38]
«Да, желто-серый, – подумал Кузьма. – Но без седины. И не всезнающий, вот уж нет». За пять минут до посадки самолета, о которой предупредил трескучий голос, он испытал странную слабость, полное изнеможение. Такое бывает у беременных женщин на сносях: плод готов, так жить – таскать живот, ждать боли, быть не собою – больше нельзя. Все! Совсем все-все-все. А роды – не начинаются. Но и – страшно, ведь вот-вот начнутся…
Кузьма про беременных женщин и роды ничего не знал, никогда про это не думал. И сейчас не думал. Он топтался, переминаясь с ноги на ногу, но внезапно весь обмяк. И тяжело опустился на ближайшее свободное кресло, именно как тяжелая баба, почувствовавшая первые схватки. Так он сидел с лицом изумленным… Пока не объявили на трех языках, что самолет из Риги сел. Кузьма очнулся, вскочил – ноги просто подбросили его, он превратился в жилистого бегуна на дистанцию триста метров с барьерами и рванул! В сторону, обратную от выхода пассажиров. Он вспомнил, что забыл розу на сиденье «Ниссана» и помчался за ней на стоянку… Никогда ничего подобного с ним не было, но он совершенно не думал об этом. Подумаешь, не было…
Воронка его жизни стремительно сузилась, вот-вот – и он уже не вынырнет никогда. Его втягивало, уносило в тайну, туда, куда заглянуть заранее – невозможно. Белая роза на черном кожаном сиденье «Ниссана» – вот последний островок ускользавшей, еще сегодняшней реальности, он хотел за нее ухватиться!
Когда он прибежал обратно, по образованному встречающими коридору шло несколько пассажиров. Женщин среди них не было. Потом и женщины пошли, самые разные, толстые, худенькие, старые, молодые, некоторые казались знакомыми, где-то когда-то виденными… Но не было среди них сироты в шинели, в мужских ботинках, с красными перчатками на тесемках, с кудрявой головой и ускользающими глазами. Не было той юной, глубоко спрятанной от посторонних глаз красавицы, разглядеть которую смог однажды Кузьма. Не было ее здесь.
Он вспомнил, как встречал ее в Шереметьево, вспомнил весь тот нелепый позор и умопомешательство с охранниками, с полковником Блюхером, с гробом на ленте Мебеуса…
Коридор из встречающих редел, рассыпался, разбираемый пассажирами, из зала прилетов от фуникулеров не спеша выползали последние солидные дяди с огромными чемоданами на колесиках. «Надо прорываться», – думал Кузьма, с тоской вглядываясь в даль, за стеклянную стену, где, ему казалось, маячила одна фигура, вроде бы похожая.
–Кузь-ма, – голос прозвучал так тихо, так бесплотно, как будто он его не услыхал, а вспомнил.
За правым его плечом совсем рядом стояла женщина в черной замшевой курточке с кучерявой барашковой оторочкой… Чанов импульсивно шагнул в сторону и оглядел ее всю полностью сверху вниз и снизу вверх. Это была не Соня. Женщина была выше ростом, из-под курточки высовывалась короткая вязаная юбка цвета индиго, а дальше – длинные-длинные ноги в сетчатых чулках и замшевые ботиночки на шпильке. Но главное – на ней была фиолетовая фетровая шляпка с уныло повисшими полями. И с тоненьким общипанным перышком с павлиньим глазком. Шляпка была с вуалью, а ниже вуали темнел нарисованный помадой почти черный рот.
«Ей за тридцать. Она никогда не играла на виолончели. Это не Соня. Кто это?» – думал Кузьма.
Женщина стояла, чуть отвернувшись и слегка склонив голову набок.
–Илона! – внезапно сказал Кузьма, сам себе не поверив.
Странный смешок раздался, женщина сняла шляпку с вуалью и тряхнула головой. Глаза ее были в слезах, брови испуганны, а рот улыбался.
Знакомые волосы рассыпались кудрями, скрыв уши и лоб. Да, они были короче, их остригли наполовину, но это были Сонины волосы. И глаза, освобожденные из-под вуали и шляпки, были ее глаза. Кузьма, продолжая ее рассматривать, вдруг очнулся и отдал ей розу, чтоб освободиться. Обеими руками он залез в карманы, отыскал пакетик с салфетками. Потом поднял леую руку и, растопырив пальцы, всей пятерней как гребнем забрался в Сонины волосы, от маленького холодного уха к теплому затылку – так и держал ее голову, пока правой рукой вытирал помаду с ее губ. Испачканную салфетку он скомкал и сунул в карман, левой рукой продолжая удерживать Сонин затылок. Это была она. И она смотрела прямо на него. Ее глаза приблизились, стали шире лица. Он припал к Сониным губам, почувствовал вкус и выпил ее тайны. Тайн было много, куда больше, чем в прошлый раз, на Садовом кольце.
Кузьма убрал руку с теплого затылка Сони и отстранился. Туповатая – но такая необходимая! – уверенность стала к нему возвращаться так просто, что он и не заметил. Кузьма поискал глазами Сонины вещи. Не было ни чемодана, ни сумки.
Она уловила его взгляд, повернулась к нему спиной и сказала:
–Фот.
На спине болтался джинсовый рюкзачок.
Кузьма взял Соню за руку, повел к машине. Она глядела по сторонам и спотыкалась на каблуках. А он держал ее за левую руку и умирал от узнавания ладони – ладонью. Почувствовал на кончиках ее пальцев, на самых подушечках – грубые рубцы. «Виолончель!»
Соня удивилась огромной синей машине и неловко взобралась на переднее сиденье, дверь перед нею открыл Кузьма.
–Пристегнись, – сказал он. И заглянул ей в глаза.
Они были круглыми, глупыми, по-детски яркими. Только сейчас необыкновенная, вселенская радость вылилась на него, как горный водопад в душный и жаркий день. Мир обновился и засиял.
Кузьма покатил показывать Женеву Соне Розенблюм.
Они оба изменились. Но стали гораздо, гораздо ближе друг к другу. Они разговаривали. Не было ни в Соне, ни в нем самом, ни между ними двумя никакого страха, никакого расстояния, никакого незнания. Ее дамская шляпа, как и детский ранец, валялись где-то сзади, волосы ее были теми самыми, которые когда-то краем глаза заметил Кузьма на грубом зеленом столе Крука. Вот только тогда он с нею не мог разговаривать, как и она с ним, а теперь оба могли. Говорили о Москве, о Круглосуточном клубе, о консерватории, о том, как он видел ее на мосту по дороге в Крук, как не узнал, а она о том, как видела его на этом самом мосту во сне, как превратилась в птицу, в ворону… Они не вспоминали ни беды, ни смерти, ни разлуки. Они все это пережили по отдельности, но опыт был все равно – общий, весь до донышка один на двоих. Им было понятно все друг в друге, они смеялись над собой, над странностями и случайностями минувшего времени… но и над памятником стулу с оторванной ногой, вокруг которого – сегодня, сейчас – покружили несколько раз… Кузьма отвез Соню на набережную, где в лучах солнца прямо из тумана над озером вздымался и сверкал хлыст Женевского фонтана. Вышли из машины, прошлись вдоль берега. Было солнечно, но холодно, они шли рядом и в ногу, Соня пряталась у него под мышкой, а он обнимал ее за плечи, прижимал к себе, заглядывал ей в лицо, убеждался в реальности. О, Господи!.. Да, она изменилась. Как раз куда нужно, специально для него. Вот оно, настало единственно возможное для обоих счастье – быть все время вместе. Потом он отвез ее в «Золотую рыбку» и покормил. Он хвастался золотой рыбкой:
–Она не видит тебя и меня, мы для нее в зазеркалье… Но, думаю, она верит в Бога. В меня… Хотя и не знает моего имени, – сказал Кузьма. – Должна верить, потому что я подумал о ней, я даже сам стал рыбкой… Теперь она не одна.
Соня его прервала:
–Как Христос, да? Заглянул в акфариум и стал рыбкой…
Кузьма замолчал, как громом пораженный. Откуда она знает? «Знает. Что тут поделаешь». У них было море тем, все пропущенное требовало совместного проживания, ведь быть вместе всегда – значит и в прошлом тоже.
–Ты с Магдой… ну тогда, в больнице?..
–Говорил. Магда мне сказала: «Другой был красивей. Но она выбрала тебя. Я рада»… В общем, она разрешила.
–А когда я позфонила, что приеду?.. Про что ты тогда сказал – «чему сфидетель Магда»?
–Это, когда я в куст рухнул… Я расскажу. Обязательно. А сейчас пошли. Сегодня Новый год, и Блюхер велел подарочков купить. Он нас ждет.
Они шлялись по Женеве, заходя во все магазины. Блюхеру купили маску Эйнштейна, очень натуральную, как бы резиновую, но с настоящим седыми усами и волосами. Вольфу – деревянный швейцарский штопор, похожий на винт Леонардо да Винчи. Паше шерстяную красную шапку с белым швейцарским крестом во лбу. Давиду сердоликовые четки. Кульберу кашемировый шарф. Марго – африканский кулон на ремешке – черного деревянного человечка в виде крестика. Отцу Георгию трость с серебряным набалдашником. Его жене индийский тонкий платок с мелким узором из птичек… Кузьме кожаные перчатки и фонарик. Последним был подарочек Соне. В маленьком ювелирном магазине они купили платиновое колечко с небольшим бриллиантом. Соня сразу надела на палец, чтоб в нем и пойти. Она выбрала самое скромное, оно-то и оказалось едва ли не самым дорогим в магазине. Кузьма и старый продавец смотрели на нее с полным одобрением.
Потом они долго ехали молча. Кузьма старался не смотреть на Соню и даже не думать о ней, он просто очень сосредоточенно вел «Ниссан». Однако руки у него холодели, как будто он вел машину не так и не туда. Добравшись до развязки на уже знакомой окружной, он внезапно свернул с трассы и помчался, наконец, куда надо, по той дороге, по которой впервые выехал из Женевы в похожей на глазированный сырок машинке отца Георгия – к карману на дороге, у которого рос куст. Там впервые в жизни ему позвонила Соня Розенблюм. На этот раз было еще светло, сумерки только-только собирались начаться. Кузьма въехал в карман и остановил машину возле куста.
Все было на месте, Божий мир был абсолютно устойчив и реален. Вокруг простирался спокойный и подробный, скучноватый ландшафт, который тогда скрывала ночь, и куст сейчас был весь на виду. Его звали – Орешник, он был нестриженый, жилистый, со ржавой листвой. И, оказывается, с орехами. Кузьма протянул в окно руку, сорвал один орех и сунул в карман. У него отлегло от сердца. Он успокоился, почувствовал, что Соня Розенблюм действительно прилетела, что она рядом с ним. Что все сегодняшнее счастье – такая же простая и единственно возможная Божья реальность, как этот куст, не давший ему упасть в темень, потерять телефон и никогда, никогда – не встретиться с Соней… «Вот тебе и Кант с шестым доказательством существования Бога», – подумал Кузьма.
Здесь он рассказал Соне о берестяных грамотах, о том, как сам нашел одну на раскопе, а также о той ночи, когда куст его спас. Кузьма, как и тогда, выбрался из машины, подошел к орешнику. Куст сегодня молчал, остатки ржавой листвы торчали, как сотня ушей, сегодня они сами вслушивались в пространство.
–Видишь, ветка поломана, – сказал Кузьма, – это я, когда падал.
Вдруг Соня обняла его, сама, первая, как впервые сама позвонила в ту ночь. Они постояли обнявшись.
–Я тогда сказал тебе… – он перевел дух. – Пойди за меня – я тебя хощу, а ты меня; а на то свидетель Игнат Моисеев. Только у нас свидетель была Магда.
Через три часа они подъехали к крепостной башне в городе Веве, красная телефонная будка светилась изнутри, как фонарик на елке, Кузьма свернул на улочку, ведущую к Hostellerie Bon Rivaje. Отель белел на фоне темного неба. На ступеньке высокого каменного крыльца сидел, пригорюнившись, как васнецовская Аленушка у пруда, Василий Василианович Блюхер.
«Ниссан» затормозил, Блюхер резво спрыгнул с крыльца.
Странное дело, навсегда Кузьма запомнил толстую, растерянную, как спросонья, Васину физиономию, которая засветилась в сумерках простецким, молчаливым участием…
На втором этаже Кузьма открыл ключом дверь Сониного номера и пропустил ее вперед. Она остановилась у вазы с белыми розами, а Кузьма прошел к окну, раздернул шторы, распахнул дверь на балкон и позвал:
–Соня!
Еще сегодня утром все дали и горы, все озеро утопали в густом тумане, в котором он встретил напуганного, но стойкого духом лебедя… А сейчас даже сам Кузьма не ожидал. Он еще не видел все это – озеро и горы за озером – на закате. В сизом подножии гор мерцали редкие теплые огоньки, там тже собирались встречать Новый год. Вершины Альп были розовы, а в небе над ними зажигались холодные колючие звезды.
«Это уж слишком, – думал Кузьма. – Даже страшно». Вдруг раздался где-то внутри него бабушки-Тасин голос: «Спасибо-то не забудь сказать…» «Спасибо», – послушно ответил внук, не заметив, вслух или про себя.
–Что? – спросила Соня.
–Спасибо сказал бабушке Тасе и Богородице. – Кузьма засмеялся. – Сегодня утром здесь был густой туман, я пошел купаться и заблудился, не мог найти берег.
–Когда я ехала ф аэропорт, тоже был густой туман. Я боялась. Но фетер раздул туман, и меня не арестофали.
–Как это – арестовали? За что?
–Ты догадался?.. Ты же назвал меня Илона! – Кузьма слушал ее, не отвлекаясь на фефект речи, просто перестал замечать. – Это правильно. Мама одела меня в свое платье, в свою шляпу с вуалью, и куртка тоже ее, и помада. Нам с нею было так весело, первый раз!.. Она дала мне свой немецкий паспорт. На паспортном контроле меня назвали «фрау Илона»…
– Эй, на мостике! – раздался голос Блюхера. Он стоял через балкон от них. – Встречаемся в ресторане в половине десятого, отметим русский Новый год!
Соня помахала Васе рукой. Потом они вернулись в комнату, обнялись и, как подкошенные, рухнули на Сонину кровать.
В половине десятого Соня, Кузьма и Вася стояли в темном коридоре перед дверью в ресторан.
–В отеле мы сегодня единственные постояльцы, – сказал Блюхер и постучал в дверь. Никто не отвечал, и Вася терпеливо ждал. – В отеле пять человек – мы трое, дежурный турчонок-портье и Малхаз, грузин из Поти. Десять лет назад в Грузии шла гражданская война, он уехал с семьей в Турцию, а неделю назад приехал на заработки в Веве… очевидно, специально, чтобы провести с нами новогоднюю ночь. Он здесь работает электриком и по совместительству поваром. В Поти ремонтировал подводные лодки. Все, что вы увидите, приготовил он, меня не подпустил. Но в магазин мы съездили вместе. – Блюхер снова постучал и крикнул: –Батоно Малхаз, можно войти?
–Входите! – раздался голос, и щелкнул замок.
Они вошли во мрак пустого ресторана и осторожно перешли в сумрак веранды. Первое, что они увидели, была елка, настоящая и маленькая. Она стояла в серебристом ведерке со льдом, как зеленая бутылка шампанского. Стол был длинный, и на пустом его краю стояли еще три ведерка – действительно со льдом и шампанским. На елке горела синяя звезда, в живой хвое мерцали крохотные голубые фонарики. Игрушек не было. Кузьма достал из пакета с подарками своих Санта-Клаусов и вместе с Соней развесил все двенадцать по колючим веткам. Под елку Чанов положил маску Эйнштейна и – для Малхаза, фонарик.
В саду зеленел подсвеченный газон, и на черных ветвях деревьев поблескивали плоды хурмы. В темной дали, как угли, угасали вершины Альп… «Сказка!» – подумал Кузьма и с уважением посмотрел на Блюхера: его очки мерцали голубым, он был важен и строг. Маленький усатый человек в белых перчатках зажег свечи на высоких шандалах, хрусталь, фарфор и закуски немедленно проявились на столе, и одновременно проснулись запахи базилика, перца, тархуна и жареного поросенка…
–Быстро за стол! – гаркнул Блюхер. Уселись все трое лицом к озеру. Есть Кузьме хотелось просто катастрофически. – Батоно Малхаз, садись с нами! – позвал Блюхер грузина, разливавшего по бокалам красное вино.
–Нэт, – сказал грузин.
Соня сидела между Кузьмой и Блюхером. Кузьма посмотрел на Соню. Она была в маленьком вязаном платье цвета индиго, а на груди в дырочки вязки воткнула розу. Белая роза, профиль и шея Сони светились.
–За твой приезд… – сказал Кузьма, подняв бокал.
–Опередил! – возмутился Вася.
Наконец-то опередил! – подумал Кузьма и, поцеловав Соню в щеку, повторил:
–За твой приезд!
Чанов с Блюхером встали и сдвинули бокалы над Сониной головой.
Как же все было вкусно за этим столом… Ели молча, пока Блюхер не очнулся, не встал и не сказал:
–Тост. Самый важный. Сейчас у нас дома без пяти полночь. Выпьем за минувший год, ей-богу, пока живы – не забудем… – Вася помолчал. – Выпьем за тех, кого полюбили, с кем встретились, и запомнили, и расстались… за тех, кто в эти минуты вспоминает нас…
Встал Чанов, встала Соня, и даже Малхаз, бормоча что-то по-грузински, подошел к столу с торца, наполнил бокал, высоко поднял локоть, сравняв его с плечом, сказал: «Гаумарджос!», – решительно выпил и снова отошел в тень.
Огромная череда людей примерещилась Чанову. Не все лица он смог различить. Гораздо, гораздо больше их было, людей 2002-го уходящего года, чем Кузьма смог бы припомнить, но они – были, и стояли сейчас рядом. Люди с Дубровки, с похорон Магды, люди Крука, люди трамваев, метро, больнички, люди Арбата и «Марко Поло», люди Церна… Случайные, но впаянные в его жизнь лица… Ближе всех – Вольф, Магда, Рыська, Паша, святой Петр и его Ангел Смерти из Ужгорода, мастер Хапров и сын его Илюша, Кульбер и его Марго, Чечен и его мама… «Мама!» – подумал Кузьма внезапно. И похолодел, потому что – забыл. Своих – маму, и отца, и Яньку, и бабушку Тасю – забыл. Но вспомнил!
Он схватился за телефон, вскочил и спустился с веранды в сад, набирая свой домашний номер. Мама взяла трубку сразу.
–С Новым годом! – крикнул он ей. – Ты слышишь?.. И Яньку поздравь! Слышишь?..
–Слышу!.. – радостно отзывалась она, как эхо, повторяя его поздравление. – С Новым годом, поздравь всех, кто с тобой сейчас… Где ты? Когда вернешься?
–Я в Швейцарии… Вернусь?.. Еще не знаю. Скоро. Куплю билет и позвоню… Целую! – закончил Кузьма разговор.
«Что ж я так разволновался-то?.. – подумал он и посмотрел на звезды. В самом зените стоял тонкий серп молодой луны, и Млечный Путь как-то непривычно заваливался к горизонту. – Другие небеса…». Он вернулся на веранду. Оплыли свечи. Малхаз сдался на уговоры и, сев к столу, поливал соусом ткемали собственноручно зажаренного поросенка. Официант снял перчатки и стал самим собой – серьезным грузином и наладчиком электрооборудования подводного флота СССР, встречающим Новый год без мамы, без жены и детей на берегу Женевского озера…
Чанов отыскал в своем телефоне номер Вольфа и долго слушал длинные гудки… Вольф не ответил.
Приближалась полночь швейцарская. Время двигалось как-то неровно, клубами, выпил бокал, поел сациви – и вот уже ракета взвилась с одной из яхт – без четверти полночь. А Кузьма захотел спать. Очень захотел. Он устал. Не за сегодня только, он уже давно-давно уставал, и уставал, и вовсе устал – без розового цветка, без этой своей зазнобы… Он хотел спать, спать долго и с нею. Дрыхнуть, не видя снов, переплетясь с ее руками, ногами, чувствуя ее волосы у своей щеки… Вдруг ужаснулся: «Я небритый! У меня морда как ежик, Соне больно…». Тут и полночь вдруг ахнула. Скромный фейерверк расцвел над яхтами. Малхаз тоже устроил салют, выстрелил пробкой и разлил ледяное шампанское по фужерам, Блюхер заорал по-русски «Уррра!!!», Малхаз по-грузински: «Вашааа!..» И все четверо сдвинули бокалы.
Новый год свалился в Швейцарию.
Все. Пора было всем нырять за горизонт событий. Или они уже нырнули?
Там, за горизонтом
Было утро как утро. Только вот – Соня. Она спала безмятежно, занимая совсем немного места на широченной кровати. И в то же время занимая все пространство жизни Кузьмы. Не слишком ли много? Нет!
Кузьма долго смотрел на нее. Что-то изменилось. Тайна этой вот, все еще малознакомой девочки оставалась почти нетронутой, неразгаданной… но это была уже и его тайна, не только ее. Он, он сам стал больше, вырос на эту вот тайну… И он теперь отвечал за нее. Перед кем?.. Перед тем, кто однажды на берегу речки Незнайки заглянул в Кусеньку, заглянул отовсюду, но больше все-таки сверху. С нею ВСЕГО в его жизни стало больше – и воздуха, и неба, и неизвестно еще чего… И эта неизвестность волновала. Кузьма вскочил легко и бесшумно и открыл балконную дверь. Над озером стоял туман, не такой плотный, как в прошлое утро, были видны два лебедя в полусотне метрах, но Альпы за озером – нет.
Кузьма оделся, снова поглядел на спящую Соню и пошел кдвери. За порогом лежала записка:
«Поехал с Малхазом в Церн. Не забудь, в два часа обед у о. Георгия. Вася».
Читать бесплатно другие книги:
